Текст книги "Если полететь высоко-высоко…"

Автор книги: Мария Романушко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)

Глава 10. ИЗДАТЕЛЬСКИЕ СТРАСТИ

Ожидание книги…

Вначале оно было радостным, потом – тревожным, напряжённым, потом – тупым, а потом – никаким…

* * *

«Лунные цирки» – моя первая книга, которая готовилась увидеть свет. Крошечная; едва удалось выбить три печатных листа («молодому» – то есть впервые издающемуся автору «положено» было только два печатных листа).

На самом деле – «Лунные цирки» были не первой книгой – а избранным. Избранным из одиннадцати книг – не дошедших до читателя.

* * *

Первый рецензент рукопись «зарезал».

Спустя несколько лет, когда волею судьбы он оказался редактором «Лунных цирков», и мы с ним познакомились, он – милый, добрый человек, а вовсе не злодей какой-нибудь – извинялся передо мной. Говорит:

– Просто я не знал, что её «резать» не надо.

Вот так вот. Просто не знал…

А «зарезать» рукопись так легко! Этот способ использовался во всех редакциях и издательствах, так расправлялись со всеми рукописями из «самотёка»: выбиралось не очень удачное стихотворение, многократно и на все лады цитировалось – таким образом, создавалось впечатление полной несостоятельности рукописи в целом. Вот и всё! Такая тихая, бескровная война с авторами… Чтоб неповадно было соваться туда, где тебя не ждут! Брысь отсюда!

Так делали все мои знакомые опытные рецензенты, наточившие на сим поприще своё бестрепетное перо. Этому пытались обучить меня – новичка в этом (лишь с виду – бескровном) деле. Но… я оказалась никудышней ученицей.

* * *

Осенью семьдесят седьмого года я ждала вторую рецензию на свои «Лунные цирки».

Второй рецензент рукопись спас. Это был Владимир Мильков. Вернее, не то что бы спас – но хоть как-то уравновесил чаши весов. Весов правосудия? Странносудия… Которые гораздо более похожи на гильотину. (Ах, зачем так возвышенно? Право же, не стоит… Просто: ножницы в руках подстригальщика газона…)

Что было потом? Потом – обычная тягомотина, такая (то горькая, то совершенно безвкусная) тянучка, хорошо знакомая каждому хоть однажды издававшемуся… Ожидание редакторского заключения. То есть – приговора.

Звоню. И слышу в трубке всё то же – мягкое, утишающее:

– Через недельку… Да, да, конечно уже будет готово!

Месяц, другой, третий… Сбиваешься со счёта. Магическое «через недельку» уже не действует на тебя. В этом «через недельку» начинает всё отчетливее слышаться: «через вечность»…

И я переставала звонить в издательство…

* * *

Но порой я вспоминала о рукописи и начинала чувствовать угрызения совести: как перед покинутым ребёнком… И – опять ехала в издательство. И – часовые ожидания под дверью заведующего редакцией. И – его – стремительно убегающая спина. И – на ходу брошенное через плечо:

– Под лежачий камень вода не течёт! Вы слишком редко появляетесь…

– Егор Александрович! Что же от меня теперь требуется? – (стараюсь не отставать от убегающей по лабиринту коридоров спины).

– Мелькайте! Напоминайте о себе, мелькайте!

– Но у меня ребёнок… я не могу часто…

– Кому действительно нужно, тот днюет и ночует в издательстве!

Спина моего доброго, моего жестокого благодетеля скрывается за горизонтом…

Грустно. Смешно. Пытаюсь представить, как я притаскиваю сюда твой детский манеж со всем звенящим, гремящим содержимым (и с тобой, конечно!) и – устанавливаю его в сизом, клубящемся, зловонном (словно сидишь во чреве пепельницы!) холле, – где, привычно-устало расположившись в креслах, или нервически расхаживая из угла в угол, с позеленелыми от ожидания в этом табачном аду лицами, – «днюют» (неужто и ночуют?…) авторы. Авторы, не столь равнодушные к судьбе своих рукописей, как я.

* * *

Между прочим, среди тех, кто смиренно отсиживал в издательстве положенные часы-дни-месяцы-годы унижения, – среди них (к моему величайшему изумлению) были не только подёрнутые сединой «начинающие».

