Текст книги "Римская карусель (СИ)"
Автор книги: Марк Дельта
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Утром Кассия вся пылала, нос был забит, дыхание давалось с трудом, сознание мутилось. Она ненадолго просыпалась и снова погружалась в беспокойный сон. В этом состоянии Кассия почти не замечала происходящих вокруг нее перемен. Ей было понятно только одно: ее снова привезли домой, вокруг – обычные предметы, привычные лица, хлопочущая Брисеида. Мрачное подземелье исчезло. Приходил врач, осматривал девочку, что-то говорил родителям. В одно из своих пробуждений Кассия увидела обеспокоенное лицо матери, и это было необычно, потому что мать нечасто баловала ее своим вниманием. Ей хотелось заверить мать, что она больше не будет делать то, что не положено, но говорить было трудно.
Через два дня Кассия уже чувствовала себя намного лучше. Жар прошел, речь не причиняла неудобств, но она все еще лежала в постели. Отец, обычно рассеянный, витающий в мыслях где-то далеко, во время одного из своих посещений вдруг протянул к ней руку. Кассия сжалась, боясь новой порции истязаний, но старший Секст Кассий погладил ее по голове. Заметив странное выражение на лице дочери, он озабоченно спросил:
– Что тебя беспокоит, дорогая?
Ласковый тон и участливый взгляд успокоили девочку, и она, набравшись храбрости, спросила:
– Ты больше не злишься за то, что мы помяли твою тогу?
– Помяли тогу? – Непонимающе переспросил отец, приподнимая правую бровь. Затем он грустно улыбнулся. – Тебе, верно, привиделось это, когда ты болела. Никто не мял моей тоги. Впрочем, если тебе так хочется, я дам тебе свою старую тогу, которую больше не ношу, и ты сможешь мять ее в свое удовольствие, бедная моя девочка. Столько пережить в твои годы...
На следующий день Кассия спросила брата, каким было его наказание за помятую тогу отца.
– Какую тогу? – удивился Секст. – Ты же сказала, что расскажешь родителям про ключ, и мне пришлось вернуть его на место. Но все это пустяки, детские игры.
До этого разговора Кассии казалось, что эпизод с ее отказом участвовать в проделке Секста и угрозой рассказать о нем родителям, она придумала, находясь в подвале. Теперь она сама уже не понимала, что было выдумкой, а что правдой.
Для полного выздоровления потребовалось еще несколько дней. Страшные события ночи, проведенной в заточении, вспоминать не хотелось. Кассии стало даже казаться, что они полностью забыты. Но иногда, увидев на улице легионера или центуриона, девочка вздрагивала, даже не понимая природы своего безотчетного страха.
Впоследствии Кассия узнала, что гибель грозила в ту ночь всей семье. Но Фортуна оказалась милостива, и влиятельным заступникам удалось убедить нового префекта претория, Невия Сутория Макрона в непричастности Секста Кассия Пармского и его жены Луциллы к заговору Сеяна. Родители были освобождены из-под стражи, и в то же утро они забрали детей, проведших ночь в заточении в подвалах частных домов.
***
В восемь лет Кассия поинтересовалась у отца, откуда взялись их имена.
Разговор проходил в июле, в пустом триклинии. На столе стояли миски с козьим сыром и мелкими сочными оливками и глиняная чаша с обжаренными в меду финиками, начиненными грецкими орехами. Легкий завтрак, не требующий возлежания и суеты прислуживающих рабов.
Секст Кассий, не любивший облачаться в бесчисленные складки тоги и делавший это только перед выходом в присутственные места, был одет сейчас в легкую холщовую тунику. Устроившись поудобнее на трехместном ложе, он объяснял сидящей рядом с ним дочери, что они относятся к большому и знатному римскому роду Кассиев, а семья их происходит из Пармы – у них по-прежнему есть в этом городе дом, – поэтому мужчины после личных имен носят имя "Кассиус Пармензис", т.е. "Кассий Пармский". Есть и другие, более известные семьи этого рода, например Кассии Лонгины, Кассии Вары, Кассии Висцелины. Женщины рода чаще всего именуются просто Кассиями. Иногда к их именам добавляются такие эпитеты как "Старшая", "Младшая", "Первая", "Вторая" и т.д.
