Текст книги "Дни испытаний"
Автор книги: Марк Юдалевич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)
Дни испытаний
Нина заглянула в зал. У самой двери стояло свободное кресло. Нина бросилась в него. Широкая юбка вздулась колоколом и послушно опала.
Вальс кружил нарядные пары, мягко тесня к стенам нетанцующих. Впрочем, их он тоже подчинял своему ритму и настроению.
И Нине стало хорошо. Совсем, как прежде. Тем более, что она, как и прежде, ловила на себе взгляды парней. Один, неуклюжий, коренастый, смотрел на Нину неотрывно. Нагнув рыжеволосую голову, он направился к ней из противоположного угла. «Сейчас пригласит!»
Как раз в эту секунду оборвалась музыка. В зале все смешалось, будто огромный стройный механизм потерял управление. Возник беззаботный смех, веселый говор.
Коренастый парень неловко потоптался на месте, исчез, заслоненный другими. «Вот медведь!» Нина не удержалась, передразнила его. Она сжала губы, свела на переносье брови. Лицо ее стало решительным и одновременно растерянным. Оно сделалось даже курносым, как у того парня. Но все это только на секунду.
«Еще не знаю, что будет, а кривляюсь».
Нет, здесь не может быть ничего плохого. Она недаром пришла сюда. Эти стены охраняют ее. Скорее случится чудо, чем… Снова заиграла музыка. Это был любимый Нинин драматический вальс Шварца.
Рыжий, опасаясь задеть кого-нибудь могучим плечом, пробирался к ней. Но его опередил другой – высокий, со взбитым, как на опаре, коком жидковатых темных волос.
– Разрешите вас пригласить.
Нина чуть насмешливо оглядела черный костюм, сверхмодную бабочку.
– Я пропущу этот танец.
«Испугалась! Все-таки испугалась. Зачем же тогда было приходить? – пытала она себя. – Ничуть не испугалась, но уж если танцевать, так лучше с тем, с «медведем». А этот так, завсегдатай. И похож на официанта».
Медведь был уже здесь.
– Я… незнаком… Если разрешите…
Нина заметила, что не только волосы у него с рыжим оттенком, но и лицо, и глаза тоже с какой-то хитрой рыжинкой. «Себе на уме, наверное, упрямый, упрямый».
Полагалось сказать «нет» – ведь она уже ответила, что этот танец пропустит. Но Нину тянуло – скорей, скорей узнать, что будет.
Паркет был ровный, ровный. На нем особенно заметно, если одна нога короче другой. Почему она раньше не обращала внимания на паркет? Она вообще не помнила, какой здесь пол. Впрочем, это понятно, отец не раз говорил – когда был здоров, не замечал лестниц.
Каким длинным показался Нине путь в несколько шагов. «Сзади, наверное, оттопыривается платье, как у всех хромых. А «медведь», может быть, и не идет за ней, может быть, уже сбежал…»
Но парень был рядом, он осторожно обнял ее за талию и положил руку на плечо. Она поймала его взгляд – все тот же открыто восхищенный. «Не заметил, не заметил! Значит, это незаметно даже на паркете!» Она чувствовала его крепкую, но неуверенную руку. Танцевала спокойно, весело, не заботясь о том, как у нее получится. Он заговорил, и она отвечала на его вопросы беспечно, небрежно, как всегда: она знала, что скажет, что сделает – все будет хорошо, потому что она лучше всех, красивей всех. Она нравится этому парню и всем вокруг нравится ее нежно очерченное лицо, невесомые разбегающиеся кудряшки, гибкая фигурка.
Танец кончился, и Медведь так же осторожно и робко взял Нину под руку, повел ее к креслу. «Думает, я хрустальная, боится разбить», – улыбнулась Нина.
Она весело, победно оглянулась. Вокруг были такие же веселые, одухотворенные танцем лица. И вдруг словно накололась на злой, презрительный взгляд. «Кто это? Ах, тот, с коком. Злится, что танцевала не с ним, а с Медведем».
Нина хотела было уже отвернуться, но парень противно согнул левую ногу, противно захромал и громко крикнул: «Рупь двадцать! Рупь двадцать!»
Осенний злой ветер безжалостно треплет легкие Нинины волосы, шелестит пожухлыми листьями на холодном асфальте, карабкается по серым фасадам домов, кажется, вот-вот задует тусклые электрические фонари.
