Текст книги "Преступление без срока давности"

Автор книги: Мария Семенова

Соавторы: Феликс Разумовский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц)

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Неподалеку от места встречи Старо-Невского с Суворовским расположился узкий, загаженный котами и несознательными гражданами унылый проходной двор. Когда-то ворота здесь запирались на ночь, а хмурый дворник шугал линявших от полиции большевиков. Нынче же во дворе сделалось скучно, и только редкий прохожий, измученный дарами «Степана Разина», бредет сюда справлять нужду по-малому.

Был уже вечер, когда со Старо-Невского раздалось породистое урчание мотора, и, въехав в арку, у мусорного бака припарковался «стовосьмидесятый» «мерседес».

«Ну, блин, и гадюшник». Сидевший за рулем Павел Семенович Лютый погасил ходовые огни и только собрался закурить, как открылась задняя дверь – Лютый от неожиданности вздрогнул – и на сиденье разместился как из воздуха взявшийся пассажир, плюгавый какой-то, в обдергайке с поднятым капюшоном, и откуда только нарисовался в пустынном дворе?

– Ну и машина у вас! – Незнакомец восхищенно похлопал по обивке салона и вдруг заерзал на месте. – Мать честная, натуральная кожа! Ну отпад! Интересно, а ход?.. Только забирайте направо, там дорога получше.

«Уж не вольтанутый ли, в натуре…» Лютый ошарашенно тронул «мерседес» с места и, как учили, выехал на Советскую, пересек трамвайные пути и стремительно порулил в сторону Суворовского.

– Ух, класс! А слабо до Васькиного рвануть? По дороге, глядишь, и поговорим.

Снегирев откинул капюшон и незаметно покосился на руки Лютого, на коих вся хозяйская жизнь – вот уж истинно – была как на ладони.

Сидел Павел Семенович за всякое – кражи, разбой, грабеж, имел судимого родителя, шесть ходок в зону и горячее нежелание изменять воровским идеям. На его правой руке между большим и указательным пальцами сплелись заглавные буквы ЛТВ, что означало «люби, товарищ, волю», на запястьях синели «набитые» оковы, а на тыльной стороне левой ладони скалился разъяренный барс. Это говорило о твердости характера и давало ответ на извечное «что делать?» – «Бить Актив и Резать Сук».

Между тем обнаружилось, что машину Павел Семенович водит не по правилам движения, а по понятиям, при разговоре то и дело скатывается на феню и, главное, никак не может въехать, с какой стороны к нему подкралась жуда, беда то есть.

Искрился в свете фар морозный воздух, мягко скрипел снежок, и Скунсу сделалось скучно. «Хрен редьки не слаще, пока есть возможность все равно кто-то будет толкать отраву, а кто именно – какая разница? Так что пускай сами разбираются».

– Что-то меня укачало, давайте поедем назад. – Первый раз за все время он посмотрел водителю в глаза, и тот отреагировал по-своему:

– Насчет бабок скомандуйте сами.

– Деньги ничего не значат, если блевать тянет.

Ухмыльнувшись, Скунс лениво надвинул капюшон. – Кстати, вы в курсе, что мы не одни? Полагаю, у вас стоит радиомаяк, а скорее всего «подзвучка» – хоть вначале мы и ушли с прямой видимости, они нас все равно приняли. – И он указал на фары «тойоты-раннер», горевшие в тридцати корпусах от «мерса».

Как бы в подтверждение его слов, они вдруг стали стремительно приближаться, и, услышав повелительное: «Ходу!» – рулевой притопил педаль газа. Легкий «стовосьмидесятый», укомплектованный мощным трехлитровым двигателем, взметнул белоснежный шлейф и шмелем полетел по заснеженному Среднему. Фары «тойоты» стали отставать, однако взялся кто-то за господина Лютого по-настоящему. Из бокового проезда вдруг вывернулась туша «шевроле-блейзера», и, мгновенно оценив ситуацию, Скунс негромко приказал:

– Налево, во двор. Быстро!

