Текст книги "Дни испытаний"
Автор книги: Марк Юдалевич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)
Еще в юридическом институте Дырин усвоил: допрос – это поединок, и теперь с нетерпением ждал его. Он должен во что бы то ни стало выиграть этот поединок. И выиграет. Козыри-то у него. Хорошо, что ему помог этот Горный. Он дал в руки следствия главные факты – подарок несессера, ссора с возчиком. А ведь тоже пытался ее выгородить. Недалекий человек, лопух. Иван Ларионович самодовольно улыбается.
Перед приходом Нины он ерзает на стуле и в нетерпении раза три выглядывает в коридор. В третий раз приметил Нину. Сразу же плотно закрыл дверь кабинета, уселся за свой стол.
Дырин не раз наблюдал, как другие следователи начинали допрос с какого-нибудь не относящегося к делу разговора. Этим они стремились расположить к себе подследственных. Ивану Ларионовичу тоже хотелось поговорить о чем-нибудь с Ниной. Это не столь нужно для дела. Просто, не один начальник сомневается в следователе Дырине. Иван Ларионович и себе не прочь доказать, что он кое-что может…
Но о чем говорить с ней? В квартире у нее целый склад книг. Вчера Иван Ларионович помучился с этими книгами. Все искал, не заложены ли в них деньги. Если бы он читал их, можно бы с них начать. Дырин силился вспомнить, как называлась последняя книга, которую он прочел. Нет, забыл проклятую! Ивану Ларионовичу становится немного не по себе. Но он быстро обретает равновесие. Это же отца книги. Она-то их, наверное, и не раскрывала. Много продавщицы читают! Ладно, все это пустячки, приступим к делу.
Следователь начинает допрос. Он говорит какие-то странные, непривычные для Нины слова, то и дело возвращаясь к глаголу «пояснять».
– Поясняю вам, Казанцева, об ответственности за ложные показания…
– Поясните, Казанцева, откуда у вас получилась недостача…
– Поясняю вам, что чистосердечное признание смягчает вину…
«Признание, – с болью думает Нина. – Признание. В чем я должна признаться?»
А Иван Ларионович все говорит и говорит. Вдруг в голосе его появляются новые нотки. Где-то Нина уже их слышала. Ах, да, Алла Петровна, когда смотрела на нее, как кошка на мышь.
– Поясните, Казанцева, из чего состоят ваши доходы.
«Доходы, какие доходы?»
– Вы получаете заработную плату и пенсию за отца на брата Григория…
«Григория?.. Григорий?.. Ах, это Гриша…»
– Каковые вместе составляют восемьдесят пять рублей. Поясните, у вас не было других доходов?
– Нет.
– После отца, как нам известно, у вас не оставалось никаких денег.
– Не оставалось.
– Тогда поясните, следствию известно, что вы подарили заведующему магазином Горному в день его рождения… несес… – это мудреное слово Иван Ларионович произносит не без заминки, – несессер… стоимостью в двадцать три рубля. В том же месяце уплатили за квартиру. Приобрели брату Григорию цигейковую шубу стоимостью тридцать пять рублей, приобрели туфли дамские для себя стоимостью тридцать семь рублей. Угощали подруг конфетами сорта «Мишка». Поясните, откуда вы брали средства для всех этих целей?
– Тогда я выиграла по облигации 50 рублей.
– По облигации, – Иван Ларионович презрительно смотрит на Нину. Выдумала бы уж что похитрее. Дешевый ход! – Выиграли пятьдесят, а истратили сто?
– У меня было двадцать семь рублей.
– Пятьдесят да двадцать семь – только семьдесят семь. Только семьдесят семь. Не сходится!
– Я еще продала две пары старых туфель.
– Продали две пары старых туфель. Кому продали?
– Не знаю. Их продавала соседка.
– Какая соседка? Как ее имя и фамилия – поясните.
– Семеновна. Клавдия Семеновна. Только она уехала.
– Куда она уехала?
– Не знаю. Куда-то на Украину к сыну.
– Так, хорошо. А вот вы выиграли по облигации…
Иван Ларионович приподнимается и смотрит куда-то поверх Нины.
– Подождите, вас вызовут.
– Хорошо, подождем.
Нина оборачивается, очень знакомый голос. Но заглянувший в дверь уже успел захлопнуть ее.
