Текст книги "Если полететь высоко-высоко…"

Автор книги: Мария Романушко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

Я чуть не заплакала. Шесть лет ждать свою первую книгу – и увидеть такой ужас!

– Подписывайте, – сказал мне мой редактор, Герман Фёдорович Флоров.

– Я это не подпишу, – сказала я тихо, но твёрдо.

– То есть? – не понял он.

– Я от этой обложки… отказываюсь!

Он сказал:

– Поймите, оформление – серийное, ваша книга – в серии. Взгляните – у всех так, и никто не бунтует.

Он показал мне несколько вышедших в этой серии книг. Это была «серия» молодых авторов, серия «первой книги автора». Все книжки имели отвратительный вид. Мне этих бедных авторов стало жалко.

– Тогда исключите меня из этой ужасной серии! – сказала я.

– Что значит «исключите из серии»?

– Я под такой обложкой не выйду! Под такой – можете меня только хоронить. Да и то!…

– Но ведь вы – в серии!…

И тут я соскочила с внутренних тормозов, и мой редактор с удивлением узнал, что кроме тихого, еле слышного голоса, у меня имеется и другой голос…

– Я не хочу быть в серии!! Я – не серийный человек! И книга у меня – не серийная! Выведите меня из вашей серии!

– Я не могу этого сделать… – сказал обескуражено редактор.

– А кто может?!

– Не знаю. Может, заместитель главного редактора издательства может. Идите к нему.

И, прихватив свою злополучную обложку, я отправилась к грозному заму.

Вошла в огромный кабинет, где за большим столом в ворохе бумаг сидел маленький, как карлик (но всесильный!) человек, почти не видимый за этим ворохом бумаг. Тот самый, который вызывал меня периодически «на ковёр» за «неправильные» рецензии. Я сказала:

– Я не хочу выходить под такой обложкой. Она мне не нравится.

– Обложка – серийная, – сказал он, не отрываясь от бумаг.

– Тогда выведите, пожалуйста, мою книгу из серии, – сказала я.

– Это – невозможно, – сказал он, отрываясь от бумаг.

– Почему невозможно?

– Потому что так просто это не делается. У нас – план. Серия одобрена и подписана на всех уровнях. Ваша книга через день идёт в типографию. Вам радоваться надо, а вы тут капризничаете по таким пустякам.

– Это – не пустяк. Я не выйду под этой обложкой! – сказала я тихо, но твёрдо.

Его лицо, только что равнодушное, мгновенно стало злым. И голос тоже:

– Что значит «не выйдете»?! У нас нет для вас другой обложки! И рисовать её некогда! Ваша книга уже подписана в печать. В печать!! Вы это понимаете?!

– Тогда зачем меня вызвали, чтобы я её одобрила и подписала?

– Это – чистая формальность.

И тут я опять соскочила с внутренних тормозов…

– Лучше вообще не издавать мою книгу – чем под такой обложкой!! Ну, и что, что я ждала её столько лет! Не надо мне такой книги! Которую я буду стыдиться! От которой мне самой плакать хочется…

У Самого глаза полезли на лоб.

– Чёрт знает что такое! – рявкнул он. – Идём к главному редактору! Пусть он решает!

И мы с ним отправились к главному редактору издательства.

В кабинете главного редактора я опять высказала всё, что думала: и про обложку, и про серию… Главный редактор, пожилой человек с озабоченным лицом, смотрел на меня с нескрываемым любопытством. Смотрел – и молчал… И я смотрела – прямо ему в глаза. Это было похоже на мою любимую игру «в гляделки» (в которую я, кстати, никогда не проигрываю).

Раздражения в его глазах не было.

– Да ладно, выведи её из серии, – сказал он своему заму. – Если уж она так на этом настаивает.

– Слушаюсь… – сказал ошарашено всесильный зам.

Главный редактор улыбнулся мне почти дружески:

– Ну, вот, вывели мы вас из серии. Только обложки-то у нас для вас другой нет! Даже если поручить это другому художнику, он за два дня нарисовать не успеет. Что будем делать?

– Я найду художника! У меня есть хороший художник!

– И он успеет за два дня?

– Я попрошу… Он успеет!

– Ну, желаю вам успеха, – он пожал мне на прощанье руку.

