Текст книги "Римская карусель (СИ)"

Автор книги: Марк Дельта

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

   Осознание своей исключительности усиливалось в девушке, когда она в очередной раз обыгрывала брата в кости, выбирая из густого пучка возможностей такую последовательность событий, где кости выпадают благоприятным для нее образом; когда одерживала верх над преподавателем риторики, используя в споре его же – еще не высказанные – аргументы; когда в точности предсказывала, что вскоре изменится погода, поскольку уже побывала в том будущем, где внезапно налетает ветер со снегом.

   Кассия стала забывать робкую, нескладную девочку, вздрагивавшую при виде преторианцев, испуганно оглядывалась при звуках падающих капель и вжимала голову в плечи перед ударом линейки по пальцам. Наблюдать, как уходят страхи, было для Кассии Луциллы Пармензис упоительным переживанием. Воздух переполнял грудь, и весь мир, казалось, находился у ее ног.

   Размышляя о событиях прошлого, Кассия понимала, что именно арест несчастного дяди Публия и его жены толкнул ее на догадку о том, что Этеокл написал донос на ее Кассия Старшего, а без этой догадки она не открыла бы своих способностей и не спасла бы отца.

   Неужели, неужели, неужели, думала Кассия, она прожила бы всю жизнь, не узнав об этом поразительном даре, если бы не гибель Публия и Метелии? Время шло, жалость к безвинно казненным родственникам постепенно притуплялась, и Кассия все отчетливее понимала: если бы боги предложили ей спасти дядю с его женой, но за это она никогда не узнала бы о своей способности менять прошлое, она бы на это не пошла!

   Порой ей приходило в голову, что Публия и Метелию необходимо было принести в жертву некоему неведомому и могущественному божеству в обмен за подобный дар. Это было нелепо, ибо Кассия никакой ответственности за их смерть не несла и даже попыталась их спасти. Но, вопреки всем доводам рассудка, она чувствовала, будто сама была жрицей, сотворившей жертвоприношение божеству, и – о бесчувственность! – не жалела о своем выборе.

   Что это было за божество, Кассия не ведала.

   За месяцы, предшествовавшие совершеннолетию Кассии Луциллы, она резко изменилась внешне. Угловатость исчезла, худое тело обрело стройность и изящную плавность движений. Лицо ее почти не изменилось – те же не совсем правильные черты, те же зеленые глаза, то распахивающиеся, то превращающиеся в щелочки, как у кошки, одна бровь немного выше другой, – но это лицо излучало теперь такую уверенность в собственной неотразимости, что действительно воспринималось таковым. Каждый шаг Кассии был грациозен, голос обрел приятную мелодичность, и она все чаще замечала восхищенные взгляды мужчин – от сыновей сенаторов до вольноотпущенников и цирковых атлетов.

   – Ты теперь Пифагор, вселившийся в тело Елены Прекрасной, – говорил ей отец, удивляясь и радуясь этой метаморфозе.

   Сама Кассия очень ясно осознавала случившуюся с ней перемену, пристрастившись в последнее время к разглядыванию своего обнаженного тела в зеркале и досадуя на тусклость полированной металлической поверхности. Впрочем, несовершенство отражения не могло скрыть соразмерности форм. Привыкать к таким метаморфозам было приятно. Кассия медленно водила узкой рукой от сосков до лобка, вздрагивая и сладостно замирая, не отрывая глаз от фигуры в таинственной матовой глубине зеркала, и та своей безупречностью и томной грацией казалась ей Ледой, способной соблазнить верховного бога.

   Как-то само собой получилось, что в стайке молодых девушек, с которыми водилась Кассия, она заняла с безропотного согласия остальных верховодящую роль. Какое-то время сопротивлялась Курция Прима. Не будучи в состоянии потягаться с Кассией во внешней привлекательности и уж тем более в начитанности и быстроте ума, Прима поначалу надеялась сохранить за собой преимущество в гимнастическом зале, прежде бывшее неоспоримым. Однако ей пришлось уступить и в этом.

