Текст книги "Преступление без срока давности"

Автор книги: Мария Семенова

Соавторы: Феликс Разумовский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 25 страниц)

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

– Да, Сергей Петрович, летит время. – Замначальника УНОНа полковник Хрусталев вытащил пачку «Бонда» и покосился на собеседника: – Бросил небось?

– Да нет, могу иногда. – Плещеев улыбнулся, щелкнул зажигалкой и, затянувшись, поперхнулся. – А иногда не могу.

Они стояли в коридоре первого яруса АБК – секретного объекта, построенного еще для комитетских нужд, и сквозь зеркальное стекло смотрели на белые от снега клены.

Действительно, время быстро летит. Вроде бы совсем недавно один из них ловил отборнейшую мразь, а другой сажал ее за решетку. Теперь же первый допер до папахи и шарил в антраците не хуже завзятого наркомана, а чем занимался второй, лучше было не спрашивать.

– А ты совсем не изменился, даже помолодел вроде. – (Минуту назад полковник закончил инструктировать руководителей «спецухи» и, заметив среди них старинного товарища, живо поволок его в коридор.) – Серега, черт, как живешь-то?

За окном между тем куцый февральский денек уступил место сумеркам, разговор не клеился, и Плещеев перевел взгляд на располневшее лицо Хрусталева:

– Скажи, Евгений… (Как, блин, отчество-то его?) Сам-то ты чего об этом «финике» думаешь?

– Ничего, Сергей Петрович, ничего, потому что конкретно ни хрена не знаю, – тяжело вздохнув, мрачно ответил Хрусталев, и это было правдой. В самом деле, о новом наркотике, не так давно появившемся в городе, известно было не много.

В составе его, до конца не установленном, присутствовала жесткая «синтетика» – фенциклидин, употребление варьировалось от орального до анального, а впечатляющее название «фараон» в общем-то соответствовало истине – отрава была просто царской. Наркоманы, впрочем, окрестили ее ласково-уменьшительно – «фенечкой», «фиником», а особенно она пришлась по душе женской половине ширяющихся. Дело в том, что при употреблении «фараона» прекрасный пол уже на игле отлавливал флэш – состояние, близкое к оргазму, и, естественно, испытывал к отраве чувства самые нежные. А кроме всего прочего, «финик» был дешев, легкодоступен – на любой дискотеке его хоть пруд пруди – и по своему действию намного превосходил печально известный кокаин. Концентрация же его в готовой дозе была настолько мизерной, что содержание наркотика определялось лишь с помощью спектрального анализа.

Однако самое примечательное в истории о «фараоне» было в другом. Как только он попал в поле зрения молодцов из УНОНа, они не мешкая «слепили» на «блюдце» кровососа – мелкого оптовика – и вышли через него на наркома – оптовика крупного, наверняка знающего место изготовления отравы. Но сколько с ним ни бились, только зря потеряли время. На все вопросы о профессиональной деятельности нарком хранил кладбищенское молчание, а когда попробовали психотропные средства, то попросту поехал крышей. Выяснилось, что изначально он был подвергнут кодировке и все касавшееся «фараона» являлось для него запретной темой.

– Ты понимаешь, Сергей Петрович, с какой организацией мы столкнулись? – Хрусталев вздохнул еще раз и, аккуратно затушив окурок, ловко выщелкнул его в урну. – Судя по всему, это настоящие профессионалы. Наши аналитики считают, что без бывших работников спецслужб здесь не обошлось. Однако это только одна сторона медали, – заметив заинтересованный плещеевский взгляд, он придвинулся поближе, – известно ведь, что рыба-то гниет с головы. Так вот, благодаря нашим законодателям, за ногу их мать, новый УК дает наркомафии зеленый свет. Во всех статьях, касающихся отравы, полно неясностей и многочтений. Качественно изменено понятие «небольшая доза», и суды скоро станут пересматривать дела о сбыте наркоты, выпуская уголовную шваль на свободу. А самое главное, – полковник на мгновение замолчал и показал рукой куда-то наверх, – тех сволочей, которые всю эту хреновину протащили в УК, никто не ищет, да, похоже, и бесполезно это – слишком большие деньги замешаны. Так вот, Сергей Петрович, плетью обуха не перешибешь. А я, – он вдруг улыбнулся и сразу сделался похожим на старшего опера Женьку Хруста-лева из далекого невозвратного прошлого, – об одном только мечтаю. Дожить, Бог даст, до пенсии, послать все к чертовой матери и у себя в Саблине заняться разведением кролей. Знаешь, порода такая есть – мясо-шкуркового направления – «советская шиншилла»?