– Поясните, кому это известно… Кто знает, что вы выиграли?
– Как, кто знает?
– Что значит как? Довольно странно. Я бы сейчас выиграл пятьдесят рублей. Встречаю соседа, товарища по работе, неужели я от них буду скрывать, что выиграл…
– Мне не хотелось говорить, потому что… потому что… – Нина понимает, что этому человеку трудно объяснить, почему она не сказала о выигрыше Любови Ивановне или кому-нибудь из подруг. – В общем, я никому не говорила, – заключает она.
У Нины странное состояние, словно она заблудилась в негустом лесу. Почти рядом светлеет просека и, кажется, нетрудно выйти к ней, но против воли с каждым шагом она углубляется в неприветливую темную и болотистую чащобу.
– Так, – продолжает Иван Ларионович, – следовательно, никому не известно о том, что вы выиграли по облигации государственного займа. Ни один свидетель не может это подтвердить. Теперь прошу пояснить, какой был тираж, какого займа?
– Не помню. Ну, какая была таблица в то время…
– Так, так. А может быть, все-таки у вас, Казанцева, были другие источники дохода? Может быть, сбывали продукты налево?.. Нет? И даже не пытались? Поясните, Казанцева, никогда не пытались?
Энергично сопя, Дырин встает, направляется к двери.
– Войдите, Кокорин.
– Сейчас, – с готовностью отвечает тот же знакомый голос. – Сейчас.
«Сазоныч!.. Зачем здесь Сазоныч?»
– Садитесь сюда, свидетель. А вы, Казанцева, чуть сюда.
Дырин рассаживает их в пол-оборота друг к другу. Ивана Ларионовича не учить, как вести следствие. Он знает, что подследственный не должен смотреть в лицо свидетеля, чтобы мимикой или жестами не повлиять на ход его показаний.
– Гражданин Кокорин, – спрашивает Иван Ларионович, – вы знакомы с Казанцевой Ниной Сергеевной?
– Знаем ее, – поспешно подтверждает Сазоныч и даже привстает со стула, – Продавщица семнадцатого продуктового.
– Сидите, сидите, Кокорин. Гражданка Казанцева, вы знакомы с гражданином Кокориным Никифором Сазонычем? Знакомы? Очень хорошо.
– Скажите, гражданин Кокорин, какое предложение делала вам гражданка Казанцева?
Нина изумленно смотрит в заросший затылок Сазоныча.
– Это насчет яблок, – говорит Сазоныч. – Еще при Алле Петровне, значит, было. Алла Петровна вышла, а она, Казанцева, говорит: отвези, говорит, ящик яблок мне на квартиру. Я, говорит, в долгу не останусь. И подает тройку. Я, конечно, отстранил. Я, говорю, не вор и не жулик…
– Что… что он говорит? Это же неправда, неправда! – Нина беспомощно оглядывается кругом, как бы ища защиты. Удивительно равнодушными кажутся ей пустые однотипные канцелярские столы.
– Спокойней, спокойней, – строго приказывает Иван Ларионович, делая почему-то ударение на последнем слоге слова. – Так, запротоколируем очную ставку. – Закусив толстую губу, исправно сопя, Дырин аккуратной линией делит лист бумаги на две равные части…
Когда Нина вышла из комнаты следователя, ее даже слегка покачивало, как будто от морской болезни.
«Что делать, что делать?» – спрашивала она себя. – Как разрубить узел, который все туже стягивает ее? Прежде всего нужно поговорить с Горным. Сегодня же, непременно сегодня же! А если она не найдет Горного, тогда идти к Михаилу Борисовичу. И вдруг пришла удивительно простая мысль. Ведь она может позвонить Горному. Просто – взять и позвонить. Как это она не додумалась раньше! Ну не глупая, а?
– Слушаю, – ответил вежливый с ленцой голос.
– Алло, – сказала Нина.
– Кто это? – голос стал хрипловатым, настороженным. – Нина? Догадалась, наконец. Где же ты пропадала? – Теперь Александр Семенович говорил возбужденно, радостно. – Я каждый день ходил в сквер.
– И я тоже. А встретиться не могли, как обидно…
В трубке что-то застучало, зарокотало.
– Ты слышишь меня, слышишь? – нервничала Нина.