   Прежде болезненная, склонная к простудам Кассия уже много месяцев не только не болела, но была переполнена поразительным ощущением радости жизни. Девушка переживала его так же, как, вероятно, дискобол переживает свою силу и точность броска. Это чувство вибрировало и пенилось в Кассии молодым шипящим вином, и трудно было понять, где заканчивается радость души и начинается упоение тела. Она стала одерживать верх над подругами в беге, прыжках, игре в мяч, в борьбе. И Прима, и ее сестра, Курция Секунда были старше Кассии и раньше казались ей крепкими и ловкими. Теперь же Кассия не могла понять, как могла когда-то так думать: ее преимущество в силе, быстроте и точности любых телесных упражнений было столь очевидным, что вскоре среди подруг у Кассии Луциллы не осталось соперниц.

***

   В год третьего консульства Гая Цезаря – позже Кассия назвала бы его 40-м годом по летоисчислению христиан – младший Секст Кассий и Кезон Курций отправились служить в составе Пятнадцатого легиона Фортуны Перворождённой, расквартированного вблизи Среднего Рейна. Через месяц императорская почта доставила из лагеря Преторий Агриппины письмо от Секста. Его отец велел своему племяннику и приемному сыну Гнею зачитать его вслух в присутствии всей семьи.

   Кассия, слушая о боях с германцами из племен хавков и хаттов, думала об опасностях, угрожающих брату, и о том, что если бы она находилась рядом с ним, она могла бы предотвратить их, меняя недавнее прошлое. Впрочем, могло сложиться и так, что стрела врага достигла бы Кассию раньше, чем она успела бы найти нужную последовательность событий среди несметного числа возможных. Умом Кассия понимала, что и такое возможно, но эти соображения не могли затмить чувств, а чувства говорили ей, что она всесильна.

   У Кассии возникла новая привычка. Она теперь совершала длинные прогулки по Вечному городу в сопровождении одной лишь Олуэн. Долгие пешие переходы даже по самым труднопроходимым, шумным плебейским районам Рима теперь не утомляли и не пугали ее. Родители пытались говорить с ней о неразумности такого поведения. Она не спорила, лишь иногда мимолетно улыбалась правой половинкой рта, и было в ее взгляде что-то такое, из-за чего ни мать, ни отец ни разу не решились на прямой запрет.

   На грубом лице Олуэн, словно вытесанном из камня неумелым учеником ваятеля, редко появлялось оживленное выражение. Но Кассия уже давно разглядела в Олуэн хранительницу важного жизненного опыта, который вызывал в ней острое любопытство. Девушка обращалась с британкой с большей внимательностью, чем с другими рабами, и была вознаграждена за это. Если бы не Олуэн, ухаживания поклонников еще долго не привели бы ни к чему, несмотря на сжигавший Кассию огонь, ибо юная аристократка содрогалась при одной лишь мысли о возможности забеременеть в свои пятнадцать лет. Случись такое, ей не помог бы даже дар менять прошлое, ведь он распространялся всего на несколько последних часов.

   Высокая неразговорчивая британка со светло-соломенными волосами, белесыми ресницами над серыми прозрачными озерами непроницаемых глаз непостижимым образом угадала тот момент, когда после определенных колебаний в ее госпоже созрело решение преступить черту девственности. Олуэн, сопровождая свои действия минимальным количеством слов, частично на скверной латыни, частично на своем диком наречии, научила Кассию пользоваться умащениями и притираниями так, чтобы как можно сильнее раззадоривать мужскую страсть. Однажды рабыня отсыпала ей горький порошок из высушенных трав, объяснив, что горсть его необходимо жевать, не запивая, сразу после соития, и тогда зачатия можно не опасаться.

   После этого Кассия наконец уступила настойчивым ухаживаниям двоюродного брата, семнадцатилетнего черноволосого красавца Гнея, унаследовавшего от своего отца чувственные губы. Он был высок, статен и знал себе цену, но перед Кассией терялся и робел. Их связь длилась всего три недели, после чего она поняла, что он ей больше не интересен. Гней страдал, видя ее отдаление, и Кассии было его немного жаль, но не настолько, чтобы отказаться от других приключений.

