Текст книги "Преступление без срока давности"

Автор книги: Мария Семенова

Соавторы: Феликс Разумовский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 25 страниц)

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Верно говорят в народе, что старый друг лучше новых двух. Особенно если член у него массивный и изогнут словно боевой лук, а жена с детьми сопливыми пребывает на даче.

Зоечка мудрость народную не забывала ни на миг и, помимо Ведерникова, имела отношения весьма близкие еще и с давним своим знакомцем – Игорем Спиридоновичем Крученком.

Несмотря на кой-какие минусы – жену и лысину, – любовником тот был неотразимым и, заглотив бутылку водки, мог не кончать целую ночь. А что еще надо бедной девушке, кроме денег, конечно, для полного счастья? К слову сказать, и в финансовом плане Игорь Спиридонович был когда-то очень неплох, но времена изменились, и нынче от него Зоечке перепадали в основном гормоны.

Дело было далеко за полночь. За распахнутыми настежь окнами стояла августовская ночь. В теплом воздухе роилась мошкара, ветер шелестел в ветвях деревьев и доносил сквозь занавеску запах свежескошенных трав, приятно щекотавший Зоечкины разгоряченные ноздри. Она пребывала в истоме, высоко уперев пятки своих стройных ножек в цветастые обои, и в ее уставшем теле уже не осталось ни сил, ни желаний, а во взлохмаченной голове вертелась одна-единственная, правда приятная, мысль. О ста зеленых, обычно презентуемых ей господином Крученком в конце свидания А ну как дела у него пошли в гору и отвалит больше? Сам Игорь Спиридонович, начавший, как обычно, ночь страсти с бутылочки «Столичной», тоже изнемог и, не доведя свой коитус до победного конца, что, строго говоря, является одной из вариаций импотенции, пронзительно храпел, уткнувшись лысиной возлюбленной в плечо.

Нос картошкой, грудь впалая, цыплячья, ноги кривые, густо поросшие рыжим волосом, – неказист, да и не важно.

«Корявое дерево, оно в корень растет. – Зоечка сняла со своей груди цепкие, с обкусанными ногтями руки партнера и, ощутив под ногами жесткий мех медвежьей шкуры, пошатываясь, направилась в ванную. – Мужик чуть лучше черта и то красавец, главное, чтоб у него стоял и деньги были. А вообще-то все они козлы».

Громко размышляя вслух о жизненных ценностях, она залезла в исходящую паром джакузи и первым делом стала приводить в порядок главную свою прелесть. «Так создал Бог, баба начинается между ног…» Горячая вода истомно обволакивала ее невесомое тело, выпитый в изобилии коньячок наполнял желудок теплом, а сердце радостью, и Зоечкины глаза начали потихонечку закрываться. «Парней так много холостых, а я дою женатого. У, козла рогатого…»

Приснился ей банальнейший сон, приторно-сладкий, как засахарившаяся патока, тем не менее для девичьего сердца весьма приятный. Будто бы повстречался ей прекрасный принц в белом балетном трико, обтягивающем нечто совершенно завораживающее, да не пешедралом, а на нежно-голубом «шестисотом». Мастерски, с помощью одного только петтинга, довел он ее до не выразимого пером оргазма и, посадив в «мерседес», повлек в волшебную страну, где хрустально звенели ручьи и журчали прозрачные струи. Под сенью цветущих магнолий принц опытной рукой сорвал с нее батистовое платье, ласково уложил на капот и только сподобился избавиться от своих белых подштанников, как Зоечка проснулась. Господи, какой контраст! Покрытая гусиной кожей, она лежала в остывающей джакузи, принца не было и в помине, правда вот, журчание струи имело место быть. Она повернула голову и, увидев господина Крученка, бодро справляющего по соседству малую нужду, вздрогнула: «Какой мрак!»

