Текст книги "Если полететь высоко-высоко…"

Автор книги: Мария Романушко

Так что я тоже получила свою долю радости от телевизора. Видимо, там, в Останкино, или на Шаболовке (уж не знаю, где в те годы составлялись телепрограммы), видимо, в те годы на телевиденье работал человек, который любил Енгибарова и всегда держал в памяти его даты… Спасибо этому человеку! Я, наверное, никогда не узнаю его имени, но если он прочтёт эти строки, пусть знает, что я ему бесконечно благодарна. За то, что он не давал всей стране забыть о Великом Клоуне…

* * *

Читать ты научился в два года. И вскоре…

Вскоре на обороте моих черновиков, на обеденных салфетках, на полях книжек, на обоях, на рулонах бумаги для заклейки окон – всюду стали появляться твои первые каракули. В два с половиной года всем игрушкам ты предпочёл бумагу и шариковый карандаш.

Ты учился писать с непостижимым упорством. Маленькие пальчики с трудом удерживали карандаш, он то и дело выскальзывал, и тогда ты приспособился держать его, как скульптор держит резец – крепко зажав в кулаке.

Ты учился писать… Пристроившись за большим обеденным столом на кухне (этот стол был одновременно и моим рабочим столом, на нём стояла моя старенькая "Олимпия"), примостившись рядышком со мной, ты выводил свои первые слова: "соль", "чай", "сахар", "олимпия"… И – названия любимых книжек: "репка", "теремок", "сказки", "стихи".

Учебным пособием становилось всё, что попадало в поле твоего зрения: не только книжки, но и банки, пакеты, коробки с надписями. Так в первом "писальном" блокноте появилось длинное и трудное: "Фотоаппарат". А потом ты попросил показать тебе, как пишутся слова "мама" и "Антон".

Ты учился писать… Порой, измучившись над какой-нибудь буквой, разражался слезами. Плакал горько, взахлёб, как от обиды, и я напрасно пыталась утешить тебя.

– Не огорчайся, ты ведь ещё маленький, подрастёшь – научишься.

– Мне надо сейчас! – говорил ты сквозь слёзы.

– Зачем тебе так рано уметь писать?

– Мне – надо! – с недетской убеждённостью повторял ты.

– Мне надо!

В голосе твоём звучали отчаянье и вызов. И недоумение: как же это я не понимаю таких простых, очевидных вещей? Всхлипнув, ты вновь брался за карандаш…

И хотя ты не мог объяснить, зачем это тебе, но, видя, с каким упорством преодолеваешь ты своё неумение, видя, какой страстью горят твои глаза, я поняла: тебе действительно надо. Не когда-нибудь, не потом – сейчас.

* * *

Стихи ты начал сочинять в два года. Ты обожал рифмовать, любил играть словами, вся наша жизнь была расцвечена твоими стишками и песенками… Видя, что я оборвала с ромашки лепестки, сказал со вздохом и укоризной:

– Ромашка

по имени бедняжка!

Глядя в окно на полыхающее небо, воскликнул:

– Закат – циферблат!

Развернул подаренную конфету и пришёл в восторг от фантика! Конфета называлась «Кара-Кум», и на фантике были нарисованы верблюды.

– Мама, слушай стишок!

 
Рыжий верблюд,
Белый верблюд,
Серый верблюд…
Чёрный Кара-Кум!
 

– Здорово! – говорю я. Потому что действительно здорово!

А на моё: «Сынок, неужели твой язычок не устал говорить с утра до вечера?», ты засмеялся и ответил стишком:

– Язычки – сверчки!

Качаясь на качелях, громко напевал:

– Слушай, мама, стихи про разные деревья!

 
Сосна
по имени весна.
Ива
по имени грива.
Ива
по имени красива.
Клён
по имени силён.
Рябинка
по имени чаинка.
Каштан
по имени чемодан.
Ольха
по имени ха-ха-ха!
Берёзка
по имени слёзка.
Осинка
по имени свинка.
Шиповник
по имени вторник…
 

Идём домой тёмными аллеями. Вокруг сугробы, тьма и ни души… И этот вечер навсегда остаётся в памяти, благодаря твоему стихотворению, которое ты произносишь громко и торжественно:

 
– Ночь и зима!
Зима – и ночь!
 