– Перезвони, – донеслось до ее уха.
Нина снова набрала номер. Раздались короткие гудки.
«Что такое? – впервые Нина усомнилась в Горном. – Может быть, он просто хочет избавиться от меня?»
Нина уверяла себя, что не имеет права плохо думать о Горном, что он относится к ней по-прежнему. И все-таки закопошились в ней сомнения. Он испугался, он бросил трубку. Говорил неискренне. Он тоже верит, что она такая, что она растратчица. По сути дела он уже отступился от нее. И вечером он, скорее всего, не придет.
Парень в светлом пальто настойчиво стучал в стекло телефонной будки. Пришлось выйти, снова занять очередь.
Действительно, разве он не мог опустить ей открытку? Не мог зайти, наконец, если стряслось такое?.. Что было ждать ее звонка…
Хотя, конечно, он мог думать, что легче позвонить, стеснялся зайти к ней. Стеснялся! До стеснения ли теперь! А может быть…
– Девушка, ваша очередь!
– Это ты? Я уже стал волноваться – понимаешь, вклинился кто-то. Ну и связь!.. Давай, прежде всего, договоримся о встрече. А то опять разъединят, и я буду ломать голову, где тебя найти… Я знаешь сколько ходил возле твоего дома…
«Я все-таки плохая. Очень, очень. Как я могла подумать».
Вечером Горный ждал ее в сквере. Вечер выдался по-весеннему теплый. Похрустывая чутким ледком, они долго бродили затихающими улицами. Александр Семенович без устали говорил Нине, как он скучает, как в магазине без нее сразу стало неуютно и пусто. Минутами Нине казалось, что и учет в магазине, и обыск в ее квартире, и допрос – все это дурной сон, что в их отношениях ничего не изменилось. Но только минутами. В его голосе, в преувеличенно сочувствующих интонациях Нина все время улавливала фальшь.
«Только жалеет. И неудобно сразу избавиться. А сам ничуть не рад мне».
Александр Семенович подробно расспросил о допросе у Дырина. «Крючкотворы, подлые крючкотворы! К ним только попади!» Еще сильнее возмутил его поступок Сазоныча: «Подлец, это Алла Петровна его подкупила. Наверняка она! Она ведь до сих пор не устроилась, злится на всех вас».
– А не спрашивал тебя следователь, всегда ли ты аккуратно сдавала выручку?
– Нет.
– Ты смотри, только не скажи, что задерживала. Помнишь, был один или два случая, не успевала все подсчитать. Еще мы в кино опаздывали. Если скажешь, тогда не выпутаешься.
И тут Александр Семенович впервые произнес слово «суд», которое с этого момента вошло в жизнь Нины:
– Ничего, если дойдет до суда, тебя оправдают.
– Ты ведь не оставишь меня, не оставишь, что бы ни случилось?
Нина сиротливо прижалась к Александру Семеновичу, заглянула ему в глаза.
– Ну что ты… Как я могу… – поспешно заговорил Горный. И Нина почувствовала, как он осторожно отстраняет ее от себя.
Нина возвращается домой обессиленная, разбитая. И вновь приходят к ней те, появившиеся после смерти отца мысли. Никто ничем не поможет, если ты несчастен. Никто! Все бессильны. Бессильны, если такая у тебя судьба, бессильны, если ты несчастная. Да и никому по-настоящему нет дела. Кто будет бороться за тебя? Кому надо? Если даже Горному она в тягость! Когда прощались, он так и не предложил ей повидаться снова.
Они приходят теперь по-хозяйски, мысли о том, что есть мое и только мое несчастье. В последние месяцы жизнь, не скупясь, подтверждала их. Нелепый случай с ногой. Смерть отца, самая тяжелая, самая невозвратимая ее потеря. Алла Петровна, наконец, эта недостача, обыск, допрос.
Цепь, целая цепь несчастий. И ни в одном из них Нина ничуть, ни самую капельку не виновата. Что сделаешь, если она несчастная? «Н е с ч а с т н а я» – ни в школе, ни дома она не слышала, чтобы кто-нибудь всерьез произнес это слово. В ее сознание оно проникло откуда-то из старых, давно уже воспринимаемых только иронически мещанских с надрывом песен. Их, вспоминая свою молодость, шутя распевал отец со своими друзьями:
И в ночь ненастную
Меня, несчастную,
Торговку частную,
Ты пожалей…
Или:
Не плачь, подруженька,
Я женщина несчастная…
Нет, это не шутка. Напрасно отец шутил тогда. Теперь это слово обрело свой подлинный, извечный, как полынная горечь, вкус.