Голос у замухрышки вдруг стал таким, что ослушаться было невозможно, и нога Павла Семеновича сильно надавила на педаль. Взвизгнули тормоза, и, невзирая на хваленый «мишелин», «мерседес» понесло юзом, пару раз крутануло перед самыми трамвайными фарами и приложило наконец боком к огромному заледенелому сугробу.

– Век мне воли… – Быстро сориентировавшись, господин Лютый пустил заглохший двигатель и, обдирая о стены проезда перламутровый металлик, устремился в облюбованный двор.

– Слава тормозам. – Скунс распахнул дверцу и, заметив, что рулевой достал из тайника под ковриком «стечкина», удивился: – Вы что это, застрелиться решили?

При этом он успел осмотреться и, выбравшись на воздух, потянул Павла Семеновича за собой. Не худенький вообще-то, господин Лютый покинул машину на удивление быстро и мгновение спустя очутился в ближайшей парадной, а на машину из темноты уже мчалась неотвратимая, весящая чуть больше двух килограммов смерть. Пущенная из ручного противотанкового гранатомета РПГ-7, она превратила «мерседес» в пылающий факел, от взрыва вылетели стекла в соседнем доме, и, будто соболезнуя, заорали сигнализациями окрестные авто. Пробудились, почесываясь, в подвалах бомжи, кое-кто из граждан, расплескав, не донес до рта налитое, и даже местные аксакалы в удивлении приникли к окнам. Все довелось пережить им – индустриализацию, интенсификацию, демократизацию, но вот чтобы кого-нибудь глушили противотанковой гранатой в их дворе – такого еще не бывало.

– Красивое зрелище, фантасмагория! – Ничуть не запыхавшийся, Скунс застыл перед входом на чердак и поманил господина Лютого: – Будьте так любезны, отстрелите замок.

«Стечкин» у Павла Семеновича был афганский, АПБ со штатным глушаком, а потому, открыв без особого шума дверь, водитель с пассажиром сразу окунулись в мрачные, пахнущие гадостно потемки. Заорали потревоженные коты, от поднявшейся пыли Лютый принялся чихать и тут же, поскользнувшись на чем-то тягучем, понял совершенно отчетливо, что нынешний вечер не задался.

– Как у негра в жопе в двенадцать ночи да после черного кофе… – Скунс уже добрался до слухового окна и примеривался выйти на крышу. В темноте он, судя по всему, ориентировался свободно. – Сейчас начнется, как у Маршака, – едут пожарные, едет милиция.

Павел Семенович не ответил, ему было не до поэзии. В мерзком полумраке безлунной зимней ночи, с которым даже и не пытались бороться разбитые фонари, он скользил по ржавому железу и с ненавистью слушал, как стоящий у водостока человек в ветровке делится впечатлениями:

– А все-таки Исаакий особенно хорош при подсветке. Вы только посмотрите!

Наконец господин Лютый поднялся с четырех конечностей на две и хотел перевести дыхание, но его уже вели к пожарной лестнице.

– Прошу. Выживать следует в одиночку. – И, неслышно перескочив на соседнюю крышу, Скунс мгновенно растворился в темноте.

«Во дает жизни!» Сплюнув, Павел Семенович тронул заиндевевшее железо, помянул чью-то маму и принялся спускаться по обжигающе холодным, скользким от наледи ступенькам. От самой нижней до сугробов на асфальте было метра три, и, совершив далеко не мягкую посадку, законник поскользнулся и крепко приложился задом о мерзлую землю. «Ну, бля, и непруха». Он дернулся звякнуть поддужному, однако тут же выяснилось, что заодно с «мерседесом» сгорела сотовая труба, и, проклиная мелкую шелупонь, напрочь разбомбившую окрестные таксофоны, Павел Семенович отправился хомутать частника.

Скунс между тем был от него уже далеко и, ритмично дыша морозным воздухом, мчался по направлению к дому. Его общение с господином Лютым несколько затянулось, и, понимая, на что способен невыгулянный Рекс, стайер взбивал снег обутыми в «рибок» ногами и в душе надеялся на лучшее.