Ты сочинял стихи совершенно осознанно. Всегда спрашивал меня:

– Ну, как тебе мой стишок?

– Замечательно! – искренне говорила я.

Я была тебе благодарна. Твои стихи и песенки возвращали мне вкус слова, краски жизни. Спасибо тебе, сынок!

В ту пору у меня было два любимых поэта: Людмила Окназова и ты. Правда-правда!

* * *

Единственное страдание нашей жизни – это магазинные очереди. Когда я хожу на добычу еды. Очереди я ненавидела!

Никогда не забыть: длинную-предлинную очередь на морозе к ларьку с картошкой… Несколько часов я приплясывала в этой очереди, а ты в это время был дома один. По очередям я тебя не таскала. Сбегаю к тебе, быстренько покормлю, быстренько уложу спать – и обратно в эту очередь… В страхе, что перед самым носом картошка может кончиться. Счастливчики подставляли под грязный желоб свои авоськи, и она сыпалась, чёрная, наполовину гнилая, вперемешку с комками земли… В одни руки, точнее – в одну авоську – не больше трёх килограмм. Но потом, дома, после отделения картошки от земли и гнилья, и после её очистки – хорошо, если оставался килограмм. Да, так вот мы тогда жили…

Ты привык к моим магазинным отлучкам. Всегда терпеливо ждал: играл или читал. Ставил пластинки. Только один раз застала тебя в слезах. Была зима, за окнами темень, я стояла несколько часов из-за какого-то куска еды, а когда пришла, ты лежал на большом кресле, свернувшись калачиком, и плакал, лицо было опухшим от слёз и несчастным:

– Я думал, ты уже не придёшь! – с отчаяньем сказал ты.

– Милый мой, милый, прости, мой хороший, но я не виновата, правда, это всё проклятые очереди!

– Я знаю… – горестно выдохнул ты.

Очереди я ненавидела!! Очереди были для меня страданием. Стояла в этих длинных, орущих человеческих хвостах, сердце моё разрывалось от боли за моего ребёнка, и оставалось только молиться: «Пресвятая Богородица, побудь с моим мальчиком, пока я тут, покрой его своим молитвенным покровом, не оставляй его, Пресвятая Богородица! Ты ведь любишь его так же, как я…»

Зимой было особенно тяжело. Но летом и весной, когда ты мог играть на балконе, возиться с цветами, со своими посадками, тебе ждалось легче…

* * *

Ты остаёшься один спокойно. Когда я иду в магазин, или выхожу на улицу позвонить, ты порой даже не обращаешь на это внимание. Играешь себе, или читаешь… Ты читаешь с двух лет, и книги – твои лучшие друзья. И ты по-прежнему обожаешь Лютневую музыку. И Первый фортепьянный концерт Чайковского. И всё равно мне грустно, что приходится оставлять тебя одного.

Нет, никогда не забыть эти длиннющие, озябшие, приплясывающие на морозе очереди за гнилой картошкой…

Вообще очереди за всем! Очереди – это проклятие нашей жизни.

Я ненавидела очереди, ненавидела магазины!

Прости, сынок, прости меня, мой хороший, за такое неправильное устройство нашей жизни…

* * *

Впрочем, книжные магазины и магазины грампластинок я любила.

Я туда забегала каждый раз, получив гонорар за рецензии. Гонорар выдавали в бухгалтерии издательства «Советский писатель». Издательство рядом с Новым Арбатом, где находятся Московский Дом книги и большой магазин грампластинок «Мелодия». Обязательно привозила тебе что-нибудь новенькое. О, как ты радовался новым книгам и новой музыке!…

На оставшиеся деньги закупала на целый месяц пакеты с гречневой кашей. Ты так полюбил её в первые месяцы своей жизни, что без этой каши не мог жить. От чего угодно мог отказать, но от гречневой каши – никогда! Ты мог её есть три раза в день. Она была моим спасением, потому что против другой еды ты периодически бунтовал и ставил меня в тупик: чем же тебя кормить?? Того не хочешь, этого не хочешь.

– Свари мне гречневую кашу! – просил ты.

– Опять? Но ты уже ел её сегодня.

– Ну, люблю я её! Что я могу поделать? Я могу жить на одной гречневой каше. Мне ничего больше не надо.