   Кассия не могла нарадоваться на действенность желтоватого, с резким запахом порошка Олуэн. Она была наслышана о том, как часто не срабатывают снадобья, приготавливаемые с той же целью ворожеями и лекарями.

   – Теперь, благодаря тебе, я могла бы не хуже Овидия написать поэму о науке любви, – заявила она как-то своей высокой спутнице, когда они шли по Римскому Форуму.

   – Да, госпожа, – ответила Олуэн. Она ничего не знала о римской поэзии, но понимала, что Кассия ценит ее помощь.

   Юная госпожа была в темно-синем плаще-пенуле с капюшоном, а служанка в плаще из толстой грубой шерсти такого же цвета. Спутницы прошли мимо величественного храма Весты и триумфальной арки Августа, и теперь двигались к той части Форума, где располагались многочисленные лавки. Вид арки, водруженной в честь победы Октавиана над Антонием – той самой победы, что впоследствии привела к гибели и лишению прав Квинта Кассия Пармензиса, – навел юную аристократку на размышления. Ей стало жаль, что она не жила в ту пору. С ее сообразительностью, бесстрашием и особым даром поворачивать время вспять она могла бы менять ход сражений. Возможно, ее прадед остался бы жив, а врагов поглотил бы Орк.

   Если бы не эта неожиданно пришедшая в голову идея наказания гонителей, Кассия могла бы не заметить знакомых очертаний в нагромождении понастроенных в последние годы шатких строений из дерева и камня. Оставив Олуэн ждать у входа неказистого деревянного здания, Кассия скользнула в дверь.

   Дети сидели на низеньких табуретах, держа на коленях навощенные таблички и старательно выводя на них буквы латинского алфавита. Их стили были изготовлены не из металла, как у взрослых, а из слоновой кости, чтобы дети случайно не поранили себя. Кассия вошла сюда, повинуясь безотчетному порыву и не особенно рассчитывая действительно застать здесь Зенона. Все-таки со времен ее ученичества прошло три года. Однако старый вольноотпущенник был на месте, и Кассии на мгновение показалось, что она вернулась в раннее детство. Мучитель малышей сидел на своем обычном стуле с удобной спинкой и скрипучим голосом произносил вслух названия букв.

   Зенон почти не изменился, – только немного осунулся, – и по-прежнему был одет в немытый холщовый хитон, быть может – в тот же самый, что и в прошлом. Было странно снова видеть этот знакомый, выдвинутый вперед лоб со сросшимися бровями, эти костлявые пальцы с ненавидимой учениками линейкой-ферулой. Сейчас у Зенона было брюзгливое лицо человека, только что наглотавшегося уксуса, но Кассия помнила на этом лице и другие выражения: например, торжествующую радость при порке очередного незадачливого ученика.

   – Это школа, а не лавка! – недовольно проговорил Зенон при виде посетительницы, не узнав бывшую ученицу. – Здесь ничего не продается. Лавки находятся дальше. Пожалуйста, досточтимая госпожа, не отвлекай учеников от занятий!

   Дети, радуясь нечаянной возможности прервать хоть на мгновение изнурительное однообразие школьной учебы, с интересом воззрились на пришелицу.

   – Мне нужна твоя школа, Зенон, а не лавка, – ответила Кассия, удивляясь, что когда-то могла замирать от ужаса перед этим жалким червяком. – Я пришла сюда от имени сената и народа Рима по поручению Гая Цезаря.

   Слова были абсурдны, но звучали грозно и устрашающе, и Зенон застыл на месте, обдумывая услышанное.

   – Принято новое постановление, – продолжала Кассия. – Отныне педагогам запрещено поднимать руку на детей!

   Зенон медленно встал со стула.

   Кассия, не обращая на него внимания, подошла к девочке, сидящей к ней ближе других, наклонилась над ней, взяла в руку маленькую ладошку и внимательно ее рассмотрела, хмурясь и строго качая головой.

