Текст книги "Если полететь высоко-высоко…"

Автор книги: Мария Романушко

– Понимаешь, во время войны он был ещё совсем маленьким ребёнком, а был голод, и он привык, что всё – ему, в первую очередь – ему.

– Но война закончилась тридцать лет назад! – напомнила я ей.

– Но вот видишь, детские привычки, оказывается, неискоренимы. Это бабушка виновата, она с ним была в эвакуации и приучила к тому, что всё – ему!

И тут мне вспомнилась банка с вареньем…

Прошлой зимой, когда я жила в Староконюшенном переулке у Валконды, я заболела ангиной. Валялась несколько дней с высоченной температурой, и меня все решили навестить: и Пресманы приходили, приносили вкусные пирожки, испечённые Антониной Самуиловной, и моя крёстная Людмила Фёдоровна принесла мне мягонький, тёплый, белый шарфик на шею и огромный грейпфрут (большая диковинка и редкость в те годы).

И вдруг явился Безухов с банкой вишнёвого варенья. Он сказал, что вишнёвое варенье хорошо помогает при простуде. Вручил мне эту банку, стоял в прихожей и не уходил. Пришлось поить его чаем. Он обрадовался чаю, открыл банку с вареньем, взял большую ложку, пододвинул к себе банку и быстро всё умял, оставив варенья на самом-самом донышке. После чего, ещё раз заверив меня, что вишнёвое варенье полезно при простуде, он удалился. Я с трудом сдерживала смех, пока он не ушёл.

А потом мне его стало жалко: бедный-бедный, подумала я, как же он голоден был, что не мог оторваться от этой банки!

Бедный-бедный, как же он голоден был, что не мог оторваться от этой курицы…

Бедный-бедный.

* * *

А с его младшей сестрой Асей мы подружились. Она немного старше меня, но кажется, что – младше. Невысокого роста, хрупкая, темноглазая. Славная девчонка. Переводчица с румынского, тоже в Литинституте училась, но уже закончила. Говорит, что когда мы с Б. первый раз (и единственный) пришли к ним в гости, то она меня сразу узнала. Говорит:

– Я тебя видела прошлой весной на субботних беседах у отца Димитрия Дудко, в Преображенском храме. И запомнила. Ты была в длинном чёрном пальто, похожа на монашенку… Вот не думала, что мы породнимся!

Я ничего ей не рассказываю – про наши трудности с Б. Зачем? Это будет похоже на жалобу. А зачем? Он же её брат, она его любит. Она окажется между двух огней. А зачем мне ставить её в такое неловкое положение?

Ася, когда приходит, варит мне супчики. Она умеет сварить супчик за две минуты. Очень милая, заботливая. Совершенно не похожа на своего брата.

* * *

Приезжала Марьяна Тонкова, моя крестница.

Я ей тоже ничего не рассказываю о своей семейной жизни. Зачем? Чем может помочь мне подруга? Перевоспитать моего мужа? Сделать ему внушение? Какое внушение, о чём?! О том, что он в принципе не тот человек, о котором я мечтала?…

Стоп! Я ведь ни о ком не мечтала. Я решительно ни о ком не мечтала! Я сказала себе: «Какой идиот позовёт, за того и пойду!» Так что моё желание было выполнено…

Марьяна считает меня очень счастливой. (А я, оказывается, очень скрытный человек. Из меня калёными щипцами никто бы не вытянул, как оно есть на самом деле…)

Так что говорили мы только о приятном. Об именах для мальчика.

– Нет, ты всё же и для девочки должна припасти имя. Вдруг девочка?…

– Ну, тогда Антонина, если не Антон! – смеюсь я. – Но всё-таки это Антон!

– Какая ты счастливая!… Мне бы тоже очень хотелось возить колясочку… Когда я вижу на улице женщину с коляской, прямо плакать хочется. Я тоже уже имена придумала для своих детей: Верочка и Феденька. Но… мой муж не хочет детей. Хотя он такой хороший, заботливый… Он жизнь за меня готов отдать. А детей – не хочет! Я, Машка, тебе по-хорошему завидую…

Вот так вот. Всё в жизни – относительно.