Но настоящую гречневую кашу (а не пакетный порошок с сухим молоком), ты попробовал только лет в шесть. В магазинах в те годы гречки не было – это был дефицит. Её выдавали перед праздниками (Новым годом, 8 марта, Ноябрьскими) в продуктовых наборах на предприятиях и в конторах. В этих наборах обычно были: курица, пачка сливочного масла, килограмм гречки, пачка «Юбилейного» печенья, коробочка рижских шпрот и индийский чай со слоном. Страна ликовала и оттягивалась, получая эти вкусности. Но тем, которые работали (как я), не в штате, продуктовые наборчики не полагались. Поэтому натуральную гречку ты попробовал в весьма зрелом возрасте. Кто-то нам подарил пакет гречки, я сварила, и ты весьма удивился, что эта коричнево-синеватого цвета «крупинчатая» каша – тоже гречка. Но ты полюбил и эту. Гречневая ты моя душа!

* * *

А ещё (кроме гречневой каши) ты обожал бананы! Но бананы ты ел только раз в год, и то – не каждый год. А если повезёт.

Где-то в конце лета вся Москва на какую-то неделю желтела… В город привозили бананы! Их продавали на улицах с лотков, к этим лоткам выстраивались гигантские очереди… Ты очень любил бананы! Ты готов был стоять вместе со мной в томительных, сладко пахнущих очередях… Счастливчики, уже получившие свой килограмм, поедали их тут же. Урны были переполнены банановыми шкурками, шкурки, солнечно желтея, живописно валялись везде и повсюду… В городе пахло сладко, нежно и волнующе – далёкими, сказочными банановыми странами…

А потом банановая неделя кончалась. И сладкий аромат с улиц быстро выветривался. И вновь пахло плохим бензином…

* * *

Да, а ещё ты любил глазированные сырки! (Что это меня на продуктовую тематику потянуло? Наверное, чтобы вспомнить, как оно было, и получше ценить то, что сейчас.)

К сожалению, в магазинах это лакомство в годы твоего детства не продавалось. Но моя сестра Маришка, которая работала в издательстве, покупала их для тебя в своём издательском буфете. И изредка приносила их тебе. Больше двух в одни руки не давали. И ты никак не мог насытиться этой вкуснятиной.

– Маришка, а каким тиражом издают у тебя на работе эти вкусные сырочки?– спрашивал ты.

* * *

А на самый остаток гонорара я покупала себе пшено и кофе.

Пшено – потому что это была самая дешёвая крупа. И я много лет ела только пшённую кашу. А кофе – потому что я работала по ночам. Все эти годы я спала часа по четыре, не больше. Без кофе я бы не продержалась так долго. Чтобы не заснуть, я пила очень крепкий кофе. А когда глаза и извилины в мозгу начинали слипаться, нюхала баночку с ментолом. Эта баночка была средством от насморка, от заложенности в носу. Но она хорошо действовала и при заложенности в мозгах. Сильный, резкий запах ударял в голову и на какое-то время сдувал сон.

Антошка, попробовав как-то пшённую кашу, сказал скептически:

– И как ты можешь есть эту гадость?

– Во-первых, вовсе не гадость. Каша как каша. А во-вторых, я заметила: не очень вкусная еда быстрее утоляет голод.

– Почему?

– Не знаю. Но вкусных вещей можно съесть сколько угодно, а обычных – ровно столько, чтобы не чувствовать голода.

– Всё ж таки хочется иногда вкусненького…

– Это потому, что ты – ребёнок. А я к еде равнодушна. Однажды мой друг Гавр спросил меня: «Ты какую еду любишь?» Он хотел угостить меня чем-нибудь. А я сказала: «Я еду ненавижу!» Так что я ем пшённую кашу без всяких страданий. Хотелось бы научиться совсем не есть.

* * *

Но если у меня не получалось приехать за гонораром в день выплаты (а причина была одна: если ты был болен, и я не могла тебя оставить одного дома, и везти с собой на метро тоже не могла), то гонорар можно было получить только через месяц.

