Текст книги "Долина красоты"

Автор книги: Мария Панкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Мария Панкевич
Долина красоты

Ученикам школы Щетинина – спасибо за храбрость и искренность

Посвящается мой названой сестре Рите.

Ее сердце остановилось 2 июня 2021 года, в 33 года.

Вечная память, моя родная, увидимся, но в этот раз, надеюсь, не слишком скоро!

Лера Томпсинская, спасибо, что показала ей мир.

Вика Махова, Рита тебя любила

Спасибо Людмиле Михайловне и Анатолию Михайловичу Сенокосенко за безграничное терпение, любовь и помощь

Ну и, конечно, моему папочке, почетному адвокату РФ Виктору Александровичу Ермишко

© ООО «Издательство К. Тублина», 2021

© А. Веселов, 2021

Предисловие
Плохая девочка

Четырнадцатилетнюю учащуюся питерского лицея принудительно определяют в закрытую школу-интернат на юге России. Заведение расположено в живописном месте и носит звучное греческое название «Текос» (в переводе – «долина красоты»).

Юная воспитанница быстро замечает в укладе элитного образовательно-оздоровительного учреждения пугающие, неприятные странности, которые вскоре оборачиваются для питерской девочки-подростка кошмаром наяву. Там царит жесткая вертикальная иерархия, а примитивные практики управления поведением замешены на нездоровом культе руководителя, доморощенной эзотерике и псевдорусской духовности. Для свободолюбивой Маши школа будущего оказывается бесчеловечной машиной подавления личности. Читателю будет небезынтересно узнать, что описываемое в книге заведение имеет конкретный адрес и реквизиты: речь идет о широко известной в узких кругах адептов альтернативного «ньюэйджеровского» образования школе под руководством недавно почившего академика Щетинина. Читатель получает возможность краем глаза увидеть, что скрывалось в начале нулевых за стенами заведения, получившего в результате раскола после смерти педагога-новатора скандальную известность.

«Я рассказала, каково мне было в школе Щетинина, и я хочу, чтобы так не было ни у кого больше» – так определяет свою позицию автор Мария Панкевич.

Однако следует сказать, что Мария Панкевич – автор не документальной, а художественной книги. Что читателю предлагается автобиографическое литературное произведение, а не журналистское расследование. Эта книга не о пороках и злоупотреблениях в закрытых учреждениях авторитарного типа, а о свободе и ее подавлении. Перед нами в первую очередь роман воспитания. Его главным содержанием является отнюдь не уникальный опыт выживания подростка в спецусловиях. Интернат Щетинина лишь следствие, один из срезов проявления власти, манипулирования сознанием и психологического насилия. Примерно то же самое в миниатюре происходит в семье главной героини. Она учится в престижной школе, растет в полной и внешне благополучной семье, но при этом находится в предельно чуждой и травматичной среде, которая также является, в свою очередь, аппаратом насилия и подавления. Немудрено, что формирование личности человека под двойным давлением авторитарной и токсичной психопатологической среды происходит с деформациями, в результате которых неблаговидной и неприглядной становится именно желанная обретаемая свобода, связанная с опасными злоупотреблениями и рискованной близостью к криминалу.

Это роман прежде всего о трудном становлении и взрослении, об одиночестве и любви на фоне переходного слома конца девяностых – начала нулевых. Книга Марии Панкевич жестко нарушает стереотип, укоренившийся в сознании массовых читателей по поводу «доброго и светлого» позитивчика, который должен, по их мнению, иметь место, если речь идет о школе и тем паче о семье. Это роман о внутреннем опыте, который обретает подросток в заведомо чужеродном окружении, и о преодолении этого опыта. Многим в четырнадцать лет любая внешняя, а также внутренняя привычная семейная среда становится чуждой и враждебной. Единственное, за что может уцепиться трудный подросток, какой бы сильной и цельной натурой он ни был, – это любовь.

Такую книгу могла написать только плохая девочка, потому что хорошие девочки не пишут хороших книг.

