Текст книги "Римская карусель (СИ)"

Автор книги: Марк Дельта

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

   В тот день было ощутимо жарко уже с утра, а во второй половине дня солнце так раскалило город на семи холмах, что стало трудно дышать. Поэтому, хотя Публий жил недалеко от Секста, в том же районе Эсквилина, семейство отправилось на ужин к Публию не пешком, а в закрытых занавесками и навесами носилках.

   Шесть рослых бритоголовых рабов несли передние носилки, где сидели Секст Кассий и Луцилла, и столько же – вторые, в которых расположились Секст Младший с сестрой. Рядом с передними носилками шел вольноотпущенник-номенклатор, чьей обязанностью было напоминать хозяину имена приветствовавших его прохожих. Девочке было плохо его слышно. Она помнила, как во время прошлого семейного выезда номенклатор перепутал имена двух римских всадников, и не хотела пропустить подобную забаву, случись она и в этот раз. Поэтому Кассия то и дело высовывала голову из-за занавесок к неудовольствию изнывавшего от жары Секста.

   – Привыкай к лишениям прямо сейчас, иначе трудно тебе придется нести службу в легионе где-нибудь на границе с Парфией! – огрызнулась Кассия на очередной ворчливый упрек брата и вдруг замолчала. Ее внимание привлекли фигуры двух мужчин в темных плащах в тени между домами, мимо которых двигались сейчас носилки. Один из них был Кассии незнаком, но в другом, длинноволосом, она узнала домашнего писца Этеокла. Эти черные с начинающейся проседью кудри были признаком его привилегированного положения среди рабов Секста Кассия.

   Писец как раз передавал своему собеседнику лист папируса, когда заметил процессию и, поспешно отвернувшись, отошел вглубь проулка, где его уже нельзя было увидеть.

   – Разве отец не велел сегодня Этеоклу переписать стихи Сафо, которые одолжил ему Курций? – спросила Кассия, задернув занавеску.

   – Как будто да, – ответил Секст. – Только тебе-то что за дело до этого?

   Сексту уже было семнадцать лет. Он был значительно выше сестры. Внешне походил больше на отца – русые волосы, неправильные черты лица, безвольный подбородок. От матери унаследовал лишь зеленоватый цвет глаз.

   – Я только что видела Этеокла, – сказала Кассия. – Но его сейчас здесь не должно быть. Значит, он нарушил приказ отца.

   – Ты же знаешь, как отец всегда попустительствует рабам. В этом нет ничего необычного. Если хочешь, чтобы его наказали, лучше скажи об этом матери.

   – С ним был еще кто-то, и Этеокл передал этому человеку лист папируса, – что-то в этом незначительном происшествии казалось Кассии неприятным и неправильным, но она не могла определить, что именно.

   – Вероятно, написал для кого-то письмо или завещание под диктовку, – предположил Секст. – Подрабатывает вне дома, чтобы скопить денег. Писец он очень опытный, поэтому к нему и обращаются. Не думаю, что отец сильно накажет его за такое дело, если Этеокл вовремя закончит переписывать Сафо.

   Слова брата успокоили Кассию. Она откинулась на подушки и закрыла глаза. Упоминание Сафо вызвало в ее памяти стихи:

   Потом жарким я обливаюсь, дрожью

   Члены все охвачены, зеленее

   Становятся травы, и вот-вот как будто

   С жизнью прощусь я.

   Но терпи, терпи: чересчур далёко

   Все зашло.

   Легкая качка и завораживающий ритм греческих строк убаюкали Кассию, но только она задремала, как ее разбудил Секст.

   – Сестрица, приехали, – сказал он и рассмеялся сходству Кассии с просыпающейся кошкой. Сам Секст, если бы могущественная волшебница обратила его в животное, скорее всего обнаружил бы себя в облике барсука.