…А ведь художника у меня не было! Точнее – он был, но я с ним была ещё не знакома. Это был художник, который рисовал картинки к моим стихам в журнале «Советская эстрада и цирк». Мне очень нравились эти рисунки. Только имени художника там не стояло, они были безымянные.

Выйдя из издательства, что на улице Воровского (Поварской), я тут же помчалась в редакцию «Эстрады и цирка», которая находилась в те годы в районе Кузнецкого моста. Я думала: он сидит там – и ждёт меня, мой художник… А в редакции с трудом сообразили, кто же это рисовал рисунки. Оказалось – внештатник. С трудом нашли его телефон.

Вышла на улицу и из ближайшей будки позвонила ему. Трубку взяла его мама. Оказалось – он в больнице, с инфарктом, но уже, вроде, выздоравливает. Я выпросила у его мамы адрес больницы и помчалась туда…

Это был день 1 апреля 1981 года. Бежала от метро «Таганская» по старым улочкам, был закат, улица сбегала вниз, по ней неслись потоки талой воды, звенели трамваи, стены особнячков были красны от апрельского солнца… на душе было празднично.

Я его нашла. Усталого, немолодого уже человека с грустными глазами. Атмосфера кардиологического отделения напомнила мне то, в котором лежал когда-то мой отец, и сердце у меня заныло… Грустный этот человек сказал: «Мне так плохо сегодня… Вы слышали? Умерла Агния Барто. Я её очень любил…»

Человек этот весьма удивился моему появлению. И моей просьбе. Он стал отнекиваться, я стала его упрашивать. Его смущали слишком короткие сроки, всего два дня, он сказал, что успеть невозможно, я пообещала упросить издательское начальство, чтобы срок удлинили. Наконец, он, жалея меня, согласился… Я пообещала на следующий день привезти ему рукопись своей книги, бумагу, перья и тушь.

С самого утра поехала в издательство с журналами: показать, какой у меня есть замечательный художник, и этот замечательный художник согласен рисовать обложку, только ему нужна хотя бы неделя.

Художественный редактор взглянул на рисунки и сказал мрачно:

– Это нам не подходит.

– Как… не подходит?

– По стилистике не подходит. Рисунок в цирковом журнале и обложка книги – это не одно и то же.

– А… если показать главному редактору? Может, ему понравится?

– А при чём тут главный редактор? Тут решаю я. А я такое художество к печати не подпишу!

– Неужели вы считаете, что прежняя обложка – лучше?

– Лучше.

– Чем же?

– Мне некогда с вами спорить. Вы отказались – это ваше право, как автора. Но тогда ищите достойную замену. И помните, что у вас только один день! Завтра я должен уже подписать обложку. А послезавтра книга идёт в печать.

Я понимала, что он подталкивает меня к тому, что я должна принять предложенную мне обложку. Сделать что-нибудь другое ЗА ОДИН ДЕНЬ – не реально.

Мне было обидно за художника. Стыдно, что я не приеду к нему сегодня и не привезу бумагу и тушь. Глупо всё как-то получилось… А я так радовалась, что нашла его!

Я вернулась домой. Взяла лист бумаги и карандаш… Я забыла о том, что не умею рисовать. Мне некогда было об этом думать! Я рисовала целый день… Но дня мне не хватило.

…Уложив сына спать, я рисовала весь вечер и всю ночь, до утра, стол был завален листочками с бесконечными эскизами. Их была целая гора!… И ничего мне не нравилось. Всё было – не то! Плоские деревья, неживые цветы, схематичные цирки, какие-то ничего не говорящие абстракции… И всё это – коряво, примитивно, вроде моих детских беспомощных рисунков. Господи, что же мне делать?! Ведь я совершенно не умею рисовать!! Что же мне придумать? Что-нибудь такое… чтобы суметь изобразить, чтобы получилось. Ведь никто, НИКТО, КРОМЕ МЕНЯ, её мне не нарисует! Как сочинить эту несчастную обложку?! Что, ЧТО на ней должно быть?!

И вдруг – озарение!…

…Уже на рассвете, на излёте всех сил, со слипающимися глазами, с головой, забитой туманом усталости… и вот в таком расквашенном состоянии – неожиданно… моя рука… (как будто сама! потому что голова уже ничего не соображала) на чистом листе бумаги моя рука легко провела одну-единственную плавную линию… Получился чёткий, правильный полукруг. Это – справа. А слева внизу – рука быстро нарисовала маленький кружочек. Помню, что внутри меня (не в голове – а где-то гораздо глубже) в это время звучали стихи, которыми открывается моя книга:

 
Арена и луна –
два дымных круга…
Две половины
жёлтого плода.
От века расщеплён он был –
как атом –
на День и Ночь,
на Смех и Скорбь,
на Нет и Да.
 