Целыми днями сидит Нина на своей постели, равнодушно выслушивает Любовь Ивановну, Галю, Верочку и почти не скрывает, что ждет, когда они уйдут.
Иногда Нина сидит бездумно. А иногда мысленно беседует с отцом.
Папа, папа, ты был неправ, видел весь мир в розовом свете. Хороших людей, конечно, немало. Но прав Алексей Никандрович: «каждый за себя», «каждый для себя». Вот я сейчас одна, и никто ведь меня не выручит.
Эх, папа, если бы я воровала, вероятно, было бы не так обидно. Или если бы ты жил, как некоторые врачи. Есть такие, ты сам говорил, которым даже на дом возят продукты, подарки. И ты мог оставить мне много-много денег. Я не в укор тебе, папа. Просто тогда я бы могла внести эту проклятую сумму.
Но что я говорю, что я говорю! Разве ты мог брать с кого-нибудь за лечение! Это я от отчаяния. От одиночества. Иногда мне кажется, что я одна на земле. Ведь даже, даже Александр Семенович отступился от меня…
Подчас Нина принималась мечтать. Если бы папа был жив. Как он бы поговорил с ними со всеми! «Накладные, фактуры. Но это же бумажки! А тут человек! Человек. Как вы могли его заподозрить».
А уж с этим следователем!.. Папа сказал бы ему: «Поясните, пожалуйста, откуда вы такой взялись? И кто вас научил так разговаривать с людьми, как будто они бревна? И прилипать к ним хуже репейной колючки и все ловить их на какой-то крючок, словно они рыбы».
Часами Нина погружена в туман этих странных и нелепых мыслей. Она довольна тем, что следователь за последнее время не тревожит ее. Ей не приходится нехотя, словно невольнице, отвечать на нелепые вопросы, не приходится идти по улицам, старательно переставляя будто залитые свинцом ноги…
– Ниночка, к тебе. Незнакомый кто-то, – Любовь Ивановна не говорит, а шепчет. Шепчет испуганно и сочувствующе.
И Нина тоже испугана. «Кто еще там, какая еще беда?»
– Здравствуй, Нина.
– Вы, Юрий Филиппович?!
– Собственной персоной, – пытается шутить Юрий Филиппович. – Ну как ты тут? Все так и сидишь?
– А что же мне теперь?
– Да-а, – неопределенно тянет Юрий Филиппович. И после доброй минуты молчания, снова повторяет: – Да-а…
«Что он? Может быть, все-таки появилась какая-нибудь возможность помочь ей? Уж говорил бы скорее».
А Юрий Филиппович все сидит, низко наклонив бритую голову. Не знает, как начать. Всю жизнь он отдал торговле, изучил не только ее технику, не только ее товары, цены, обороты, но и ее людей. И это не позволяет ему поверить в то, что продавщица Нина Казанцева виновата в хищении или растрате. И в то же время, пока он не может найти концов, не может вступить со следователем в спор, не может противопоставить ему веские аргументы.
– Я пришел к себе, Нина, не с хорошей вестью, – начинает директор. – Дело твое передали в суд. Беседовал я со следователем, но не поняли мы друг друга.
Юрий Филиппович недобро усмехнулся, очевидно, припомнив разговор с этим самым следователем.
«В суд, значит. Меня будут судить!» – горестно думает Нина.
– Но ты не отчаивайся. Суд на то и есть, чтобы рассудить правильно. А мы сделаем все, чтобы ему помочь. Кстати, тебе назначили адвоката. Я уже говорил с ней. Кажется, опытная, неглупая. Мне понравилась. Она поговорит с тобой еще до суда. – Юрий Филиппович еще долго пытается утешить и ободрить Нину.
Но когда он уходит, Нине становится еще тяжелее. Какую-то минуту ей показалось, что на ее тусклом, затянутом серой мутью горизонте, мелькает едва заметный просвет. Однако и он исчез, даже не появившись.
Сегодня у Тимофея хорошее настроение. Последний день в суде – завтра он возвращается к себе на стройку.