   Вход в дом был почему-то заколочен. Сбоку к входу примыкали лавки, где торговали клиенты Публия. Три из них были сейчас закрыты. В четвертой лавке прибывшие гости обнаружили управляющего дяди Публия и всех троих его детей. На улице, снаружи от прилавка столпились рабы Секста Кассия, доставившие носилки своих хозяев. Увидев дядю, Гней сделал шаг ему навстречу и попытался что-то поведать, но горе мешало ему говорить, и он отвернулся, чтобы не разрыдаться у всех на виду. Сидящие в обнимку возле мешков с зерном Пульхра и ее младший брат Агриппа только подняли к вошедшим заплаканные лица.

   Управляющий рассказал, что с час тому назад в дом ворвались солдаты претория с утвержденным сенатом решением об аресте Публия и его жены. Центурион преторианцев открыто заявил, что решение было утверждено на основании донесения раба. Управляющий говорил об этом с каменным выражением лица, очевидно боясь, как бы кто-нибудь из присутствующих не уличил его в сострадании к арестованным врагам императора. Секст Кассий тяжело опустился на скамейку, сын его подошел к Гнею и обнял его за плечи. На лице у Луциллы обычное выражение недовольства сменилось нескрываемым ужасом.

   Кассия больше не могла сопротивляться натиску воспоминаний. От страха в ней все сжималось. Она словно опять стала шестилетней девочкой, которую без всякой вины можно обесчестить и задушить по прихоти незнакомого ей человека, почему-то наделенного властью отнимать чужие жизни. И тут ей вспомнился Этеокл, передающий папирус незнакомцу в темном переулке. Почему он сразу спрятался, увидев процессию? Не узнать носилок своего хозяина он не мог. Кассия обмерла, поняв, что переданный незнакомцу лист может содержать донос. Если это действительно так, то за жизнь родителей нельзя дать и медного асса. Да и самой Кассии с братом вряд ли удастся уцелеть.

   Более всего ее мучила мысль о том, что еще совсем недавно Этеокла можно было остановить – до того, как он вышел из дома. Остановить и проверить, что у него в руках. Кассия представила себе со всей возможной живостью, как всего лишь два часа назад вместо того, чтобы беспечно собираться в гости, ее отец мог бы поинтересоваться делами своего раба.

   С Кассией происходило нечто весьма необычное. Она словно раздвоилась, и этот опыт ей был откуда-то знаком. Одна Кассия была здесь, в лавке, пристроенной к дому дяди, и сидела на скамье вместе с убитым горем отцом. Другая же находилась на два часа ранее на линии времени, в отцовском доме, и та, другая Кассия могла предотвратить несчастье. Для этого ей необходимо было сделать выбор. Отрезок времени, соединявший эти два момента, был в восприятии Кассии не прямой линией, а пучком бесчисленного числа тонких волокон. Каждое волокно означало отдельный ход развития событий. Выбрав какой-то один из них, Кассия должна была прожить его шаг за шагом, как бы скучно или неприятно это ни оказалось, и тогда она попала бы в настоящее с уже измененным участком прошлого.

   "Откуда я все это знаю?", – стучал в ее голове вопрос, и вдруг Кассия вспомнила. Она делала то же самое тогда, в подвале, где ее – шестилетнюю – продержали всю ночь. Только в тот раз она ничему не удивлялась, потому что не знала, насколько необычным было то, что она делала. Почему же никто никогда не говорил Кассии о том, что события можно менять задним числом? Вероятно, догадалась девушка, таким вещам научить невозможно. Человек должен сам к этому придти. Ведь не учат же детей ходить: когда приходит должное время, они сами этому учатся.

   Итак, поняла Кассия, люди могут менять свое прошлое. Шестилетняя девочка в подвале сделала именно это, и поэтому ни отец, ни брат не помнили эпизода с проникновением детей в отцовскую спальню. Ведь такого эпизода в новом витке времени уже не было. Секст и Кассия действительно не входили без спросу к отцу и не разворачивали его одеяние. Поэтому отец и сказал ей тогда, что его тога не была помята. Еще бы! Кассия помнила, как аккуратно она была уложена с помощью прищепок, державших сгибы. Никто ее не разворачивал, теряя прищепки, не таскал по полу и не мял.