– Что-то слышал. – Плещеев неожиданно вспомнил, что забивают кроликов обычно тяжелой деревянной колотушкой, и, вздохнув, посмотрел на часы: – Ну вот, труба зовет. Рад был тебя, Евгений… э-э… видеть, – попрощался с Хрусталевым и, неслышно ступая по зелени паласа, двинулся на второй ярус к начальству.

Суровые молодые люди, частично облагороженные уставной стрижкой, придирчиво взглянули на плещеевский пропуск, осветили его специальным фонариком и, отдав честь, наконец-таки открыли турникет:

– Заходите, пожалуйста.

Огромные, во всю стену, окна второго яруса были выполнены в виде витражей, и, миновав фигуру матери-родины с серпом и молотом в руках, Сергей Петрович постучал в массивную дубовую дверь. Стены в кабинете были обшиты деревянными панелями, в центре стоял Т-образный, несколько консервативный стол, а прокуренный воздух под действием системы защиты едва ощутимо вибрировал.

– Привет, Сергей Петрович. – Начальство сняло очки с носа, и стало заметно, что лицо у него осунувшееся, а глаза красные, как у кролика породы «шиншилла». – Ну как успехи? По Скунсу есть что-нибудь конкретное?

– Работаем, – Плещеев пожал плечами и посмотрел на свои сапоги фирмы «Монтана», – а что касаемо Скунса, он тоже времени даром не теряет – столько уже всякой сволоты извел.

– Ну да, заметно облегчает тебе жизнь. – Начальство надело очки, и выражение его лица сделалось непроницаемым. – Прямо хоть в штат его зачисляй. Или зачислили уже?

– Где уж нам, дуракам, чай пить. – Плещеев попробовал улыбнуться, но, веселья не поддержав, его заверили, что к этой теме еще вернутся, и перешли к следующему вопросу.

– Поскольку ты инструктажем уже охвачен, – начальство закурило «Винстон» и не глядя включило компьютер, – водой по древу разливаться не стану. Скажу только, что «фараон» этот буквально сразу переводит психику на уровень низших энергетических центров. Все хорошее в душе как бы заземляется, и у наркомана остаются только инстинкты самосохранения и продолжения своего поганого рода. К чему это ведет, объяснять не надо. Вот, пожалуйста. – Застучали клавиши пентиума, и на Плещеева будто ведро помоев вылили – убийцы, насильники, извращенцы, огромный зловонный ком, стремительно превращающийся в лавину. – Наши специалисты сделали прогноз, – начальство отвернулось от монитора и уперло взгляд собеседнику в переносицу, – если эта отрава год продержится на рынке, то будущее для России теряет смысл. И так известно, что у нас страна уродов… В общем, Сергей Петрович, бросай все дела и ищи тех, кто стоит за «фараоном». А как обойтись с ними, ты знаешь. И вот еще что. – Начальство извлекло из сейфа видеокассету и, пожимая на прощание руку, дало наказ: – Посмотри обязательно, врага нужно хорошо знать.

«Лучше его совсем не иметь».

Миновав-таки чекистские кордоны, Плещеев выбрался в стылую темень зимнего вечера, содрогнувшись, погрузился в ледяное чрево «девятки» и потянул из кармана «моторолу»:

– Марина Викторовна, крепись. Приеду, будем смотреть кино, говорят, ужасно познавательное. Да, в узком кругу. Ну все, лед тронулся.