Вырядилась, выползла. Жалкая, какая жалкая дура! Поверила девчонкам: «Ты вбиваешь себе в голову. Никто не замечает этой выдуманной хромоты. Она уже прошла». И врач тоже: «Сейчас уже, по-моему, незаметно, а скоро пройдет совсем. Это у всех так».
Нет, надо было позвать кого-нибудь. Если бы у нее были друзья! Они бы испортили настроение этому… Впрочем, что толку. Она-то все равно хромает! Хромая! Хромая! Неотступно рядом ковыляло это слово, его не выбросить…
Надо было уйти сразу, а она еще сидела. Лицо вытянутое, погасшее. Медведь – не заметил он ничего или только сделал вид – все смотрел на нее, как на икону. Вот-вот молиться начнет. «Мы не познакомились. Меня зовут Тимофей. Если можно… я приглашу вас еще на один танец». Хорошо, что догадалась послать этого Тимофея за мороженым. Как она выскочила, когда он ушел, как бежала вниз. Да, это было настоящее бегство!
И откуда! Из клуба текстильщиков. Клубные стены все-таки не помогли ей. А ведь она считала их своими. Она помнит даже, когда их начали возводить. В то время здесь были деревянные тротуары, между досками пробивалась трава, а в одном месте вырос подсолнух, и все его осторожно обходили.
Первоклашкой Нина получила в этом клубе приз на костюмированном новогоднем утреннике. Мама сшила ей тогда костюм Звездочки.
А когда ребята в соседнем зале встречались со знаменитым летчиком, чей монумент стоит сейчас на другом конце города в яблоневом сквере, Нина преподнесла ему цветы. Он приподнял ее и поцеловал: «Расти большая, девочка!»
Здесь был вечер старшеклассников. Девочки тогда смеялись: «Ребята выстраиваются в очередь, чтобы потанцевать с нашей Ниной». А Ритка Осокина все время злилась. Они сидели рядом. И когда кто-нибудь шел приглашать Нину, Ритка краснела, вся подавалась вперед, и некрасивое, длинное ее лицо делалось еще длиннее. Знала, что не ее, а все-таки… В этом же клубе ученики пяти школ выбрали Нину царицей бала.
С тех пор ее так и звали «Царицей». И правда, Нина царила над классом.
Четыре года назад, когда ее мать, бросив семью, навсегда уехала с незнакомым Нине человеком, девочка замкнулась в себе. Все время жило в ней опасение, что кто-то с нехорошим любопытством спросит ее о матери, кто-то осудит, кто-то посмеется над случившимся. И хотя никто не думал ни осуждать, ни смеяться, Нина отдалилась от подруг. По-настоящему близок ей был только один человек – отец.
Опытный целитель – время брало свое. Исчезала замкнутость и настороженность, но все-таки никому из подруг она не открылась до конца.
Девчонки шептались, поверяли друг другу какие-то «страшные» тайны. Нина только насмешливо улыбалась.
Школьники дрожали перед экзаменами, иногда просто перед уроком – «а вдруг меня спросят». Нина была круглой отличницей. Общие тревоги не сближали ее с ребятами. «Вся в пятерках» – она была избалована похвалами, общим вниманием, подчас даже поклонением.
Весь класс вместе с классным руководителем собрался ехать на целину и захлопотал, зашумел, как птичий двор на заре. Только Нина была спокойна. Сказала, что поедет – и все. В классе острили: «Если там сохранились палатки – у Царицы будет отдельная». Выпускники уехали, кроме Риты Осокиной и Лены Штемберг. Те не могли оставить больных близких, а Нина не поехала из-за ноги.
Встреча с летчиком, вечер старшеклассников, вечер пяти школ, сборы на целину. Как давно это было! Впрочем, вечер старшеклассников – в прошлом году, а отъезд на целину – нынче. Но все равно давно! Вся жизнь Нины как бы разломилась надвое – до того, с ногой, и после. И все то, что происходило до несчастья, отодвинулось, стало давним.
Все случилось молниеносно и нелепо. Отец словно чувствовал – не хотел никуда идти, но она вытащила его. Отцу нужно бывать на воздухе. Всю жизнь он сражается с ничтожно малым, даже невидимым без микроскопа, но страшным врагом – палочками Коха. Он изгоняет их из организма своих пациентов, а палочки, вероятно, стремятся отомстить, пробраться в него.