   Но, конечно, произведенное тогда Кассией изменение прошлого не могло предотвратить ареста семьи, ведь детские игры с отцовской тогой вовсе не были причиной ареста!

   Кассия поняла, что если ее догадка верна и изменить прошлое действительно можно, то она обязана попытаться предотвратить встречу Этеокла с незнакомцем. Необходимо было выяснить, что содержалось на листе папируса, и кому он предназначался!

   Та из двух Кассий, что находилась раньше на линии времени, взяв с собой двух рабов и оставив их у входа в спальню отца, ринулась внутрь, в нарушение всех заведенных порядков. В комнате Сексту Старшему помогал драпироваться в красивую белую с пурпурной каймой тогу его личный слуга, сириец по имени Бар-Ханина, сменивший несколько лет назад умершего Нестора. Римский всадник, собиравшийся совершить выезд на виду у людей, не мог отказаться от этого неудобного и теплого одеяния, несмотря на стоявшую в городе жару.

   Кассия Луцилла отметила про себя интересное совпадение: все опять начиналось с отцовской тоги.

   – Кассия! – воскликнул ошеломленный Секст, повернув к ней красное и блестящее от пота лицо. – Ты, кажется, ошиблась дверью. Влети ты сюда немного раньше, увидела бы меня в совсем уж неподобающем виде! Что за странное поведение? Если уйдешь прямо сейчас, так и быть – не буду рассказывать твоей матери.

   – Отец, я не стала бы врываться к тебе без спроса, если бы не важные причины, – торопливо заговорила Кассия. – Мне необходимо сказать тебе что-то, но наедине. Пожалуйста, удали Бар-Ханину.

   – Удалить? – Секст был озадачен. Тон тринадцатилетней дочери не оставлял сомнений в важности ее мотивов, но как он мог удалить раба посреди облачения в тогу? Ведь самостоятельно патриций не смог бы завершить это действие. Даже скинуть тогу без посторонней помощи было нелегко.

   – Ладно! – нетерпеливо произнесла Кассия, поняв, в чем состоит затруднение отца. – Я подожду за дверью. Пусть только он поторопится.

   И она вышла в каморку, где находилась лежанка Бар-Ханины. Двое слуг, заранее приведенных Кассией, почтительно стояли в коридоре.

   Что-то в интонации ее последних слов или в выражении ее лица окончательно убедило Секста в том, что Кассия ведет себя подобным образом не из прихоти. Понукаемый им сириец быстро, хоть и в ущерб изысканности, завершил драпировку и вышел из спальни в свою каморку.

   – Все трое, стойте здесь и ждите! – приказала рабам дочь хозяина. – Никуда не уходите! Вы скоро понадобитесь.

   Лишь после этого Кассия снова вошла в комнату отца.

   – Я думаю, Этеокл написал на тебя донос, – заговорила она быстро, понизив голос. Секст Кассий побледнел, его левая рука судорожно схватила в горсть ткань лиловой туники на правой части груди, которая, как того предписывал обычай, не была прикрыта тогой.

   – Я боялся именно этого, – прошептал он, затем встрепенулся и с недоумением взглянул на дочь.– Но откуда ты это знаешь?

   – Сейчас нет времени на объяснения. Этеокла надо немедленно остановить. Через некоторое время он передаст лист с текстом доноса какому-то человеку. Это произойдет в переулке, за три дома отсюда, если двигаться в южном направлении, и тогда уже ничего нельзя будет поправить!

   – Ты видела сам текст? – спросил отец, не замечая, как дергается его щека.

   – Нет, отец. Но лучше ошибиться, чем недосмотреть. Если окажется, что это не донос, я извинюсь перед Этеоклом, – недолго думая заявила Кассия, будучи уверена, что родители не допустят, чтобы их дочь так унизилась перед рабом. – Где он сейчас?

   – Должно быть, в библиотеке. Я велел ему переписать текст Сафо. Хотя – зачем я это говорю? Ты же была при этом!