   – Но почему они прислали девушку, да еще такую молодую? – недоумевал Зенон, пытаясь понять, что же происходит. – Почему не ликтора или помощника магистрата?

   – Клянусь Геркулесом, эту девочку сегодня били ферулой по пальцам! – продолжала Кассия, слегка повысив голос. Выпрямившись, она одарила старого педагога таким взглядом, что тот вздрогнул. И это было чудесно, ибо в прежние времена голову в плечи втягивал не он, а маленькая Кассия Луцилла.

   – Что ж, – отчетливо произнесла странная посетительница и, поднявшись на подмостки, на которых стоял стул учителя, подошла к Зенону. – Согласно воле сената и народа Рима, выраженному в решении нашего возлюбленного принцепса Гая, ты, Зенон, приговариваешься к такой же порции ударов, что получило от тебя это невинное дитя.

   Зенон попятился от нее, не веря своим ушам. Кто-то из детей хмыкнул, но остальные испугались происходящего и сидели, затаив дыхание.

   Кассия сжала запястье правой руки старика с такой яростью, что тот вскрикнул. Пальцы его мгновенно побелели, разжались и уступили линейку без борьбы.

   – Садись и положи руки на колени! – велела посетительница.

   Зенон вдруг набрался храбрости и попытался освободиться, но Кассия рывком усадила его на стул и резко ударила линейкой по пальцам. Зенон взвизгнул тонким голосом, пригнулся и зачем-то прикрыл другой рукой трясущуюся голову, пряча ее от возможного удара.

   "Ну и трус!", подумала Кассия. Зрелище его сальных, спутанных, темных с проседью косм на мокром лбу было неприятно, но нисколько не омрачало торжества Кассии, смотрящей на бывшего мучителя сверху вниз и держащей его в своей власти, трепещущего и сломленного.

   – Положи обе руки на колени! – приказала девушка.

   Педагог подчинился.

   – Итак, ты утверждаешь, что наш император не мог прислать сюда молодую девушку во исполнение своей воли? – поинтересовалась Кассия елейным голосом. – Ты считаешь Гая Цезаря ограниченным человеком, неспособным нарушить старые традиции, не правда ли? Знаешь ли ты, грязный сын рабыни, что это уже не просто нарушение постановления о школах? Это оскорбление величия!

   Зенон задрожал всем телом, проклиная себя за неосторожные слова. Конечно, такой император, как Калигула, способен на что угодно! Если Гай мог сделать сенатором своего любимого коня Быстроногого, то почему не мог он учредить должность магистрата по начальным школам и поставить на нее девушку, особенно если это была участница оргий в Палатинском дворце?

   Ферула со свистом раз за разом опускалась на пальцы Зенона. Он сидел, кривя лицо, покорно держа на коленях распухшие и покрасневшие кисти рук и умоляя сохранить ему жизнь. Дети сбились в кучку. Одни с ужасом, другие с плохо скрываемым торжеством глазели на расправу над своим истязателем. Глаза старого педагога слезились, все тело дергалось, и после каждого удара он, несмотря на все старание, не мог удержаться и вскрикивал от жгучей боли. Несколько раз Зенон хрипел что-то вроде: "Да славится цезарь!", но эти жалкие славословия не могли отвратить от него заслуженного наказания.

   – Радуйся, что ни разу не поднял на меня розги, – тихо прошипела ему в ухо Кассия и направилась к выходу, разминувшись с вернувшимся откуда-то молодым помощником учителя.

   – Ради Юпитера, что здесь происходит?! – воскликнул тот, но Кассия оттолкнула его и, выйдя на улицу, на мгновение закрыла глаза, вернулась в недалекое прошлое и стерла всю эту сцену расправы.

   В голове произошел щелчок, Кассия открыла глаза. Они с Олуэн стояли возле рыбной лавки, морщась от острой вони.

   – Олуэн, ты долго ждала меня, пока я была в том здании? – сама не зная зачем, спросила Кассия, указывая на дверь школы, оставшейся в десяти шагах позади.

   – Нет, совсем не ждала,– ответила британка. – Ты туда не входила.