– Почему же я не только Кассия, но еще и Луцилла? – спросила девочка, поправляя поясок своей вишневого цвета туники из тонкого греческого шелка.
– Второе имя я решил дать тебе в честь твоей матери, – объяснил Секст Кассий, рассматривая дочку и не в первый раз думая о том, что раньше она походила на него нескладностью тонкого тела и некоторой непропорциональностью черт лица, а с годами усилилось ее сходство с Луциллой: тонкая кость, белая, словно фарфоровая кожа, рыжие кудри, которые хотелось называть "золотистыми локонами".
Луч солнца скользнул по лицу девочки, и она прищурила зеленые глаза, превратившиеся сейчас в две тонкие, вытянутые щелки – точно, как это бывает у кошек. Секст Кассий рассмеялся и добавил:
– Если бы я знал, что ты будешь так хорошо ладить с цифрами, я назвал бы тебя еще и Пифагором. Разве плохо звучит: "Кассия Луцилла Пифагор"?
Кассия уже год посещала начальную школу, где более всех ее хвалил педагог, обучавший детей счету и называвшийся калькулятором. Другой учитель – литератор – преподавал чтение, письмо и греческий язык. Его очень удивляла способность девочки подражать чужому почерку. Кассия с нетерпением мечтала о тех временах, когда ей исполнится двенадцать лет, и она завершит свое начальное обучение, после чего – как обещал отец – частные преподаватели будут учить ее риторике, геометрии и математике, танцам, музыке и пению. Многие знатные римляне давали хорошее образование не только сыновьям, но и дочерям. Родители Секста и Кассии принадлежали именно к этой категории.
В ответ на шутку отца Кассия улыбнулась – после того ночного ареста она никогда не смеялась, только иногда улыбалась, и чаще всего это была мимолетная ухмылка одной стороной рта. Затем, посерьезнев, продолжала расспросы. Ей хотелось знать, почему и отец, и брат ее носят личное имя "Секст", что означает "шестой".
– Ведь ты старше, чем дядя Публий, – веско сказала она, поднимая палец жестом маленького ритора. – Ты должен быть первым, а не шестым. А у Секста вообще нет братьев, но даже если бы у нас тогда родился брат...
На последних словах она запнулась, потому что это была запретная тема. Два года назад, после ночи проведенной в тюрьме ее мать родила мертвого мальчика. С тех пор она больше не могла зачать. Характер Луциллы, и без того не отличавшийся приветливостью, испортился еще сильнее, и домочадцы старались теперь избегать разговоров о том, что могло напомнить ей трагически оборвавшуюся беременность.
Однако отец не заметил оговорки Кассии. Он, казалось, задумался совсем о другом.
– Коль ты уже и сама об этом спрашиваешь, пришло тебе время узнать, – ответил он наконец. – Твоего прадеда звали Квинт Кассий Пармензис, и он действительно был пятым мальчиком в своей семье, о чем и говорит его личное имя.
– Я никогда о нем не слышала, – удивленно произнесла Кассия, забыв поднести только что взятую со стола оливку ко рту. – Где же в ларарии его маска?
Ларарием назывался шкаф, где стояли статуэтки фамильных ларов – духов-покровителей домашнего очага, – и хранились восковые маски предков. Кассия иногда с интересом рассматривала их. На каждой было запечатлено какое-то выражение лица, и было понятно, что ваятели не делали слепков с лиц умерших, а изображали этих людей такими, какими те были при жизни – веселыми, задумчивыми, гордыми, чванливыми.
– Квинта Кассия Пармензиса там нет, – сказал отец. – Он потерял право на посмертную маску, когда поддержал Антония и выступил против Октавиана.