   – Отец, поторопись! – Кассия уже не находила себе места от нетерпения. – Только не иди к нему в одиночку: он может попытаться убежать или даже напасть на тебя. За дверью тебя ждут трое рабов.

   Отец бросился вон из комнаты со скоростью, которую позволяло ему величественное, но неудобное для передвижения облачение римского всадника. Кассия последовала за ним. Когда они подошли к библиотеке, Секст Старший запретил ей входить туда. Она кивнула, но подождав немного и услышав звуки борьбы, вошла внутрь.

   Двое рабов держали вырывающегося Этеокла, третий – это был Бар-Ханина – с силой ударил его в живот, отчего писец обмяк и прекратил сопротивление. Сириец быстро обыскал Этеокла и вынул из складок его сероватой туники лист папируса. Секст Кассий, взяв лист, пробежался по нему глазами и, обратив на дочь полный ужаса взгляд, кивнул ей. Но Кассия и без этого кивка уже поняла по выражению его лица, что извиняться перед Этеоклом ей не придется.

   Писца куда-то увели. Взволнованная семья собралась в атрии.

   – Думаю, сегодня нам не до пиров, – молвил Секст Кассий. – Сейчас напишу Публию извинение и отправлю со слугой.

   Кассия подавила порыв сказать, что Публий и его жена Метилия скорее всего уже схвачены преторианцами. Ей не хотелось быть вестницей несчастья. Дяде она решила помочь попозже – точно таким же способом, которым помогла собственной семье. Кассия опасалась, что прямо сейчас, пока она находится в собственном прошлом, ей не следует пытаться окунаться в еще более отдаленное прошлое. Что-то подсказывало ей, что такое многоступенчатое погружение может стать угрозой для ее рассудка, и она решила дождаться того мига, когда ее время догонит застывшее время более поздней Кассии – той, что находилась в лавке среди мешков с просом и зерном.

   Между тем этот виток событий продолжал развиваться в своем обычном темпе, и его приходилось продолжать проживать миг за мигом.

   – Кассия Луцилла, – торжественно произнес отец. – Клянусь Геркулесом, ты сегодня спасла всем нам жизнь! Мы должны принести благодарственные жертвы богам. Но как же ты узнала о доносе?!

   Кассия колебалась: могло оказаться, что в обществе не принято говорить о таких интимных вещах, как изменение прошлого. Ведь неслучайно родные до сих пор ей об этом не рассказывали. Но все выжидающе смотрели на нее, и девушка решилась.

   – Я сейчас нахожусь в своем прошлом, – сказала Кассия, полагая, что эта простая фраза все им объяснит. – Не знаю, почему никто из вас до сих пор не говорил мне, что люди могут менять свое прошлое, но сегодня я додумалась до этого сама. Надеюсь, вы объясните мне причины своей скрытности.

   Отец, мать и брат уставились на нее во все глаза. Наконец Секст Младший, несмотря на то, что памятование недавней смертельной опасности все еще висело в воздухе атрия, не выдержал и прыснул.

   – Кассия Луцилла! – строго произнесла мать. Она, как и отец, успела одеться к выезду. В расшитой серебром бирюзовой накидке-палле поверх изящной туники с орнаментом из четырехлистников, с диадемой на шее и браслетами на узких запястьях, с темно рыжими вразлет бровями, она выглядела бы красивой, если бы не застывшая неулыбчивость белого лица. – Отец задал тебе вопрос. Изволь ответить на него без иносказаний, – ты не на уроке риторики!

   Списав удивительную недогадливость членов семьи на жару и пережитое потрясение, Кассия объяснила подробнее:

   – Мы сегодня уже отправились в гости к дяде Публию. По дороге я выглянула из носилок и заметила, как Этеокл передал незнакомому человеку в переулке, за три дома отсюда, папирус с доносом. Я не сразу догадалась, что это донос, тем более, что Секст успокоил меня. Но потом, когда мы прибыли к дяде и узнали, что он и тетка Метилия арестованы из-за доноса раба, я испугалась, что лист Этеокла тоже мог содержать донос. Поэтому я вернулась в прошлое, чтобы вовремя предупредить отца, и сейчас это прошлое еще не закончилось.