Наташа Романова

I часть
Дитя асфальта

Я уже полчаса пытаюсь застопить машину. Автомобили проносятся слишком быстро, но кто-то добрый все же сбрасывает газ и притормаживает. И вот я уже смотрю на серый серпантин через лобовое стекло, по которому стекают капельки дождя. Справа горы, слева горы. Печка в машине пашет на полную, как зимой. Негромко работает радио, водитель неразговорчив, что к лучшему. Мне есть о чем подумать по дороге домой.

Может, все эти приключения случились со мной потому, что в детстве я любила африканские сказки?

Мне было шесть лет, и я была дома одна. Толстую книгу я обнаружила случайно: искала спрятанный от нас, детей, разговорник Илоны Давыдовой, по которому неспешно познавала словарь плотской любви и плоских подкатов. А нашла сказки. Поморщилась от отталкивающего рисунка на лимонной обложке, открыла – и уже не смогла от нее оторваться.

Книга называлась «Путешествие в Город Мертвых, или Пальмовый Пьянарь и его Упокойный Винарь». Написал ее сказочник Амос Тутуола в далеком 1952 году. Вот это сокровище, откуда же оно появилось в нашем книжном шкафу? Родители не покупали, это точно – мама работала в библиотеке, где были все книги на свете, даже самые редкие и старинные, то есть бесценные. Но эта была особенной, она была моей новой тайной. Такие сказки не должны были нравиться, они были написаны для того, чтобы затягивать в неведомый жестокий мир колдунов и волшебных существ, подвигов и предательства. Это была древняя магия!

Загадка не давала покоя, но спрашивать взрослых было нельзя, они бы отобрали ее у меня только из-за названия, не говоря уже об оглавлении: «Мы боялись прикоснуться к существам в корзине», «Трудно приветствовать друг друга в корзине…», «Путешествовать по лесу очень опасно, но идти по дороге мертвых – опасней», «В животе у голодного существа»…

Вторая часть, «Симби и Сатир Темных джунглей», потрясла меня до глубины души. Девочка Симби выросла в богатой семье в большой деревне и не знала, что такое бедность и лишения, но была любопытной и упрямой. Украв у родителей черного петуха, она отнесла его старику-прорицателю, который пообещал помочь найти ответы на ее вопросы. На перекрестке трех дорог они со стариком совершили обряд жертвоприношения, и в тот же момент Симби получила сильный удар по голове. Похититель детей Дого засунул ее в мешок и утащил по пыльной каменистой дороге, чтобы продать в рабство. «Ты окунешься в лишения даже глубже, чем собиралась, потому что лишения от бедности бывают почти бездонные…» – философски пообещал он своей новой жертве.

Так начались злоключения Симби. Ей садились на голову толстые надзирательницы, чтобы немного передохнуть, ее новорожденных детей толкли в ступке, чтобы вызвать дождь, ветра приковывали несчастную к скале, но она убежала, преодолела все испытания и с помощью духов мертвых вернулась домой к семье, что казалось просто невероятным, учитывая ее испытания. Что-то похожее случилось и со мной в подростковом возрасте. Или я воспринимала это так?

…В этой странной школе я никогда не хотела учиться. Мама меня туда буквально затолкала. Кроме шуток – схватила за шкварник, втолкнула в приоткрытую дверь, и я оказалась на середине огромного кабинета.

Деревянный пол был разрисован яркими подсолнухами. В окно било июльское солнце. Седовласый директор, педагог Михаил Петрович Щетинин, сидел в центре комнаты с баяном на коленях. Вокруг него на стульчиках разместились дети, которые прошли большой конкурс при поступлении, пассионарии – новые ученики Школы Будущего.

Пришлось тоже присесть на случайно (не случайно!) свободный стул.

* * *

Директор нараспев рассказывает какую-то легенду о горах, растягивая меха своего баяна. Дети слушают, завороженные, – и вдруг Щетинин с воплем швыряет баян в центр зала. Кто-то нервно хихикает, кто-то вскакивает. Перепугались все, лишь я сижу как истукан на стуле и думаю: «Ого, да он совершенно чокнутый!»