В этот раз Нине и самой хотелось уйти из дому. Она опасалась, что к ней придут бывшие соклассницы, та самая Рита Осокина, которая всегда злилась, что танцевать приглашают не ее, а Нину, и еще Леночка Штемберг. Нине было скучно с ними. Собираются сдавать в медицинский и дрожат: «Ой, как трудно! Ой, провалимся!»
И вот они шагают рядом, как всегда касаясь друг друга. Нина старается попадать в ногу. Правда, отец ходит теперь не так быстро, как раньше. Даже иногда останавливается от боли в сердце. В семье всегда опасались туберкулеза, а навязалась стенокардия. И все-таки он не научился ходить тихо – шагает менее резко, но так же широко.
– В города, – предлагает отец.
Так повелось, что в свободное время они играют в какие-нибудь игры.
– Нет, Сергей Артамоныч, надоели мне твои города. Они все кончаются на «а» или на «к».
– Горький, – возражает отец.
– Йошкар-Ола, – лениво парирует Нина. – Нет, скука, города. Примитив.
– В балду?
Нине не хочется и в балду. Отец знает столько слов, что не спасает никакая находчивость.
– Давай в ассоциации.
Эту игру придумали они сами. Один указывает на предмет или на человека, а другой сразу же должен сказать – на кого он похож. Ответ оценивается по пятибалльной системе.
Отец показал на строящийся дом. Стены поднялись довольно высоко. Крыши еще не было. На месте будущих окон и дверей таинственно темнели проемы.
– Крепость после сражения, – определила Нина.
– Три, – ответил отец. – Не оригинально.
– Три, – согласилась Нина и указала на идущего навстречу аккуратненького старичка в широкополой шляпе.
– Назвал бы грибом, но это слишком традиционно. Торшер.
– Пожалуй, четыре.
– А куда мы входим?
Они оказались под невысокой аркой, соединяющей два огромных дома.
– Пещера – тоже традиционно и устарело. Мы внутри гигантской ракеты. Сейчас она отделится от земли. Зажжется свет…
Под аркой сделалось темнее. Совсем рядом грохотал мотор.
– Опять три. Потому что… Нина! – вдруг закричал отец и рванул Нину к себе.
Но она запнулась. В первые секунды даже не почувствовала боли в ноге, оказавшейся по колесом «Москвича».
– Что с тобой? Что с тобой, Ниночка? – беспомощно бормотал отец.
«Москвич» скрылся за углом дома.
– Нинка, ну где ты шалаешься, Нинка?
«Во-первых, Нина. Во-вторых, что это за «шалаешься?» Так нужно было сказать ровным, спокойным голосом, голосом старшей сестры. Но Нина почти крикнула:
– Что случилось?
Гришина тревога передалась ей.
– Папу, – Гриша всхлипнул, – папу в больницу…
Каким ничтожным, пустяковым показалось пережитое в клубе! Только бы папа… Только бы с папой…
– Когда? В какую больницу?
– Гри-ша, Гри-шенька, где ты? Гри-иша, Гришенька!
Никого не хотелось видеть. И почему-то меньше всего соседку. Но надо было отозваться.
– Мы здесь, Любовь Ивановна.
– Говорю ведь ему – не ходи, Гришенька. Нет, выскочил, а я за ним. Темно ведь уже и оделся кое-как…
– Любовь Ивановна, куда увезли папу?
– В больницу. – Голос ее дрогнул.
Сочувствие было дорого. Нина шагнула к Любови Ивановне, прижалась к ней. От полного, мягкого тела исходило тепло. Нина обняла маленького брата, привлекла его к себе. Так они стояли в холоде и темноте.
– В больницу увезли. Разволновался он шибко. Шибко разволновался, – начала Любовь Ивановна. – Я иду это с мясом, мясо купила… Мясо сегодня на базаре дешевое. – Любовь Ивановна перешла на повествовательный тон. В совершенстве владея той несложной гаммой интонаций, которой обычно пользуются не очень занятые, любящие посудачить домохозяйки, она не могла обойтись без ненужных подробностей.