   Все вскочили со своих мест.

   – Я поражен твоим поведением! – воскликнул с негодованием Секст Кассий. – Так шутить, когда речь идет о свободе и жизни моего брата!

   – Кассия Луцилла, иди в свою комнату, – велела мать.– Ты проявила непочтительность к родителям. О твоем наказании мы поговорим позднее.

   – Нет, Луцилла, – быстро сказал Секст Старший и коснулся руки жены. – Мы не накажем девочку. Не будем забывать, что сегодня она отвела от всех нас страшную беду. Вероятно, опасность, которой мы, благодарение Юпитеру, счастливо избежали, привела Кассию Луциллу в сильное замешательство и даже немного помутило ее сознание. Давайте уповать на то, что, когда она успокоится, ее рассудок прояснится.

   Луцилла недовольно поджала губы и отвернулась, не став спорить с мужем.

   Пока ждали ответа от дяди Публия, Секст Кассий распорядился, чтобы повар и его помощники накрыли стол для ужина в триклинии. Как и во многих других римских домах, здесь, если трапезы проходили в узком семейном кругу, не соблюдался древний обычай, предписывавший женщинам и детям сидеть рядом с мужчинами, возлежавшими на трехместных ложах посреди множества подушек. На обильных застольях лежать могли все члены семьи.

   Правда, сейчас речь шла лишь о скромном ужине, приготовленном на скорую руку, и все уселись на стульях.

   – Отец, как ты поступишь с Этеоклом? – спросила Кассия, доев свой бобовый суп, и теперь размазывая изящной серебряной ложечкой пасту из черных оливок на кусок мягкого, дорогого, очень белого хлеба.

   – Дорогая, не думай об этом, – с неохотой отозвался отец. – Это не женские заботы.

   – Как будто сама не понимаешь, – буркнул Секст Младший.

   – Ты слышала, что сказал отец, Кассия Луцилла? – вмешалась мать. – Некоторыми делами занимаются лишь мужчины. Женщине незачем забивать себе голову тем, как ее отец, брат или супруг наказывает провинившегося раба.

   – У нас нет особого выбора, дочь моя, – отец, вопреки своему предыдущему заявлению, вдруг пустился в объяснения. Казалось, он делает это в пику жене. – Даже предложи я ему прямо сейчас свободу и деньги, – пока Этеокл жив, мы не сможем жить спокойно. По закону, раб – моя собственность, и я могу поступить с ним, как пожелаю. Ты ведь знаешь: обычно я стараюсь не проявлять особой суровости, но сейчас ничего другого, как воспользоваться своим законным правом, мне не остается.

   В это мгновение в голове Кассии словно раздался щелчок, и две ее ипостаси вновь объединились в одну. Прошлое догнало настоящее, но в этом настоящем семейство Пармензисов находилось дома, а не в лавке, где продавалось зерно. И никто, кроме Кассии Луциллы, не знал пока о судьбе Публия и Метилии.

   Кассия вдруг почувствовала, как она устала от своих опытов по исправлению прошлого. Она знала, что отправленный отцом слуга с весточкой к Публию вскоре вернется и сообщит недобрую весть. У нее не было никаких сил вторично наблюдать горе родных. Она извинилась, сославшись на то, что ей нездоровится и, сопровождаемая сочувственным взглядом отца, удалилась в свою спальню.

   Кассия была так обессилена переживаниями этого вечера, что на следующий день спала до полудня. Встав, она, разумеется, узнала об аресте дяди. Домашние ходили с мрачным видом, опустив головы и избегая вступать друг с другом в разговоры. Все были одеты в темные тона, словно уже находились в трауре.

   Отменились все занятия, учителя не пришли, и теперь весь день был в распоряжении Кассии.