В самом деле, стекла наконец оттаяли, из отопителя задули теплые ветры, и в салоне наступила весна – можно было ехать. Вырулив с парковки, Плещеев потянулся вдоль заснеженной аллейки к узорчатому чугуну ворот, где находился последний, хотелось бы надеяться, на сегодня КПП. Через минуту он остался позади, и, очутившись на набережной, «девятка» шустро покатила по просоленным городским мостовым. Движение было плотным, однако переправа через Неву прошла на редкость удачно, вскоре показались фонари центральной магистрали, и, включив сирену с проблесковыми, Плещеев попер вдоль осевой линии.

Чуть-чуть не дотянув до «мечты импотента», он лихо ушел направо, без помех проехал Лиговку и, повернув с Московского во дворы, припарковался возле аккуратного двухэтажного строения.

«Как это у империалистов-то? Здравствуй, дом, милый дом? – Улыбнувшись, Плещеев включил сигнализацию и направился по асфальтовой, несмотря на недавний снегопад, дорожке к свежеокрашенным дверям. – Это, конечно, если работу считать вторым домом».

Едва он миновал внушительную вывеску «Охранное предприятие ЭГИДА-ПЛЮС», как из спортзала появились молодцы в протекторах и, убедившись, что пожаловали свои, шумно обрадовались:

– Вечер добрый, Сергей Петрович!

– Физкульт-привет, гвардейцы. – Сдернув с носа запотевшие в тепле очки, Плещеев взмахнул ими и начал подниматься на второй этаж, откуда доносился густой запах кофе а также несколько двусмысленное:

Мы с милахою моей

Не живем уж сорок дней,

Только вместе ищем «тампакс»,

Что пропал внутри у ей…

Оказалось, что, истомившись в ожидании главнокомандующего, мадам Пиновская, Саша Лоскутков и Осаф Александрович Дубинин подкреплялись «нового дня глотком» и вели изящную беседу ни о чем. Семен же Никифорович Фаульгабер, имевший в некоторых кругах прозвище Кефирыч, в общую беседу не лез и, приласкав огромной лапищей дымящуюся кружку, сражался с компьютером в «тетрис».

– Ну-ка, а не испить ли и нам кофею? – Сразу повеселев, Плещеев разделся, протер запотевшие очки и с удовольствием вонзил зубы в специально приготовленный для него комплексный бутерброд (сыр, ветчина и немного хлеба).

– Марина Викторовна, у вас просто кулинарный талант! Пиновская улыбнулась, все согласно закивали головами, и в комнате воцарилось молчание.

– Надираловка. – Кефирыч тактично допил налитое, загасил-таки непобежденного соперника и, чтобы генералитету не мешать, отправился сражаться с молодцами в спортзал. Проводив его взглядом, Плещеев съел еще бутерброд, не отказался от пряника «Славянского» и, сделавшись наконец тяжелым и добрым, поднялся:

– Ну-с, дамы и господа, давайте крутить кино, потому что врага нужно знать в лицо!

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

– Я тебе, сукин сын, покусаюсь… – Снегирев бережно выволок Рекса из-под кровати и старым тети-Фириным платком ловко обвязал ему брюхо. – Пора с природой общаться.

Ушастое лохматое создание еще неважно держалось на лапах и очутившись в бескомпромиссных человеческих руках жалобно заскулило: «Зачем это ты меня, дядька, тащишь на мороз?»

– Как это зачем? Хватит гадить, как кошка, в лоток, уже не маленький. – Снегирев захлопнул дверь и, подхватив питомца, принялся спускаться по лестнице.

На улице светило солнце, раскатисто каркали вороны, а Рекс будучи выпущен на свежевыпавший снег, потянул носом воздух, застыл в задумчивости и, видимо, решившись, стал справлять максимальную нужду.

Окрас у него был нарядный – пепельно-серый, с черной «маской» на морде, на лбу белело трогательное пятнышко, а отставленный пушистый хвост реял на ветру, словно полковое знамя.

– Молодец, тонко чувствуешь момент. – Потрепав зверя по холке, Снегирев вдруг заметил, что собачьи глаза смотрят по-человечески осмысленно, и, улыбнувшись, одобрил: – Правильно, не можешь быть сильным, будь умным.