А чему было, спрашивается, радоваться-то? Больше месяца своей молодой жизни отдала Зоечка господину Ведерникову, а что толку? На деле проку от него оказалось как от козла молока. Мало того что в койке никакой – трахнуть нормально не может, только обмусолит бедную девушку, так и по жизни жуткий моромой. На бабки его фиг раскрутишь – вот тебе, дорогая, пятьдесят долларов, купи что хочешь, в ресторан ни ногой, а взамен обещанного норкового манто урвал, гад, на летней распродаже шубу из китайской собаки. «Куа… куао… еще и хрен выговоришь, как тот кабыздох называется. – Зоечка с шумом вылезла из джакузи и, мелко дрожа всеми своими формами, завернулась в махровую простыню. – Ладно, сволочь, тебе барбос этот боком выйдет, пожалеешь еще».

– Чего так рано-то, Лохматовская? – Игорь Спиридонович в конце концов иссяк и, пшикнув пенкой для бритья, намазал от души щеки. – Давила бы себе харю, у меня сегодня санитарный день.

С бородой от «Жиллетта» он здорово напоминал сексуально озабоченного гнома, наконец-таки уломавшего Белоснежку, и, отвернувшись, Зоечка принялась чистить зубки – она терпеть не могла, когда ее звали по фамилии.

Да, да, прискорбно, но факт, от второго мужа ей не доспалось ничего, кроме этой ужасной клички – Лохматовская, а сменить ее на прежнюю девичью Кнопкина все было как-то недосуг.

– Ах, Игорек, что-то нездоровится мне, домой бы.

Скоро с туалетом было покончено, и пока Крученок, как истинный мужчина, звонил по телефону в таксярник, Зоечка прямо из банки доела икру, напилась горячего кофе и в ожидании машины навалилась грудью на подоконник.

– Все-таки не дураки были самодержцы, знали, где прописаться, – здесь так кайфово.

В самом деле, красиво Царское Село: золоченые дворцы, парки со столетними дубами, видевшими тинейджера Пушкина, и если бы еще нашлись финансы для реставрации сего великолепия, то было бы и совсем хорошо.

Наконец, обильно извергая ядовитые газы, подкатило жуткое творение горьковских умельцев – цвета детской неожиданности, кошмарно прожорливое, но тупое, как валенок, и господин Крученок потащил из кармана стодолларовую, а также полета тысяч деревянных:

– Вот, зайчонок, как всегда, и довесок тебе на топчилу.

– Спасибо, мой козлик, понадоблюсь – звони. – Зоечка смачно поцеловала его в лысину – «ах, Игорек, Игорек, не знающий устали член, благородное сердце!» – и, убрав зелень в сумочку, принялась спускаться по широкой с бронзовыми перилами лестнице парадного. «И хорошо бы сперма надавила тебе на уши побыстрее…»

Она вдохнула с наслаждением свежесть летнего утра и, сунув в рот сразу две подушечки «дирола», с достоинством устроилась на заднем сиденье.

– Алло, водитель, пожалуйста, на Ржевку. Кивнув, таксист выщелкнул в траву окурок и, крутанув тяжелый, как на самосвале, руль, начал разворачиваться.

– Сделаем.

Скоро царские хоромы в окружении райских кущ остались позади, желтый драндулет выкатился на трассу и, просочившись мимо гаишной заставы, двинулся в направлении Средней Рогатки, ныне гордо обзывающейся площадью Победы. У каменной стамески ушли направо, выехали на проспект Славы и, удачно миновав затор под мостом через Витебский, потянулись в транспортном потоке к мосту мокрушника Володарского.

Четырежды крещенный град трех революций просыпался. Отходившие свое «Икарусы» трясли пассажиров в утробах и вздыхали выхлопными трубами – вонюче и сизо. Народ на остановках косился на часы и злорадно поглядывал на представителей частного извоза – хрен вам, кровососы, не поедем ни за что. Махали метлами еще не проспавшиеся дворники, сгоняя кошек с помойных баков, приступали к трапезе бомжи, а сверху за всей этой суетой наблюдали пернатые и гадили, гадили, гадили..

– Затормозите вот здесь.

Остановив такси на Ириновском, Зоечка расплатилась и, обогнув сборно-панельную махину девятиэтажки, сразу же увидела ведерниковский джип, припаркованный прямо на детской площадке у песочницы. «Ну вот и славно, косолапый в берлоге».