* * *

Что-то мне опять похудшало. Такие острые боли, что и встать не могу…

Приезжал отец Сергий Хохлов. Отслужил молебен за меня и за мою детку. Долго-долго и очень горячо молился… Какие-то особые молитвы читал надо мной. Исповедовал меня и причастил.

Когда он уехал, я спокойно встала. Никаких болей. Чудеса! Великая сила – молитва…

Целый день думала об отце Сергии, вспоминала, как он прошлой зимой готовил меня в монастырь, как ездила в его храм в Ухтомской… Когда он уходил, я подарила ему стихи, написанные прошлой зимой.

* * *

отцу Сергию Хохлову

 
…И вижу я сквозь снеги:
Из храма на крыльцо
Выходит отче Сергий
С задумчивым лицом.
 
 
Он смотрит сквозь берёзы
На холмики могил.
А зимний полдень – розов
Под сенью снежных крыл…
 
 
Кричит воронья стая…
В резьбе морозной дверь.
И снег почти не тает
На русой бороде.
 
 
Он достаёт из рясы –
Как август из зимы –
Два освящённых, красных,
Два яблока: «Возьми!»
 
 
Они теплы и круглы…
Ах, снегопада плен!
Уже сокрылся купол,
Уже не видно стен.
 
 
Всё глуше, глуше снеги…
Уже не помню дня.
И только отче Сергий
Всё смотрит на меня…
 

* * *

Лето 1975 года. Июль. В небе – облака и ласточки. Они носятся лёгкими стайками на фоне красного и растрёпанного, как гигантский пион, заката…

Я сижу на лоджии, на тринадцатом этаже, лицом – в закат, тихонько покачиваюсь в кресле-качалке и жду сына…

Нет, жду я его не с прогулки, не со двора. Жду – из вечности…

До нашей встречи – ещё долгих семь месяцев. Он ещё даже и не постучался, мой мальчик. Ни разу ещё не подал мне знака: я здесь, ты не одна в этом мире…

И пока – вот в такие закатные часы – мне кажется, что – я одна. Одна-одинёшенька. Под этими облаками, перед лицом дымящегося, как пожар, заката, под этим мельтешением ласточек: небо точно задёрнуто вуалью…

Одна. Всегда была одна. И буду.

И мальчика своего я жду одна.

А где-то – за окраинами этой бескрайности, моего всё разрастающегося одиночества – блуждает, всё более и более удаляясь, – тот, кто так и не стал мне мужем. Для которого и я не стала «идеальной женой». А стала лишь камнем преткновения. Этаким материализованным знаком вопроса.

Одним словом – взаимно.

Банальная история…

Открываю словарь. Синонимы к слову «банальный»: избитый, шаблонный, штампованный, неоригинальный, не блещущий новизной, плоский, опошленный, стереотипный, стёртый, истёртый, затасканный, заезженный, тривиальный…

Действительно: при желании можно было бы написать комедию. Фарс! Материала вполне достаточно. Можно было бы…

Если бы не было так больно. От всей этой, не блещущей новизной тривиальности…

Если бы не вопрос, который заполняет сейчас собой всю мою вселенную: что я скажу моему мальчику, когда он спросит?…

Как я переведу на его, детский, язык это: «штампованный», «шаблонный», «заезженный»? Ведь в переводе на его язык это будет звучать не так уж комедийно…

Если бы не вопрос: неужели каждая женщина, чтобы стать матерью, проходит через эту заезженную, стёртую площадь?… То есть: плоскость. Через этот «стереотипный» ад семейной жизни (вымирания под одной крышей…) – неужели каждая?… И почему такой ценой нужно платить за то, чтобы выполнить предписанное тебе природой?… За счастье услышать обращённое к тебе: – «Мама!»

Дымится закат… Поскрипывает кресло-качалка… И я жду своего мальчика…

Господи, а ведь всё сбылось! – говорю я себе. Помнишь?…

Лет пять назад, в пору моего отчаянного бездомья, когда меня однажды спросили, о чём я мечтаю, – я сказала:

– Хочу, чтобы у меня когда-нибудь был дом. Обязательно с окнами на закат! А в доме – пишущая машинка, кресло-качалка и – сын. Главное – СЫН!