Он подождал, пока общение с природой не стало воспитаннику в тягость, снова подхватил его на руки и, поднявшись бегом по лестнице, приступил к процессу кормления. От теплого молока сухой корм сделался мягким, яйца, разболтанные с рыбьим жиром, добавили ему, надо думать, пикантности, а мелко накрошенный зельц вызывал у понимающих обильное слюнотечение.

– Пожалуйте-с. – Наконец-таки Снегирев допустил воспитанника к миске и, глядя на ритмично подрагивающий собачий хвост, принялся Одеваться. – Иду за харчами. Будешь хорошим мальчиком, будет тебе сахарная косточка!

Народу в магазине хватало, однако торговля шла вяло – как видно, зарплату задерживали, и на Снегирева, набившего съестным два больших пакета, многие покосились неодобрительно: и откуда, спрашивается, у некоторых столько денег. Объяснять он не стал, а очутившись в своем подъезде, распахнул незапертую дверь и смело окунулся во влажный полумрак подвала. Канализация нуждалась в неотложном ремонте, сильно пахло кошками – живыми и уже отмучившимися, однако подобные мелочи Снегирева не трогали. Он двигался в самую глубину подвальных недр, туда, где около горячих труб располагалась странная, сделанная из яичных ящиков конструкция, называемая в простонародье лежбищем.

– Эй, соседи! – Снегирев подошел поближе и, разглядев в тусклом свете лампочки сидящие человеческие фигуры, придвинул к ним пакет с провизией: – Жратва.

Хозяин бомжовника тут же пошевелился и, шустро разворошив содержимое мешка, повернулся к своей даме:

– Аня, чай…

Та давно забытым движением принялась срывать целлофан, а Снегирев только теперь заметил перевернутый электроутюг, на котором закипала вода в жестянке, и внутренне усмехнулся: «Смотри-ка, в цвет попал».

– Как здоровье, соседи? – Он уселся на теплый край трубы, а из банки тем временем пошел пар, и женщина поспешно стала сыпать в кипяток пахучее крошево «Липтона».

– Спасибо, уже лучше.

Потом бомжи пили и ели, не успевая прожевывать, глотая судорожно, как это делают очень голодные люди, а Снегирев, глядя на импровизированную электроплиту, заметил:

– Чувствуется движение мысли.

Хозяин бомжовника вдруг перестал жевать и с каким-то странным выражением заплывших от побоев глаз вытащил небольшую замызганную книжицу.

– Мыслей уже нет, осталось только вот что. Это был диплом доктора каких-то там наук.

Возвратив его владельцу, Снегирев покачал головой:

– Это еще не самое плохое, Павел Ильич. Бывает и пострашней.

"А в вас когда-нибудь стреляли свои? Из девятимиллиметрового ствола, по снайперским понятиям – почти в упор, так, чтобы оболочечная пуля легко пробила тридцать слоев кевлара, прошила насквозь броневставку и глубоко засела в легком? Очень глубоко – ее вытаскивали медленно, по миллиметру, бесконечно долго… Вам когда-нибудь вытаскивали пулю из легкого без наркоза?..

Вы когда-нибудь попадали в дерьмо? В теплое дерьмо полужидкой консистенции? С туго скрученными за спиной руками и девятимиллиметровой дыркой в легком? Так, чтобы оно доходило до подбородка, и когда от слабости подгибались колени, вам приходилось давиться им – теплым дерьмом полужидкой консистенции. Пока инстинкт самосохранения не выталкивал вас на поверхность и не начиналась жесточайшая рвота – кровью пополам с желчью? И так не день, не неделя – вечность…" ;

– Может, и бывает в жизни хуже, – черпанув грязным пальцем паштета, доктор наук потянулся к жестянке с чаем, и внезапно его начали душить слезы, – но только жизнь ли это?