Оставались алименты. И почему-то эти копеечные алименты иногда где-то терялись. Как-то с большим скрипом они до нас доходили. Приходим с Антошей в очередной раз в сберкассу, а нам опять говорят: «На вашем счету ничего нет». А брать в долг я не любила. Просто не видела в этом смысла. Ведь потом надо будет отдавать! И денег опять не будет. Лучше уж перетерпеть…

Начинались поиски по всем карманам курток и пальто завалявшихся там копеек: чтобы насобирать на четвертушку хлеба. (Я радовалась, что хотя бы каша у тебя есть!) А когда и копеек на хлеб уже не было, оставались только крошки из хлебницы. Да, было и так… К счастью, не часто.

Но ни за что, ни при каких условиях я бы не попросила денег у мамы. После одного случая, когда она упрекнула меня, что слишком много потратила на меня за время моего детства… Да ладно! не хочется вспоминать. После чего я сказала себе: буду умирать от голода, но денег у мамы не попрошу.

* * *

– Вас тут работа ждёт, а вы всё не едете, – сказал Борис Глебович, когда я, наконец, появилась в Литконсультации.

– У меня денег не было на метро. Чтобы приехать.

– Ну, вы бы послали мне телеграмму, и я бы вам выслал, или привёз.

– Но у меня и на телеграмму не было денег! Вообще не было. Ни копейки.

– Как же вы жили?

– Антоша на своей любимой гречневой каше.

– А вы?

– Попоститься никогда не вредно.

* * *

И при этом мне хотелось, чтобы ты относился к деньгам легко.

Поэтому, когда деньги были, я с лёгкостью их тратила. Ни разу не сказала тебе: «Не будем мы покупать эту книгу, или новый конструктор, лучше съэкономим денежки». Нет, лучше пусть будут новые книги и конструкторы! Денежки нужны, чтобы от них был смысл и радость. А не просто сами по себе.

А когда денег не было – мы с тобой не отчаивались, не злилась на весь мир и не причитали. Если их сейчас нет – значит, они скоро будут.

Кстати, мы с тобой обожали делать подарки! «Подарки» – это была ещё одна статья наших расходов, причём – очень важная. Мы любили дарить что-нибудь нашим бабушкам, нашим соседям и друзьям. Что-нибудь недорогое, но приятное. Бабушкам – что-нибудь на кухню, разные предметы обихода, что особо ценят женщины, в особенности – бабушки. Всегда выбирали подарки вместе, и я прислушивалась к тебе. К Каптеревым я не приходила без цветов. Борис Глебович одаривал нас пластинками, и мы ему тоже дарили пластинки. А когда ему исполнилось шестьдесят лет, мы с тобой решили подарить ему маленький кактус с огромным, готовым распуститься, бутоном… Это ты выбрал этот кактус, потому что знал, что Борис Глебович очень любит цветы. А ещё мы подарили нашему доброму другу целую охапку белых гвоздик! Он говорил потом, что наши гвоздики стояли у него на столе целый месяц…

* * *

И был человек, который очень хотел с тобой познакомиться и как-то участвовать в твоей жизни. А я этого человека два года к тебе не допускала. Но этот человек постоянно звонил моей маме и расспрашивал о тебе, и передавал нам приветы. Это – твоя вторая бабушка. Людмила Борисовна. Бабушка Мила. Но я долго не могла видеть её. Особенно после Асиного письма. Я сказала тогда себе: «Никаких родственников нам не надо!»

Хотя Людмила Борисовна ничего плохого мне не сделала. Старые матери не в ответе за своих взрослых сыновей.

И настал день, когда я почувствовала, что уже могу открыть ей двери в наш дом, в наш мир…

Она пришла. Добрая старая женщина. Которая понимала меня, наверное, лучше, чем кто-нибудь другой. И мы… подружились. Я благодарю Бога за то, что Он смягчил моё сердце. И я смогла принять в свою жизнь эту женщину.

Она была тебе чудесной бабушкой целых четыре года. (Столько нам было отпущено до её ухода). А мне она стала подругой – тёплой, внимательной, задушевной. Она приходила где-то раз в месяц, и её приходы были для нас праздником. Надо сказать, что за четыре года она ни разу не напомнила мне о своём сыне. Мы просто дружили. Просто общались. Она обожала литературу, выписывала множество журналов и всегда рассказывала мне о новинках. А мы показывали ей твои стихи, твои рисунки. Ты ей рассказывал о своих любимых инфузориях и насекомых. Бабушка Мила подарила тебе твой первый микроскоп.