Помню: приёмная редактора. На стуле, на самом его кончике, как наибеднейшая родственница, как жалкая погорелица, сидит женщина. Нелепо, как-то допотопно одетая. На плотно стиснутых коленях – кошёлка (с такой ходила на послевоенный базар моя бабушка). На голове – выцветший платок. Такое же выцветшее, смятое неопределённым возрастом (ей может быть нет пятидесяти, а может, и все сто…), смятённое, просительное, извиняющееся лицо.

Сердце содрогается при виде этой фигуры: сама робость, сама мольба. Наверное, из провинции, думаю я, небось, впервые здесь… И тут – из распахнутых дверей кабинета заведующего – властный голос редактора. Он выкликает кого-то из нас, толпящихся в приёмной. Но не просто «кого-то»: он произносит имя очень известной поэтессы. Поэтессы, пишущей ласковые, сказочные стихи…

Из женщин, кроме меня и этой смиренной провинциалки с потрёпанной кошелкой на (точно судорогой сведённых) коленях, никого нет. И каково же моё изумление и… ужас (да, ужас!), когда на властно-снисходительное: «Проходите!» – подымается со своего краешка стула…

Неужто та самая сказочница, Господи?…

Какой же бульдозер проехался по ней? Какие шестерёнки так безжалостно смяли?… И неужто под этой изувеченной оболочкой, за этим просительным, извиняющимся взглядом – жива Душа, способная слышать и творить сказку?…

Может, и вправду: блаженны униженные и растоптанные? Может, на них-то, которым терять уже нечего, – и нисходит тот самый Свет?…

* * *

…Шли годы. Уже прошло более трёх лет, но мои «Лунные цирки» ещё не были даже в плане редподготовки.

* * *

Надо сказать, мой творческий руководитель вёл себя в высшей степени деликатно: на собраниях редколлегии он не афишировал то, что я – его ученица. Поэтому я не чувствовала себя «блатной» и стойко прошла более чем пятилетние мытарства с рукописью.

Стойко (вернее: бесчувственно) – именно из-за отсутствия надежды на окончательный успех. Надежда как-то постепенно испарилась… Я настолько не верила, что книга выйдет, что даже уже и не волновалась, и не психовала. Не волнуюсь же я, в самом деле, из-за того, что мне не суждено пройти по проволоке! Или из-за того, что не слетать на Луну… Смешно, глупо психовать из-за того, что – нереально.

Да, в то время я уже трезво смотрела на вещи. Без иллюзий. И без детской самонадеянности, которая когда-то толкнула меня на такое опрометчивое, как я теперь понимала, обещание, данное Моему Клоуну: «Обязательно будут!» (Имелось в виду, что будут книжки, и не одна!)

* * *

– Мелькайте! – говорил мне Егор Исаев. – Вы слишком редко появляетесь, о вас просто забывают…

Вспомнилось, как Енгибаров читал мне когда-то стихи Жака Превера про Птицу. О том, что нужно нарисовать ветку и ждать, когда прилетит Птица. И Моему Клоуну очень нравилось, что «продолжительность ожидания не имеет нииикакого значения!» Ну что ж, буду ждать. Буду терпеливо ждать, ведь продолжительность ожидания не имеет никакого значения.

Вообще, я и не тороплю события, даже мысленно. Потому что меня мучит то, что моя книга хоть как-то, но всё же продвигается, а о книге Людмилы Фёдоровны – ни слуху, ни духу. Обещания Марка Максимова, которому я когда-то (летом 1973 года) вручила рукопись Людмилы Фёдоровны, оказались всего лишь обещаниями. Максимов был в восторге от стихов Людмилы Фёдоровны, которые вышли в альманахе «День поэзии», а Максимов как раз был редактором этого альманаха. На составление книги он дал Людмиле Фёдоровне всего неделю, и она спешно её составила и напечатала, и Максимов (вроде бы) отнёс её в издательство. После чего Людмила Фёдоровна смиренно (в течение многих лет!) ждала издательского решения. А Максимов из издательства вскоре ушёл.

И теперь рукопись вообще не могут найти! Секретарь говорит:

– Наверное, она сейчас у кого-то на рецензировании…

– А у кого? И как давно? – спрашиваю я. – Ведь прошло уже столько лет!