Вообще-то на фоне изломанных российских судеб история профессора Дубровина ничем особым не выделялась. Жил он раньше на Минутке в городе Грозном, заведовал потихоньку кафедрой в Нефтяном институте и был человеком уважаемым. Брал, но по чину, сына отправил учиться в Петербург, а сам занимал с супругой апартаменты в двенадцатиэтажном монстре. Однако всему хорошему обязательно приходит конец. Российский путь реформ оказался тропой войны, и на город Грозный полетели фугасы. Двенадцатиэтажный монстр превратился в груду развалин, из краснозвездных танков, не разбирая, резали крупнокалиберными, и в числе прочих Павел Ильич подался с супругой куда глаза глядят. А смотрели профессорские очи из-под роговых очков в сторону Петербурга, где учился в Институте водного транспорта любимый сын Артем, надежда и, хотелось бы Думать, опора родителям в старости. Но дорогое чадо найти не удалось – за нерадение к наукам его из вуза поперли в неизвестном направлении, и, окончательно размякнув, Дубровин поселился у старинного приятеля Абрама Соломоновича Каца. Правда, ненадолго. Вскорости хозяин дома приказал всем долго жить, объявились наследники, и семейству Дубровиных пришлось съезжать. Все ниже и ниже. Пока дело не закончилось их теперешним бедственным положением…

Из плохо завернутого вентиля неторопливо капала вода, где-то неподалеку мерзко пищали крысы, и, вздохнув, Снегирев поднялся:

– Ладно, соседи, поправляйтесь.

Глядя на пирующих бомжей, он вдруг здорово захотел есть, и, взбежав по лестнице, прямиком устремился на кухню.

Атмосфера там была напряженной. Только что убежавшее у мадам Досталь молоко весело растекалось по поверхности плиты, тетя Фира ахала, забыв посолить карпа, а любимец Новомосковских – хромой кот Пантрик, страдая жестоко от половой безысходности, наделал в хозяйскую кастрюлю и, будучи за самоуправство наказан, отчаянно негодовал.

– Кис-кис-кис… – Снегирев кинул мученику полсосиски, остальное съел лично и принялся совещаться с самим собой относительно предстоящей трапезы.

В голову сразу полезли мысли о «большом кус-кусе», задвигаемом обычно в его честь Матерью племени, затем вспомнился отвратительный запах чего-то запеченного в серебряной фольге, которую тоже следовало съесть, – где же его кормили этим? – и в конце концов было решено остановиться на омлете.

Кто это сказал, что делать его полагается из одного яйца? Снегирев разбил полдюжины, ввиду отсутствия сметаны разболтал с кефиром и, облагородив бледно-желтый результат парой сосисок, выпустил все это на сковородку – томиться. А чтобы не терять даром времени, тут же позаимствовал у тети Фиры ведерко и, загрузив в него обещанный Рексу мосол, взгромоздил будущее варево на огонь.

Народ на кухне сразу притих, даже скорбящий Пантрик унялся, а в воздухе уже густо запахло жареным, и омлет пришлось срочно кантовать.

– Алексей, может, вы подождете, пока сготовится фиш? – Тетя Фира покосилась в сторону дымящегося блина и начала снимать обильную пену с Рексового супа. – Смотрите, как вкусно, с морковочкой и орехами, просто цимес.

– Да это я так… предварительно… – С хрустом разрезав омлет на куски, Снегирев подхватил самый большой на вилку, понюхал и стал с энтузиазмом жевать.

Сразу же выяснилось, что посолить кулинарное чудо он тоже забыл, однако и без «белой смерти» оно на вкус оказалось замечательным и закончилось быстрее, чем хотелось бы. Делая вид, что странный тети-Фирин взгляд его не касается, Снегирев допил оставшийся кефир, а на кухню в это время явился по обыкновению просветленный Гриша Борисов и в преддверии выборов, естественно, завел разговоры о политике.

– Валя, вы только посмотрите. – Он придвинулся к Новомосковских, вкушавшему с хмурым видом «русские» пельмени, и восторженно потряс обнаруженной в почтовом ящике бумаженцией. – Ну вы посмотрите, ведь есть еще в России люди, не оскудела пока!..