На концертах в рок-клубах я видала и не такие глупые выходки.

Мне пятнадцать лет, я учусь в престижной французской гимназии, окончила музыкальную школу, но мечтаю стать не скрипачкой, а журналистом. Поэтому я просто поражена коварным замыслом мамаши отправить меня в закрытое учебное заведение на юге России из гимназии в Санкт-Петербурге. Мне до сих пор не верится, что она всерьез считает – я буду жить в интернате, носить длинные юбки, петь народные песни… Несмотря на мои протесты, все же мы туда приехали – в маленькое село Текос, что находится в часе езды от Геленджика в сторону Сочи.

В этой школе живут сыновья старого отцовского приятеля. Их мать рассказала моей о новаторских методах академика Щетинина, пока младший, смуглый Сашка, кружил меня на сильных руках так, что в глазах сияющие звезды танцевали гопак по черному южному небу. Пасторальная идиллия с покусываниями золотистых соломинок под кустами и жаркими поцелуями в обжигающем воздухе (парень был красив, как юный фавн) привела к очередному классическому скандалу, мощной пощечине от мамы и увенчалась отъездом на следующее утро из дома друзей семьи под вопли: «Моя дочь – шалава малолетняя!»

Но мысли о школе-интернате не покинули мамину буйную голову. «Да! – вдохновенно подпевает сериальным ментам в телике вконец обезумевшая мамаша. – Пусть не по правилам игра!»

Чтобы меня точно не взяли в школу, я накрасила губы ярко-красной помадой, и мама выносила мне за это мозг несколько часов на потеху людям, пока мы ехали в душном автобусе.

Пыльная дорога от трассы ведет направо. Нужно миновать пост, на котором дежурят казаки. Просто так в школу не пройти – дежурный администратор, симпатичная девушка с толстой косой и в длинной юбке, проводит беглую экскурсию.

В Центре комплексного развития личности детей и подростков нет классов ни в прямом, ни в переносном смысле на манер западных педагогов-новаторов Монтессори и теософа Штейнера. Понятия «урок» нет («урочить» – по-древнерусски значит «сглазить», объяснили нам).

Оценок и дневников в этой школе нет. Классов нет тоже, как и такого понятия, как «возраст». На вопрос «Сколько тебе лет?» принято отвечать: «Вечность». Особенно смешно это слышать от какого-нибудь малыша.

На стене главного корпуса надпись: «Быть Рассии вечно без ворога!» Учитель Щетинин утверждает, что «Рассия» – производное от «Ра» (имени бога Солнца или названия мифической реки), точно так же как и «Масква» (но не Москва) – матерь городов русских.

Везде царит идеальная чистота. Дети улыбаются, наперебой здороваются, девочки в длинных юбках или штанах, ненакрашенные, парней в шортах тоже не видать, несмотря на страшное пекло.

На мне белая полупрозрачная майка с вырезом, французская белая теннисная юбка, кепка козырьком назад и темные очки. Я сижу на скамейке, вытянув ноги, умирая от жары. Все глазеют на мои острые колени, и я спрашиваю, можно ли закурить, пока мамаша разузнает про центр.

«Нет!» – с ужасом отвечает пробегающая мимо незнакомая девица и просит меня снять темные очки, мол, это атрибут западной цивилизации. Тут уже мне приходится ей отказать.

Когда я вижу восторженную мамину реакцию на школу Щетинина, мне становится не по себе. Щетинин учит, что главное – это «быть в потоке», быть открытым миру, сливаться с живым в единое целое и тогда, как по волшебству, все начнет получаться само собой. Начнут происходить «озарения» (один красивый расписной зал так и называется – «Озарение»). Ты сможешь предчувствовать события, читать чужие мысли или обмениваться информацией с такими же, как ты, без слов. Не занимаясь академическим рисунком, стать великим художником – ты проводник, а рукой твоей будут водить, грубо говоря, напрямую из космоса. Управлять временем, замедлять и ускорять его, тоже вполне реально.