Да, наблюдателен женский глаз: в самом деле, Андрей Петрович переставлял свои ступни сорок восьмого размера несколько неуклюже, по-медвежьи, и, к слову сказать, страшно этого стеснялся.

«А у берлоги выход только один. – Лохматовская двинулась через детскую площадку и, выбрав со сноровкой пумы место для засады, уселась на скамейку за кусты боярышника. – Нет ничего хуже, блин, чем ждать и догонять».

Томиться ей, однако, пришлось недолго. Скоро под ведерниковские окна подали такси, и выкатившаяся из подъезда широкоформатная телка принялась грузиться в него.

Сам Андрей Петрович появился в голом виде на балконе и, наблюдая за процессом посадки, трогательно махал конечностью – сомнений не было, баба только что выползла из-под него. Собственно, не баба – бабища, гвардеец в облегающих крутые бедра джинсах и с размером бюста никак не меньше шестого.

«У такой небось не сорвется – чесалка ковшом. А жопой можно башню гвардейского танка заклинить». Дождавшись, пока такси с соперницей отчалит, Лохматовская стремительно, словно голодная пантера, выбралась из засады и, быстро заскочив в подъезд, принялась подниматься по лестнице. На площадке третьего этажа она перевела дыхание и, облизнув губы, позвонила в знакомую дверь.

– Людок, забыла чего?

Было слышно, как Ведерников шлепает по паркету своими косолапыми сорок восьмого размера, затем щелкнул замок, и возникла немая сцена из гоголевского «Ревизора».

– Э-э, ы-ы, ты-ы?

– Так! – Зоечка прошмыгнула мимо остолбеневшего Андрея Петровича в спальню и, презрительно сморщив нос от густого запах «Мажинуар», бросила демонстративный взгляд на смятые после бурной ночи простыни: – Значит, не сберег нашу любовь и нагадил мне в душу? Я правильно тебя поняла?

Голос ее при этом дрожал, глаза подернулись влагой, а лицо изобразило тихую скорбь, смешанную со страданием, – куда там Комиссаржевской!

– Зоя, понимаешь, я влюбился. – Ведерников все еще пребывал без штанов, и его детородный орган напоминал несвежую шпикачку Черкизовского колбасного комбината, а вид был растерянный и усталый. – Никогда такого раньше в жизни не случалось.

Самое интересное, что это была правда голимая. С неделю тому назад, устав от моногамии своей половой жизни, Андрей Петрович вызвонил прелестницу по объявлению и, познакомившись с ней ближе, понял, что это судьба. Никогда еще руки его не обнимали форм столь пышных, а постельная сюита не была столь проникновенной и долгоиграющей, легко переходящей в ораторию с длительными экскурсами в музыкальные анналы. Лямур, одним словом, если по-французски.

– И теперь ты будешь трахать эту свою шестипудовую корову, а между нами дохлый бобик? – внезапно всхлипнула Лохматовская и осторожно, чтобы не испортить макияж, пустила по щеке слезу. – А ведь я в залете, Андрюша, я от тебя беременна…

– Беременна, значит. – Ведерников широко улыбнулся и, отыскав-таки свои трусы, принялся натягивать их. – У нас ведь, кажется, был безопасный секс, так с чего – святым духом?

По жизни он был совсем не дурак и, въехав по-рыхлому, что сейчас на него наедут, мысленно обругал себя – сразу нужно было догадаться, что со стервой связался, теперь малой кровью не отделаешься. Эх, такую бы рассудительность да месяц тому назад. Знал бы, где упадешь, соломки бы подстелил, тем более если заваливаешься с дамой.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Известен исторический факт превращения воина в дикого зверя (разумеется, не в буквальном смысле, а в психоповеденческом). Воину оно давало силу и ловкость, отвагу и ярость того зверя, что был тотемом данного племени.

Франко Кардини

Весь мир театр, а люди в нем актеры.