Секретарь долго роется в картотеке…

– А вообще-то, рукопись Окназовой почему-то не зарегистрирована… – говорит недоумённо.

Значит, Максимов её до издательства даже не донёс?? С трудом, после долгих поисков и расспросов, выяснилось, что вроде донёс, кто-то когда-то рукопись видел. Но рукопись бесследно утеряна…

– Как же так? – сокрушаюсь я.

– Ну что, такое бывает, – говорит секретарь. – Видите, сколько у нас тут всего? Шкафы ломятся!… Да, бывает, что рукописи теряются. Ну, пусть заново приносит.

* * *

Не забыть:

Как печатали с Антоном и составляли книгу Людмилы Фёдоровны… Антон влюбился в её стихи! Многие выучил наизусть. Особенно ему нравились стихи про февраль, и в нём – вот эти строчки:

 
Заболеваю оптимизмом!
Мне солнце на душу легло.
И сердце просит новых истин,
И сладко чешется крыло!
 

Это крыло приводило Антона просто в восторг! Он с таким упоением произносил эту строчку: «И сладко чешется крыло!…», как будто в этот самый момент ощущал, как оно там у него чешется!…

* * *

А в Литконсультации с давних пор пылилась ещё одна моя рукопись. Это Борис Глебович когда-то предложил, чтобы я подготовила рукопись.

Сделала. Принесла. Он прочёл. И сказал:

– Если бы было предисловие какого-нибудь значительного человека, мы бы предложили вашу рукопись какому-нибудь издательству. В принципе мы имеем на это право.

Звоню Никулину. Это было как раз то время, когда мои стихи шли в его журнале.

– Салют, Мария! Ну, как дела? – говорит он.

Услышав про предисловие, говорит:

– Нет проблем!

– А когда вам позвонить?

– Ну, давай дня через три.

И в ту же ночь мне приснилось его предисловие: как будто я прихожу к нему, а он мне читает его вслух: про то, как я работала осветителем в цирке… и как мы познакомились, и как ему понравились мои стихи.

Через три дня звоню. Говорит: «Приезжай!»

Приехала.

– Хочу тебе прочесть вслух. Если что-то не так, тут же исправим.

И он начинает мне читать: про то, как я работала в цирке осветителем, и как мы познакомились… Всё точно, как в моём сне!

– Только у меня машинка сломалась. Можешь перепечатать сама?

– Конечно! Спасибо вам огромное!

– Да мне это было нетрудно. Даже приятно. Ты здорово пишешь о цирке. Это я тебе на полном серьёзе говорю. Удачи тебе!

Он вышел проводить меня к лифту…

Потом рукопись дали на рецензию Николаю Тарасову. А он отыскал одну неудачную строчку, прицепился к ней, сто раз её процитировал (как будто моя книга только из этой одной строчки и состоит!). И в заключение написал, что вообще-то стихи у меня не плохие, есть даже очень хорошие. Но будет ещё лучше, если я перепишу всю книгу заново!

С такой рецензией тыркаться в издательства было бесполезно. Борис Глебович сильно расстроился:

– Это надо же! Кто б мог подумать, что Коля такую рецензию напишет? Видно, что-то в ваших стихах его сильно задело. Кто б мог подумать…

Но через несколько лет в Литконсультацию зашёл главный редактор крупного молодёжного альманаха «Истоки». Зашёл с определённой целью: поискать в ворохе рукописей – интересных молодых авторов для своего альманаха. Тут-то ему и попалась на глаза моя рукопись…

Получаю от него письмо: вот, пишет, выловил ваши стихи из потока… хочу напечатать большую подборку, с предисловием Никулина. Так что, приезжайте в редакцию, познакомимся и привезите свою фотографию.

Приехала. Симпатичные такие люди. Самого главного, правда, который мне писал письмо, в тот день не было.

Полная приветливая женщина средних лет сказала:

– Взгляните на редактуру.

Взяла гранки. Читаю… и мне делается дурно. В каждом стихотворении – по две-три правки, иногда искажающие смысл, иногда сводящий его до плоскости. Например, строчку «Здесь не играют – здесь живут» она переделала в нечто плакатно-трафаретное: «Сейчас не праздник здесь, а труд». И все исправления в том же духе!

– Ужас!… – говорю я. – Я не согласна.

– С чем? – удивилась она.