От неожиданности Кассия резко вскочила, опрокинув чашу с финиками. Та с грохотом упала на пол и раскололась на два черепка, растеряв свое сладкое содержимое.
– Значит, мы противники цезаря..., – прошептала девочка, помертвев. В солнечном сплетении стянулся невидимый жгут, в уме зашевелились воспоминания о темном сыром подвале и глухих голосах стражников, сидящих на каменных ступенях.
– Нет, нет, дорогая моя! – успокаивающе заговорил Секст Кассий и привлек дочку к себе. – Цезарь был утвержден сенатом, и мы безусловно признаем это решение.
– Расскажи о Квинте, – попросила Кассия, ежась и прижимаясь к отцу.
– Под его началом был целый флот, и он двинул его, чтобы поддержать Антония в решающем сражении.
– Ты говоришь о битве при Акциуме? – догадалась Кассия.
Отец улыбнулся.
– Какая хорошая у тебя память! Запоминаешь все, что тебе рассказывают учителя. Жаль, что боги не одарили твоего брата такими же способностями. Да, я говорю о той битве. После поражения ему удалось бежать в Афины. Там его убили по приказу Октавиана.
Кассия заметила, что отец не назвал Октавиана Августом, т.е. "Священным".
– Поэтому, – заключил отец, – маски Квинта Кассия у нас нет, говорить о нем не принято, его стихи – он был замечательным поэтом-трагиком – уничтожены, и даже его личное имя – Квинт – мы больше не используем. Оно в нашей семье запрещено, так же, как и имя "Марк" в семье потомков Марка Антония. Но мы с тех пор всегда называем старших сыновей Секстами, "шестыми", потому что, несмотря на запреты, помним, что мы пришли в этот мир после нашего предка, звавшегося Квинтом, "пятым". Таким образом мы чтим его память. А чтить нашего предка мы должны, ибо он пытался спасти республику от тирании. Еще до гражданской войны он участвовал в заговоре Брута и Кассия.
– Как?! – удивилась девочка. – Квинт был тем самым Кассием, который вместе с Брутом убил Юлия Цезаря? Но этого не может быть: тот Кассий был не Пармензисом, а Лонгином!
– Ты опять права, – согласился отец, улыбнувшись. – Квинт Кассий Пармский был не самой важной фигурой в заговоре, но он тоже в нем участвовал.
После этого разговора в отношениях между Кассией и старшим Секстом появилась новая, доверительная нотка. Дочь очень серьезно относилась к предостережениям отца о том, что эти беседы нельзя никому пересказывать. По мере взросления она все яснее осознавала необходимость такой осторожности.
Чем старше становилась Кассия, тем лучше она осознавала, что, несмотря на слова отца о необходимости уважать императора, ибо он "назначен сенатом", в действительности мужчины семьи – и отец, и брат, и дядя с его двумя сыновьями, – были убежденными республиканцами, как и их предок Квинт. Они все чаще вели подобные разговоры между собой в ее присутствии, а позже – и с ее участием. Никто из них не верил, что человек, обладающий неограниченной властью, способен устоять перед ее соблазнами и не превратиться в кровавого деспота.
Правоту такого взгляда чуть ли не ежедневно подтверждали известия об арестах богатых и знатных людей Рима по обвинению в оскорблении величия императора. Очень часто судебное преследование возбуждалось на основании доносов, завершаясь казнью и конфискацией имущества жертвы. Среди пострадавших было немало знакомых Кассиев, в том числе и людей, связанных с ними узами дружбы.
Страх царил повсюду, он проникал во все дома, разъедая ценности и растлевая умы. Именно страх заставил Секста Кассия отдать дочку в начальную школу, хотя достаток вполне позволил бы ему приглашать для нее частных учителей, не дожидаясь, пока ей исполнится двенадцать. Однако подобная неосторожная демонстрация богатства могла привлечь внимание осведомителей императора. Конфискация имущества жертв доносов стала при Тиберии действенным средством пополнения императорской казны.