– Иду, значит, я с мясом. А Сергей Артамонович навстречу. Гляжу, черный весь. Лица на нем нет. Однако, говорю, вы заболели, Сергей Артамонович? «Да нет, я здоров». А я вижу, какое здоров!
Нина хотела было прервать соседку – надо скорее бежать в больницу. Но вдруг услышала совсем неожиданное:
– А сам все за ворот рубахи держится. Гляжу, господи, ворот-то почти напрочь оторван. Я говорю: Сергей Артамонович, да вы никак дрались с кем? Он улыбнулся: «Почему бы, говорит, мне не подраться? И если вы, Любовь Ивановна, разгадали мою тайну, то не будете ли так любезны пришить мне воротник». Тут мне в голову и ударило: это он от Нины, от тебя, значит, хочет скрыть! Ладно, говорю, ворот я ваш приметаю, пожалуйста. Только уж вы мне все-таки объясните, Сергей Артамонович, что приключилось? Напал на вас кто? «Да нет». И опять улыбается. «Кому на меня нападать». Ну, а я не отстаю. Пало мне в голову, что тут не просто, я и не отстаю. Знаешь ведь – я пристану… Он тогда посмотрел на меня, сам какой-то измученный. Я, говорит, того негодяя встретил, который Нину машиной сбил. Сейчас, говорит, принесу вам рубашку… Ушел, и тут же Гриша бежит: «Папе плохо!..» Он как стал свою рубашку-то снимать…
– Вот так, – согнув над головой правую руку, вставил Гриша.
– Нет, вот этак, – поправила Любовь Ивановна. – Вот этак руку поднял. А в сердце-то ему и вступило. Вступило, он, бедный, шевельнуться боится…
Любовь Ивановна помнила все и обо всем порывалась рассказать: и какого цвета была машина скорой помощи, и как выглядел врач, и какой на нем плащ и ботинки, и какая с ним была медсестра, и даже шофер. Не могла вспомнить только одного – в какую больницу увезли Сергея Артамоновича.
– Сказали ведь мне, да я запамятовала. Знаю, что не в городскую, а в какую – убей меня, запамятовала…
Нина побежала к телефонной будке. Тревожно, то и дело застилая глаза, метались кудряшки. Рванула дверцу будки, но та с силой захлопнулась. Там оказался высокий парень в модном пальто и в берете. Он стоял, опершись о стенку, и пристукивал одной ногой. Стекло было разбито, и Нина слышала, как парень громко смеялся.
– Товарищ! – крикнула она. – Мне надо позвонить в больницу.
– Чудно, чудно… А вот знаешь новый курортный анекдот…
Парень говорил в трубку, не обращая внимания на Нину. «Что же это? – содрогнулась Нина. – Анекдоты? Сейчас анекдоты?»
Она снова рванула дверцу, но с той стороны ее крепко держали. В уши лез голос с нарочитым восточным акцентом.
– Слушайте, вы!.. Понимаете, мне надо в больницу… – Нина рвала на себя дверь и кричала. Голос ее срывался от волнения.
– В психиатрическую? – оторвавшись от трубки и по инерции с тем же восточным акцентом спросил парень. – Вон же телефон свободный.
Действительно, в трех шагах, с другой стороны крыльца того же дома стояла еще одна телефонная будка. Нина бросилась к ней.
– Скорая помощь, – ответил на другом конце провода женский голос. – Куда увезли? Сегодня отправляем в больницу Металлургического.
Хорошо бы нанять такси, до больницы километра два с лишним. Но у Нины нет денег. Послезавтра папина зарплата. В такие дни деньги и дома всегда были на исходе, а карманные исчезали совсем.
Автобусы как назло отворачивали тупые носы, направляясь по другим маршрутам. Нина побежала. «Ничего, через десять минут буду там. И, может быть, вернусь вместе с папой. У него не первый раз плохо с сердим. И проходило. Только бы так! Только бы вернуться вместе с папой. Если уж должно быть несчастье, пусть лучше со мной. Пусть я буду хромать, пусть врачи только успокаивают меня, что это временно. Пусть на всю жизнь! Только бы папа, только бы вернуться вместе с папой!..»
В желтоватом свете больничной приемной Нина различила женщину в белом халате.