Быстро закрашиваю левую половину обложки чёрной тушью, оставляя кружочек в углу белым. Оставляю белым и пространство (полукруг) правой половины. Всё! Готово. И я абсолютно уверена, что это – обложка моих «Лунных цирков». Единственно возможная. Без вариантов. Это они и есть – арена и луна – два дымных круга… А если меня спросят: где тут луна, а где арена? Что означает маленький кружочек, а что – большой полукруг? Я скажу: а это – как посмотреть… Здесь нет однозначности. Каждый видит, как видит. Каждый понимает, как хочет. Или как может. Обложка, если хотите, философская! Здесь возможны трактовки и толкования… Как пишут на некоторых объявлениях: торг уместен. Так я могла бы написать на своей обложке: толкования уместны. Но я не стала это писать. А написала лишь своё имя и название книги.

…С утра пораньше привезла свою выстраданную картинку художественному редактору издательства и, едва шевеля непослушным языком после бессонной ночи, сказала: «Вот обложка к моей книге».

Он взглянул на неё и радостно воскликнул:

– Отлично! А кто вам её сделал так быстро?

– Я сама.

– Так вы… поэт, который рисует? Или – художник, который пишет стихи?

Такого высокого одобрения я даже не ожидала.

И он тут же, при мне, подписал мою обложку в печать.

Вот так и получилось, что моя первая книга совершенно неожиданно вышла с моей обложкой. Мне ещё и гонорар за неё заплатили.

А ведь я была уверена в своей полной неспособности к рисованию!

Стрессовая ситуация высвободила дремавшие где-то в глубине способности…

* * *

…А потом, через много лет, когда представилась возможность самим издавать свои книги, я опять взялась за бумагу и карандаш…С тех пор так и рисую обложки к своим книгам. И мне это очень нравится!

* * *

Ездила к Каптеревым. Показала эскиз своей обложки. Хотя меня всё время жутко скребёт на сердце, что моя книга опережает книгу Людмилы Фёдоровны. Это НЕСПРАВЕДЛИВО! Так не должно было быть!! Из-за этого я даже не испытываю радости от того, что выход «Лунных цирков» неумолимо близится.

Как бы мне хотелось поменять наши книги местами! Но – увы – это не в моих силах. А то, что в моих силах, я делаю. После моего редзаключения рукопись рассмотрена редсоветом и поставлена в план редподготовки. Эти этапы не перепрыгнешь. Но теперь уже дело пойдёт скорее… Надеюсь! Молю Бога об этом.

И всё же не показать им обложку я не могла. Валерий одобрил, Мама Кошка восхитилась.

– Талантливый человек талантлив во всём! – сказала она.

– Идём, покажу тебе новую картину! – сказал Валерий. – А потом будем пить чай.

Мы пошли в его комнату.

На мольберте стояла ещё свежая работа, остро пахнущая невысохшей краской. Белые фиалки… на тёмно-синем фоне весеннего космоса…

– Это ты мне их в прошлый раз подарила, помнишь?

– Помню!

– Ты когда вошла с ними, я сразу понял, что буду их писать! А когда над твоим портретом уже начнём работать?

– Вот бабушка скоро приедет, смогу надолго оставлять Антошу…

– Ну, ты думаешь, что Люсина книга выйдет?

– Валерий Всеволодович, я вам обещаю: книга Людмилы Фёдоровны обязательно выйдет!

* * *

Пришли с Антошей с прогулки. В дверной ручке – записка. Разворачиваю её… и мир меркнет… мир рушится…

Записка от Светланы Завадовской. Две строчки, которые повергают меня в пучину ужаса и горя: «Вчера утром умер Валерий Вс. Каптерев. Отпевание завтра в 12 часов…»

Ноги не держат меня, я оседаю, опускаюсь на корточки, привалившись спиной к стене, и сижу так, не в силах шевельнуться, не в силах сказать ни слова… Антоша теребит меня:

– Ты чего сидишь тут, мамася? Пойдём, пойдём домой…

Я плакала так громко, что из соседней двери выглянула соседка. Та самая, к которой я уже много лет хожу по вечерам звонить.