Маме нравится комплексный подход директора к процессу обучения. Он обещает вырастить из детей новую элиту Рассии, будущих президентов, хозяйственников. Идея сверхчеловека, людей Будущего, новых Атлантов, новых Ариев, Гениев – это ей близко. Ведь она меня воспитывала по инновационным методикам и растила именно как гения. Я еще не умела говорить, но уже показывала буквы крошечным пальчиком и составляла из них слова. А потом вырос «подросток-недоносок», и маму это беспокоило. Сколько она в меня вложила, и это для того, чтобы я таскалась по прокуренным подвалам, где играют рок? Для того ли она беременной ходила в капеллу и Эрмитаж, развивая еще в утробе мой эстетический вкус?

Наплевать, что у меня уже своя рубрика в питерском глянцевом журнале для подростков о широко известных в узких кругах рок-деятелях, я общаюсь с диджеями популярного радио «Модерн» и рок-музыкантами и хочу в будущем профессионально писать о музыке. В Петербурге остались моя любимая подруга Саша и без пяти минут жених, звукорежиссер Макс. Они же никогда не найдут меня в этой дыре!

Но мама настроена воистину решительно и где-то даже героически. «Чем хуже, тем лучше!» – патетически восклицает она. После расставания с отцом эта цитата из романа Достоевского «Униженные и оскорбленные» стала ее дурацким двусмысленным девизом. Что она вообще творит?!

Еще совсем недавно мамаша яростно утверждала, что мы уезжаем на юг только до осени, «оздоровить организмы» и отдохнуть от «чертова Питера», где она «пашет как вол на трех работах» – преподает в институте, пишет статьи в журнал и делает омолаживающие маски для лица приятельницам и некоторым малознакомым женщинам. Но теперь я вижу, что ее всерьез захватывает идея меня «слить» и «попытаться наладить личную жизнь» по полуэзотерическим букварям, с которыми она последнее время не расстается.

Увы, мама всерьез увлеклась так называемыми самопознанием, самосовершенствованием и самолечением. Несколько полок нашего книжного шкафа прогибаются от «душеспасительной» литературы, а заодно и от косметологических пособий с яркими иллюстрациями.

Как вы помните, в девяностые годы прошлого века над умами и кошельками людей стали активно трудиться экстрасенсы, ведуны и прочий сброд, которому в Советском Союзе не давали обманывать трудящихся. Был в моде псевдоцелитель, который заставлял всю свою семью обливаться на морозе ледяной водой и всюду лазил босой. Уже тогда писал и продавал свои уринотруды Геннадий Малахов, который сейчас пролез на телик.

Судя по маминой подборке книг и различных методичек, она мечтала резко стать сексуальной стервой, миллионершей и никогда не стареть; да и кто бы не мечтал об этом? Но если сеансы Кашпировского были безобидным развлечением, отдыхом у телевизора, то уринотерапия отразилась на нашей семье просто катастрофически. Мамаша в нее уверовала.

Детская моча, писал Малахов, наиболее целебна, так как малыши еще не зашлакованы и во всех смыслах чисты. Поэтому мама пыталась принудить нас с младшим братом ее сдавать и употреблять; мы с трудом соглашались только на сдачу урины в тару. После этого на плите проводились алхимические опыты по ее выпариванию. Вонь при этом стояла чудовищная. Отец подобных экспериментов не выдерживал и с матом покидал жилище.

Одна из маминых подруг утверждала, что вылечила рак благодаря тому, что пила свою утреннюю мочу и улучшила зрение, капая ее в глаза. Наверное, моя матушка очень любила свою маму, потому что, когда ту разбил инсульт, принялась ее спасать всеми мыслимыми способами.

Бедная бабушка воспрепятствовать альтернативной медицине не могла, так как была парализована. В больницу ее мать отдавать не хотела, уверяя, что врачи ее точно погубят. Бабушка, судя по всему, тоже так считала, потому что приходящую медсестру кусала из последних сил, и та решила больше не посещать наш гостеприимный дом.