Как-то раз она сказала мне:

– Ася очень переживает из-за какого-то письма…

– Я тоже одно время переживала из-за этого письма, – сказала я. – Но уже давным-давно не переживаю.

И больше мы этой темы не касались.

Она умела рассказывать русские народные сказки, и ты слушал её, затаив дыхание…

Она дарила тебе книги. О насекомых, которых ты обожал. О вулканах, в которых ты души не чаял. А однажды она принесла тебе книгу Антуана Сент-Экзюпери «Маленький принц» и сказала:

– Антоша, ты очень похож на героя этой книги.

А мне, прощаясь, она сказала: «Спасибо тебе за Антона! Я счастлива, что у моего любимого внука такая мама».

* * *

Ездили с Людмилой Фёдоровной на Каширку в онкологический центр, где она не так давно проходила лечение. Теперь ей надо время от времени показываться своему врачу. Но ехать одной в это место – тяжело.

Пока мы дожидались своей очереди в коридоре, столько всего насмотрелись!… Как страшно эта болезнь может изуродовать человека! Господи, зачем людям такие испытания?! Зачем?! За что?! Один человек привёз свою молоденькую дочку, лицо которой было прикрыто марлей… а под этой марлей угадывалось такое!… Не забыть эту скорбную пару, и неизбывное горе в глазах отца…

Слава Богу, у Людмилы Фёдоровны всё хорошо.

Привезла её обратно на Огарёва. Обе были чуть живы от усталости. Пили на кухне чай и медленно приходили в себя после увиденного и пережитого…

– Машута, хочешь новые стихи?

– Конечно! Всегда хочу!

– Слушай…

 
.  Привыкаю к новому лицу,
.  к новой мере, к новому порядку.
.  В новых мыслях, словно бы в лесу,
.  я ищу открытую полянку.
 
 
.  Чтобы неба было – нараспах,
.  сколько нужно для большого вдоха,
.  чтоб забыть про гибельный распад,
.  сбросить малодушную тревогу.
 
 
.  Только мысли эти – невпопад:
.  жизнь тепла,
.           и муза – благосклонна…
.  Мимо, мимо жёлтый листопад!
.  Распахну калитку в белый сад,
.  в снежный сад
.              зимы моей влюблённой.
 
 
.  Где в снегах седые видят сны
.  белые раскидистые вётлы,
.  где под снегом тайно зреют вёсны
.  грозной, несказанной новизны…
 

Она читала, и на моих глазах происходило преображение маленькой, усталой, немолодой женщины – в прекрасную восточную царицу, владеющую таинственной силой Слова!…

– Мамочка Кошка! Господи, как же я вас люблю! Люблю каждую вашу строчку…

Я сидела на полу у её ног, положив голову на её худенькие колени, и она гладила меня по волосам своей почти невесомой рукой… Моя волшебная крёстная.

* * *

Обыски у духовных детей отца Александра. Приехал и сказал об этом один друг, тоже прихожанин храма в Новой Деревне.

Никогда не забыть: как я уничтожала свои стихи… Ради сына. Те стихи, в которых был явный вызов и протест. Знала: если придут и если найдут…

Много я тогда порвала их. И остались в памяти от тех, уничтоженных, только две строчки:

 
Храни вас Бог, мои друзья,
На этом оголтелом свете…
 

Знала: если меня посадят, мой сын окажется в детском доме. Но ещё ужаснее, если его отдадут на воспитание моей маме и моему отчиму, заядлым атеистам. Но ещё кошмарнее, если разыщут «папашу», и всучат ребёнка ему! Допустить это было нельзя. Поэтому стихов было совершенно не жалко…

(Но с обыском, к счастью, не пришли. Не могла себе представить, что какие-то чужие люди роются в наших вещах и в наших книжках…)

* * *

Кстати, посадить могли и по другому поводу. И моих родственников это очень напрягало.

– Ну, почему, почему у тебя всё не как у людей? – вздыхала бабушка Дора.

– Скажи: почему ты не хочешь жить, как все люди? – сердилась мама. – Почему не хочешь отдать ребёнка в детсад, а самой пойти на какую-нибудь штатную работу?

Я уже устала им объяснять, что мой ребёнок – не детсадовский. Они считали, что это просто отговорка.