– Отец, говорите? Казанцев Сергей Артамонович. – Женщина внимательно посмотрела на Нину. – Сейчас узнаю.
– Сестра! – позвал негромкий мужской голос. И только тут Нина заметила, что в этой узкой, удлиненной комнате немало людей. Сестра взяла у мужчины градусник и, не взглянув на шкалу, ушла в соседнюю дверь. Люди в приемной негромко разговаривали, но Нина не слышала их. Запомнился только рассудительный пожилой бас:
– Сюда каждый с одной думой идет – как быстрей назад вырваться…
«Вырваться! Вырваться! Увести с собой папу».
Вошла сестра. Пробежала глазами по лицам больных, ища Нину. Негромко сказала:
– Казанцева! Пойдемте со мной. Вас туда просят.
«Что это? Зачем? Хорошо или плохо? Надо спросить. Почему я боюсь спросить?»
Может быть, и сестра боялась ее вопросов, поэтому заговорила сама:
– Как звать-то тебя? Нина, значит. Ты скинь пальтецо. Я вот здесь его повешу. Здесь никто не возьмет. Надень халат. Без халата туда не пустят.
– К папе?
– Врачи тебя звали, Нина. В ординаторскую. Идем, идем, Нина. Вот сюда, за мной. Ты у нас бывала когда? Тут недалеко. Василий Петрович сам хочет с тобой поговорить. Василий Петрович Криницин. Профессор. Слышала такого?
Сестра говорила быстро. Даже задавая вопросы, она не останавливалась, не делала пауз.
Некрутая лестница и коридор привели их к большой светлой комнате. Здесь было много людей в белых халатах и шапочках. Когда сестра ввела Нину, голоса оборвались на полуслове. Но никто не смотрел на Нину. Все взгляды словно магнитом притягивало к высокому плотному человеку, стоявшему у окна.
«Профессор Криницин», – догадалась Нина. И, как это ни нелепо, стала упорно вспоминать, где она слышала эту фамилию. Наверное, от отца, но зачем это сейчас? Она отмахнулась от ненужных мыслей и тоже стала смотреть на высокого врача, смотреть испуганно и умоляюще, словно дело было не в состоянии отца, а в этом человеке, словно то, что он должен был сейчас ей сказать, зависело только от него.
– Казанцева? – негромко спросил врач.
– Нина, – подсказала сестра.
– Казанцева Нина, – неизвестно для чего повторил врач и также неизвестно для чего чуть приподнял белую шапочку. Из-под нее показались темные с белыми нитями волосы.
– Что с папой? – спросила Нина.
– Вашего отца привезли к нам в тяжелом, очень тяжелом, безнадежном состоянии.
Профессор старался говорить мягко, но это только подчеркивало грозный смысл его слов.
– У него…
– Он… папа… – перебила Нина и остановилась не в силах выговорить страшное.
– Да, он умер, – сказал врач. – Развязка была…
– Умер! – горестно вскрикнула Нина.
Еще войдя в комнату; она догадалась об этом, и все-таки удар казался ей предательски неожиданным.
Профессор говорил еще. Говорил о том, что смерть была неотвратима, о том, что он много слышал о Сергее Артамоновиче и вдвойне жалеет его. Нина не слушала. Горе теснило ей грудь, клонило к земле.
«Папа, папа! Как же ты мог, как же ты мог! – повторяла она мысленно. – Я не хочу, не хочу без тебя, папа. Я не буду без тебя».
И вдруг вспомнила, как капризничала дома, и там была Царицей. А отец во всем потакал ей. Особенно после того, как ушла мама. Все боялся, что ей не хватает нежности…
Вот она стоит против отца и кричит: «Уйди, ты надоел мне, надоел своей вечной опекой». Это была обидная неправда. Но Нина только что вышла из больницы, сильно хромала, волновалась из-за ноги. Осуждая себя даже в эти минуты, она все-таки продолжала выкрикивать нелепые, словно не ее, Нинины, а чужие слова.
А отец только беспомощно взглянул на нее и ушел в свою комнату.
Размолвка была короткой. Через несколько минут Нина уже просила прощения. Но сейчас все существо ее содрогнулось от боли за отца: «Папа, родной, милый, прости меня, папа»…
– Я пойду к нему, – сказала Нина.
Но врач не разрешил:
– Тело в морге, вас туда не пустят.