Которого я жду на самом деле уже десять лет! С той самой ночи, когда он почудился мне рядом, родной и тёплый, он как будто пришёл ко мне на минутку из Космоса, из Вечности, пришёл, чтобы утешить, шепнуть, что я – не одна во вселенной, что он – со мной… Мой сын, имя которому я придумала, когда мне было пятнадцать лет… Антон. Антоний. Антоша. «Ан-тон, Ан-тон…» – так звенит весенняя капель, так поёт летний дождь, так стучит моё сердце…

Всё сбылось. И продолжает сбываться… Так что нечего плакаться! Жизнь не так уж плохо устроена, если сбываются самые заветные мечты…

* * *

Плавится, дымится июльский закат… Стаи ласточек ошалело носятся среди этого огня… Это было. Всё это уже было.

Крыша. Закат. Ласточки… Хрупкие перила. Горячий люк под ногами. И – крепкое, намертво – сплетение пальцев. Моих и – его. И – не нужно слов… Потому что: поздно. Слишком поздно… И ничего уже не переменить в этой жизни.

Кто так жестоко пошутил тогда над нами? Повернул лицом друг к другу. Шепнул: «Вы и есть те самые две половинки!…»

Три года назад… Крыша. Закат. Это было. Огромный город под нами и вокруг нас: каменный, дымящийся на закате океан… И две выплеснутые из этого океана судьбы…

Ты и я. Мне кажется… в эти закатные часы, что мы – ты и я – так и стоим там до сих пор: на нашей сказочной Крыше. И, взявшись за руки, смотрим на закат…

В прошлое своё смотрим – или в будущее?…

* * *

 
.  Как далеки мы друг от друга
.  В минуты те, когда закат
.  Очерчивает круг за кругом,
.  И прошлое зовёт – назад…
 
 
.  Но нет пути и нет коня
.  Прорваться нам сквозь это пламя.
.  И ты молчишь, невольно раня,
.  Глядишь куда-то – сквозь меня…
 
 
.  Весь горизонт огнём охвачен…
.  И ласточек сгоревших дым
.  Летит на крыши и сады…
.  Ах, Боже мой, о чём мы плачем?
 
 
.  О чём так горестно грустим?
.  Нас в детстве держит –
.              мыльный шарик…
.  Там – никого. Лишь ветер шарит
.  По улицам давно пустым…
 

* * *

Сколько же я не видела уже тебя? С прошлой осени…

Дочка твоя пошла в школу, сын – в детский сад.

Сколько ещё не увижу?…

* * *

Господи, ну, разве это грех – просто взглянуть в глаза?…

Двор, окутанный синим, горячим сумраком… Телефонная будка.

Трубка – как океанская раковина… Как это просто: набрать твой номер. Я даже не пытаюсь его вспомнить, – рука помнит сама.

* * *

…И вот она – Крыша! Как три года назад. Как много веков назад…

И мы с тобой – как тогда (как всегда) – смотрим на закат, крепко взявшись за руки. Красный прибой плещется у наших ног, омывает своими волнами нашу башенку, наш крошечный островок – посреди вечности…

А под лестницей – огарок нашей свечи. Помнишь?… А вот здесь – тогда – ты оставил для меня букет жёлтых цветов. Такой маленький жёлтый пожар – тогда, в августе, три года назад… И ни на час не сдвинулись с той поры стрелки на башенных часах. И если долго-долго смотреть на них, то начинает казаться, что они – стрелки – идут… назад!

Не помню, что мы сказали друг другу на прощанье.

Ведь я была уверена, что это – прощание.

Наверное, и ты тоже…

* * *

И опять я сидела на своей лоджии, в своём кресле, и опять смотрела на закат… на обугленные облака… на пепел ласточек, осыпающийся на обугленные кроны деревьев… на чёрные, вылизанные огнём крыши… на весь этот обугленный, наполненный до самых краёв безнадежностью, мир…

Но душа моя – пребывала там, на Крыше.