Вроде бы Шекспир

То, что было

Фрагмент второй

– На пол садись, где стоишь, и задумайся, что всего важнее в бою? – Лицо говорившего светилось добродушием, и даже не верилось, что он зарабатывает на жизнь убивая. Глаза у него были прищуренные, с искорками, и он напоминал хищного, кровожадного зверя, правда, сытого и на время не опасного. На очень короткое время. – Не техника, не выносливость, не сила, хотя они тоже нужны. Прежде всего психологическое состояние бойца, что толку от меча, если он в руках труса? Главное – это преодолеть свой страх, – убийца подошел к окну и посмотрел на окружавшие спорт-комплекс кусты сирени, – и для борьбы с ним существуют определенные методы, проверенные с глубокой древности. Тысячелетия назад наши предки детально разработали психотехники, позволяющие входить в измененное состояние сознания – боевой транс, так называемое безумие воина. Самая старая и надежная из них – это метод отождествления, или, по-научному, ролевого поведения. Суть его сводится к следующему. Человек выбирает себе объект для подражания. Это может быть знаменитый мастер, герой кинофильма или, к примеру, хищное животное. Затем человек пытается отождествить себя с объектом подражания по принципу: он – это я, я – это он. Именно так поступали скандинавские берсерки, воображая себя волками, псами или медведями, именно так действовали адепты звериных стилей ушу.

За стенами спортзала между тем послышалась стрельба – на полосе препятствий начались занятия, и, ощутив, как к запаху сирени примешивается вонь напалма, убийца отвернулся от окна.

– Благодаря вхождению в такое состояние становится возможным смотреть на бой и управлять своими действиями как бы со стороны. Говоря проще, можно на какое-то время стать психологически тем, чью роль играешь, и действовать от его лица. Как результат, экран сознания на время отключается и поведение становится подвластным сфере бессознательной – заложенному в нее идеальному образу. Именно так, к примеру, поступали легендарные ниндзя. – Убийца придвинулся к сидящему поближе, и тот почувствовал терпкий запах сытого хищного зверя. – Они на какое-то время могли становиться сверхлюдьми, мысленно отождествляя себя с одним из девяти мифических существ: вороном-оборотнем Тэнгу, небесным воином Марией Тэном, великаном Фудземе и другими. В результате ниндзя обретали те психофизические качества, которые требовались в данный момент: силу, стремительность, нечувствительность к боли. Как они это делали и каковы вообще способы вхождения в боевой транс, об этом поговорим после. – Убийца щелкнул пальцами и неожиданно легко уселся на пятки. – А сейчас надо, чтобы ты просто выбрал себе объект для подражания. Я бы посоветовал иметь в виду смилодона – свирепого саблезубого тигра ледникового периода. Ты только представь, – он показал зубы, однако назвать это улыбкой было трудно, – у тебя кинжальные двадцатисантиметровые клыки, по которым стекает вязкая вонючая слюна, движением лапы ты легко дробишь хребет носорогу, а твои когти остры и одним ударом превращают животы врагов в кровавое месиво. Ты быстр, неуловим, и один только твой запах внушает ужас. – Мокрушник понизил голос до шепота, и глаза его сверкнули. – Ты рожден, чтобы убивать. И никогда не забываешь об этом…

Лукоморья больше нет, От дубов простыл и след…

В.С.Высоцкий

Лето еще только наступило, да и то выдалось так себе, хмурым, и прохожие неодобрительно косились на молодого, загорелого до черноты человека – везет же, блин, некоторым, не иначе, гад, с югов приехал, а может, вообще где-нибудь на Канарах сшивался.

По правде говоря, завидовать было нечему. Откуда было им знать, что прибыл он аж с западного побережья Африки, из сущей дыры, которая называется Республика Серебряный Берег. Лихорадка денге, СПИД и черножопые повстанцы, вооруженные винтовками М-16. А еще огромные запасы уранового глинозема и похожие на шлюх власти предержащие, готовые продаться кому угодно, лишь бы денег дали. Ну а если у одной шкуры сразу два клиента повстречаются, известное дело, начинается драка…

Кстати, о девочках – смотрел молодой человек на всех встречных прелестниц с вожделением, мысленно насилуя их всячески и прикидывая про себя, как бы воплотить фантазии в реальную жизнь. А что такого? Сами с «кедром» в руках погуляйте полгода по джунглям, опасаясь подцепить хрен знает что от тамошних красоток, так, может, и вам захочется шмякнуть первую попавшуюся дуру толстой жопой на землю, задрать ей подол на завитую башку и, слегка придушив, чтоб не дергалась, поиметь разнообразно и не спеша, в охотку.