Однако тревожился он зря – гордый кавказец чести не уронил и, будучи отпущен на променад, долго хозяина не задержал. Он вовсю шел на поправку, длинная шерсть стала густеть и курчавиться, а массивный костяк сулил обрасти отменными мышцами.

– Объявляю благодарность. – Снегирев затащил питомца наверх, туго набил кроссовки скомканной бумагой, чтобы сохли быстрее, и долго стоял под упругими водяными струями, правда, на цыпочках – уж больно ванна была нехороша.

Все эмоции остались в прошлом, только приятная усталость растекалась по телу, на душе сделалось спокойно и радостно, однако почему блаженство так скоротечно? На кухне вдруг зазвенела посуда, спустя секунду что-то покатилось по полу, и едва Снегирев включил свет, как глаза его узрели нечто необычайное. Мало того что колченогий Пантрик имел привычку пакостить в кастрюли, так нынче он проник в хозяйский холодильник и с важным видом дегустировал содержимое. С разносолами у Новомосковских было нынче негусто, и, остановившись на колбасе «одесской», хвостатый паразит с энтузиазмом поволок ее куда-то в кухонные недра, но был на полпути остановлен.

– Что же ты делаешь, гад, ведь кастрируют! – Снегирев вырвал у хищника добычу, сунул спасенное в открытый холодильник, как следует хлопнул дверцей и потянул из тети-фириной «Оки» купленную намедни рыбищу. – Ща будет тебе натурпродукт, веселись.

Расчленив морского окуня, он осчастливил Пантрика головной частью, понюхав, добавил перышки и, щелкнув выключателем, отправился к себе.

…Неподалеку от берега Евфрата среди благоухающего царства роз укрылся храм богини Милидаты, чье имя означало «родящая». Близился праздник «доброй матери», и разные люди потянулись под сень священных деревьев, где расположились тенистые аллеи и многоярусные клумбы. Были здесь и красивые безбородые юноши, натиравшиеся для удаления волос особыми маслами, и невинные, едва достигшие зрелости дочери Вавилона, готовые продать свою девственность первому встречному и положить заработанное на алтарь Милидаты. Знатные дамы, гордые своим богатством и положением, не желали мешаться с простым людом и приезжали в закрытых колесницах. Однако проходило немного времени, и они, вскрикивая, словно береговые шлюхи, тоже отдавали свои тела во славу Милидаты. Жрецы храма держались достойно – они несли длинные шесты с огромными приапами на концах и вели особым образом дрессированных собак, которых можно было купить или взять на время за малые деньги для самого постыдного блуда. «Плата собаки» тоже ложилась на алтарь всесильной богини. Все вокруг было залито светом факелов, отовсюду слышался грохот кимвалов и шушанудуров, а над разноликим скопищем висели плотные запахи вина, благовоний и «небесной радости» – гиля, дымившегося в бронзовых курительницах.

Начальник телохранителей царя Вавилонского Навузардан, одетый просто, с бородой завитой и надушенной, ничем, кроме роста, из праздничной толпы не выделялся и вел себя подобно большинству верующих. Опьянев от вина и мерных ударов тамбуров, он поначалу завернул в цветастую палатку, стоявшую у входа в храм Милидаты, где жрица богини, утопая в клубах благовоний, готовила афродизиак. Одежда ее состояла из прозрачных шелковых лент, и, протянув Навузардану чашу с любовным зельем, она начала разматывать верхнюю полоску материи. Начальник вавилонский выпил залпом бурлящий напиток и запустил руку в кожаный мешок, где находилась малая толика из награбленного им в походах:

– Я призываю богиню Милидату...

Неожиданно Снегирев почувствовал, что глаза его закрываются. Усталость прожитого дня стремительно навалилась на него, дыхание сделалось глубоким, и, отложив амурные подвиги Навузардана на потом, он крепко, без сновидений, заснул.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Пробивать правильную «гуту», чтобы была она не «голым вассером» и не «мякиной», от которой будет трясти, пока не перекинешься, совсем непросто. И естественно, надо въезжать, для кого бурзаешь: одно дело – своих раскумарить, тут лажу гнать стремно, могут быть неприятности. Совсем другой расклад, если на продажу, – тут со стакана «кепки» можно задвинуть аж четвертак «корма». Ничего, схавают и такое, не бояре.