   На улице бушевал ветер, разметав остатки вчерашней жары. Порой становилось даже прохладно, но это было приятнее, чем духота и зной. Кассия, походив немного по перистилю, вернулась в дом. Она надеялась собраться с силами, искупаться в бане, поесть и затем приступить к спасению дяди. Она не сомневалась, что ей это удастся, и поэтому не разделяла всеобщего уныния, но, чтобы не выделяться, одела в знак траура серую столу.

   Встретив между комнатами и купальней брата, Кассия спросила, что известно о дяде.

   – Пока ничего. Отец отправился в тюрьму. Надеется что-нибудь выяснить. Как ты узнала об этом аресте вчера днем, раньше всех нас?

   – Я все уже объяснила..., – Кассия осеклась, увидев возмущение на лице Секста и поняв, что брат по-прежнему не понимает ее. Тут ей пришло в голову, что когда она изменит прошлое, этого разговора не будет, и поэтому не так важно, что сейчас думает о ней брат. Чтобы прекратить обсуждение, Кассия добавила: – На самом деле я увидела это во сне.

   Не дожидаясь отклика, она решительно продолжила свой путь в купальню в сопровождении рослой тридцатилетней британки Олуэн. Там рабыня долго массировала юную госпожу жилистыми руками, после чего Кассия велела ей удалиться и спустилась в теплую, подрагивающую, зеленоватую воду бассейна, казавшуюся сейчас живым, дышащим паром существом. Поплавав немного, девушка встала, опершись спиной о стену. Поднятые ею мелкие волны бились о камень, и Кассия чувствовала, как приливает в ней волнами гордость за совершенное ею открытие.

   Накопленная вчера туманящая ум усталость была смыта без остатка, и теперь Кассия могла наконец ясно и отчетливо осознавать свои чувства. Она понимала, что никогда больше не будет прежней, ибо научилась менять прошлое. И спасла всю свою семью от смерти! Этого не сможет отрицать никто из домашних, как бы строго ни говорила с ней мать, и как бы ни пытался подтрунивать над ней брат.

   Кассия вдруг почувствовала легкий испуг при мысли, что другие тоже, возможно, меняют иногда ее прошлое, как это делала она сама, и что она скорее всего о таких изменениях даже не подозревает. Ведь родители и брат не помнили, что происходило с ними в отмененном витке событий. Очевидно, события отмененного прошлого помнит лишь тот, кто его стер.

   Было что-то жутковатое в мысли о том, что кто-то знает о ней то, чего она сама о себе даже не подозревает. Как она вела себя в загадочных, непроницаемых для нее участках прошлого, которые могли быть отменены другими людьми? Может быть, она проявляла там необыкновенную твердость духа перед лицом жестоких испытаний, но, не ведая об этом, все еще считает себя маленькой, худой, слабой и робкой Кассией! Или, напротив, некоторые обстоятельства выявили скрытые в ней пороки – жадность, склонность к распутству, отсутствие благочестия, – и некий человек, стерший эти обстоятельства, видит теперь ее насквозь!..

   От подобной картинки Кассии стало немного не по себе, но она успокоилась, вспомнив, с каким непониманием были встречены накануне ее слова о том, что она меняет прошлое. Ей вдруг пришло в голову, что многие люди, вероятно, не догадываются об этой возможности влияния на события. Ведь Кассия и сама могла не узнать об этом, если бы не арест дяди.

   Арест дяди! Кассии вдруг стало нестерпимо стыдно от того, что она медлит со спасением Публия и Метилии. Ведь их в эти мгновения почти наверняка повергали жесточайшим пыткам. Девушка решила, что она достаточно отдохнула для того, чтобы пуститься в очередное погружение в прошлое. Завтрак мог и подождать.

   Приняв более удобную позу, Кассия Луцилла задумалась, с чего бы ей начать. Было непонятно, с какого момента следует менять прошлое, ведь Кассия ничего не знала о том, кем был раб Публия, написавший на него донос, и когда он это сделал. Кому он адресовал свой донос? В какую-то магистратуру, в преторий, в городскую когорту? Как долго рассматривали донос прежде, чем было вынесено решение об аресте? Центурион преторианцев сказал, что это решение сената. Кассия уже знала из разговоров взрослых, что в таких случаях сенат обычно утверждает предложения императора. Вырисовывалась следующая картина: сначала раб написал донос и нашел способ передать его кому-то, затем этот кто-то сам или по цепочке доставил сообщение раба до сведения императора, тот, возможно, сначала велел собрать данные о доходах дяди Публия или сразу, без подобной проверки, решил наложить руку на его имущество, после чего заставил сенат принять решение об аресте. Сколько же времени все это могло занять?