Скоро начнется заседание. Ирина Павловна уже вооружена своим строгим судейским взглядом. И секретарь суда, молоденькая хлопотливая девушка, то и дело куда-то выбегая, кого-то ища, проверяет, все ли готово к началу. И другой заседатель – немолодой артист, готовясь предстать перед публикой, хотя здесь она будет немногочисленной, по профессиональной привычке тщательно причесывается, поправляет галстук.
– Встать, суд идет! – слышит Тимофей бравый голос судебного коменданта. Привычно проходит Тимофей на свое место, слева от Ирины Павловны, недалеко от адвоката.
Он еще не успел взглянуть в зал и на скамью подсудимых, как почувствовал на себе чей-то взгляд. Невольно поднял глаза. Она!.. Нина… Здесь!
От возбуждения Тимофей даже вскочил со стула.
– Что с вами, товарищ Кузьмин? – В ровном судейском голосе удивление и упрек.
Тимофей садится на место и тут только до сознания доходит, что Нина на скамье подсудимых.
Да, это Нина, Нина!
Она уже отвела от него удивленные и настороженные глаза.
Она! Правда, немного не такая, как тогда. Тогда она была словно частицей сверкающего, привыкшего к молодости, веселью и улыбкам зала. А здесь другой зал, с несколькими рядами грубоватых деревянных скамеек, на которых разместились немолодые, буднично одетые люди. Зал строгий, порой даже мрачный, не раз видавший слезы, слышавший и изворотливую ложь и беспощадно-страшную правду. Зал, в котором нередко раздаются рыдания, а смех пресекается строгим колокольчиком судьи.
Теперь этот зал наложил на нее свой отпечаток, набросил тень на ее и без того темное платье, прибил, придавил мягкие кудряшки, заморозил улыбку.
Но это она!
Дело Нины Сергеевны Казанцевой о хищении, которое он вчера, торопясь на хоккей, не успел прочитать. Нины Сергеевны. Нины! Он еще представил себе щекастую девицу. Челка. Изрядная порция краски на бровях. Грубоватый или визгливый, но всегда громкий голос. А это… та Нина.
– У вас же все записано…
Тимофей узнал, вспомнил ее голос. Правда, теперь он был взрослее и глуше. И еще чувствовалось, что Нине было тяжело говорить. Слова, будто рождаясь где-то в груди, с трудом вырываются и больно ранят ее.
– Вы все знаете про меня.
– Таков порядок, – ровным, бесстрастным голосом говорит Ирина Павловна. – Отвечайте на вопросы.
– Фамилия?
– Казанцева.
– Имя?
– Нина.
– Отчество?
– Сергеевна.
– Год рождения?
– 1944.
– Образование?
– Среднее.
– Семейное положение? Вы не замужем?
– Нет.
Значит, она работала в магазине. Неужели она… из таких, которые воруют? Непохоже. Хотя, что он про нее знает. Она вон с каким-то пожилым мужчиной…
Ирина Павловна уже читает обвинительное заключение. Неприступные и уверенные слова ложатся будто кирпичи ладной, прочной кладки.
Низко опущены Нинины плечи, бледные лежат на коленях руки. Кажется, ее давит тяжесть этих слов. Тимофей старается сидеть спокойно, но то и дело по-медвежьи ворочается на стуле.
– Признаете вы себя виновной в предъявленном вам обвинении? – Голос Ирины Павловны бесстрастен, лишен оттенков.
Тихо-тихо становится в зале.
– Нет, не признаю, ничего я не брала.
Тимофей слышит сочувственные вздохи, перехватывает взгляд артиста, тоже сочувственный и очень серьезный.
– Переходим к судебному следствию, – раздается ровный, словно механический голос Ирины Павловны.
– Начнем с допроса подсудимой. Гражданка Казанцева, расскажите, что вам известно по данному делу.
– Я не знаю, что говорить, – отвечает Нина.
– Вы утверждаете, что ничего не присваивали. Откуда в таком случае у вас недостача?
– Я уже говорила следователю, что не знаю. В этом все дело…
«Может, она действительно не виновата, – размышлял Тимофей. – Недаром говорят: человек, довершивший преступление, обязательно придумает для себя версию, а она…»
Но Ирина Павловна, очевидно, думает иначе.