На цветной предвыборной афише был запечатлен молодым и красивым Максим Леонидович Шагаев. Одетый в скромный костюм от Версаче, он прямо-таки заходился в неистовом порыве сопереживания. «Боль народная – в сердце моем», – гласил предвыборный лозунг новоявленного заступника всех обиженных, обманутых и обделенных.

«Шагаев? – Зрачки Снегирева вдруг расширились и превратились в два бездонных колодца. – Нет, не может быть. Совпадение…»

– Еще один не нахапался, к кормушке лезет. – Новомосковских окунул пельменину в сметану, помазал горчицей и Принялся яростно жевать. – Поди найди теперь депутата без «крыши». А помощники – по пять судимостей…

– Нет, Эсфирь Самуиловна, вы только посмотрите, какой цинизм! – Гриша безнадежно отвернулся от пожирателя пельменей. – Вот в ваше время таких не было, правда?

– Всякое было, Гришенька, всякое, – примирительно ответила тетя Фира. – Алеша, перловку пора засыпать!

Чуть позже, оставшись на кухне одна, она заговорщически огляделась – и соусом пририсовала к депутатской роже усы.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Врага нужно знать хорошо – Плещеев открыл дверь своего кабинета и сделал приглашающее движение рукой:

– Мадам, месье, прошу.

Щелкнул запираемый замок, мелко задрожал от включенной защиты воздух, а когда видеокассету засосало в недра «панасоника», ожил проекционный телевизор, и на метровом экране закрутилось кино. Собственно, ничего нового для себя эгид овцы не увидели, но, надо отдать должное, фильм был сделан классно – с экскурсами в историю, документальными кадрами и редкими подробностями.

Не секрет, что наркотики известны человечеству с незапамятных времен, имеются факты, что первое знакомство с ними состоялось еще в раннем палеолите. Поначалу они помогали людям устанавливать связь с подсознанием, а также облегчали вхождение в транс, который в древности выполнял функции религии и медицины. Первым упоминаемым в истории растением с психоактивными свойствами был мак. Еще пятьдесят веков назад он широко использовался шумерами, которые назвали его «гиль», то есть «радость». Позднее знания о его лечебных свойствах перенесли в Персию и Египет жители Вавилона. В своей «Одиссее» великий Гомер присвоил опиуму название «непентес» – «веселящий», а также с восторгом упоминал о его чудесных свойствах. Народы критской цивилизации возводили статуи богине мака, а вся микенская культура была пронизана его культом. В Китае гашиш использовался как обезболивающее средство при операциях, в древнем же индийском эпосе «Ригведа» его называют небесным проводником. Священный сок эфедры – сома – был известен посвященным задолго до нашей эры и в дохристианскую эпоху служил основой для религиозного напитка древних русичей – «урицы». Ацтекская и мексиканская культуры были тесно связаны с употреблением галлюциногенных грибов, а самоеды до наших дней пьют мочу отведавшего мухомор шамана.

Однако в доисторические времена, да и позже, право использования наркотиков имели лишь избранные, причем только для определенных религиозно-культовых целей. Для простых же смертных их самовольное употребление являлось строжайшим табу и вело к самым суровым наказаниям. Таким образом, ни о какой наркомании в древние времена не могло быть и речи. Позднее же все кардинальным образом изменилось. В начале двадцатого века аптекарь Зертюрнер выделил первый алкалоид опиума, назвав его морфином, затем был получен кодеин, после папаверин, и производство наркотиков стало быстро увеличиваться. Изобретение врачом Будом иглы для подкожных инъекций породило новые проблемы, и, чтобы понять их значимость, достаточно вспомнить об опиумных войнах, которые вела Англия за рынки сбыта. В девятнадцатом веке наркотики в Европе употреблялись уже вовсю. Бодлер и Готье творили под действием «давамеску» – печенья из гашиша, отец психоанализа Фрейд в тяжелые минуты употреблял кокаин, а будущий вождь мирового пролетариата баловался отваром мухомора.