   Олуэн уже давно привыкла к странностям своей хозяйки. Если она и удивлялась подобным речам девушки, то никак этого не показывала.

   Ну вот и все, думала Кассия. Зенон, некогда наводивший на нее такой ужас, был попран, показав себя идиотом и трусом на глазах у своих учеников. Но это случилось в отмененном прошлом, и сейчас старый вольноотпущенник даже не подозревал об этом возмездии. Конечно, было бы приятно наказать Зенона по-настоящему, чтобы он на всю жизнь запомнил урок боли и унижения. И Кассия была уверена, что вполне могла бы придумать способ сделать это и избежать неприятных для себя последствий: например, подкараулить Зенона поздно вечером, после наступления темноты. Но с этим можно было не торопиться. Главное было – убедиться в том, что она, Кассия Луцилла, всего пятнадцати лет от роду, способна заставить трепетать тех, кто еще недавно мог превращать ее жизнь в каждодневную пытку.

   Ощущение безнаказанности и всесилия пело в душе Кассии триумфальную оду, равной которой не сочинил бы сам Гораций.

   Спустя несколько дней Кассия спросила отца, можно ли отыскать людей, ответственных за злоключения их семьи в дни падения Сеяна.

   – Приказ исходил либо от Макрона, либо от самого Тиберия, – ответил отец. – Ты и сама знаешь, что их обоих нет в живых. В чем смысл твоего вопроса?

   – Мне просто интересно, отец. Вообрази, что мы стали всесильны и пожелали поквитаться с теми, кто тогда издевался над тобой и над матерью, от чего у нее случился выкидыш, с теми, кто держал в темнице маленьких детей! Как ты думаешь, смогли бы мы найти этих людей?

   Секст Кассий посмотрел на дочь с нескрываемой тревогой.

   – Моя дорогая, не советую тебе забивать голову мечтами о несбыточном возмездии, – медленно проговорил он после некоторого раздумья. – Настоящие злодеи мертвы. А те, что выполняли их приказы, считали нас врагами отечества, ибо были обмануты. Они просто выполняли свой долг, делая то, что считали защитой интересов Рима.

   Кассию не удовлетворила такая трактовка событий. Она вовсе не собиралась прощать тех, кто силой тащил в холодное темное подземелье шестилетнего ребенка. Придет время, и всем тем из них, кто еще в живых, придется дать ей ответ. За исключением, пожалуй, солдата, пожалевшего продрогшую девочку и принесшего ей одеяло. Возможно, это одеяло спасло ей тогда жизнь, и она заболела не так серьезно, как могла бы. Но Кассия не собиралась прощать солдата, процедившего с полным безразличием: "они ее сначала обесчестят, а затем казнят". Точных слов ночного стража Кассия не помнила, но смысл их, в ту ночь ей недоступный, позже она поняла и хорошо запомнила.

   Кассия продолжала длинные походы по Риму в сопровождении Олуэн, которой, как казалось, был неведом страх. Иногда они посещали храмы и ухоженные общественные парки с фонтанами, беседками и скульптурами, иногда ходили по лавкам, слушали выступления ораторов, бывали на гладиаторских боях и колесничных бегах. Нередко Кассия выбирала самые темные, подозрительные места, словно испытывая собственную неуязвимость. Однажды несколько человек в грязных рваных одеждах, от которых несло хуже, чем от свиней, попытались напасть на них. Кассия лишь прикрыла глаза и, вернувшись назад на линии времени, избрала другую дорогу. Спрятавшись за углом многоквартирной инсулы, две женщины наблюдали за поведением рыгающих, падающих, ползающих по камням пьяных мужчин. Было нетрудно понять, откуда они вышли: дорогу к лупанару указывали нарисованные на мостовой стрелки в виде детородного органа. Глядя на этих людей, Кассия преисполнилась уверенности, что она справилась бы со всей смердящей пьяной компанией даже в одиночку, а тем более – с помощью выносливой двужильной варварки. Юная аристократка решила, что в следующий раз она, пожалуй, так и поступит.