Ну, что ж… значит, зачем-то так было надо: чтобы эту жизнь мы прожили врозь…

Уже почти темно. Пишу на ощупь… Я не думаю о том, что мне когда-нибудь придётся разбирать то, что я здесь нацарапала во тьме, в этой тетрадке, – под скрипичное пение моего кресла… Которое тихонько укачивает мою боль, укачивает, как люлька, как зыбка под негаснущим небом…

* * *

 
.  …И каждый год я прихожу сюда –
.  Где скрипы лестниц в тишине часовни,
.  Где пауки не спят, и дремлют совы,
.  В окошке – дождик – тонкая слюда…
 
 
.  Под лестницей – как тыщу лет назад –
.  Свечи огарок, жёлтая записка…
.  Здесь кажется всегда, что встреча – близко,
.  Когда пылает над землёй закат…
 
 
.  Я вниз смотрю – на стаи пыльных крыш.
.  Кружится голова хмельно, привычно…
.  Был – древний Рим когда-то, был Париж, –
.  Бурлит Москва под колокольней нынче…
 
 
.  Имперьи рушатся. А башенка – цела.
.  Бегут года, столетья…
.                      мимо, мимо…
.  Мой вечный зов записка сберегла:
.  «Я жду тебя. Поторопись, мой милый!»
 

А потом наваливается ночь. И я захлопываю свою тетрадь. Захлопываю тетрадь с несбывшейся сказкой. Сказав себе при этом в утешение:

«Ничего. В следующей жизни всё будет по-другому!…»

* * *

Да, лето было не очень весёлым. Сначала одна больница, потом – другая.

Когда я ещё в Боткинской лежала, и срок был маленький, мама то и дело заводила мучительный для меня разговор:

– Вот ты без отца росла, и что в этом хорошего? В одиночку растить ребёнка очень трудно… А ты молодая, неопытная, и у тебя ещё институт, ты же не собираешься его бросать?

Я её почти возненавидела за эти прозрачные намёки! Отказаться от своего сына?! Убить его?! Своего сына, о котором я мечтала всю жизнь!

– Ни за что!!! – кричу я маме.

Но потом, когда срок увеличился, мама уже не заговаривала об этом. И когда я во второй раз попала в больницу, мама приезжала ко мне уже с другим настроением, ободряла:

– Всё будет хорошо! Ты главное – ни о чём не переживай. Не такой уж он плохой человек. Ну, нелепый немножко. Наверное, учёные – все такие. Далеки от земных забот…

* * *

Летом торчать в больнице – не самое весёлое занятие.

Притом, что даже нельзя выйти во двор погулять. Ни-ни. Постельный режим. Угроза выкидыша. Лежи тихонько. Лежи себе и лежи…

Прилетала под окошко Маришка яркой бабочкой… такая красавица! Этим летом она закончила школу. Совсем взрослая у меня сестрёнка.

Приезжала Ася. Поболтали с ней о том, о сём. Я – на втором этаже, в окне, она – под окном.

Пару раз приезжал Безухов. Вдруг появлялся под окном, довольно мрачный. У меня только портилось настроение. Совершенно непонятно, о чём говорить?…

* * *

Всё было так тоскливо и трудно в то лето… это бесконечное лежание… и пугающие прогнозы врачей:

– Вряд ли ты доносишь. А если и доносишь, то не родишь.

– Как не рожу?!

– Сама не родишь. Такие дистрофики, как ты, сами не рожают. Надо будет кесарить… Вообще, у тебя не должно было быть детей. Очень странно, что ты забеременела. Может, у тебя ложная беременность?

– Что значит – ложная?

– Ну, иногда женщине так сильно хочется иметь ребёнка, что у неё развивается ложная беременность. Все признаки беременности налицо – а ничего на самом деле нет!

Они и Безухову это сказали. И он мне написал в записке: «А ты знаешь, что у тебя ложная беременность?»

Какие же они все идиоты!

* * *

Я лежала на больничной койке, перебирая в памяти месяцы прошедшего года…

Как всё хорошо начиналось: дом мой освятили четыре священника!