Однако поворотным моментом в истории наркомании стал 1938 год, когда швейцарский химик Альберт Хофман синтезировал лизергиновую кислоту. ЛСД-25 открыл врата рая миллионам желающих, чему весьма способствовала и деятельность гарвардского психолога Тимоти Лири, заявившего, что «наркотики приближают новую эру человеческой породы». И в чем-то доктор, видимо, оказался прав…

Кадр из фильма:

– Кореш, баян подгони, а то меня уже сутки трясет. Если сейчас не ширнусь, то кранты.

– Ты, кент, волыпанулся, в натуре. У меня же СПИД, забыл?

– Да фиолетово, пусть лучше СПИД, чем новая ломка...

Двадцатый век «подарил» человечеству множество новых наркотиков. Таких, как метедрин, инъекция которого приводит к состоянию, схожему с оргазмом, ДМТ, провоцирующий агрессию, и, конечно, синтетические, типа «китайского белка», – жесткие, калечащие психику и вызывающие привыкание уже после первой дозы.

Кадр из фильма:

– Вали отсюда, шкица! Мокрощелка позорная!

– А может, все-таки трахнешь меня? Хочешь, отсосу, только вмазатъся дай! Ну пожалуйста, что тебе стоит!.. Нет уж, вначале иглу засади в «дорогу». Да не сюда, в «лохматую магистраль» – сейчас трусы сниму. Я в «лоханку» ширяюсь, чтобы тухляки были не видны, а то классная у меня в школе знаешь какая душная...

– Качественно отрежиссировано, впечатляет. – Лоскутков оторвал глаза от погасшего экрана и вопросительно посмотрел на Плещеева: – А к чему весь этот ликбез? Чай, не маленькие!

Не торопясь поднявшись, тот зажег свет, подмигнул любопытному и, выдерживая паузу, глянул на остальных подчиненных. Осаф Александрович Дубинин, узрев мембранный хроматограф в обычной полицейской лаборатории, сделался задумчив и молча теребил растительность на плешивом шишковатом черепе. Собственно, сей агрегат раньше имелся и у него, но это было раньше. Как только «ушли» эгидовского куратора из Совета безопасности, саму «Эгиду» ободрали как липку. Марина же Викторовна вытащила из кармана горсточку хорошо прокаленных семечек и принялась лущить их руками, что говорило о ее неважном расположении духа. А дело было в том, что как-то на заре перестройки старшего опера Пиновскую в числе прочих борцов со вселенской заразой понесла нелегкая в Америку – меняться с империалистами боевым опытом. Однако когда Марина Викторовна увидела, как тамошние наркоманы запивают метадон апельсиновым соком и при полном сочувствии окружающих бредут себе потихоньку домой, она поняла, что делиться ей с заокеанскими коллегами нечем.

Потому что согражданам ее, сидящим на игле, и по сей день синтетических анальгетиков никто не предлагает. Обычно их привязывают во время ломки к железным койкам и ждут, когда живучая российская натура одолеет абстинентный кризис. Правда, сдохнуть не дают, а за отдельную плату могут даже частично снять боль и наладить сон, но это только для немногих счастливцев. Некоторым же несчастным злая судьба не дает даже койки, и «ломаются» они где-нибудь в отделовском ружпарке, пристегнутые «скрепками» к трубе отопления, а каждый чекист, вооружаясь или наоборот, бьет их сапожищем по почкам и по-отечески вопрошает: «Ну как тебе здесь, родной? Не надоело еще?»

Все это Пиновской очень напоминало средневековый метод борьбы с гангреной, когда больную конечность ампутировали без наркоза и в целях борьбы с кровотечением то, что оставалось, окунали в кипящую смолу. Если не помер – молодец, но будешь всю оставшуюся жизнь инвалидом, а не получилось – извини, приятель, значит, не судьба.