– Маша, что случилось?!

Я протянула ей записку.

– Горе-то какое… – запричитала она.

– Позвонить можно, Зоя Куприяновна?

– Звони, звони, конечно!

Позвонила сначала маме:

– Мама, можешь прийти и остаться на ночь с Антошей? Валерий Всеволодович умер… завтра похороны… я еду к Людмиле Фёдоровне…

* * *

Никогда не забыть ту ночь, когда я опять спала на его диванчике – в ночь перед отпеванием… А он был в церкви…

Мы долго перед этим сидели с Мамой Кошкой на кухне, и она мне всё рассказывала про его последние минуты… и как они накануне долго сидели за этим столом, и никого не было в тот вечер, только они двое, и говорили о его картине, которую он только что закончил. Эта картина, ещё свежая, пахнущая краской стояла на мольберте. Я взглянула на неё и испытала шок. Это был его, Валерия, привет нам с Антошей…

Пять дней назад я была у них, и тоже никого не было, только мы трое, я принесла показать новые рисунки Антона: рисунки города Дерефана. И ещё один чудный рисунок – Маленькая Птичка с большим тюльпаном в клюве. Птица Голофомэ. Валерий Всеволодович сказал:

– Я буду это писать! Ты можешь мне оставить этот рисунок?

– Конечно!

Это было 2 мая.

Он ушёл 7 мая 1981 года.

И вот я вижу на его последней картине – Маленькую Птичку с большим цветком в клюве… Людмила Фёдоровна стоит рядом и тоже смотрит на картину.

– Он не успел дать ей название, – говорит она тихо. – Я назову её «Завет». Ведь это его завет нам…

Мы долго сидели на кухне, и всё казалось – сейчас Валерий войдёт на кухню, и скажет какую-нибудь свою шуточку, чтобы смутить меня, например: «Люся! Романушка говорит, что у тебя в холодильнике припасено очень вкусное варенье, которое она давно хотела попробовать!» А я начну, как всегда, отнекиваться, а он стрельнёт в нас голубым глазом и довольно засмеётся…

Потом мы разошлись по комнатам, Людмила Фёдоровна – к себе, я – в комнату Валерия, и обе пытались уснуть…

Я лежала на его диванчике, на котором он вчера умер. Нет, мне не было страшно. Я вообще не верила, что он умер, не могла это вместить в себя… Я уже много раз спала на этом диванчике, а он в это время обычно был в Крыму… Я лежала среди своего любимого рая, среди райских камней и черепков, среди райских окон-картин в другие измерения жизни, среди волшебных сиреней, среди дивных запахов этого дома (свежей краски и пыли)… и не верила, не могла поверить, что моему любимому раю пришёл конец… Что мой любимый брат никогда не наденет этот вымазанный краской передник и не возьмёт в руки кисть…И не ударит весело в эту медную тарелку… И не выбежит на лоджию и не помашет мне из своего волшебного сада… И не будет долго-долго смотреть мне в след…

Если это правда, то как же ТЕПЕРЬ жить?… Где взять силы, чтобы в очередной раз лепить радость из мелких черепков?… Из больно ранящих осколков…

Но я не имею права горевать. Не имею права громко плакать. Потому что за стеной – Людмила Фёдоровна, моя драгоценная крёстная, моя любимая Мама Кошка, и я должна быть ей опорой. Я не имею права умирать от горя, потому что дома меня ждёт мой сынок, которому, вернувшись домой, я должна буду улыбнуться… Слава Богу, я не одна на свете. Но именно поэтому я на многое не имею права. Умереть от тоски – эта горькая роскошь не для меня… Я должна быть сильной. Ты мне поможешь в этом, братец Валерий? Мой любимый названный брат… Спасибо, спасибо, спасибо тебе за всё! За то, что ты назвал меня своей сестрой. За то, что ты был. За то, что ты есть. Но неужели ты никогда больше не посмотришь на меня искоса своим острым голубым глазом, с прищуром, выставляя передо мной свою новую картину?… Неужели, подходя к дверям вашей квартиры, я никогда больше не услышу топот бегущих ног и твой возглас: «Люся, это пришла она, сестрица!»