– С каждым из этих исправлений. Не согласна. Стихи испорчены. Смысл искажён!

– Ну, знаете… я делала свою работу, без редактуры никак нельзя.

– А если стихи хорошие, и я уже сама над ними достаточно поработала, и всем нравятся – и вашему главному, и Никулину!…

– Без редактуры нельзя! – сказала твёрдо эта мягкая женщина. – Я ведь не просто так здесь сижу.

– Тогда я стихи забираю. И печататься у вас не буду!

Она побледнела.

– Как забираете? Вас сам главный редактор рекомендовал к печати!

– Не хочу, чтобы мои стихи выходили в таком виде. Мне будет стыдно…

Она взволнованно заколыхалась, как большой манный пудинг.

– Ну, погодите, погодите! Давайте обсудим…

И мы стали обсуждать. Я дралась за каждую сточку, за каждое слово… В итоге всё вернули на место. Но… вот хитрая редакторша! Когда вышел альманах, я всё же обнаружила в стихах три её исправления! Так что, когда дарила альманах друзьям, пришлось делать рукописные «исправления обратно».

* * *

– Хотите в нашу редакцию младшим редактором? – спросил меня Егор Исаев.

– А это каждый день работать?

– Ну, да, конечно.

– Не могу.

– Почему?

– У меня ведь сын маленький. С кем я его оставлю?

– А в детсад не хотите отдать?

– Детсад мы уже попробовали… Болеет очень. Не детсадовский он.

– Понятно…

– А вот рецензии писала бы с удовольствием, – сказала я.

– Ну, давайте тогда рецензии. Хотя жалко, конечно, что не хотите младшим редактором. В перспективе – были бы старшим редактором.

– Не могу, – сказала я.

– Ну да, не можете.

– Мне нужна надомная работа. Чтобы быть с ребёнком.

– А вы писали уже рецензии где-нибудь?

– В Литературной консультации, пять лет. И несколько лет в Детгизе.

– Значит, опыт есть. А вы что, ушли оттуда?

– Да нет, не ушла. Но не каждый месяц дают что-то на рецензию, и рукописи слишком маленького объёма. Так что в итоге получаются сущие копейки.

– Понятно… Ну, прямо сейчас и возьмите работу.

Мы вышли в приёмную, и он велел секретарю дать мне на рецензию какую-нибудь рукопись. Он сказал: «Это наш новый рецензент. Человек умный и ответственный, моя бывшая студентка. Я за неё ручаюсь».

Так я стала рецензировать рукописи в «Советском писателе». В терпеливом ожидании выхода своей книги…

* * *

Я принесла рукопись Людмилы Фёдоровны, которую мы с Антоном напечатали, и пошла с ней сразу в Исаеву. Рассказала о них – о Людмиле Фёдоровне и Валерии Всеволодовиче. И передала ему их приглашение зайти в гости, посмотреть картины.

– Вы не обижайтесь, – сказал он. – Спасибо, конечно. Но я вряд ли выберусь.

– Почему? Это такие замечательные люди! Уникальные! Таких больше нет.

– Эх!… Понимаете, я уже в таком возрасте, что дай Бог, чтобы хватило сил на старых друзей. Просто не хватает на всё времени. Вы уж не обижайтесь. А старикам своим передавайте от меня привет.

Услышав о злоключениях рукописи Людмилы Фёдоровны, он сказал:

– Ну вот, возьмите и отрецензируйте сами! Чтобы не откладывать в долгий ящик. Зарегистрируйте рукопись и тут же возьмите на рецензию.

Это было счастье! Это было начало победы…

* * *

Когда я сама стала здесь рецензировать, я очень скоро поняла, что это – не честь, а – мука! Практически каждую рукопись секретарь вручал мне с явным намёком. Точнее – говорил открытым текстом:

– Это – из «самотёка».

Или:

– Это рукопись сына Такого-то, так что вы сами понимаете…

То есть – рукопись из самотёка надо было «зарезать», а рукопись «сына Такого-то» надо было, несмотря на её качество, одобрить и предложить к изданию.