И как всё было трудно и плохо потом…

Но ведь было же, должно было быть что-то хорошее! Только вот вспомнить бы…

Странно: почему хорошее так быстро забывается?…

Ну, давай, вспоминай, говорю я себе. Что ты ответишь сыну, когда он спросит: «Неужели в этом человеке были только недостатки? Тогда зачем ты за него пошла?»

Ну, не «зачем», а «почему» – а это большая разница. Потому, что отчим выталкивал меня из семьи. Потому что хотела сделать себе ещё хуже! «Пусть будет ещё хуже, только по-другому!» – да, это моя навязчивая идея той злополучной осени… «Но разве из одних лишь недостатков состоял этот человек?» – спросит меня сын.

Нет, не только из недостатков. Пока с этим человеком не живёшь под одной крышей, то видны исключительно его достоинства, их немало, и они подкупают. Ну, во-первых: этот человек очень образованный, очень умный. С ним можно говорить на любую тему! Точнее – его интересно слушать. (А отвечаешь ты ему или нет, его это не очень волнует, так как он нуждается, прежде всего, в слушателях). Он занимается историей науки, так что поле его интересов – весьма широко… Больше всего на свете любит читать книжки. Знает множество языков, настоящий полиглот. Во-вторых: он любит путешествовать. Интересно рассказывает о странах, в которых побывал. В-третьих: к вещам абсолютно равнодушен. Деньги копит только на туристические путёвки. Общаясь с ним, думаешь: «С таким человеком, наверное, никогда не бывает скучно». Ну, как бы одни только достоинства. Только вот не в меру говорлив… Но если человеку есть о чём рассказать, и если находятся слушатели, то почему бы и не поговорить?

И при этом… при этом он производит впечатление человека одинокого, даже жалкого почему-то – такой неухоженный всегда, чёрная пуговица на пиджаке пришита белыми нитками, мятый галстук, старая, нелепая шляпа на голове… Страшно рассеянный: может запросто надеть свитер наизнанку и поехать так на работу; может забыть обуться и пойти осенью на улицу в пальто, шляпе и в домашних шлёпанцах… Ну, точно как человек рассеянный из одноимённого стихотворения! В этом даже есть что-то трогательное. Мама моя говорит: «Наверное, все учёные такие чудаки», и начинает рассказывать что-то про гениального Ландау, и ещё про кого-то… Да, с виду – чудак. Кажется – никто его не любит, и никогда не любил, никто о нём не заботится, (а сам он позаботиться о себе не умеет), никто его не понимает и не ценит…

Этим он и подкупает – своим интеллектом и своей одинокостью. Такого человека искренне хочется пожалеть.

И вот этот человек дарит мне крестик и говорит: «Это для моей невесты…»

…А потом оказалось, что человек и его интеллект – это не одно и то же. По крайней мере, в данном случае это существовало как-то независимо одно от другого. Оказалось, что здесь интеллект плюс прагматизм. И прагматик в нём заботится лишь о том, чтобы комфортно жилось его интеллекту. Чтобы жизнь вокруг него была организована так, чтобы он мог спокойно читать книжки… Как его отец. Ему было с кого брать пример. Но там была самоотверженная до полного самоотречения жена. Она почти молилась на своего гениального мужа… Мама моя, опять же, приводила мне в пример разных самоотверженных жён разных великих учёных. Но я не тянула на эту роль. Эта роль меня не устраивала. (Я чувствовала, что есть у меня и другие, не менее важные, задачи). Если быть искренней до конца, то я во всём и виновата. Это я не вписалась в ту схему семейной жизни, которая ему казалась идеальной и единственно возможной: гениальный муж и жена-служанка. Но мне (почему-то) не хотелось всю свою жизнь положить на облуживание его интеллекта. Мне, наивной, хотелось жить с человеком, который видит во мне творческого человека, личность. Да, мне не улыбалось жить с холодным, пусть даже и блестящим, интеллектом. Интеллект сам по себе не греет…

И даже полиглотство этого странного человека не помогло нам найти общий язык. Увы!…

* * *

У меня даже обида временами вспыхивала на отца Александра: ну, почему, почему он не отговорил меня от этого странного замужества? Почему не топнул на меня ногой и не сказал строго: «Не совершай эту ошибку! Нельзя выходить замуж только из жалости! И только из желания сделать себе ещё хуже!»