Но мама и бабушка на самом деле боялись реальных вещей, а не мифических. Дело в том, что в те незабываемые годы «каждый советский человек должен был трудиться на благо родного государства, на благо построения светлого будущего – коммунизма». Настоящей работой считалась только та работа, когда человек где-то числился, то есть – работал в штате. А все эти «вольные художники и поэты»… По сути, они были людьми вне закона. И почти каждый «свободный художник» стремился всё же где-то числиться: хотя бы кочегаром, лифтёром, или дворником…

Или надо было числиться членом творческого союза. (Непременно где-то числиться! Чтобы государство знало, где и чем ты занимаешься). Но в союз писателей принимали только при наличии изданной книги. А книга моя зависла в издательстве на долгие годы…

Правда, существовал ещё профсоюз литераторов. Туда принимали и без книги, но тоже – только при наличии определённого объёма опубликованных работ. Каким должен был быть этот объём? Такой, который бы доказывал, что я живу исключительно на свои публикации. Что моя творческая работа меня кормит. Мои же гонорары явно до этого не дотягивали…

По этой причине я нигде не состояла и не числилась. Поэтому мои родственники периодически впадали в панику: им казалось, что за моей дверью уже стоят милиционеры и судебные приставы, только и мечтающие о том, чтобы «забрать и посадить за тунеядство». Ведь по советским меркам мой образ жизни назывался именно так – «тунеядство». Ну, и что, что я все ночи напролёт стучу на своей машинке? Мало ли что, что у меня маленький ребёнок? Дети должны содержаться в детсадах, а матери – на государственной службе. Таковы неколебимые правила советской жизни.

И поэтому, когда до обывателей доходил очередной слух о том, что какого-то там свободного художника или поэта посадили за «тунеядство», то советские граждане с удовлетворением это обсуждали, а моя мама хваталась за сердце…

Сажали не всегда в тюрьму. Иногда сажали в психушку. Потому что уклоняться от строительства коммунизма мог только преступник или сумасшедший. (Независимо от половой принадлежности).

Мои мама и бабушка жили в постоянном страхе за меня. Тем более, имея в семье страшный опыт: дед мой рыл в своё время канал под Дмитровом, и мой отец тоже побывал за колючей проволокой лагерей… Правда, это было при Сталине. Но Сталин давно умер, а страх, казалось, поселился навеки в душах людей.

И когда очередного писателя или художника, или учёного если и не сажали, то вышвыривали из страны, или ссылали куда подальше, мои близкие приходили в полный и окончательный ужас. Они полагали, что лишиться Родины – это ещё страшнее, чем лишиться свободы. Герои тех дней, о ком говорили и на кухнях, и на лавочках у подъездов – Солженицын, Сахаров, Бродский, Ростропович, Любимов, Параджанов… В ком-то они вызывали ужас и ненависть, их клеймили змеино-шипящим словечком «отщепенцы». А в ком-то эти люди вызывали искренний восторг. Например, в каптеревском кругу.

Моя «неправильная» жизнь, и мои «странные» дружбы с разными батюшками, за которыми следило КГБ, всё это держало мою маму в постоянном напряжении и страхе.

– Неужели тебе приятно так жить?

– Мама, я живу свою жизнь.

– Боюсь, это плохо кончится…

Особенно она боялась за меня, когда отца Димитрия Дудко лишили прихода и посадили в тюрьму.

* * *

В Новой Деревне.

Эта тётка с хищными ноздрями и сиреневым ртом, она вечно лезет со своими советами!

Стояли во дворе с Яшей Кротовым, он показывал свадебные фотографии, на которых – он с Ирочкой. А я ему показывала Антошины. И он стал расспрашивать про Антона. А эта тётка вокруг вертится, прислушивается, а потом подкатывает и говорит:

– Маша, а вы не хотите спрятать своего сына от мира и вырастить в чистоте? Чтобы мир его не испачкал. Может, это знак: то, что у него нет иммунитета, и на всё аллергия? Может, ему и не нужно выходить в мир? Я тут про одну женщину читала, правда, не у нас это было, а где-то в Америке, так она своего сына в доме держала до двадцати пяти лет – и он был душой чист, как младенец, и не знал никаких плохих слов, а только слова молитв. Она воспитала его настоящим христианином. Не хотите так? Прекрасный пример для подражания.