В результате Кассии в течение пяти лет, в любую погоду приходилось в сопровождении своего воспитателя Строфия ежедневно, за исключением праздничных дней, проходить немалое расстояние от дома на Эсквилине, до Форума, где располагалась школа – неказистое деревянное здание с дырявым навесом вместо крыши.
Кассии открылся совсем не тот Рим, к которому она привыкла в раннем детстве. Простор и чистота, большие особняки-домусы знатных людей, рощи, парки, фонтаны, портики, изящные скульптуры, величественные храмы с колоннадами – все это было характерно для аристократических районов, расположенных главным образом на римских возвышенностях. Внизу, на улицах, через которые приходилось идти в школу, царила немыслимая теснота прижатых друг к другу ремесленных и торговых лавок, таверн и многоэтажных доходных домов-инсул с их крошечными комнатками, где ютилась беднота. Здесь всегда было мокро, грязно, шумно. Во многих местах сточные воды из древней канализационной системы Рима, так называемой Большой Клоаки, просачивались на поверхность, добавляя свое зловоние к жгучей смеси плывущих над этими улицами запахов. Пешеходы и конный транспорт создавали опасную для передвижения толчею, грязь на таких улицах, как Субура или Аргилет, часто стояла по щиколотку.
В школе Кассия проводила дни напролет, с утра до самого вечера, вместе с детьми из бедных семей, повторяя вслух таблицу умножения и неправильные глаголы. Самым трудным был обратный путь домой, после изматывающего учебного дня, через Аргилет, мимо лавок сапожников и ремесленников, затем все время в гору, в верхнюю часть Эсквилинского холма.
В одиннадцать с половиной лет Кассия Луцилла уже отчетливо осознавала странную двойственность своего положения в этом мире. Ей казалось, что над ней насмехаются могущественные, но легкомысленные боги. Девочка то наслаждалась защищенностью и комфортом, то становилась добычей страхов перед чужой злой волей.
Роскошь родительского дома, отчетливо осознаваемый достаток Кассия воспринимала как нечто очевидное и заслуженное самим ее происхождением. У семьи были большие дома с термами, библиотеками и гимнастическими залами в Риме и Парме, а также загородная вилла с обширным поместьем в Байях, куда члены семейства Секста Кассия часто ездили, чтобы любоваться закатами и купаться в волнах прибоя. Поместье приносило доход, позволявший членам семьи продолжать жить в изысканной праздности, не опускаясь до унизительной зависимости от отупляющей работы ради заработка, и проводить немалую часть времени в банях, в Большом Цирке, в амфитеатрах, наблюдая такие захватывающие зрелища, как гладиаторские бои, колесничные бега, травли диких зверей. И, конечно, ходить в театры на лучшие постановки греческих и римских пьес.
Множество рабов и рабынь исполняли желания членов семьи, и Кассии была по душе эта забота. Ей нравились прически, долго сооружавшиеся на ее голове двумя рабынями. Ее апельсинового цвета волосы теперь были обычно завиты волнами. Низко на шее уложен был в виде плоской раковины пучок из тоненьких косичек. Кассии было приятно выбирать цвета туник и накидок, и она быстро привыкла к геммам и браслетам. Казалось вполне справедливым жить в доме с множеством залов и комнат, с мозаикой на полах и фресками на стенах, с садом в перистиле, посреди которого струились воды фонтана. Большие стеклянные и керамические амфоры, лампады из бронзы, а не из раскрашенной под бронзу глины, курильницы с благовониями, подогрев пола в некоторых залах, подключение к водопроводной системе, проходившей через восточную часть Рима, – все это, как считала Кассия, было устроено правильно и справедливо.
Однако жизнь являла Кассии и оборотную сторону. В первую очередь это был всепроникающий страх, питавшийся слухами и известиями об арестах и казнях. Это был ужас мира взрослых, но к нему добавлялись и непосредственные переживания самой девочки.