Неужели отец Александр тоже считал, что для меня пусть и хуже, но только бы по-другому? Или он видел что-то ещё иное, чего я сама не видела?…

Или он учил меня пользоваться свободой? Он всё время учил меня пользоваться свободой. Есть духовные отцы, которые сами всё решают за своих духовных чад. И есть чада, которые с готовностью отрекаются от своей воли и действуют только по указке батюшки. Но это – не про моего духовного отца и это не про меня.

Отец Александр позволял мне совершать ошибки. Позволял учиться на них. Он не посягал на мою свободу выбора – на этот Божий дар. Он ничего не решал за меня. Он только учил меня пользоваться свободой. И молился за меня…

* * *

– Что это такое? – возмущался мой лечащий врач. – У тебя вместо живота ямка! Уже живот должен быть! Посмотри на своих соседок. Им уже места в общественном транспорте уступают. А тебе и на девятом месяце уступать, наверно, не будут! Когда ты начнёшь в весе прибавлять? Подумай о ребёнке!

Подумай о ребёнке… Я только о нём и думаю! О ком же мне ещё думать?… Я кладу руку на живот (точнее – на то место, где должен быть живот) и прислушиваюсь… – нет, пока ничего не слышно…

Почему так тоскливо, Господи?…

Неужели не могло быть иначе? И что это – на роду у нас написано? Мама осталась за девять месяцев до моего рождения одна, и я, по сути, тоже одна…

Самое долгое и, одновременно, самое быстротечное лето в моей жизни…

* * *

 
.  Сегодня первое июня.
.  А завтра – август,
.        тридцать первое…
.  Как происходит?
.        Мне, наверное,
.  Не догадаться никогда.
 
 
.  Как, не начавшись,
.        сон кончается?
.  И только носит имя нежное…
.  Кто эти лета копит бережно
.  И вечно манит нас туда?…
 
 
.  Кто посылает призрак праздника
.  И голубые топи тополя
.  Цветущего?…
.        Тревожит тропами,
.  Белеющими по ночам…
 
 
.  Они уводят к лунным пастбищам,
.  Где золотые одуванчики,
.  Где сон-трава…
.        А голос вкрадчивый
.  Мне шепчет: «Август, тридцать первое…»
 

* * *

Как только меня выпустили из больничной клетки, (с условием, что буду отлёживаться дома), я тут же поехала в Новую Деревню.

Автобус, метро, электричка, ещё один автобус… Представляю, чтобы сказал мне мой лечащий врач, увидев меня трясущуюся на перекладных!

Но я была уверена, что всё будет хорошо. Ведь я ехала к отцу Александру.

Была суббота. Время близилось к пяти – к началу вечерней службы. Но храм был ещё закрыт. Во дворе – ни души. Это завтра, в воскресенье, к литургии сюда приедет много народу из Москвы. А к субботней всенощной приходят только новодеревенские старушки и Елена Семёновна, мама отца Александра.

Я сидела на крылечке своего любимого храма. Была середина августа, ласковое солнце запуталось в густых кронах… шелест старых дерев вокруг храма… потемневшие кресты погоста… Пролетали маленькие оски и стрекозки… Было тихо и спокойно в мире… Только во мне царапались тревожные вопросы, на которые я не знала ответа. И – самый трудный на сегодняшний день вопрос: «Зачем это всё со мной случилось? Какой в этом во всём смысл?…»

…И вот он уже идёт по двору, к храму, мой добрый батюшка, он улыбается мне своей тёплой, как летнее море, улыбкой.

И я спрашиваю его:

– Отец Александр, скажите, какой в этом во всём смысл?

Он смотрит на меня… так глубоко смотрит, как будто проникает взглядом не только в мою душу, но и в моё будущее… И спокойно, с уверенностью говорит, кивнув весело на мой живот:

– Вот он родится, тогда и узнаешь, какой в этом во всём смысл!