   Почувствовав, что размышления подобного рода способны заставить ее отказаться от своей затеи, Кассия решила погрузиться в прошлое на месячную глубину, надеясь, что уж месяца-то ей наверняка хватит. Она успеет вовремя убедить отца, что ему необходимо как-то заставить дядю Публия провести обыск у всех своих рабов и выявить доносчика. Ей стало жаль, что она не узнала у Гнея, как звали доносчика. Можно, конечно, было вытереться, переодеться и пойти искать двоюродного брата, но на это не хотелось тратить время. Кассия понимала: если она не начнет действовать прямо сейчас, любое промедление может заставить ее отказаться от спасения дяди, ввиду сложности предстоящей задачи.

   Ведь Кассия должна была не просто вспомнить события месячной давности, но и заново прожить весь этот месяц, выполняя сотни и тысячи мелких и крупных действий, уже однажды ею совершенных. От мысли, что, помимо прочего, ей снова надо будет убеждать отца обыскать Этеокла, Кассии чуть не стало дурно.

   Нет, колебаться далее было нельзя. Девушка прикрыла глаза и попыталась припомнить что-нибудь примечательное из тех событий, что происходили месяц тому назад. В голову пришел ужин в их доме с участием большого числа гостей. Дядя Публий так напился, что рабам пришлось унести его в бесчувственном состоянии. Днем позже – или, наоборот, раньше? – Кассия придумала изящное решение трудной геометрической задачи, и педагог в очередной раз высказал сожаление в связи с тем, что она не родилась мальчиком. В те же дни Кассия Луцилла была в сопровождении двух рабынь на Форуме, где ей понравился молодой провинциал с выразительными глазами, – Кассия питала слабость к юношам с таким, как бы говорящим, взглядом, – но тот не обратил на нее никакого внимания. Кассия тогда подумала о том, что до четырнадцатилетнего возраста, когда она станет совершеннолетней, остается меньше года, а избавиться от стеснительности и детской угловатости движений ей так до сих пор и не удалось.

   Однако все это были обычные воспоминания, лишенные живости переживаемых прямо сейчас событий. Кассия чувствовала: таким образом изменить прошлое она не сможет. Тогда, вспомнив вчерашний опыт, она попыталась вновь ощутить присутствие таинственных волокон, соединяющих прошлое и будущее, и ей это удалось.

   Вскоре Кассия поняла, что уже на глубине, составлявшей примерно восьмую часть суток, волокон стало так много, а их переплетение – столь густым, – что они заняли все воображаемое пространство. Опускаться глубже было страшно. Ни о каком погружении на месячную давность не могло быть и речи! Кассия была убеждена, что она на это просто неспособна. Ее рассудок не сумеет распутать бесчисленную ткань возможных витков времени.

   Девушка открыла глаза и в отчаянии ударила по воде кулаками, понимая, что со спасением дяди Публия и его жены она опоздала.

-Глава 2-

1 в. н.э.

   Гордость большая была, однако, под внешностью нежной...

  Овидий

   После казни брата и его жены Секст Старший взял троих детей Публия на воспитание. Собственной крыши над головой у них не было: все имущество Публия – и в Риме, и в провинции, – было конфисковано. Секст Кассий, занятый хлопотами по оформлению опеки и другими делами, почти не обращал внимания на родную дочь. Мать и брат после того ужасного дня, когда Кассия спасла их от ареста, но испугала сбывшимся предсказанием об ужасной судьбе Публия, посматривали на нее с невысказанной опаской и, казалось, избегали разговоров с ней.