Вольноотпущенник Зенон, которому принадлежала школа, зная, что Кассия Луцилла – девочка из богатой семьи, не сек ее розгами за провинности и ошибки, как других детей, но, чтобы она не слишком выделялась, весьма часто и пребольно бил ее по пальцам линейкой-ферулой. Кассия едва ли смогла бы с уверенностью ответить на вопрос, чего она боится больше: ареста родителей или очередного взмаха ненавидимой линейки. И что ей отвратительно больше: безразлично-брюзгливое лицо Зенона, насмешливые взгляды других учеников – мальчиков и девочек, – не прощавших ей то, что ее никогда не секут, или само это переживание страха перед ударом, съеживающее все ее существо до липкого, дрожащего комка.
***
Но двенадцатилетний возраст наконец наступил, принеся с собой освобождение от ненавистной школы. Теперь Кассию обучали приходящие на дом учителя, клиенты ее отца, и им, разумеется, никогда не пришло бы в голову поднять руку на дочь патрона, несмотря на то, что Кассии – с ее посредственным слухом и негибким, слишком худым и слабым для ее возраста телосложением – не легко давались музыка и танцы.
Это был год консульстваПрокула иПонтия Нигрина. Спустя очень много лет, если не сказать больше, Кассии Луцилле доведется разобраться с календарем христиан, и тогда, вспоминая события этого года, она сможет назвать его 37-м годом от рождения Иисуса. 16 марта этого года умер Тиберий, завершив 23 года своего правления и не дотянув до 80-летнего возраста. Через два дня сенат утвердил принцепсом его внучатого племянника, Гая Цезаря.
"Так он достиг власти во исполнение лучших надежд римского народа или, лучше сказать, всего рода человеческого", – напишет впоследствии о Гае Цезаре историк Светоний.
Для знати приход Гая к власти означал надежду на окончание эпохи непрерывного страха перед произволом власти. Что же до простого люда, то он был рад новому императору еще больше, перенеся на Гая Цезаря любовь к его прославленному доблестью и благородством отцу, Германику.
Несколько лет назад Германик был отравлен в самом расцвете своей славы полководца и политика, и многие подозревали, что убийство произошло с ведома, если не по прямому приказу, его родного дяди, императора Тиберия, опасавшегося растущей популярности Германика. Старшие братья будущего императора Гая были сосланы вместе с их матерью Агриппиной на пустынный остров в Тирренском море, где все трое вскоре встретили свою смерть. Один из них покончил с собой, другой был заморен голодом. Агриппина жила на острове в нищете и подвергалась постоянным издевательствам и побоям со стороны центурионов. Однажды от удара в лицо она потеряла глаз. Обстоятельства кончины супруги Германика остались невыясненными, но ходил слух, что она добровольно довела себя до смерти голодом.
Теперь выживший представитель этой всенародно оплакиваемой семьи стал цезарем, что выглядело восстановлением справедливости по воле всемогущих олимпийских богов.
С еще большей радостью встретила приход к власти 24-летнего Гая Цезаря римская армия, с особым трепетом чтившая память справедливого и победоносного Германика. Многие ветераны, воевавшие в лесах Германии, помнили Гая ребенком, когда он жил в военных лагерях, повсюду сопровождая отца. Будущий цезарь ходил тогда в уменьшенной копии солдатской формы, и за маленькие легионерские сапоги его с тех пор и прозвали Калигулой, т.е. "сапожком".
"Народ по пути встречал его густыми ликующими толпами, с алтарями, с жертвами, с зажженными факелами, напутствуя его добрыми пожеланиями, называя и "светиком", и "голубчиком", и "куколкой", и "дитятком". А когда он вступил в Рим, ему тотчас была поручена высшая и полная власть по единогласному приговору сената и ворвавшейся в курию толпы", – будет писать о Калигуле Светоний.