И – вновь, с проникновенным заглядыванием в глаза:

– Это – жена Такого-То… Как, вы не знаете Такого-То?… Ну, это же известный… Так что хотелось бы… Ну, вы меня понимаете…

Я – «не понимала». Я изображала полную наивность. Наверное, (да уж конечно!) я раздражала наигранным (шутовским!) непониманием своих работодателей. Не только в этом, но и в других издательствах, где периодически удавалось добывать работу. Сознаюсь – но не каюсь: я была неудобным, неуправляемым рецензентом. Этаким «рыжим» – в этом отлаженном, чётком механизме. В жутком механизме – заведённом словно бы раз и навсегда…

Но куда человеку деться от своего амплуа?… Если он родился с вихрами, которые никак не желают приглаживаться?…

Рукопись «жены Такого-То» я отклонила, чем вызвала настоящую бурю… (разумеется, не аплодисментов!). И рукопись «зятя Такой-То» подвергла той же участи. Но не по злому умыслу, о, нет! Я это делала от чистого сердца: жалея читателя… Оберегая его, бедного, от несварения желудка, – насколько это было в моих скромных возможностях.

Увы, печатать или не печатать жён и зятей, мужей и своячениц, – решала в конечном итоге не я. Но на своём месте я делала то, что могла. То, что должна была делать. Меня вдохновлял пример Маленького Принца – который неустанно боролся на своей маленькой планете с баобабами…

На тех же, кого нужно было «резать», – я имела шутовскую дерзость писать положительные рецензии: с просьбой включить в план издания никому неизвестного Петрова или Сидорова. За «вольнодумство» меня порой вызывали «на ковёр» – к Самому!

К слову сказать: «Сам» присутствует в каждом издательстве, в каждой редакции – тот, кто, в конечном счете, и решает судьбу рукописи; чихать ему на все рецензии! Но копия рецензии обычно высылается автору; и если есть в ней хоть какая-то «зацепка», – автор является в издательство и начинает «качать права». Я, таким образом, создавала почву для возникновения пред очами Самого – нежданных и докучных посетителей, просителей, требователей. Этого Сам допустить не мог!

– И что это ты здесь написала? – вопрошал Сам, изумлённо теребя листки моей рецензии.

– То, что думала. Надо издавать. Стихи – изумительные! Настоящая поэзия!

– Ну, и что? – искренне (по-детски искренне!) недоумевал Сам.

– Ему уже восемьдесят! И до сих пор ни одной книги! – говорю я горячо, призывая Самого вместе со мной огорчиться, возмутиться этим фактом.

– Где же он раньше был, твой гениальный пенсионер?

– Пытался пробиться… всю жизнь… Да вы почитайте сами! Это – настоящий большой поэт!

– Ну, голубушка, «настоящий поэт»… Это, знаешь ли, не аргумент.

Он просто умирает от скуки, втолковывая мне эту прописную, на его взгляд, истину.

– Что же тогда аргумент? – наивно недоумеваю я. И продолжаю настаивать: – Да вы прочтите хотя бы одно его стихотворение! Вы будете счастливы! Просто оттого, что есть такой поэт…

Он смотрит на меня с раздражением и злостью, и даже какая-то мука в его глазах, и тоска… Наверное, так смотрит инвалид-ребёнок, когда другие, здоровые, дети слишком настырно зовут его принять участие в игре. Его – прикованного к постели… «Бедный, бедный!…» – думаю я, глядя на него – на грозного Самого, пред которым трепещет всё издательство, на маленького щекастого человечка, прикованного невидимыми цепями самой страшной на свете болезни – к этому мягкому, этому роковому креслу…

Нет, он решительно не понимает, чего я от него жду! Нет, читать рукописи «самобытных пенсионеров» ему недосуг! Жёстко – глаза в глаза – он отчеканивает:

– Мне своих издавать надо!

И – брезгливым жестом отодвигает на краешек стола мою рецензию. Повелительное:

– Перепиши! Только без этого… – (он морщится) – без эмоций!

Переписываю. Без эмоций. А заключение – то же: надо издавать! и поскорее!

…На «ковёр» меня больше не вызывают. Втыка не делают. Просто… в течение нескольких месяцев не дают работы. А это значит – что мы с сыном сидим без денег. Мои работодатели, включая Самого, об этом прекрасно знают. Так меня «воспитывают», учат уму-разуму. Укрощают.