«Тело, – подумала Нина. – Не папа, а тело». И страшный смысл происшедшего, как-то по-новому обнаженный, дошел до нее.
Она не могла больше стоять в этой комнате. Горе толкало ее куда-то. Обогнав на лестнице полную пожилую женщину, Нина сбежала вниз, накинула пальто. Вспомнила: «На мне же халат».
В приемную вошла женщина, которую обогнала Нина. Она что-то сказала. Нина не слышала что, но в комнате вдруг грохнул дружный смех. Смеялись все – и басовитый мужчина, и модно одетая женщина, и старуха, и даже сидящий рядом с ней мальчик.
Они смеялись, а Нина дико озиралась на них и никак не могла развязать прыгающими пальцами тесемки халата.
– Миокардит – это болезнь, моя милая нянечка, а не фамилия, – добродушно сказал мужчина. – А фамилия моя Кирбенников.
– Может, и так, – ответила няня. – Я, милый, третий день здесь. Не знаю еще…
Слова ее покрыл новый взрыв смеха.
Нине удалось, наконец, сбросить халат. Она выбежала на улицу и, содрогаясь от беззвучных рыданий, ткнулась лицом в холодную стену дома. Боль перемежалась с обидой, едкой, застилающей глаза.
Смеются. Смеются сейчас… Папа лежит где-то, а они… Да что им… всем… всем… Как у телефонной будки. «Мне в больницу! Звонить в больницу». Ему-то какое дело! Он рассказывает анекдот. Может быть, смешной. А что у нее умер отец… И почему так бессмысленно, несправедливо…
– Нина! Нина! Казанцева Нина! Ну куда она успела деваться?
Это кто-то из врачей или сестер искал ее.
Хорошо, что темно, не видят. Ей никого не надо. Лучше одной, одной…
Нина завернула за угол большого здания и по безжизненной осенней тополиной аллее выбежала из больничного двора.
Отца хоронили на третий день после смерти. Выдался один из последних ясных солнечных дней осени. На полкилометра растянулась темная лента похоронной процессии. Шли врачи больницы, в которой много лет проработал Сергей Артамонович, шли его пациенты, шли товарищи его юности, щедро отмеченные сединами, лысинами…
Несмотря на многолюдство, Нине было одиноко. Единственным близким человеком был для нее сейчас маленький Гриша. Но Лена Штемберг предупредительно увела его к себе.
Нина не плакала. Только вся сжалась, притихла, опали, погрустнели ее веселые кудряшки. Весь длинный путь до кладбища она молча сидела над гробом, который стоял на открытой, медленно движущейся автомашине. Все время боялась, что вот-вот кончится этот путь и исчезнет последнее, что связывает ее с отцом.
Она неотрывно смотрела в бесконечно дорогое мертвое лицо. Как несправедливо! Нелепо и несправедливо! Ведь он спас от смерти стольких людей… «Одного человека не спас военврач», – выплыла из памяти грустная строка.
– Как живой, ну все говорят, как живой! – повторяла оказавшаяся рядом Любовь Ивановна.
«Для них, потому что им все равно», – думала Нина. Ее приводила в отчаяние и желтизна на высоком выпуклом лбу, и чуть заострившийся нос, и, главное, белая повязка, поддерживающая бессильно отвисшую челюсть. А когда голова отца жалким, беспомощным движением отметила неровности дороги, Нина едва не потеряла сознание.
– Ниночка, Ниночка, ты хоть оторвись, оторвись глазами чуток. Кругом погляди, тебе легче будет.
Нина послушно оглянулась. На заборе удобно, беззаботно восседал веснушчатый мальчишка. На тротуаре высокий пожилой мужчина вел под руку полную молодую даму. Говорил, очевидно, о чем-то интимном, так как то и дело наклонялся к ее уху. Дама улыбалась.
«Что им, что им всем!» – в который раз оскорбленно подумала Нина.
А впереди уже возник низкий неживой лес памятников, крестов, столбиков с дощечками. Машина остановилась возле невысокой желтоватой горки земли. Чьи-то руки помогли Нине вылезть из кузова. Пахнуло сыростью. Нина невольно повернулась на этот запах и тут только увидела глубокую продолговатую яму.