– Странно, Казанцева. Если вы действительно не присваивали продуктов, у вас должно быть хотя бы предположение, куда они могли исчезать.
Все тот же ровный судейский голос.
«Что это? – не может понять Тимофей. – Беспристрастие или равнодушие? Судья она или только придаток к закону?»
И неизвестно, из какого закутка памяти выплыло полное презрения лицо вора-рецидивиста. Весь процесс чуть не со слезами в голосе он повторял: «В этом деле я не был. Его мне не шейте». Но улики были против него. Он получил три года. Выслушав приговор, невесело сказал: «Правильная ты женщина, судья. Как только с тобой муж живет?» И тогда Тимофей поверил, что подсудимый не виноват, и Ирина Павловна показалась ему бездушным, казенным человеком. Тогда он решил, что и ровный ее судейский голос и вся ее невозмутимость идут не столько от умения владеть собой и выдержки, сколько от равнодушия. Но через два дня судили группу рецидивистов, и Тимофей многое узнал о том, которого, по его мнению, несправедливо осудили. Оказывается, трудно быть судьей, но еще труднее судить судью.
– Вы имеете право отвечать или не отвечать на любой вопрос, – говорит Ирина Павловна. – Но учтите: запирательство не в вашу пользу… Теперь о вашем личном бюджете.
Судья спрашивает о Гришиной шубке, злополучном несессере, новых туфлях.
Нина все так же, с трудом и болью, рассказывает о выигрыше на облигацию, о сэкономленных рублях, проданной старой обуви. И чувствуется, что говорит она откровенно и правдиво.
До Тимофея доносится чей-то приглушенный шепот: «Нелегко девчонке-то, дитё еще». И вслед за ним другой: «Дитё, дитё, а вокруг пальца обведет».
Впервые Тимофей внимательно оглядывает зал. Здесь разные люди. Большинство ждет следующих дел, в которых они будут истцами, ответчиками, свидетелями. Есть и просто завсегдатаи, любители послушать и посудачить после судебного разбирательства. Тимофей уже знает почти каждого из них в лицо.
А вот, наверное, сидят подруги Нины Казанцевой. Да, конечно, ее подруги: та, что перекинула на грудь косу и теребит ее, видимо, волнуется, и вторая, с длинным некрасивым лицом. И вот те двое – плечистый, массивный, в дорогом пальто, уже осеннего возраста мужчина и невысокий, худощавый подвижный старик. Они, конечно, тоже не просто любопытные, слишком уж напряженны их лица. А вот еще бритоголовый пожилой в стороне. И этот явно заинтересованный в деле.
– Имеете вопросы? – прерывает Ирина Павловна размышления Тимофея.
Тимофей не видит, скорее чувствует, как беспомощно вздрагивает Нина.
– Нет, нет, – поспешно говорит он.
– Вы? – обращается судья к артисту.
– Пока нет. – На сосредоточенном его лице Тимофей читает: «Я пока ничего не понимаю, но дело не кажется мне уж таким простым».
– Государственный обвинитель?
Левой рукой прокурор подвигает к себе записную книжку. Вместо правой руки у него протез с блестящей черной перчаткой.
– Скажите, Казанцева, – у прокурора мягкий, приятный голос, – вы молодой продавец. Могла ли недостача быть результатом ваших ошибок? Там свесила с походом, тут обсчитала себя при получении денег.
– Нет, не могла… – говорит Нина.
– Не могла, – неторопливо повторяет прокурор. – А почему вы так уверены?
– У нас и раньше был учет. Я ведь не первый день торговала… И потом, на такую сумму…
– Торговали вы так же, – снова повторяет прокурор. – И сумма слишком большая. Пожалуй, логично. – Как бы в знак согласия чуть наклоняет он седеющую голову. – Но куда же тогда девались товары, Казанцева? Куда девались? Что вы молчите? Дело-то серьезное.
«Славный человек! – думает Тимофей. – Он с ней, как учитель».
– Скажите, Казанцева, всегда ли вы аккуратно сдавали выручку? Не доводилось ли вам оставлять у себя на следующий день?
– Нет, не помню, – как-то нетвердо говорит Нина.
– Не помните или не доводилось?
– Не доводилось.
– Еще вопрос: для чего вы откладывали эти двадцать семь рублей?