Сергей Иванович Жилин, по кличке Ломоносов, не спеша «осоживал кепку» – пропитывал раствором соды маковую соломку. Это – основа всего процесса, можно сказать фундамент, так что торопиться не следовало. Да и вообще, сколько неприятностей случается в этом мире из-за суеты и неосмотрительности. Взять хотя бы самого Сергея Ивановича, чей жизненный путь был извилист, словно полет летучей мыши, и спрашивается почему? Да все из-за проклятой суеты, из-за стремления объять необъятное, а в результате – две ломки, три весны на нарах, не говоря о пошатнувшемся здоровье. Это уже после зоны Ломоносов сделался человеком основательным, с ширивом завязал, а на жизнь стал смотреть со спокойным цинизмом прагматика.

Между тем процесс шел своим чередом, «горючка» с «кислым» находились под рукой, и Жилин со сноровкой опытного варщика принялся «сажать на корку». Здесь щелкать клювом не полагалось: чуть проморгаешь, и конечный результат вспыхнет как порох, – обидно, да и на бабки попадалово, так что умелец не спеша выпаривал раствор, проверяя поминутно, не шмонит ли «горючкой», и стараясь не перегреть содержимое. Наконец на донышке и стенках остался самый смак – твердая блестящая пленка. Ломоносов налил дистиллированной водички, довел раствор до кипения и засунул в него пару носков. Подождав, пока они накрахмалятся – заберут в себя весь опиум, – Сергей Иванович принялся сушить их. Скоро «дачка» попадет по назначению, и кореша, выварив «гарахан», пробьют гуту и раскумарятся, благо баянов на зоне хватает. Будучи варщиком классным, Ломоносов тем не менее нынче бурзал редко – так, отогнать немного наркоты кентам, потому как специализация у него в последнее время изменилась.

Это раньше он вовсю работал по «антрацитной теме» с цыганским бароном Ромой – готовил экстракт, а толстые, вечно беременные тетки его бодяжили и с энтузиазмом толкали наполненные гутой баяны. Когда же их наконец замели менты, то в протоколе все труженицы окрестились очень неприличной сексуальной фамилией Футэлла. Будущих матерей, естественно, отпустили, но опера плотно сели нацменьшинству на хвост, и работать сделалось тягостно. «Извини, брат», – сказал тогда барон Рома и принялся печатать фальшивые баксы, а Жилин, оставшись в кустарях-одиночках, вскоре крупно прокололся. Идти по новой на зону не хотелось, и злая судьба «породнила его с водой» – пришлось сделаться «барабаном», стукачом то есть.

Врагу не пожелаешь такого. Впрочем, неправда, врагу пожелаешь. Это как ходьба по канату над пропастью: один его конец в клешнях ментов поганых, другой держат те, кто обречен на заклание, и, если облажаешься хоть чуть-чуть, кто-нибудь обязательно разожмет пальцы.

А тем временем подули новые ветры и появились, как грибы после дождя, всевозможные молодежные заведения, дискотеки большей частью. Однако веселиться всю ночь напролет – тяжело, никаких сил не хватит. Нужен допинг, и, тонко чувствуя момент, Сергей Иванович принялся давать амфетаминовое счастье всем желающим. Сравнительно недорого и, разумеется, не в одиночку, а при содействии команды сбытчиков.