Стиральной машины у нас не было, и отец покупать ее отказывался, несмотря на все мамашины мольбы, поэтому обоссанные простыни приходилось вываривать в эмалированном тазу на плите.

Бабушка скончалась первого января.

Мне было десять, и я, как обычно по вечерам, проводила время, читая на диване под настольной лампой. Я слышала, что в соседней комнате мама волнуется, умерла ее мама или нет, но решила туда не идти – игра в больницу мне за несколько лет порядком надоела.

Вбежал мелкий брат и спросил с волнением, как проверить, дышит ли бабушка. Я отодрала от книжного шкафа маленькое зеркальце, приклеенное пластилином, молча протянула ему и записала на полях книги карандашом: «01.01.1995. 22:30. Сегодня умерла моя бабушка. СПб». После этого книгу я закрыла и убрала на полку, потому что уже через минуту в комнату влетела рыдающая мама, потащила меня с собой и заставила целовать бабушкин труп в ледяной лоб. Я не хотела этого, потому что действие было бессмысленным – это было просто тело, как предмет мебели, и я не чувствовала ничего.

Мама еще некоторое время поразгоняла на тему, что мы можем вернуть в бабушку душу, если всей семьей будем над ней держать ладони и молить Бога. Мы честно старались, но ничего не вышло.

Когда приехала труповозка (папино словечко), я почувствовала такое облегчение, что рыдала много часов подряд. Мать со слезами гладила меня по волосам и умилялась, как же я любила бабушку. Я плакала еще сильнее – от стыда, что плохо просила Боженьку, неискренне. А вот батя не стал лукавить и даже шутил в телефонную трубку, когда вызывал скорую, что теща наконец сделала ему хороший новогодний подарок; мама его потом за это горько упрекала. А на следующий день, второго января, он купил, как он выражался, «в семью» магнитофон и поставил нам музыку группы DDT для праздничного настроения.

Мать спросила, пойду ли я в церковь ставить свечку за бабушку, и я растерянно заметалась по квартире. Видя мои сомнения, она зарыдала и кинулась прочь, захлопнула входную дверь, придавила ее и закрыла снаружи ключом. Плача, я вернулась к отцу, тот утешил: «Да и хер с ней!» – и мы долго лежали на диване и слушали Шевчука в полном духовном единении.

После того как наш отец (по выражению мамаши – ирод, такой же черствый, как и я) отказался быть примерным семьянином и «встал на путь порока», она поняла, что одной с двумя детьми на руках тяжело. Интернат, в который она меня привезла, спонсируют государство и частные лица. Дети годами живут там в домах, которые строят сами, поддерживают порядок, готовят еду и работают, параллельно получая образование по новаторским методикам. На тот момент это была экспериментальная площадка Министерства образования, спорный и скандально известный проект.

Главное в проекте – возможность бесплатно получить высшее образование, убеждает меня мама. Она-то знает, как трудно в Питере поступить на бюджет! Оказывается, Щетинин подписал договоры с неплохими вузами, например, Ростовским государственным строительным университетом, и можно после одиннадцатого класса заочно учиться дальше. Похоже, она расписала мое будущее на триста лет вперед.

Название села «Текос» переводится с адыгейского как «долина красоты», рассказывает нам девушка-экскурсовод. Там и вправду невероятная природа: упоительный аромат горных трав и цветов, высокие горы надежно закрывают поселок от ветров, поэтому там субтропики, свой микроклимат. Как в Греции, рассеянно замечает мама. Я, в отличие от своих одноклассников, за рубежом ни разу не была, поэтому поддержать светскую беседу о погоде не считаю нужным.

Жарища в Текосе несусветная: пот течет по лицу до самого вечера, озеро с подвешенной над ним тарзанкой, к сожалению, все зацвело зелеными и желтыми цветами; горные речки почти пересохли, остались тонюсенькие ручейки.