Меня прямо затрясло от её слов, хотелось закричать, с трудом сдержалась.

– Не прекрасный пример, а УЖАСНЫЙ! Она, эта мамаша, – преступница! Или сумасшедшая. Не собираюсь повторять чьи-то безумства. Я родила сына для мира. Он должен был прийти в этот мир – и он пришёл. В мир – а не в клетку! Если вы считаете, что именно так нужно воспитывать детей, запирая их на все засовы, может, вообще в шкафу держать? Отчего ж вы сами своего ребёнка не держали тогда в дому?

– Я пыталась, – говорит, – но дщерь оказалась непокорной. И квартира у нас на первом этаже, ей легко было убежать в окно, когда я двери запирала на ключ.

Я смотрела на неё и никак не могла понять: она – сумасшедшая? или искустная провокаторша? Считает себя семи пядей во лбу. Пытается руководить новодеревенским приходом, влезает во все молодые семьи, всех учит-поучает. Всех судит. Считает, что имеет право на это.

…На обратном пути в Москву, в электричке, тётка с хищными ноздрями села напротив меня и так вкрадчиво-въедливо спрашивает:

– Ну, как там ваша старушка поживает?

– Какая старушка? – не поняла я.

– Людмила Фёдоровна, ваша крёстная.

– Людмила Фёдоровна – не старушка. И никогда не будет старушкой! – ответила я резко.

– Говорят, она болела тяжело?

– Да, болела. Но сейчас уже всё хорошо!

– И что, по-прежнему стишки сочиняет?

– Что значит «стишки сочиняет»? Людмила Фёдоровна – поэт. Великий поэт! Да, она по-прежнему пишет стихи. Гениальные стихи!

Тётка нехорошо ухмыльнулась.

– Уж в её-то возрасте не стихи надо писать, а о смерти думать! – прошипела она своим ядовитым ртом.

Я встала и пошла в другой конец вагона. Меня всю трясло от бешенства.

Говорю себе: «Просто она дура. Или сумасшедшая. Чего меня так трясёт? Мало ли дур и сумасшедших на свете? Что же из-за каждого их дурацкого слова так переживать? А… да она просто завидует! Она считала свои стихи шедеврами, пока не услышала стихи Людмилы Фёдоровны. Да, такое пережить ей трудно…»

Господи, научи не поддаваться на искушения! Научи не принимать близко к сердцу нелепые слова странных людей…

* * *

Уж в который раз Валька Гнеушев насылает на меня журналистов! Точнее – пытается наслать.

Говорит:

– Журналист (такой-то) хочет написать о Енгибарове книгу. Он придёт, и ты ему расскажи всё, что знаешь. Ну, и про то, как вы общались… Я сказал, что вы с Енгибаровым дружили, он очень заинтересовался.

– Никому и ничего я рассказывать не буду.

– Почему?… – искренне удивляется Валька. – Он хороший парень. И журналист тоже хороший. Напишет книгу. Тебе самой будет приятно.

– Я же тебе сказала: ничего и никому я рассказывать не буду!

– Но я уже дал ему твой адрес!

– Успокойся, я ему просто не открою.

– Но почему??

– Если я захочу – я сама напишу о Енгибарове книгу. Но я – не хочу. Это – МОЁ. И только моим и останется…

* * *

А журналист всё-таки пришёл.

И я ему не открыла.

Приходил и другой.

Ему я тоже не открыла.

* * *

И кто-то из них на меня сильно обиделся. За то, что не захотела рассказать о том, как всё было. Взял этот сочинитель – и написал, как говорится, «от балды» – свою версию.

Сочинить такое можно было только в тяжёлом бреду… Чушь от первой строчки до последней! По пословице: каждый думает в меру своей испорченности. Конечно, никому не запретишь писать глупые рассказы. Но когда при этом в дурацком сочинении главными героями выставлены ты сама и дорогой тебе человек… Тут уж не до смеха. Да, господин сочинитель использовал наши реальные имена – Енгибарова и моё. И мои стихи процитировал. При этом «слегка» подправив их – на свой вкус. Опошлил. (А потом, спустя много лет, вывесил этот жалкий пасквиль в интернете. И фамилия-то у этого писаки такая говорящая – Круковер! Так и слышится в ней: «кругом враки»!)