   Кассии хотелось поговорить с кем-нибудь о своем недавнем открытии, но она не решалась сделать это, помня, с каким возмущением и недоверием восприняли ее признание родители и брат. К тому же, если не считать учителей, Кассия в основном была предоставлена самой себе, и ей просто не с кем было поговорить по душам. Старшие мальчики – Секст и Гней – большую часть времени проводили где-то вне дома. Пульхра, оказавшись вдруг в положении бедной родственницы, утратила свою былую бойкость, вела себя робко и однажды, рыдая, призналась Кассии, что, несмотря на доброту приемных родителей, чувствует себя в их доме такой же нахлебницей, как их многочисленные клиенты.

   Старый наставник Строфий каждое утро уводил Агриппу в ту же начальную школу на Форуме, где когда-то так мучилась Кассия. По вечерам он снова шел туда и приводил мальчика обратно. Кассия как-то решилась намекнуть Агриппе на то, что он наверняка уже пробовал менять прошлое, и что ей он может довериться, поскольку она клянется никому не рассказывать. Двоюродный брат, изнуренный бесконечными часами школьной муштры, ничего не понял, и Кассия просто стерла этот разговор, воспользовавшись своей способностью менять прошлое.

   Она начинала понимать, что другие, возможно, просто лишены ее способностей.

   Между тем, однажды начав переделывать прошлое, Кассия уже не могла остановиться. Она часто делала это, снова и снова убеждаясь в том, что стертых ею событий и обстоятельств никто из их участников, кроме нее самой, не помнит. Ей особенно нравилось менять совсем недавнее прошлое, исчислявшееся порой несколькими десятками ударов сердца. Это было не так скучно, как заново проживать уже прожитое время.

   Кассия не смущалась тем, что изменяемые ею события незначительны и касаются сущих мелочей – выбора платья в лавке, отмены неосторожно сказанного слова в разговоре с матерью, и тому подобное. Отрадной была сама возможность влиять на ход событий одной лишь силою мысли, и упоение ею не могло надоесть.

   Постепенно Кассии стали открываться и другие преимущества, предоставляемые странным даром его обладательнице. Она обнаружила, что можно ошибиться, а потом вернутся в прошлое и исправить ошибку; что можно посмотреть, как поступает в определенных обстоятельствах тот или иной человек, а затем вернуться в прошлое и предвосхитить его поступок, зная его наперед.

   Уповая на начитанность старого Строфия, Кассия обратилась к нему с вопросом, доводилось ли ему читать или слышать истории о героях, полубогах и богах, в которых те меняли бы уже совершенные поступки, возвращаясь для этого в прошлое. Удивленный Строфий ничего подобного припомнить не мог.

   – Над временем не властен никто, госпожа моя, – речь его по причине почти полного отсутствия зубов была невнятной и невыразительной, но изможденное морщинами лицо излучало такую безусловную уверенность в правоте сказанных слов, что с лихвой компенсировало недостатки дикции.

   – Неужели даже могущественные боги Олимпа не властны над ним? – допытывалась Кассия. – Ни Юпитер, ни Марс, ни Квирин?

   – Ни они, ни их предшественники-титаны, – авторитетно шамкал Строфий, воздевая ладони. – Над временем не властен даже сам бог времени, нестареющий Хронос!

   Возможно, решила Кассия, Строфий все же ошибается в том, что касается богов: едва ли кому-либо из людей известны подлинные пределы их могущества. Уже само их бессмертие является верным указанием на то, что они не подчинены времени, подобно людям и животным. Да и эпитет "нестареющий", по мнению Кассии, был в равной степени применим ко всем бессмертным, а не только к Хроносу, что демонстрировало определенную ограниченность представлений ученого грека.

   И все же этот разговор убедил Кассию в том, что нигде в литературе и истории не содержалось сведений о ком-либо, кто владел бы способностью влиять своими мыслями на уже свершившееся прошлое. Кассия поняла – это не просто способность, вроде таланта к пению или счету. Это поразительный, несравненный дар, о котором, как кажется, все другие смертные не знают даже понаслышке!