– Чует мое сердце, что «Эгиду» здорово озадачили насчет наркоты. – Забывшись, Марина Викторовна разгрызла семечку зубами и улыбнулась все еще державшему паузу начальнику. – Сергей Петрович, уж не с «фараоном» ли мы собираемся биться? По телевизору вчера передача была – все дискотеки им завалены, молодежь стоит на ушах, а наш доблестный УНОН, естественно, в позе прачки у разбитого корыта…

– Ну и заместителя послал мне Бог. – Плещеев вдруг громко рассмеялся и, придвинувшись, ловко лузганул семечку. – Прямо в яблочко попала, Марина Викторовна. С ним, с ним, окаянным…

…Больше двух лет уже прошло, как Бог отвернулся от народа Своего и допустил, чтобы царь Вавилонский осадил град Божий. Вокруг Иерусалима скопище халдейское устроило насыпи и, не совладав с воинством Израилевым в открытом бою, надумало взять его измором. Каждый день с рассвета до заката особые машины забрасывали непокорных огромными камнями, сосудами с мерзостью всяческой, а случалось, и глиняными горшками с хищными аспидами.

Наконец в четвертом месяце, когда не стало хлеба у сынов Израилевых и начался среди них мор, войско халдейское, сделав в стене пролом, ворвалось в город, и живые позавидовали мертвым. Царь иудейский Седекия тайно вышел ночью с войском своим, но халдеи настигли его на равнинах Иерихонских и, медленно заколов сыновей его, а также всех князей иудейских, его самого лишили глаз и посадили в дом стражи до дня смерти его.

А через месяц после того вновь вошло в Иерусалим войско халдейское, и стоял во главе его Навузардан, начальник телохранителей царя Вавилонского. Был он росту непомерного, а искусен в бою так, что, выходя безоружным против пятерых с мечами, поражал их руками и ногами до смерти. Известно было также, что сколько ни было в его обозе женщин, ни одна не избежала его, и был он кровожаден и лют, как дикий голодный барс.

И вот этот Навузардан с войском своим вынес все золото – жертвенник и стол для хлебов, блюда, ножи и кадильницы, а также столбы медные, сосуды и подставы, всего во множестве, и поджег Дом Господень и все домы большие, а стены вокруг Иерусалима разрушил.

Жарко горели кедровые и кипарисовые доски, коими храм обложен был, и разгоралось торжество ярости в душе начальника стражи вавилонской, а чтобы до конца испить чашу мерзости своей, поимел он как рабов блудливых Серайю – первосвященника, Цефанию – священника второго и троих Сторожей Порога. Поникли в сильных руках халдейских поруганные люди Божий, а Навузардан сорвал все золотые позвонки с подола верхней рясы первосвященной и диадему из золота же с кидара, на коей значилось: «Святыня Господня», и долго глумился над пленными, вызнавая, где был сокрыт наперсник с Уримом и Тумимом – светом и торжеством Божиим. Наконец, сидя на раскаленном острие, последний из Стражей Порога устрашился смерти медленной, лютой, и сказано Навузардану было, где искать надобно. И, не ведая, что творит, сорвал начальник вавилонский со святыни Израилевой кольца и цепочки плетеные, а также двенадцать каменьев, оправленных в золото же, а сам наперсник, сделанный искусной работой из голубой, пурпуровой и червленой шерсти и из крученого виссона, бросил в дорожную пыль на поругание.

А иудейских сановников да еще шестьдесят людей из народа отвел он к царю вавилонскому в землю Емаф, где тот поразил их смертью мученической: кого сжег, а кто умер сам на колу. Воистину, отвернулся Бог от народа Своего...

Снегирев посмотрел на часы и, вздохнув, отложил книгу в сторону. Вернее, то, что от нее осталось, – с полсотни пожелтевших страниц да облезлую заднюю обложку, на которой значилось: «Цена 5 руб». Автор расчлененного творения пребывал в неизвестности, каким макаром оно само оказалось под расшатанным комодом, тетя Фира не помнила, однако и в урезанном варианте Снегиреву написанное нравилось. Он потрепал тактично тявкнувшего Рекса – помню, помню, не переживай – и, потянувшись, направился на кухню.

Супчик задался на славу. Духовитый, наваристый, с увязнувшей в крупяной гущине косточкой. Чтобы не заварить питомцу нюх, Снегирев поставил Рексову порцию остывать, а сам стал с энтузиазмом снимать пробу. Судя по всему, вечер обещал быть насыщенным, а ужин – поздним.