Я перевернула мокрую от слёз подушку (его подушку), тщетно пытаясь уснуть, но так и не уснула в ту ночь…

* * *

Через несколько дней. Бродили с Антошей и с Юрой Комаровым на побережье нашего залива, до ночи… На высоком берегу горел костёр, мы подошли и долго-долго смотрели в его пламя…

И всё не верилось и не верилось…

* * *

Грустный пост-скриптум.

А в начале следующей весны… в начале следующей весны… вышла из печати моя книга «Лунные цирки». Вот такие в те времена были скорости: на обложку мне дали одни сутки, и книга спешно ушла в печать. А вышла из печати почти через год!

И всё же она вышла.

* * *

Прежде всего, я пошла дарить книгу Егору Исаеву. Если б не он – книги бы не было.

Исаев обитал теперь в огромном, шикарном кабинете за высокими дверями, хотя ему, мне кажется, больше шёл его маленький прокуренный кабинет в «Совписе» и вороха рукописей на столе…

К тому времени мне практически перестали давать рукописи на рецензию в поэтической редакции, и в Литконсультации тоже (всех начальников я допекла своим «непослушанием»!), и было нам с сыночком трудно, очень трудно…

Мы приехали к Исаеву вдвоём с Антоном. Ему хотелось посмотреть на «дядю Исаева», о котором я ему много рассказывала.

Нет, Егор Александрович ничуть не переменился. Не стал важным и недоступным. Он был такой же простой и приветливый, с такими же, как всегда, растрёпанными седыми вихрами, падающими на глаза, и тот же прямой и слегка насмешливый, исподлобья, взгляд голубых глаз. Он так обрадовался нам с Антоном! Он поздоровался с ним за руку и просто сказал:

– Меня зовут Егор. А тебя?

– А меня Антон.

– Как Чехова! Очень хорошо. Присаживайся, Антон.

Я протянула книжку с дарственной надписью. Ему очень понравилась обложка.

– А кто рисовал?

– Сама.

Он удивлённо вскинул брови:

– Ну, вы просто молодчина! Очень стильная обложка. Да, долговато вы её, конечно, ждали, свою первую книгу… Но ведь вы – молодой автор, не ветеран войны, так что пришлось потомиться…

– Пришлось…

– Что-нибудь написали новое за это время?

– Повесть. О цирке.

– Ну, это ваша тема!

– Могу дать вам почитать.

– А зачем? – удивился он. – Я и так знаю, что повесть хорошая. Вы плохо не напишете. А как с работой? Продолжаете рецензировать?

– Да практически ничего не дают последнее время на рецензию. Вот уже три месяца ничего.

– Как так? Как же вы живёте с Антоном?

– Трудно. Растягиваем остатки последнего гонорара за книгу.

– Ну, это не порядок… А давайте я вас ещё в одну редакцию предложу рецензентом. Тоже в «Совписе». Вы человек опытный. В национальную прозу пойдёте?

– С радостью!

Он тут же поднял трубку телефона, набрал номер… И через две минуты всё было улажено. (Эх, хорошо быть большим начальником! можно делать добрые дела людям!)

– Можете прямо сейчас зайти в издательство и взять на рецензию рукопись.

Я вышла из этого кабинета шальная от счастья… У меня опять была работа!

С этого дня я числилась внештатным рецензентом сразу двух редакций – русской поэзии и национальной прозы. То тут, то там мне что-то перепадало на рецензию. Спасибо Егору Александровичу.

* * *

Конечно, я подарила книгу Долматовскому, Гавру и всем своим друзьям из Каптеревского круга. А ещё – Борису Глебовичу Штейну. Он сказал:

– Что-то, я гляжу, вы не очень рады.

– Да всё уже перегорело давно… Слишком долго я её ждала. Уже никаких эмоций.

– А я бы очень радовался, если вышла моя книга, – сказал он.

– А разве вы… пишете? – удивилась я. (Я думала, что Борис Глебович просто классный редактор и рецензент).

– Вообще-то, да, – сказал он, засмущавшись. – Я ведь тоже когда-то в Литинституте учился, в семинаре Ильи Сельвинского… И мой первый роман должен был выйти в печать, уже был набран…

– И что же случилось?

– Набор рассыпали, когда меня арестовали. А после лагеря я не смог ни отыскать рукопись, ни восстановить…

– Вы были в лагере?!