«Сырая могила, сырая могила». Страшный изначальный смысл этих стершихся от частого и порой бездумного употребления слов будто заморозил, сковал Нину. До конца поняла она всю необратимость случившегося. Все, что теперь делала Нина, она делала покорно, как во сне, когда какими-то недремлющими остатками мозга сознаешь нелогичность и нелепость происходящего, и все-таки, подчиняясь непонятным инстинктам, продолжаешь бессмысленные действия. Нина простилась с отцом, поцеловав его безразлично-недвижные, странно холодные губы, покорно, молча смотрела, как отца закрыли крышкой гроба, и только стук молотка на минуту пробудил ее.
– Не надо! Что вы делаете, не надо! – высоким неузнаваемым голосом закричала Нина.
Кто-то обнял ее, кто-то влил ей в рот терпкой, освежающей жидкости, и она снова притихла, окаменев.
Любовь Ивановна устроила поминки по умершему. Еще утром, объясняя всем и каждому, чем она занята (объяснения эти начинались непременной фразой: «Чтобы все было, как у людей»), соседка бегала по магазинам, суетилась на общей кухне, приготовляя свои коронные блюда – холодец и винегрет. После похорон она же пригласила всех, кого считала необходимым, помянуть Сергея Артамоновича. Список приглашенных складывался в голове Любови Ивановны по каким-то ей одной известным соображениям.
Люди за столом собрались разные, но в основном пожилые и солидные. Скорее всего солидность и была основным критерием, потому что вместе с главным врачом больницы Михаилом Борисовичем Шумаковым, вместе с другими врачами, двумя друзьями юности Сергея Артамоновича, из которых, правда, один был небольшой, сухонький, зато другой – мощный, в темных очках с нетяжелой темной седой копной волос, вместе со всеми этими людьми Любовь Ивановна пригласила только одного бывшего пациента доктора Казанцева, не в меру располневшего молодого инженера Алика Панкова.
Вначале на этих поминках Нина словно бы чуть оттаяла. Как всегда, в первый час говорили только об умершем.
Вспомнили, что в городе ходила легенда, будто доктор Казанцев воскрешает мертвых. Нина знала, откуда взялась эта легенда. Клиническая смерть, как известно, наступает раньше физической, и в эти считанные секунды отцу удалось однажды вернуть человека к жизни. При неожиданном кровотечении поток крови застыл у него в трахее, пульса не было. Когда приехал врач, родные считали больного мертвым. Сергей Артамонович перевернул его на живот, поддерживая опущенную голову, ударил по спине. Изо рта выпал кровавый ком, больной задышал. Нина несколько раз слышала эту историю, но теперь было приятно услышать и вновь думать о ней. Острая боль на какие-то минуты сменялась щемящей грустью.
И хотелось еще и еще слушать задумчивый голос инженера Панкова:
– Я после войны мальчишкой еще в диспансере лежал, так Сергей Артамонович больным из дому масло таскал. Оно тогда было по карточкам. На последние деньги шоколад покупал.
Даже чудачества отца, его непрактичность, рассеянность приобретали сейчас иной, значительный смысл.
– Сергей Артамонович ведь не от мира сего был. – Это говорит огромный плечистый главврач Михаил Борисович, говорит неторопливо, негромко, как человек, который никогда не опасается, что его перебьют. – Приехал к нам как-то из Москвы инспектор Министерства здравоохранения Лозовой Иван Егорович… Желчный был человек и придира, этот Лозовой…
Нина давно знает и эту историю, но слова ласкают и успокаивают ее… Все побаивались инспектора, некоторые лебезили перед ним. А отец настолько не обращал на него внимания, что даже по рассеянности закрыл его в ординаторской, положил ключ от двери в карман и ушел обедать…
Да, отец никогда не боялся никаких проверок, был равнодушен к похвалам, ко всяким житейским благам. Зато как волновало его течение чьей-либо болезни, как подчас угнетало бессилие врача… Да, отец… Но что они говорят?
До сознания Нины долетают обрывки каких-то фраз:
– Сергей впрямь не от мира сего был…
– Жизнь, она… Ежели сам о себе не позаботишься… Каждый для себя. Каждый за себя.
– Напрасно. К одинокому, говорят, беда и липнет.