«Не дури, поступай сюда! Неужели тебе, будущему журналисту, не интересно?! – давит мама. – Проверь себя, попробуй, ты же не слабачка! Напишешь потом про школу!»

Спасибо, мамочка, за идею. Я резко против.

«Либо здесь живешь, либо на улице!» – в сердцах кричит мама. Наверное, лучше здесь. Пусть пока успокоится. Втайне я рассчитываю уехать обратно домой, когда она вернется узнать, прошла ли я первый трехдневный испытательный срок.

У меня одно условие – паспорт остается со мной. Это повод для дополнительного нехилого скандала, но тут я одерживаю принципиальную победу в соответствии с законодательством. Мой документ, и будет при мне, талдычу я, потому что больше ничего у меня не остается. Вещи мамаша обещает привезти через несколько дней и оставляет меня буквально в одних трусах, своей бежевой длинной юбке с разрезом до колен и футболке. Ни зубной щетки, ни полотенца, ни мыла – «у девочек пока попросишь».

И вот я, спотыкаясь о подол маминой юбки, что мне великовата, торжественно поднимаюсь на второй этаж дома «Сура» (оказывается, где-то в России есть такая река). В комнатах дивчин двухэтажные кровати, у парней в главном корпусе трехэтажные. Соседки по комнате немедленно заставляют меня лезвием бритвы соскрести яркий педикюр – «У нас так не принято!» – и зашить разрез на юбке. По странной иронии я попадаю в лицей математиков, хотя первый раз на второй год по математике меня хотели оставить еще в третьем классе.

* * *

Первый вечер в центре проходит спокойно.

Оказывается, наш коллектив «выходит на вечернее дежурство по кухне». Выглядит это так: парни выносят во двор бак на пятьдесят литров, дежурная по раздаче кладет дымящуюся кашу в тарелки, а еще несколько ребят быстро ставят их на длинный стол перед едоками. Деревянные скамьи, торопясь, занимают лицеисты и начинают жадно есть с хлебом вприкуску. Дежурные едят последними, но я вообще не могу притронуться к такой еде, и не потому, что она остыла. Я не ходила в детский сад, ни разу не была в детских лагерях, я элементарно брезгую. На четвертый или пятый день я все же отваживаюсь поесть постного борща. На это никто не обращает внимания, как и на мою «голодовку».

Почему-то за ужином, наблюдая за новыми товарищами, я вспоминаю, как совсем маленькой девочкой попросила у мамы приготовить яичницу с помидорами (слова «омлет» я еще не знала). «Нет еще в магазинах помидоров, зима!» – объяснила она. «Тогда сделай яичницу как с помидорами, но без помидоров!» – настойчиво просила я. Мать пошла на кухню, достала маринованные помидоры из закатки и пожарила их с яйцами. Я попробовала, удивилась и не стала доедать. Она швырнула тарелку в раковину и горько зарыдала.

В школе нельзя есть мясо – якобы ты наполняешься агрессией убитых животных. «Думаешь, мы с твоим братом мясо едим?!» – восклицает на это мама негодующе. Рыбой тоже не кормят, хотя наши хлопцы ловят ее на продажу в поселке Криница, что недалеко от Текоса. Конечно, нужны разрешения от Санэпиднадзора, а так меньше ездят и проверяют, что происходит в центре на самом деле.

Молоко у нас сухое, чай самый дешевый и ядреный – «Краснодарский». Кусок хлеба с подсолнечным маслом, особенно если покрошить в тарелку бульонный кубик, – самая ходовая еда. Я узнаю названия и говенный вкус неведомых доселе «лакомств» – ячка, сечка, пшеничка, перловка («Ну и хорошо, здоровое питание!»)… Манную кашу дают раз в неделю, по субботам, и небольшой кубик сливочного масла в придачу – хочешь, мажь на хлеб, хочешь, кидай в тарелку. Здорово, когда есть выбор. Учащиеся рассказывают, что сейчас с едой все неплохо, а раньше вообще кормили отстойно, пшеницей с хурмовым сиропом: «Когда на обед ешь эту байду, запаренную шесть часов на огне, через два часа срешь непереваренной крупой!»