О том, что Гай Цезарь публично объявил конец эры доносительства, Секст Кассий узнал от своего друга, Авла Курция. Семьи Кассиев Пармензисов и Курциев уже несколько поколений связывали узы гостеприимства.
– Повтори же, мой Авл, то, что ты только что сказал, – попросил его изумленный Секст.
– С удовольствием повторю это хоть сто раз! – воскликнул Авл, фыркая, зачерпывая воду обеими ладонями и плеща ее на свое одутловатое лицо и толстую шею. Он стоял в теплой воде бани в эсквилинском доме Секста Кассия, где наслаждался купанием вместе с хозяином дома и его братом Публием. – Принцепс помиловал всех осужденных и сосланных по всем обвинениям, возбужденным на основании доносов.
– В это нелегко поверить, – проговорил Публий Кассий Пармензис, младший брат Секста, лежа на топчане и постанывая от удовольствия под сильными руками плечистого бритоголового раба, массировавшего ему спину. Публий был неисправимым сибаритом, и что-то в его чувственных губах показывало, что меланхоличность Секста ему совершенно несвойственна.
Секст Кассий сидел на ступеньках, ведущих в бассейн с подогретой водой, и от этого Авл рядом с ним казался не таким малорослым, как обычно. Члены семейства Курциев уже не в первом поколении оправдывали смысл своего родового имени.
Купальня была освещена яркими огнями стройных, достигающих в высоту половины человеческого роста, бронзовых светильников. Над поверхностью воды клубился пар. В некотором отдалении от взрослых плескались, обсуждая что-то со смехом, их сыновья: Секст Младший, которому уже было шестнадцать лет, сын Авла, Кезон и двое сыновей Публия – четырнадцатилетний Гней и восьмилетний Агриппа. Кезон был ровесником Секста. Невысокий, как все Курции, он, в отличие от толстого и неповоротливого Авла, был худ, жилист и как-то весь подобран, словно в любой миг ожидал нападения сзади.
Мальчики недавно пришли в купальню из гимнастического зала, уступив его свои сестрам. Все они были коротко и аккуратно пострижены, как и их отцы.
– И это еще не все, – продолжал Авл Курций. – Гай объявил на Форуме в присутствии большого стечения народа, что для доносчиков, как он выразился, его слух закрыт. Документы, относящиеся к делам матери и братьев, он сжег на глазах у всех, призывая в свидетели небожителей и клянясь, что ничего в них не читал и не собирается никому мстить за судьбу своей семьи.
Старшие мальчики, уловив отдельные его слова, подплыли к ним, подняв брызги, и теперь с интересом слушали разговор взрослых. Волны на поверхности воды постепенно успокоились, превратившись в мелкую зыбь.
– Теперь все вдруг осмелели. Вчера дрожали перед Тиберием, а сегодня открыто порицают его, – заметил, вставая с топчана, Публий.
Секст Кассий кивком головы отпустил раба и, дождавшись, пока тот исчез в одной из арок, соединявших купальню с другими частями дома, произнес с нажимом:
– Друзья мои, забывать об осторожности нельзя! Настроения цезаря могут легко перемениться, не говоря уже о том, что у нас и сейчас нет особых причин верить в его искренность. К тому же мы все понимаем, что ни один цезарь, даже самый добродетельный и справедливый, – каковым я отнюдь не считаю Гая Калигулу, – едва ли устоит перед соблазнами неограниченной власти.
Перехватив его взгляд, Авл с удивлением спросил:
– Ты ждал ухода раба, прежде чем это сказать, мой Секст?
– Разумеется, – подтвердил Секст Кассий. – Глупо призывать к осторожности, не проявляя ее. Конфискация имущества на основании доносов уже доказала свою действенность при Тиберии, который, надо сказать, отличался невероятной скупостью и денег не транжирил. О Калигуле же, напротив, известно, что он проводит жизнь в пирах и увеселениях. Если он промотает состояние, оставленное ему дедом, то тем более прибегнет к этому испытанному средству. И тогда каждому припомнят неосторожные слова, произнесенные в эти радостные дни! Многим же, в придачу, припишут и то, чего они никогда не говорили!