– Алексей Никандрыч хочет, чтобы каждый стены коврами… домик… сберкнижку…
Что это? Они спорят? Не о папе говорят, а спорят. И даже Иван Савельевич, и с такой страстью. Сейчас, здесь! Нине кажется это кощунственным. Сразу она даже не верит, заставляет себя прислушаться.
Говорил Алексей Никандрович. Упоминание о коврах, домике, сберкнижке, очевидно, имело к нему прямое отношение.
– А что сберкнижка? – старик настороженно и в то же время насмешливо посматривал на сухощавого подвижного Ивана Савельича. – Сберегательные кассы у нас не заокеанские они, я слыхал, Иван Савельич, наши, советские. И вкладчики государству большую пользу дают. Мы с тобой оба счетные работники, нам это знать надо.
Иван Савельич даже не возразил, только в сердцах отодвинул от Алексея Никандровича, с которым сидел рядом, свой стул и презрительно бросил:
– Эх ты, вкладчик…
– Вы кушайте, кушайте! – поспешно вставила Любовь Ивановна. Но спор все разгорался.
– А что же, и вкладчик, – неторопливо вытирая красные губы, продолжал Алексей Никандрович. – А ты вот… – он медлил, ища подходящее определение, но не нашел его и сказал: – Любишь пустые фантазии. Сколько лет меня иначе и не звал, как «домовладелец», «домовладелец». А теперь перестал. Почему? Вот ты скажи – почему?
– Надоело, – презрительно бросил Иван Савельич.
– Надоело, – повторил Алексей Никандрович и сморщил большой, увеличенный лысиной, лоб. – Нет, не надоело. А понял ты, что впросак попал. В тридцать шестом, когда я дом ставил, ты что говорил? Чуть не чужаком меня, а? А теперь вон жизнь получше пошла, так люди и дома, и дачи…
Как им не стыдно! Здесь они имеют право говорить только о папе, только о папе! Но уже вмешался доктор Шумаков.
– Дома и дачи, – неторопливо перебил он Алексея Никандровнча. – Дома и дачи. А я вот, знаете, и сейчас не очень верю тому, кто особенно этим строительством-то увлекается.
– Конечно, частная собственность отживает, – вставил и Алик.
– Отживает! – насмешливо сморщил лоб Алексей Никандрович. И видно было, что вмешательство Михаила Борисовича и Алика скорее заинтересовало его, чем смутило. – А ведь вот спросите-ка его, – Алексей Никандрович небрежно указал вилкой в сторону Ивана Савельевича. – Спросите-ка его, не говорил ли он мне этого в том же упомянутом тридцать шестом. А я сам вот в своем доме век доживаю. И деткам его завещал.
– Завещатель, – сверкнул очками Иван Савельевич.
– А что ж, и вкладчик, и завещатель. Было бы что завещать…
Алексей Никандрович оглядел комнату и громко вздохнул:
– Ох-хо-хо. Жизнь человеческая!
«Он папу осуждает, папу! И чего он здесь? Папа же его недолюбливал. И не ходил он к нам последнее время».
Нина, забыв о том, что она хозяйка, что Алексей Никандрович в ее доме, давно уже смотрела на старика, да и на остальных с откровенной неприязнью. Старик заметил это, но только вздохнул: «Эх, молодо-зелено».
Нина поймала на себе сочувствующий, понимающий взгляд Алика. Заметила, как Алик наклонился к Михаилу Борисовичу, что-то шепнул ему.
– Вы правы, – своим негромким, спокойным голосом подтвердил Шумаков. – Вы правы.
И вновь заговорил о покойном Сергее Артамоновиче. Другие гости поддержали его. Но Нина почти не слушала их. Зверьком посматривала она на всех и особенно на Алексея Никандровнча.
Противный старик! А может, он и прав… Каждой за себя, каждый для себя.
* * *
Профессиональные навыки проявляются подчас неожиданно. Телеграфист услышит прерывистый сигнал автомобиля, а в мозгу отложатся точки и тире, тире и точки азбуки Морзе. Парикмахер, уверенный, что он бреет незнакомого человека, вдруг узнает его по капризной или наоборот слишком податливой бороде.
Тимофей шел длинной, прямой тополиной аллеей. И она казалась ему вертикальной штольней. Тимофей был высотником. Он привык смотреть сверху, и поэтому нередко улицы опрокидывались в его сознании.