В первую ночь в центре, проснувшись в туалет, я ловко прыгаю со второго этажа кровати, но приземляюсь не на пол, а на спину спящей девочки постарше. Та тяжело стонет, но даже не просыпается. Я-то думала, я ее искалечила или сейчас огребу!

Но спали здесь крепко. Немудрено – подъем в четыре тридцать утра. А с пяти до семи утра занятия – какая-то гадина придумала, что в это время дети лучше всего усваивают информацию («Ну а что ж, не все до обеда валяться, как дома!»). В семь пробежка и купание в горной речке («Руки из карманов вынь! Не у себя в Питере!»), душ и опять учеба. В десять, когда есть хочется уже невероятно, лицеистов зовут к завтраку. Рацион однообразен: и утром каша, и вечером каша, зато разная, вечером могут дать гречку.

В школе своя пекарня (говорят, как-то там парень с дивчиной закрылись, и в тесто что-то попало, а на вопрос что, начинают хихикать как придурки). После завтрака и до полудня продолжаются занятия, потом рукопашный бой или русская народная хореография. Щетинин собрал целый ансамбль песни и пляски «Кубанушка» – хлопцы постарше между собой называют его «Кабанушка», потому что дивчины там дородные. Меня туда тоже взяли за хороший голос, и лицеисты считали, что мне повезло, но из ансамбля с позором выгнали, после того как я задремала на песне «Черный ворон».

После душа продолжаются занятия, а после скромного обеда (суп да каша) наступает долгожданный час личного – педсостав говорит, лишнего – времени. Можно написать письмо домой, почитать, вздремнуть, если получится. До семи вечера снова учеба, а после ужина начинаются «огоньки» и «сборы по направлениям». Каждый лицей отчитывается перед своим директором, что полезного сделано и кто себя проявил за день. В девять вечера начинается общий сбор. В джинсах, которые считаются рабочей одеждой, идти никак нельзя – только если лицей в этот день дежурит.

* * *

Щетинин вызвал меня к себе в кабинет на третий день обучения.

– Ты дитя асфальта! – изрек он обвинительно. – Возвращайся в свой мрачный город!

Я представила себе перекошенное лицо мамаши и ответила:

– Мое место здесь. Я хочу быть казацкой дивчиной!

– Казацкая дивчина… Ты хоть знаешь, кто это? – седовласый Щетинин улыбнулся в усы каким-то воспоминаниям. – Одна маленькая девочка раньше так себя называла. Иди!

Испытательный срок мне продлили.

В первую же неделю учебы у меня украли все трусы, которые привезла заботливая мама. В следующий приезд она громогласно возмущалась: «Врешь, сучка! – Мамаша часто называла меня сучкой, может, к слову приходилось. – Кому они нужны, трусы твои? Небось, сама по кустам растеряла?!»

Мне тоже не верилось, но нижнее белье пропадало регулярно, и не только у меня. Последние трусы я примотала ниткой к изголовью кровати, но ночью какая-то овца срезала ниточки и их стянула. Это не слишком удивило по пробуждению: я уже поняла, что дивчины в школе Щетинина коварны и не слишком брезгливы. Решив не устраивать бесполезных разборок, стала ходить как хиппи, без трусов, – юбки ведь длинные, какая разница, многие звезды вообще белья не носят. К счастью, племянница Михаила Петровича провела «сбор девчат», на котором выразительно объяснила, что, надевая чужие труселя, ты принимаешь на себя негативную карму их предыдущей обладательницы. Дивчины немного угомонились, и пропажи на время прекратились.

Мне очень не хватало любимой музыки. Я пыталась ставить новым соседкам по комнате ирландский фолк, но те возражали, что слушать такое в школе нельзя. Они же объяснили мне, что рок убивает людей, потому что барабаны разрушают генную память.