– Конечно, такое вполне может произойти, – согласился его брат, спускаясь в подогретую воду по каменным ступенькам сквозь завесу пара. – Но я разделяю удивление Авла. С каких это пор мы не можем свободно разговаривать при собственных рабах? Этак мы скоро начнем остерегаться и статуй!
– У статуй нет памяти и желаний, – возразил Секст.
– Но ведь никакой суд не примет к рассмотрению показания раба! – удивленно заметил Авл.
Секст не ответил. Ему и самому была не по душе собственная подозрительность, но в одночасье избавиться от нее после стольких лет страха и оглядки было непросто.
Когда мужчины и мальчики, вытершись и одевшись с помощью домашних слуг в легкие, удобные для ужина, туники, проходили мимо гимнастического зала, оттуда доносились голоса девушек. Заглянув туда, Секст Старший возвестил:
– Дорогие мои, слуги уже готовят для вас купальню, но долго там не засиживайтесь, иначе начнем ужинать без вас!
Помимо повязок, закрывавших грудь и бедра, на девушках ничего не было. Невысокая, как и все остальные члены ее семьи, но коренастая и крепкая Курция Прима, старшая из трех дочерей Авла, не обратив внимания на слова Секста Кассия, откинула левой рукой мешавшую ей черную прядь с блестящего от пота лба и с силой бросила набитый опилками мяч в сторону Кассии Пульхры, единственной дочери Публия. Та, не надеясь отбить удар, почла за лучшее увернуться и успела сделать это в самое последнее мгновение перед тем, как мяч пролетел мимо ее головы и по странному совпадению попал в гипсовый мяч, который держала в руке стоящая у стены скульптура атлета.
Остальные девушки, услышав, что скоро можно будет залезть в воду, тут же оставили свои гирьки на полу и решительно направились к выходу из зала. Первой, конечно, шла единственная в этой компании рыжая девушка, тонкокостная и субтильная Кассия Луцилла. Ее нежелание заниматься гимнастикой было очевидным, и Секст в очередной раз пожалел, что уступил настойчивости жены и не освободил дочь от этих занятий. Он знал: если бы Кассию предоставили самой себе, она сидела бы сейчас в перистиле, рассеянно поглядывала бы на струи воды, вырывающиеся изо рта мраморного дельфина, и набрасывала бы металлическим стилем на навощенной табличке треугольники и другие геометрические фигуры.
***
Для Рима начались новые времена. Прежний принцепс, прижимистый Тиберий, не баловал римлян дорогостоящими зрелищами. Теперь же последовали бесконечные гладиаторские сражения, соревнования возничих и прочие развлечения. Давались они с невиданным размахом, и казалось, что довольный плебс никогда не устанет прославлять своего веселого молодого императора, безоглядно тратившего средства из оставленной его предшественником огромной суммы в императорской казне. Однако через несколько месяцев люди начали уставать. В избыточных количествах надоедает все, даже удовольствия. Тем более, что непрерывная череда развлечений отвлекала римлян от заработка.
Спустя восемь месяцев после начала своего правления, Гай Цезарь серьезно заболел, оказавшись на грани смерти. Любовь римлян к сыну Германика была столь велика, что некоторые из них обещали богам пожертвовать собственной жизнью, лишь бы выжил принцепс. Впоследствии, спустя много месяцев, Калигула, томясь скукой, разыскал этих людей и припомнил им их обеты. Одного из них по приказу Гая сбросили с Тарквиниева вала, дабы его обет был исполнен. Другого нарядили гладиатором и отправили сражаться на арену, отпустив на волю только после его победы.