– Да. Я был участником студенческого литературного кружка. Нас обвинили в заговоре, в подготовке государственного переворота…

– Какой идиотизм!

– Тем не менее, пришлось всем отсидеть… Единственно, за что благодарю судьбу – так это за то, что в лагере познакомился с Львом Гумилёвым.

– Львом Николаевичем Гумилёвым?! Вы с ним знакомы?

– Да, мы дружим. Изумительный, умнейший человек нашего времени!

– Борис Глебович, а у вас было когда-нибудь что-нибудь опубликовано?

– Ни строки.

– А вы всегда хлопочете за других… чтобы других напечатали…

– За других гораздо легче хлопотать, нежели за себя.

И мне стало стыдно, очень стыдно за свои слова: «Я слишком долго ждала, всё уже перегорело». Это я-то долго ждала?! А Людмила Фёдоровна? Она старше Бориса Глебовича на десять лет, а её книга до сих пор никак не выйдет! Всё стоит и стоит в плане редподготовки и никак не переместится в план издания… Господи, да что же это такое?!

А мне… мне грех жаловаться.

* * *

Да, ещё я спросила Бориса Глебовича, можно ли прочесть что-нибудь из того, что он пишет. Он сказал, что у него только один экземпляр, и тот весь с исправлениями. Но он может сам почитать, вслух, если мне интересно.

– А что это, если не секрет?

– Роман в стихах.

– Роман в стихах?! А давайте пойдём к Людмиле Фёдоровне, и вы нам почитаете?

– Почту за честь.

…Мы сидели втроём в комнате Валерия Всеволодовича, и Борис Глебович читал нам с Людмилой Фёдоровной свой роман. Я поразилась тому, КАК он читал! Голос у Бориса Глебовича всегда тихий и мягкий. Но когда он стал читать свой роман – я услышала другой его голос: сильный и глубокий, рокочущий, как океан…

А роман его был о войне. Точнее – о всех войнах, чуть ли не от сотворения мира, об этой страшной напасти на человеческий род, об этой проказе человеческой жизни… Да, Борис Глебович был тоже ушиблен войной.

Стихи были гневные и страстные.

Которые остались навсегда не опубликованными…

Хлопотать за себя Борис Глебович не умел.

* * *

Подарила «Лунные цирки» Юрию Никулину. Я когда-то обещала ему, что если выйдет книга, я ему непременно подарю. И вот звоню ему:

– Юрий Владимирович, книга вышла.

– Какое совпадение! И у меня тоже только что вышла книга. Приезжай!

Я приехала к нему, в его приветливый дом на углу Большой и Малой Бронной.

Мы подарили друг другу книги с дарственными надписями: я ему – свою тоненькую, он мне – свою толстую: воспоминания о жизни… Юрию Владимировичу недавно исполнилось шестьдесят лет, он мечтал выйти на пенсию и перечитать все книги в своей огромной библиотеке.

– Мечта многих лет жизни! – сказал он.

– Желаю, чтобы она сбылась! – сказала я. – Мечты должны сбываться.

Но он посетовал на то, что вряд ли его отпустят из цирка: в Главке хотят, чтобы он стал директором цирка на Цветном бульваре.

– Но это же от вас зависит, соглашаться, или нет, – сказала я.

– Ну, да, вроде бы от меня… – сказал этот мягкий, безотказный человек…

* * *

Но то, что я не могу подарить свою книгу Валерию Всеволодовичу, съедало радость наполовину, даже больше. И с гораздо большей радостью и восторгом я вручила бы своей крёстной её книгу, а не свою! Но Людмила Фёдоровна, взяв в руки мои «Лунные цирки», обрадовалась так искренне и горячо, как я сама обрадовалась бы её книге!

А потом со вздохом сказала:

– Но как же обидно, что твою книгу не увидел Валерий! Он обожал твои стихи…

* * *

А о том, что книгу не увидел Мой Клоун, я уже и не говорю…

И всё же я выполнила своё обещание, данное ему почти пятнадцать лет назад! Ну, разве я виновата, что в этой стране такие скорости?…

Но может быть… может быть, из своего далёкого далека, они всё же видят нашу жизнь?… И Мой Клоун, и мой отец, и мой названный брат Валерий…

В моей книге есть стихи, посвящённые всем моим дорогим и любимым людям.

И может быть, это всё же не напрасно – все мои усилия здесь?…