***

   Вопрос о божестве, наделившим Кассию ее необычайным даром, не давал ей покоя. Превращение из угловатой неуверенной в себе девочки в привлекательную, стройную, гибкую, упивающуюся собственной силой, нынешнюю Кассию было, очевидно, еще одним даром от того же источника. У Кассии не было сомнений в том, что ей уготовано великое будущее.

   Но почему божество избрало именно ее? Как могла Кассия возблагодарить его? Бог это или богиня? Следует ли искать его среди богов официальных римских культов? Кто это? Юпитер, Юнона, Диана? Сатурн или Янус? Может быть, это египетская Изида или греко-фригийская Кибела? Или таинственный, не имеющий формы Бог иудеев, которого они почитают Создателем вселенной, не признавая даже существования иных богов? Может быть, об этом божестве никто из смертных прежде не ведал, и именно ей, Кассии Луцилле Пармской, выпало на долю открыть его и впервые отправить его культ?

   Как его искать? Как узнать его волю? Как вообще люди узнают волю божеств? В огромной империи, простиравшейся от берегов Британии до Нубии, от Геркулесовых столбов до границ Парфии, проживало множество народов и исповедовалось множество культов. Но воля богов, если только она не открывалась напрямую избранным пророкам, познавалась повсюду по косвенным знакам с помощью гаданий и невразумительных оракулов. Кассия обсуждала этот вопрос с Секстом Старшим, выполнявшим в силу его роли отца семейства обряды поклонения ларам и пенатам. Она говорила со Строфием. Несколько раз вступала в разговоры жрецами в храмах. Даже пыталась растормошить неразговорчивую Олуэн, пытаясь выяснить у нее секреты верований британцев.

   Никто ничего нового ей не сказал. Все указывали на одно и то же: гадания, изучение внутренностей жертвенных животных, наблюдения за полетом и клевом птиц. Но Кассия чувствовала, что такими способами она никогда не приблизится к своему Тайному Божеству, как она для себя называла силу, наделившую ее даром.

   В гадании было слишком много случайного, слишком сильно оно зависело от личных предпочтений и фантазий. Поэтому зачастую не оправдывалось. Цицерон, избранный однажды авгуром, писал: "Удивительно, как могут два предсказателя воздержаться от смеха, глядя друг другу в глаза". Безоговорочно верить гаданиям могли лишь люди, добровольно забывавшие все случаи несбывшихся предсказаний. Правда, такие люди составляли большинство, но данное обстоятельство не имело для Кассии никакого веса.

   У Кассии был длинный разговор об оракулах с молодым ваятелем Никанором из Фессалии, которого она приметила, разглядывая понравившуюся ей статуэтку. Он был смешлив, наблюдателен и искушен в любовных делах. Кассия многому у него научилась. Никанор нравился ей дольше других, почти два месяца.

   Они лежали на кушетке в задней комнате, в его мастерской, отдыхая после венериных битв, когда у них зашел этот разговор. Не открывая причин своего интереса, Кассия сказала, что хочет понять волю одного божества, но не доверяет гаданиям из-за произвольного их толкования.

   – О, с оракулами и сивиллами дело обстоит не лучше, – Никанор приподнялся на локте, с интересом разглядывая собеседницу. У него были красивые, вьющиеся, мягкие с отблеском волосы, и Кассия любила накручивать его прядь на свой палец. – Их прорицания темны, запутаны, и проясняют задаваемые им вопросы не лучше, чем гадания по направлению ветра. Тебе нужен не оракул, а мистерии.

   – Мистерии? – переспросила Кассия с удивлением. – Разве для участия в мистерии не требуется особое посвящение?

   – Конечно, требуется! Но ведь ты хочешь причаститься к подлинной природе божества, а не выслушивать догадки других людей, которым ты не слишком доверяешь.

   Никанор рассказал Кассии, что сам участвовал в мистериях в знаменитом храме Деметры – как греки называли Цереру – в Элевсине, недалеко от Афин.

   – И что же там с тобой происходило?! – от возбуждения Кассия сбросила одеяло и присела. – Ты разговаривал с самой Церерой?