Звали молодого человека Лаврентием Павловичем Шалаевским, и виноваты в этом были не мама с папой, а какая-то сволочь в детском доме. Почему сволочь? А по-другому-то как, если в интернате тебя дразнили «шалавой», коллеги за глаза зовут «врагом народа»? Хорошо хоть официальный псевдоним не подкачал и говорит сам за себя – Мочегон. Зеки так называют бритвенно-острый нож…

Да, что правда, то правда. По происхождению молодой человек был подкидышем, взращен родной советской властью и воспитан на страх врагам, на радость опять-таки родной советской власти. Не так давно разменяв сороковник, он, к слову сказать, был не так уж и молод, и на этот раз в кармане его рубашки лежало удостоверение личности майора медицинских войск, специалиста по трахеям, яремным впадинам и основаниям черепов, мать их за ногу…

Из себя же Лаврентий Павлович был среднего роста, мускулисто-жилистый, и, если бы не выпуклый рубец от мочки правого уха до носа, его можно было запросто снимать в кино в качестве роковых героев-любовников. Однако верно говорят, что шрамы красят лицо мужчины, и, может быть, поэтому он и имел у пола слабого успех столь сильный.

Вот и теперь, легко шагая по питерским тротуарам, он замечал горячий интерес к своей персоне и искреннюю тягу к общению на разных уровнях. Молоденькие дурочки смотрели на него с восторгом, как видно, подготавливая почву для вечерней мастурбации, барышни постарше были совсем не прочь затеять легкий флирт, переходящий плавно в оральный секс, а дамы умудренные страстно отдавались ему взглядами, полными энтузиазма и неприкрытого желания залечь в койку.

«Не сейчас, мокрощелки, не сейчас», – думал он. После завтрака, более чем скромного, Шалаевскому зверски хотелось есть, и, поглядывая по пути на женские ноги без колготок, большей частью трупно-молочного оттенка, он направился к ресторану «Лукоморье», заведению когда-то скромно-приличному и проверенному неоднократно.

Все здесь было по-прежнему, как полгода назад, – томился у дверей прикинутый под Черномора вышибала, урчал, шастая на цепи вокруг дубового обрубка, облезлый черный кот, а подавальщицы все так же походили на русалок – улыбчивые, с бесстыдными взглядами зеленых глаз, чуть маху дашь – опустят на самое дно. Вот только почтеннейшая публика быть таковой перестала: за столами большей частью размещались дети гор, судя по манерам, лишь недавно с них спустившиеся. Заглушая звуки музыки, изливалась гортанная речь, густо клубились облака сигаретного дыма, и, пробирая до печенок, раздавался полный экспрессии, витиеватый трехэтажный мат. Казалось, что не было никогда ни Шота Руставели, ни Багратиона, ни даже Иосифа Джугашвили, черт его побери, а обретались на Кавказе только «горные козлы» – торговцы с рынка, дезертиры и бандиты мелкого пошиба, – шелупонь, одним словом.

«Ну и шушера!» Скривившись, как от кислого, Шалаевский глянул по сторонам и, заметив мэтра, изнывавшего от невозможности набраться, дружески улыбнулся ему:

– Здравствуйте, уважаемый. Не найдется у вас для хорошего человека плацкарты подальше от козлов черножопых? – Он кивнул на усатого молодца, громко переживавшего вслух о чем-то важном: «Я маму твою, я папу твою, я каждый пуговицу твою…»

– Для хорошего, говорите, человека? – Метрдотель окинул цепким взглядом крепкую фигуру Лаврентия Павловича, оценил шрам на его лице и, тяжело вздохнув, поманил к столику, за которым размещался мужчина в годах с молоденькой белобрысой девицей. – Пардон, не возражаете против компании?