Ну, что с ним делать, с этим пасквилянтом? Вызывать на дуэль? Подавать на него в суд?…

А не много ли чести ему будет?…

* * *

Но один раз (спустя много-много лет) я всё же поддалась на уговоры всё того же Гнеушева.

– Понимаешь, – говорил Валентин, – это совсем молоденькая журналистка, такая хорошая девочка, её зовут Ольга Фукс. Она стажёрка из газеты «Вечерний клуб». Ей в редакции поручили написать статью о Енгибарове, а она о нём ничего не знает, она же родилась уже после… Это её первое редакционное задание, она чуть не плачет. Пришла ко мне. Но что я могу ей рассказать? Я же с Енгибаровым был не знаком. Можно, я дам ей твой адрес, а? Помоги ей…

Ну, разжалобил он меня: «хорошая девочка, чуть не плачет…»

Пришла эта девочка. Впустила её. Да, такая тихая, скромница. Говорит:

– Мне большой материал нужно подготовить о Енгибарове. А я только одну его коротенькую новеллу читала – про то, как гимнаст держит на руке Земной шар. Замечательный образ! Но больше ничего не знаю и не могу нигде найти. И ни одного фильма с ним не видела… Понимаете, у меня это первое редакционное задание, я обязательно должна написать! От этого многое зависит – возьмут ли меня в штат…

Ну, действительно жалко её стало. Тогда интернет только-только зарождался в России, и про Енгибарова не было там ни слова. Подумала: не расскажу ей ничего – и напишет эта девчонка какую-нибудь чепуху. Лучше помогу ей – пусть напишет хорошо.

…Провела она у меня полдня. Пришла, конечно, с диктофоном. Полдня я рассказывала ей о Моём Клоуне, а она только кассетку новую в диктофон вкладывала…

Решили, что это будет интервью. Я ещё и стихи ей дала свои почитать, и прозу – то, что о Клоуне. Она обещала всё прочесть и всё вернуть.

Договорились, что когда материал будет готов, она обязательно привезёт его мне – чтобы я прочла, проверила: нет ли каких-нибудь неточностей? И завизировала бы.

Прощаясь, тихая девочка горячо благодарила меня. Уже в дверях спросила:

– А можно (в статье) назвать вас подругой Енгибарова?

– Ни в коем случае!! Другом – можно, но подругой – ни в коем случае!!

– Почему?

– «Подруга» звучит пошло. И двусмысленно. Публика вкладывает в это слово совершенно определённый смысл. А я «подругой» Енгибарова не была.

– Хорошо, я всё поняла.

– Ну, удачи вам! Когда вас ждать?

– Где-то через неделю.

Прошла неделя, другая… И третья была уже на исходе. Тихая девочка не появлялась. Меня это стало сильно беспокоить. Я позвонила ей сама. Она очень удивилась моему звонку.

– Визировать материал? А зачем? – спросила она.

– Мы так договаривались, – напомнила я ей. – Чтобы не было неточностей.

– А я ничего не использовала из того, что вы мне рассказали, – сказала она.

– Совсем ничего?… – не поверила я своим ушам.

– Ну, только одну фразу.

– Только одну?!

– Да, только одну. И вы хотите, чтобы я ехала к вам на другой конец города визировать эту одну фразу?! – в её голосе слышалось раздражение.

– Ну, если только одну, то, конечно, визировать не надо… – сказала я, совершенно обескураженная тем, что услышала.

Тогда зачем приезжала? – подумала я. Зачем так жалобно просила рассказать, чуть ли не слёзы роняла… Зачем кассеты в диктофоне меняла? Зачем так жадно запихивала в сумочку всё, что я дала ей почитать? Чтобы использовать только одну фразу??

Через несколько дней вышел «Вечерний клуб».

Купила. Развернула…

Нет, не зря она полдня у меня просидела. Не зря кассетки в диктофоне меняла… Всё пошло в дело у тихой, сноровистой девочки. Только было это, конечно, не интервью, как мы с ней сначала задумали, а большой, на две полосы, – её «авторский» материал. И всё, о чём я ей рассказала, все мои мысли о творчестве Моего Клоуна, эта шустрая дебютантка на журналисткой ниве опубликовала от своего имени!! Вот какая умница-разумница.