   – Посвященным запрещено рассказывать об этом под страхом смерти. Да и слов таких в человеческом языке нет, чтобы можно было это описать. Но клянусь тебе, Кассия, всеми богами Олимпа, в моей жизни не было ничего столь волнующего и великого!

   Кассии никогда раньше не видела Никанора таким серьезным и задумчивым. Его обычная склонность к шуткам не слишком пристойного содержания вдруг словно испарилась.

   – Что же надо сделать, чтобы получить посвящение в мистерии? – спросила девушка, проникаясь его благоговейным трепетом.

   – Сначала необходимо исполнить очистительные обряды. В храме все это объясняют. Посвященные пьют особый напиток, подготавливающий их ко встрече с божеством. К участию в мистерии допускаются все: мужчины, женщины, свободные, рабы. Важно, чтобы у тебя были чистые помыслы, и чтобы на твоей совести не было убийств.

   Никанор рассказал Кассии, что для посвящения в великих таинствах Элевсина, которые проходят в сентябре, необходимо сначала принять участия в малых таинствах. А это можно было сделать в начале весны.

   На следующий день Кассии пришла в голову новая идея, и она заказала Никанору небольшую статуэтку.

   – Это должна быть человеческая фигура, – объясняла юная богоискательница, – но очень величественная, чтобы было ясно, что это изображение небожителя. Надо изготовить ее так, чтобы нельзя было определить – мужчина это или женщина, и лицо тоже должно быть скрыто.

   Работа Никанора понравилась Кассии. Раскрашенная в мягкие темноватые тона терракотовая фигурка была закутана в плотный, лежащий многими складками, подобно столе или тоге, хитон до пят, закрывавший даже лицо так, что видны были одни глаза.

   Теперь у Кассии было изображение ее Тайного Божества. Дома она соорудила в своей комнате небольшой алтарь и поставила на него статуэтку. На вопросы Гнея и Агриппы, что это за бог, она отвечала коротко:

   – Пока не знаю.

   Агриппа рассмеялся и пожал плечами, а Гней окинул ее одним из тех своих несчастных взглядов, что появились у него после того, как Кассия прекратила их любовные отношения.

   В тот день, когда Кассия решила попросить отца выделить ей средства и нескольких рабов, в числе которых обязательно должна быть Олуэн, и отправить ее на некоторое время в Афины, она сначала совершила в своей комнате подношение Тайному Божеству. Возле статуэтки лежали кампанские яблоки, африканские сушеные фиги, гроздь черного винограда. На установленном перед алтарем треножнике дымилась ароматическая смола. По кровле дома стучали редкие капли дождя.

   Зайдя в атрий, откуда доносились голоса, Кассия застыла на пороге, с изумлением глядя на родителей. Они стояли по разные стороны от имплювия – окаймленного четырьмя колоннами углубления в центре зала, куда прямо сейчас лилась, ударяясь о зеленоватую поверхность воды и разбиваясь на брызги, дождевая струйка из отверстия в центре потолка.

   – Я все-таки еще твой муж, – глухим голосом говорил Секст Старший. Его лицо бледностью напоминало маску мима. Секст заметил вошедшую Кассию, но был так взвинчен, что даже присутствие дочери не удерживало его от неосторожных слов. – Согласно древним законам Рима, ты являешься моей собственностью. Я имею право запретить тебе ехать туда!

   – О да! – с горечью ответила Луцилла, не поворачиваясь в его сторону. Она стояла в тени колонны, и Кассия не могла разглядеть ее как следует, однако что-то во внешности матери казалось ей странным. – Согласно древним законам Рима, ты даже вправе убить меня, никому ничего не объясняя. И лучше тебе так и поступить!

   – Луцилла! – воскликнул отец. Он словно намеренно стоял так, чтобы их разделял водоем, не позволяющий ему броситься на жену. – Ты не можешь пойти к этому чудовищу!