Дождавшись согласного кивка, он тяжело придвинул третий стул, крякнул и, обнадежив:

– Сейчас пришлю официанта, – степенно двинулся в недра ресторации.

– В тесноте, да не в обиде. – Пожилой россиянин был бородат и говорил раскатисто, басом, по примеру аборигенов Ивановской области налегая на "о". – Располагайтесь, места хватит.

– Спасибо, отец. – Лаврентий Павлович покосился на появившегося как из-под земли халдея и в соответствии с меню скомандовал от всей своей изголодавшейся души – по полной программе.

– А ты не томись, откушай с нами, пока принесут-то. – Едва официант отчалил, как бородач ловко плесканул Шалаевскому водочки, шмякнул розовый кус буженины и, хитро подмигнув, поднял рюмашку. – А то получается не по-русски: одни едят, другие глядят. Ну, чем Бог послал от Щедрот своих – за знакомство.

Делать нечего, Лаврентий Павлович чокнулся и, чтобы не обидеть сотрапезника, выпил до дна, а тот без передышки налил еще по одной и, махом опрокинув огненную жидкость в горло, возвестил:

– Внимайте мне, чада, потому как аз есмь поп…

В общем, познакомились. Бородатый россиянин был отцом Никодимом из Елоховского прихода, что в трехстах верстах от Иванова, а в Питер принесла его нелегкая – неразумную дщерь Катерину с треском поперли из института, и теперь предстояло эвакуировать ее из обители греха, суть града окаянного, на историческую родину.

– Соблазны вокруг бесовские, дьявол одолевает. – Поп чокнулся с Шалаевским по третьей и, приняв единым духом, потащил из сложного гарнира огурчик. – Благочестия былого не осталось в душах людских. Всюду скверна адская – в тверди, в воздухе, в воде. А уж хлеб наш насущный, прости Господи, вообще суть искушение Антихристово. – Он с отвращением посмотрел на котлету по-киевски, однако ж, не побрезговав, принялся жевать. – Вкушаем непотребство премерзкое.

Приговорили водочку, взялись за заказанный Шалаевским коньяк, и отец Никодим, рассуждая о былых временах, пустил по бороде слезу.

– Раньше ведь как – была пища легкая и прочная. Жили в основном на грибах, молоке и огородине, но, чтобы работать исправно, непременно ели прочное – щи с хорошей, жирной солониной, кашу гречневую с топленым маслом, хлеб добрый из свежей муки. После такой пищи сразу на пойло бросало, здоровый мужик чуть не полведра кваса выпивал. Так ведь и работали-то как, чай, не покупали зерно в Канаде, своего хватало в избытке, и дел благих было во множестве, а ныне народ погряз в грехе…

– Пойдем, дорогая, потанцуем. – Улыбаясь золотозубо, блудный сын Азербайджана перебил его и положил поповне на плечо волосатую руку с украшенными траурной каймой ногтями. – Слушай, не надоело тебе слушать этого заплесневевшего, а?

Он был уже изрядно навеселе, носил отличные кроссовки фирмы «Адидас», правда без носков, и источал замысловатую смесь запахов, в которой доминировала вонь чесночной составляющей.

– Она не танцует. – Больше всего на свете Шалаевский не любил холодных женщин, теплой водки и хамства, а потому улыбнулся и с хрустом травмировал танцору кисть. – Месячные у нее. Еще раз сунешься, и у тебя начнутся.

– Сука! – Тот на мгновение прижал подраненную руку к животу, но тут же дернул из кармана нож-прыгунок и, зверски оскалившись, выщелкнул лезвие. – Порежу, маму твою.

Шуточки закончились, пять дюймов острой стали не игрушка, и, уклонившись от удара, майор стремительно засунул вилку в небритую скулу джигита, да и оставил там – пусть торчит, нагоняет жути, может, больше никто не сунется. Нет, не помогло, из-за соседнего стола ломанулись усатые личности и с грозным ревом кинулись на выручку кунаку, который был совсем никакой – потерявшийся, исходящий животным криком от ужаса и боли. И началось.