Деликатное это дело, тонкое. А кроме всего прочего, ужасно прибыльное. Поэтому и сбывают на дискотеках наркоту лишь люди проверенные, надежные, а главное, берущие ее оптом у хозяев заведения. Не напрямую, конечно, а через посредников. Жилин, к примеру, покупал отраву у Феди Кабульского, знал которого еще по зоне. О себе тот пел, что был крутым героем-интернационалистом, однако в натуре гнал порожняк. Тянул Федя как-то лямку погранцом – замполитом заставы на афганской границе – и вместе со своим начальством пропускал в обе стороны караваны верблюдов и колонны грузовиков, а если ночь была безлунной, то и прожекторами дорогу подсвечивал. Что за грузы везли, никто не знал – ведь платили им зеленью, и спрашивать было неудобно. А сгубил его сыновний долг. Набил он как-то посылочный ящик новенькими червонцами и отправил дорогим родителям, а те на радостях возьми да и купи новый дом; земляки, естественно, бдительно отреагировали, и страж границ сгорел.

А вообще-то работалось на дискотеках Жилину не пыльно: со сбытом никаких проблем, команда проверенная и опять-таки не стремно. Закладывать некому – «двигают» практически все веселящиеся, если наезд какой ментовский – охрана всегда предупредит, ну а серьезное что – волчары из УНОНа пропасть не дадут, тем более что старший опер Хрусталев, когда-то зацепивший Жилина, быстро попер в гору и нынче ходит в «высоковольтных».

Наконец рабочий процесс завершился, и, взглянув в окно на заходящее солнце, Ломоносов начал подумывать об ужине. «Сварить или пожарить?» Вытащив пачку пельменей и шваркнув ее об пол, чтобы расклеилось содержимое, он потянулся к плите, но был остановлен телефонной трелью. «Сволочи, пожрать не дадут». Жилин отшвырнул сковородку и, проглотив обильные слюни, кончиками пальцев подцепил трубку:

– Я вас…

– Серега, это я.

Звонил Федя Кабульский, только, спрашивается, какого рожна ради? Встречались только вчера, товару – море, соскучился, что ли?

– Поговорить надо, Серега. – Голос у бывшего стража Фаниц был какой-то странный, да и по имени он звал Ломоносова очень редко. – Приезжай, кореш, жду. – И в трубке раздались короткие гудки.

«Что-то тут не то, уж не менты ли прихватили его? – Жилин сразу забыл про пельмени и, потирая рано появившуюся лысину, в задумчивости плюхнулся на табурет. – А с другой стороны, зачем этот звонок легавым? Был бы нужен, сами бы приперлись. И потом, как не поехать? Окрысится Федор – цены поднимет или другое чего надумает, старший товарищ по бизнесу как-никак. Ладно, чего гадать». Сергей Иванович быстро оделся и, заперев железную дверь на «цербер», размашистым шагом отправился на стоянку. Ставить жилище на сигнализацию он не стал, чтобы, если не дай Бог случится что, менты не смогли увязать время его ухода с Фединым звонком.

Зимний день уже угасал, однако фонари еще не горели, и, шаркая подошвами по нечищеному тротуару, Жилин зябко повел плечами: «У Федора в деревне еще дубовее, наверное, блин».

Началась поездка огорчительно – мертворожденное тольяттинское детище самостоятельно не завелось. Спасибо, сосед на «сьерре» дал прикурить, правда, не просто так, а за червонец, и, подождав, пока салон «Самары» нагреется, Сергей Иванович тронулся. По городу было не проехать: мало того что по сравнению с летом машин не убавилось, так откуда-то выкатились монстры спецтранса и, мешая движению, громоздили баррикады из снега.

Наконец, миновав все препоны и отчаянно матерясь, Ломоносов очутился на Парголовском шоссе, однако, не доезжая до «Бункера Маннергейма», ушел налево, в темноту заснеженных улиц, и вскоре в начале одной из них остановился. Отсюда до скромного бетонного строения (площадью этак в пару сотен квадратных метров), где располагался господин Кабульский, было рукой подать. Что-то забурел бывший страж границ, заматерел, вон какие хоромы себе отгрохал – с двумя гаражами, трехэтажные, а кажется, давно ли обретался на железной шконке в беленном известкой бараке. Теперь вот иначе как на «шестисотом» и ездить западло ему, а трахаться совместно только с Люськой – вышедшей в запас красавицей путаной. А ведь не к добру все это. Не напрасно говорили же древние, что высшее благо – это чувство меры.