– Грише на шубку.
– Но шубка, конечно, не единственная необходимая вам вещь. И еще что-нибудь нужно приобретать.
– Да.
– Что, например?
– Ну, Грише скоро нужны ботиночки, костюмчик.
– А долго вы откладывали двадцать семь рублей?
– Да все время, как папа умер. Только не получалось.
– Вот видите, вы откладывали все время, как папа… – прокурор счел бестактным повторять это «умер». – Откладывали в течение нескольких месяцев. Значит, вы представляете, как это нелегко. Где же вы намерены были взять деньги на остальные покупки?
– Скопить.
– А сумели бы?
– Не знаю.
– Не знаете, и в то же время делаете такой подарок Горному и угощаете подруг дорогими конфетами, и добавляете деньги на туфли. И они ведь тоже не первая необходимость, – с досадой заканчивает прокурор. – Вот и возникает сомнение – не появился ли у вас более легкий источник дохода.
Стоящий на возвышении судейский стол всегда незримыми токами связан с залом. Тимофей чувствует, как из зала повеяло холодком недоверия к подсудимой. Вольно или невольно прокурор использовал сильное оружие – доброжелательность. Он не нападал на Нину, не стремился ее запутать. Он как будто стремился помочь ей, оправдать ее – и не смог, не позволили обстоятельства дела.
– Скажите, Казанцева, при жизни отца вам самой приходилось покупать какие-либо вещи? – приступает к допросу адвокат.
Тимофей внимательно смотрит на эту миловидную женщину с темными блестящими волосами, разрезом темных глаз, похожую на японку. Переводит взгляд на прокурора. «Молода, куда ей против него».
– Вещи? Нет. Их покупал папа.
– А продукты?
– Продукты – чаще всего соседка.
– А папа давал вам деньги на личные расходы?
– Всегда.
– А в чем состояли ваши расходы?
– Даже не знаю.
– Все-таки, припомните. Кино, мороженое, конфеты, тетради, учебники, вообще книги? Так?
– Так.
– Папа не ограничивал вас?
– Что вы, папа всегда совал мне в карман.
– А такая сумма, как 50 рублей, выигранные по облигации, надо думать, впервые оказалась у вас в руках?
– Такая – впервые.
– И вы не сумели ее разумно израсходовать? Удивительно!
По залу плещется легкий смешок.
Адвокат не удерживается от взгляда в сторону обвинителя.
– Боюсь, в том и состоит ее беда, что она не умела правильно расходовать деньги, – умело парирует удар прокурор.
– Скажите, Казанцева, – продолжает адвокат, – какие отношения были у вас с Аллой Петровной Гусевой?
– Плохие были…
– Почему? Что же вы молчите? Не сошлись характерами? У меня есть данные, что она учила вас обвешивать покупателей?
– Это все знают в магазине.
– А вы отказались обвешивать?
– Да.
Тимофей замечает, что Нинины друзья довольны адвокатом. И девушки, и мужчины. А где же тот, с которым она шла тогда? Тимофей еще раз оглядывает зал. Нет, его нет здесь. Быть может, они тогда случайно оказались вместе?
Суд уже перешел к допросу свидетелей.
– Свидетель Кокорин, что вам известно по данному делу? – спрашивает Ирина Павловна.
Пригладив шершавой в ссадинах рукой свою немытую сивую гриву, Сазоныч неторопливо, пространно рассказывает историю о ящике с яблоками.
– Почему Казанцева предложила это вам? – спрашивает прокурор. – Зачем ей делиться с вами?
– А сама она как же вынесет?.. Самой ей невозможно.
– А вам возможно?
Прокурор словно ставит под сомнения слова Сазоныча, но тем самым умело заставляет его подтвердить их.
– Мне-то? Так я такие же ящики по другим магазинам повез. Кто будет считать, сколько их у меня?
– Свидетель Кокорин, – насмешливо хмурит брови адвокат, – значит, эта многоопытная девушка хотела сбить вас с пути истинного?..
По залу снова пробежал смешок. Успокаивающе звякнул колокольчик.
– И вы отказались, – продолжает адвокат. – Какие же мотивы вами руководили?
– Какие мотивы? – недоуменно переспрашивает Сазоныч.
– Меня интересует, не было ли у вас личных счетов с подсудимой.