Директор проводит сборы с непременным баяном. Все садятся в круг, студентки подтягиваются поближе к Щетинину. Для разминки он начинает «разгонять» под музыку свои мантры: «Русь… Россия… Рас-сея… Ра – свет! Сея – сеять! Идет сеятель по земле Русской… Росской… Рось… Ра… Травинка… Веточка березы белой…»

Михал Петрович учит, что за каждым из нас стоят невидимыми наши пращуры и нужно всегда помнить об этом. Выходит, просить о помощи, кроме мертвых предков, некого, а если моего отца мама называла иродом, то мой настоящий отец – бог Род? Меня все время клонит в сон, но нужно внимательно слушать. Никто не может лечь спать просто потому, что устал или неважно себя чувствует. Нельзя «выпадать», нужно быть одним целым, «держать состояние», жить «по сердцу, по чувству», а не «рассудочно», то есть осмысливая свои действия.

Каждый вечер Учитель рассказывает одну из своих красивых легенд. Медитативная, медленная речь, яркие образы героев, что поступали по справедливости, жертвуя собой, – все это вызывало у детей абсолютное к нему доверие и желание идти за этим «святым человеком», куда бы он ни сказал. Алгоритмы, заложенные в этих легендах, образ справедливого и мудрого Отца, с которым нельзя обрывать связь (а Щетинин играл именно эту роль в центре), важность Рода, как бога, так и рода твоего, воскрешение родовой памяти через народные песни и сказания – все было направлено на то, чтобы слушатели ненадолго выпали из реальности, вошли в некоторый транс. А потом начинался «разбор полетов».

Сначала большой пряник, потом плетка-семихвостка. Это как с новенькими при поступлении: сначала тебя хвалили, оказывали доверие (например, когда узнали, что я знаю французский, то организовали лицей французского языка и назначили меня его директором), а потом «опускали на дно», и от тебя отворачивался весь коллектив, чтобы не стать таким же аутсайдером. Теперь ты делал все для того, чтобы получить прежние одобрение, похвалу, уважение. Если ты доверие оправдывал, проникался идеями центра и вкалывал как проклятый, тебя снова немного «приподнимали».

Эмоциональные качели были непрерывной частью учебного процесса, и каждый день тебе приходилось доказывать, что ты достоин своего места под солнцем. Миниатюрная модель этих манипуляций – общий сбор. Сначала сказочка после раннего подъема и тяжелого рабочего дня, а потом всем сестрам по сусалам для усиления эффективности учебного процесса.

Телепат Батька Щетинин уже все на свете знает: какой лицей сегодня был пассионарным, а какой облажался. Он никогда не называет провинившихся по именам, предпочитает говорить иносказательно: мол, одна дивчина из одного лицея… Все и так понимают, о ком речь. Некоторые слабачки убегают в рыданиях. Это мощный прессинг – когда подростка «выводят на круг», даже если не упоминать имени того, кто накосячил, общее осуждение в закрытой системе невыносимо.

Сборы затягиваются допоздна, и вот после них уже сложно успокоиться. Хотя ночами тоже надо следить, все ли закрыты окна и двери и не крадется ли какой злодей к корпусам, поэтому устанавливаются дежурства. Среди ночи тебя будят, и час ты охраняешь дом, в котором ты живешь, а потом снова ложишься спать до 04:30 утра.

Мы очень мало спим. Позже я прочла, что это первый признак тоталитарной секты, первая примета режимного учреждения. Люди должны уставать настолько, чтобы им хотелось только поспать. Главное – они не должны думать. Поэтому, наверное, и нужно «жить по сердцу»?

Но самым жутким оказалось то, что все поголовно были вшивыми. Мамаша регулярно привозила шампунь от педикулеза и ругалась: «Сто рублей опять потратила, как другие, интересно, справляются?»

Я объяснила, что одни мажут голову бензином или керосином, другие красят волосы, вроде бы краска помогает. «Мажь бензином, краситься не смей!» – приказала она. Впрочем, толк от такой терапии был нулевой, потому что чесались все и конца и края этой эпидемии видно не было.