«Брр, ну и погода». Жилин поставил авто на сигнализацию и, закрываясь от бьющего в лицо снега, принялся пешим порядком – светить машину абсолютно незачем – выдвигаться к кирпичному забору, поверху окаймленному тройным рядом колючки. Около массивных раздвижных ворот он остановился и, зачем-то оглянувшись по сторонам, нажал на кнопку переговорника. Однако общаться с ним не пожелали – створки моментально приоткрылись, давая место для прохода, и это было очень странно. Кабульский, да и сожительница его Люська, всегда охотно откликались на звонок, с интересом выясняя, кто пожаловал, и, уж во всяком случае, ворота просто так не открыли бы. «Хренотень какая-то». Преданность любимому делу боролась в жилинской душе с осторожностью, наконец он боком протиснулся в проход и, уже шагая по заснеженной дорожке к дому, услышал, как за спиной проснулся, смыкая створки, электродвигатель.

– Эй, пан Кабульский! – Входная дверь была не заперта, и, миновав просторную веранду с ребристой застекленной крышей, Сергей Иванович очутился в холле. – Эй, хозяин, за ногу твою мать…

Сразу же в глаза ему ударил кинжальным лучом фонарь, и сильные руки толкнули к лестнице, спускавшейся в гараж. Одновременно что-то твердое уперлось Жилину в позвоночник, и, не сопротивляясь, он стал на ощупь спускаться по бетонным ступеням. Перед глазами по-прежнему разливалось слепящее сияние, а в ноздри вдруг шибануло кислым, как на бойне, и Ломоносов ощутил, как тело его начинает противно содрогаться – мелко, до самой последней клеточки.

«Господи, ну что я за дурак такой! – подумал он. Кишки в животе Сергея Ивановича сплелись в живой огромный комок и начали медленно подниматься к горлу. – Ведь не хотела машина заводиться! И душа у меня не лежала, а теперь все, хана – затрюмят».

Сильным рывком его заставили остановиться, и, ощущая, как от вони свежепотрошеного его собственные внутренности начинают выворачиваться наружу, Жилин услышал рядом с собой негромкий голос, больше похожий на шепот:

– Сергей Иванович, вы ведь с этим человеком работаете?

Радужное пятно перед глазами исчезло, и, проморгавшись, Ломоносов вдруг вскрикнул – в луче фонаря он увидел Федю Кабульского в абсолютно голом виде, распростертого на капоте своего собственного «шестисотого». У колес «мерседеса» валялась вперемешку мужская и женская одежда, мокрели какие-то осклизлые пятна, а чуть в стороне лежал черный пластиковый мешок, о содержимом которого догадаться можно было безошибочно – от него исходил запах смерти. Сильный удар в пах заставил Сергея Ивановича согнуться, и, схватившись за то, что болело, он со стоном отозвался:

– Да, я товар беру у него.

– Теперь не будете, – сказал кто-то, и в световом пятне появилась рука с ножом-бабочкой. Твердо вонзив клинок в правый бок Кабульскому, она принялась неторопливо вырезать печень. – Лучше имейте дело с нами, уж больно ребята мы компанейские.

В тщетной попытке освободиться бывший пограничник напрягся, из его забитого кляпом рта вырвалось жалкое подобие крика, однако, увы, – уже предсмертного.

– Ну вот и хорошо, молчание – знак согласия. – Жилина дружески похлопали по плечу, однако едва его подтолкнули к агонизирующему телу: – Ну иди, попрощайся с товарищем, – как Сергей Иванович согнулся пополам и приступ неукротимой рвоты вывернул его наизнанку. – Бывает, бывает, не всем дано иметь лохматое сердце. – Чьи-то ловкие руки стали паковать еще теплого Кабульского в пластиковый мешок, и Жилин понял, что до него самого очередь еще не дошла. – Значит, мы пришли к консенсусу, Сергей Иванович. С вами свяжутся в самое ближайшее время, а сейчас извините, пора.

Не договорив, невидимый собеседник вдруг резко выдохнул, и от хорошо поставленного удара на Ломоносова накатила черная пелена беспамятства.