   – Я не могу не пойти, – возразила Луцилла. – Хотя бы для того, чтобы мы все не погибли! Если ты не думаешь о себе, и если моя жизнь для тебя ничего не значит, то подумай хотя бы о них! Неужели ты не понимаешь, что их он тоже не пожалеет?! – Луцилла дернула подбородком в сторону дочери, лишь теперь показав, что знает о ее присутствии, и направилась к выходу из дома.

   – Да, ты права, но зачем было так разукрашивать себя?! – в отчаянии воскликнул Секст Кассий.

   Луцилла остановилась и резко обернулась. Где-то на небе разошлись тучи, и теперь на нее падал свет заходящего вечернего солнца, но и сейчас прочесть выражение лица было трудно из-за толстого слоя румян. Кассия в изумлении глядела на мать. Отец был прав: никогда прежде она не видела Луциллу такой разодетой и разукрашенной.

   Длинное полупрозрачное, розового оттенка, просторное платье-стола подошло бы скорее молодой девушке, чем матроне. Губы были выкрашены в вызывающе яркий красный цвет, тонкие витые браслеты украшали узкие голые лодыжки, золотистые волосы, обычно завитые и уложенные, разметались, свободно падая на приоткрытую голую грудь.

   Кассия, уже имевшая некоторый опыт, могла поклясться, что приняла бы эту женщину за гетеру из лупанара, если бы не знала ее как свою мать.

   Луцилла не успела ответить мужу. Ей помешал стук во входную дверь и появление в атрии двух рослых длинноволосых германцев из личной охраны императора. Они были во всеоружии, – шлемы, панцири, мечи, – словно собирались вступить в сражение. В этом облачении они сошли бы за римлян, если бы были коротко пострижены.

   – Госпожа, – произнес один из них, умудрившись даже это одно-единственное слово – domina – исказить своим варварским акцентом. – Просим тебя пойти с нами.

   Луцилла, ничего не говоря, быстро направилась к выходу. Германцы последовали за ней.

   Секст Кассий, прикусив губу, тяжело смотрел им вслед. Затем опустил голову, двинулся противоположную сторону, остановился и поднял воспаленные глаза, встретившись взглядом с дочерью.

   – Куда ее увезли? – спросила Кассия, хоть и догадывалась, каким будет ответ.

   – На Палатин, – сказал Секст Кассий, с трудом ворочая губами. Кассия подбежала к нему, взяла под руку и помогла дойти до кресла и сесть.

   Кассия добавила в стоящий на столе серебряный кубок с водой вина из кувшина и поднесла напиток отцу. Тот отпил, проливая капли. Еще несколько дней назад Секст Старший с восторгом расхваливал бы это отменное фалернское, но сейчас даже не замечал его вкуса.

   – Преторианцы сгоняют туда мужчин со всего города, чтобы они предавались за высокую плату наслаждениям с самыми знатными женщинами, – снова заговорил Секст. Глаза его горели опасным огнем, на лбу вздрагивала жилка. – Гай устроил во дворце лупанар. Половину вырученных денег он забирает себе на правах устроителя. Это один из его способов пополнить казну, которую он умудрился полностью истощить. Женщин он отбирает из числа понравившихся ему жен сенаторов и всадников, которых примечает на званых пирах.

   – Когда он заметил маму? – спросила Кассия, понимая, что, скорее всего, слишком поздно узнала о случившемся, чтобы успеть применить свой дар.

   – Два дня назад, когда мы были на званом ужине в Палатинском дворце, – отец вдруг привстал и с силой отшвырнул от себя пустой кубок. Серебряный сосуд со стуком ударился о колонну и упал в водоем.

   Секста Кассия передернуло. Он будто снова увидел перед собой грузного высокого императора с его странно тонкими руками и шеей, его редкие волосы, бледное лицо, позолоченную накидку, – более подходящую женщине, чем мужчине, – и блуждающую полуулыбку Гая, говорящего про "белую шейку" Луциллы, увидел участников пира, смеющихся каждой шутке Гая над ними самими и их близкими. С ненавистью к самому себе вспомнил, как, уже понимая, что его жену решили превратить в гетеру, он целовал руку тирану и угодливо бормотал: "Да, мой цезарь! Нет, мой цезарь!".