Остается лишь гадать, действительно ли именно болезнь так повлияла на нрав Калигулы, что сразу после нее начались времена жесточайшей тирании и преследований. Возможно, безумие овладело сознанием Гая еще в раннем детстве в связи с арестом отца, гибелью матери и братьев. Многие, в числе которых был и Секст Кассий, считали, что до заболевания цезарю просто удавалось держать в узде свою жестокость и распущенность, поскольку ему было важно снискать любовь народа и доказать свое превосходство над деспотом Тиберием.
Так или иначе, но Гай Цезарь выжил, и с тех пор характер его правления резко изменился. Он всерьез уверовал в то, что является божеством во плоти, и стал требовать божественных почестей не только по отношению к себе, но и к трем своим сестрам – Друзилле, Ливилле и Агриппине (матери будущего императора Нерона). С первой из них, Друзиллой, он к тому же открыто находился в кровосмесительной связи, заставив ее мужа, дальнего родственника Пармензисов, сенатора Луция Кассия Лонгина, дать ей развод.
Калигула стал появляться на общественных приемах в традиционном одеянии богов, облачаясь то в Юпитера, то в Венеру, то в Марса, то в Аполлона, и требовал, чтобы к нему обращались соответственно. Часто он становился между статуями Кастора и Поллукса в храме Диоскуров, и тогда посетителям надлежало величать его Юпитером Латинским. В храме Юпитера Капитолийского люди часто слышали, как Гай громко разговаривал с богом, то обличая его, то ссорясь с ним, то мирясь.
Согласно действовавшей до сих пор традиции, император при жизни обожествлялся только в восточных провинциях империи, где издревле было принято считать правителей богами. В западных областях императоры обожествлялись лишь после смерти.
Калигула нарушил эту традицию, считая себя подлинным богом прямо сейчас, в своем человеческом облике. Ему был посвящен храм, где было установлено его изваяние. Должность верховного жреца исполняли поочередно самые богатые римляне, соперничая друг с другом ради такой чести и платя огромные взносы. В жертву приносили птиц, в зависимости от дня, – павлинов, фламинго, фазанов, цесарок. В различных храмах Италии и Греции по указанию цезаря со статуй божеств были сняты головы и заменены скульптурными головами самого Гая...
Кассии Луцилле было тринадцать лет, когда вновь ожили ее почти забытые детские страхи. Гай Цезарь сумел к тому времени истощить казну, казавшуюся поначалу бездонной. Теперь, в полном соответствии с невеселыми предсказаниями Секста Кассия, возобновилась практика доносительства. Но если Тиберий пользовался услугами специально созданного для этого Сеяном штата соглядатаев, то Калигула поступил иначе, в очередной раз продемонстрировав, как мало значили для него традиционные римские ценности.
Суды стали принимать к рассмотрению донесения рабов, уличавших своих хозяев в оскорблении величия императора. Это действительно было неслыханно. Теперь никто не мог чувствовать себя в безопасности даже в собственном доме. Если тот, на кого доносили, был небогат, и его бедность была очевидна, он еще мог избежать расправы. Если же донос поступал на человека обеспеченного, то его участь была предрешена: скорый арест, лишение прав, казнь и конфискация имущества в пользу казны. Раб-доносчик получал свободу и часть конфискованной собственности хозяина. Некоторые, поняв, что Цезарь решил наложить руку на их богатство, кончали самоубийством, не дожидаясь судебного разбирательства, чтобы спасти свои семьи от нищеты.
Излишне говорить, что теперь только и было разговоров – вполголоса, шепотом, с оглядкой, – что о казненных друзьях и родственниках. Кошмар времен Тиберия вернулся в многократно увеличенном размере. Слушая эти обсуждения, Кассия невольно вспоминала мрачные своды подземелья, грубых преторианцев, перестук капель. Память о страхе тогдашнем сливалась воедино со страхом нынешним, скручивая внутренности и вызывая дрожь в пальцах. Близость беды была столь ощутимой, что у Кассии больше не оставалось сомнений: в скором времени что-то случится. То же самое чувствовали и все остальные домочадцы. Поэтому мало кто удивился аресту Публия Кассия Пармензиса.