– Давай, преподобный, двигай! – Основанием стопы Шалаевский двинул в пах высокому красавцу, замахнувшемуся графином, увернулся от ножа и, выплеснув коньяк нападающему в рожу, следом всадил тонкий край рюмки. – Никодим, мать твою, уноси ноги.

Лихо запустил тарелку прямо в нос одному, пепельницей глушанул другого и надумавшему показать себя горцу-боксеру располосовал крест-накрест физиономию, – здесь, родной, не ринг, правил нету.

Отец Никодим между тем протер все-таки мозги и, мелкомелко крестясь, поволок дщерь к выходу, а Шалаевский, врубив полную скорость, сорвал со стены зеркало и, хрястнув им о стол, да так, что получилась огромная стеклянная бритва, попер на черных в атаку:

– Убью, суки! – А сам все время фиксировал боковым зрением окружающих и двигался, двигался, двигался.

Кровища уже лилась вовсю, на полу корчились раненые, и наконец-таки, размахивая дубинками, появилась местная секьюрити. Два здоровенных молодца в камуфляжной форме.

– Кия-я-я-а! – успел выкрикнуть один, прежде чем Шалаевский раздробил ему колено, другой, как большинство каратеков, голову держал при атаке «столбиком» и, получив стремительный прямой в подбородок, ткнулся под хруст позвонков мордой в землю.

«Хороший человек, такую мать!» Ошалевший от увиденного, мэтр вышел наконец из ступора, схватился за сердце и побежал звать подмогу.

«Пора рвать когти». Сломав кому-то шнобель, Лаврентий Павлович подхватил бутылку из-под «Спуманте» и, превратив ее посредством неприятельской башки в «розочку», воткнул кинжально-длинные осколки во вражескую харю:

– С дороги, черножопый, ушатаю!

Работая как автомат, он в среднем тратил на одного противника не более пяти секунд, однако затягивать побоище было смерти подобно, и, высадив окно столом для четырех персон, он длинным кувырком метнулся следом, – мерси за ужин и компанию.

– Стоять, руки!

Ну конечно, ресторанные деятели уже успели придавить «тревожную кнопку», тем самым высвистав ГЗ, группу захвата то есть, и подоспевшие менты в натуре собирались майора захватить.

– На землю, стрелять буду!

«Это навряд ли, ты и „калаша“-то толком держать не можешь». Стремительный уход с директрисы стрельбы, захват, удар, теперь рожок отсоединить – и в сторону его подальше, затвором щелк – и делать ноги, да не просто так, а «лесенкой». Вдруг остальные ментовские недоумки очухаются и захотят пострелять, хотя едва ли – тяжелы на подъем.

«Ну вот, будто и не пил совсем». Шалаевский рванулся сквозь проходные дворы, быстрым шагом миновал сквер и, оторвавшись на пару кварталов, разделся в парадной до трусов – боксерских, с белыми лампасами.

«Физкульт-ура! Ура! Ура!» Он аккуратно скатал одежду и, не оглядываясь, степенно потрусил по вечерним улицам, – хрена ли собачьего надо, занимается человек спортом, борется с болезнью века – гиподинамией.

Млели на скамеечках влюбленные, шкрябали грунт погадившие братья наши меньшие, и лишь томимые инстинктом неудачницы нет-нет да и поглядывали на мускулистый торс Лаврентия Павловича, вздыхая при этом тоскливо: тяжела девичья доля.

Был уже поздний вечер, когда Шалаевский добрался до общаги, именуемой гордо офицерской гостиницей, и с ходу направился в душ освежиться. Расположение духа у него было самое безмятежное – нажрался, подрался, в голове, ближе к сексуальному центру гипоталамуса, крепко сидел телефон безотказной, как трехлинейка, «двустволки» – чего еще надо-то?

Однако когда он стал одеваться, его радостный настрой поубавился, а по здравом размышлении и вовсе испарился: пуговка на кармане рубашки накрылась хорошо известным женским органом и, как следствие, тем же самым органом накрылось и офицерское удостоверение Лаврентия Павловича.

Весь вопрос был только в том, где это случилось. А то как бы и самому этим самым органом…