– Какие у меня с ней счеты? Не было никаких счетов. Хоть кого спросите.
– Значит, не было. Почему же вы все-таки отказались?
– Честный я человек, вот и отказался.
– Значит, честный. Это похвально, Кокорин. Похвально. Вопросов больше не имею.
«Тут что-то неспроста, – думает Тимофей. – Что она имеет в виду?»
– Свидетель Кокорин, можете занять место в зале.
Сазоныч посмотрел на Ирину Павловну, но не сел, а раздраженно заворчал:
– Тоже защищают! Она дружкам золотые часы раздаривает. Это при ее-то зарплате, а они в защиту.
– Какие золотые часы? – неприязненно спросил прокурор.
– А что, не верите? Горного, завмага ихнего, будете допрашивать, спросите. Я сам у него на столе видел. И надпись выбитая: «Александру Семеновичу от Нины».
Свидетеля Горного Тимофей узнал сразу. Так вот кто он такой! Заведующий магазином. А по виду почти министр. И она, значит, с ним. Подарки ему дарила. Да и сейчас как она смотрит на него!
Горный сразу располагал к себе, и это было особенно заметно в сравнении с Кокориным. Кокорин был не чужд стремления показать себя, покрасоваться. Александр Семенович, как всякий порядочный человек, тяготился судебным разбирательством. Кокорин держался суетливо, подобострастно. Александр Семенович – не только с достоинством, но, скорее, раздраженно и свысока.
Веско, убедительно Горный характеризует Нину. Исключает всякую возможность даже подозревать ее в хищении.
– Вы опытный торговый работник, – говорит Ирина Павловна. – Объясните нам, откуда же у подсудимой образовалась такая недостача?
– Если бы знал, объяснил бы еще на следствии.
– Может быть, здесь имели место халатность, про счеты, перевесы?
– Не думаю.
– В вашей практике, вероятно, не раз встречались подобные истории?
– Встречались… Но с такими людьми очень редко. Больше с хапугами, пьяницами.
– Государственный обвинитель имеет вопросы?
– Скажите, свидетель Горный, не случалось Казанцевой задерживать у себя выручку, сдавать ее на следующий день?
– В нашем магазине это не практикуется, – уклончиво отвечает Александр Семенович.
– Но, может быть, допускались исключения.
– Исключения? – переспрашивает Горный. – Мы стараемся, чтобы их не было.
– Но все-таки случалось это с Казанцевой?
Горный нерешительно смотрит на Нину.
– Кажется, один раз.
– А может быть, два?
– Может быть, и два.
И снова из зала веет неприязненным холодком недоверия к подсудимой.
– Но назавтра она сдавала все полностью… – пытается смягчить впечатление Александр Семенович.
– У вас с Казанцевой были личные, неслужебные отношения? – перебивает прокурор.
Тимофей тяжело, по-медвежьи ворочается на стуле.
– Это не могло повлиять на характеристику, которую я ей дал, и вообще на мои показания.
«У них серьезное. Иначе он сказал бы не так. Впрочем, понятно по тому, как она на него смотрит…»
– Значит, не могло повлиять… Не могло повлиять, – повторяет прокурор. – С вашей точки зрения.
– Что это значит?
– Вопросы сейчас задаете не вы. Но могу вам пояснить. Это значит, что я не сомневаюсь в вашей искренности. А вот полностью объективным вы можете не быть, даже не подозревая об этом.
– Я не…
– Думаю, что вопрос ясен суду. Из материалов следствия мы знаем, что подсудимая преподнесла вам подарок. Вы, зная ее материальное положение, вероятно, пожурили ее за расточительство.
– Какое это имеет отрешение?
– Еще раз прошу вас отвечать на вопросы.
– Да, я сказал ей об этом…
– В ответ она не сказала вам, что потратила на подарок свой выигрыш по облигации?
– Н-не помню. Кажется, нет.
– А ведь пришлась бы к слову. Скажите, а что подарила вам подсудимая?
– Я уже говорил на следствии, – несессер.
– О несессере вы говорили. А какого-нибудь другого подарка она вам не преподносила?
Наступили секунды до предела, до звона в ушах раскаленной тишины. Такие секунды, как заметил Тимофей, бывают в каждом судебном разбирательстве. Часто они определяют исход дела.