Между прочим, способов укрощения – множество. Например, такой: заплатить за десять отрецензированных печатных листов – как за два. И, разумеется, по самой низшей ставке. Месяц работы – и в итоге – жалкие рублёвки в кулаке… Жаловаться некуда и некому: ведь я – не член Союза писателей и даже не член Литфонда.

Я – сама по себе в этом мире. Одна – на манеже… как о том мечтала когда-то… Только манеж этот ограждён клеткой – как в страшном сне… (Господи, почему я должна работать в клетке?!) А по ту сторону клетки – ухмыляющиеся, искривлённые, как в комнате смеха, рожи… Но, стряхивая с себя кошмар, я вижу, что это они – в клетке! А я – хоть и на крошечном, – но всё же свободном пространстве!

* * *

Вдруг вспомнился давнишний случай…

Бежали с институтским приятелем по улице Горького, опаздывая на экзамен. Он, кругленький и всегда довольный собой, быстро говорил на ходу:

– Мне бы корочки поскорее получить! Меня место давно ждёт.

Он называет престижную редакцию. И место – не какого-нибудь мальчика на побегушках, – завредакции! Ну, что ж, я рада за него. Он, кажется, создан для этой роли: с мягкой улыбкой на лице и хорошими бицепсами. Такой душечка. Бежим, несёмся… И вдруг – резкий, язвенный голод сжимает, буквально скручивает в узел мои внутренности… Влетаю в ближайший кафетерий, приятель – колобком – за мной.

Смотрит, не понимая, как я судорожно поедаю свою булочку, и – изумлённо:

– Такая худенькая, а хочешь есть!…

Фантасмагория нашей жизни. Худенькие есть не хотят. (По убеждению толстеньких).

* * *

И всё же редзаключение на мои «Лунные цирки» было написано. Со временем…

Мой добродетель в конце концов сжалился надо мной; призвал к себе одного из редакторов, бросил повелительно-небрежное: «Напиши, да побыстрее!» И – тот написал. За час. При мне.

А дальше – на несколько лет – та же тянучка: возврат рукописи на доработку, пересоставление, пополнение новыми стихами (годы-то шли! и стихи новые появлялись), и т. д., как говорится, и т. п.

Все эти годы со мной разговаривали как «с девочкой». Хотя к тому времени я уже более пятнадцати лет писала, и в столе у меня лежало одиннадцать невостребованных временем книг. Но здесь, в издательстве, я была – «девочка». Не из-за того, что молодо выглядела, а – по статусу. К тому же – ничья девочка. Ничья – ни дочка, ни невестка, ни жена, ни золовка, никто! Это обстоятельство до предела усложняло путь моей книги к читателю (а может, являлось вообще единственным – но уж очень существенным!). Но, сознаюсь, я с гордостью несла на себе это клеймо.

«Автор из самотёка» – это обо мне; и по сей день. И я по-прежнему горжусь. Да, я теку сама по себе!

* * *

…А в то время – время стояния в очереди за милостью (это называется: числиться в плане редподготовки; в этом плане можно числиться до смерти; но и смерть не всегда в силах «помочь» продвинуться хоть чуть-чуть вперёд), в то время даже предисловие Никулина не могло мне помочь. Его уже использовал альманах «Истоки» как заставку к моей подборке; так что к рукописи сборника я это предисловие уже не прилагала.

* * *

А потом Исаева выбрали секретарём правления Союза писателей, и он ушёл из издательства – на более почётную должность. И будущее моей книги стало ещё более зыбким…

Но сейчас меня волновало совсем другое: мой маленький сын, его кашли и насморки, его головокружительные успехи в освоении мира, которые меня и радовали и даже слегка пугали. И как нам прожить вдвоём на шестьдесят рублей в месяц (а порой не выходило и этого). Вот что меня волновало. И чтобы ты не чувствовал себя в чем-то обделённым: в игрушках, в книжках, в радости…

А выйдет или не выйдет моя книга… Я сказала тогда себе: «На всё воля Божья». И, сказавши так, больше не волновалась по этому поводу. Тем более – тот, кому она была адресована – Мой Клоун – всё равно её уже не прочтёт…

Так что торопиться было решительно некуда.

* * *

Но вот удивительное дело. За то время, что я ждала свою книгу, мне трижды выплачивали гонорар! И я даже смогла свозить своего сыночка на море, в Крым, в мой любимый Судак…

И Антоша, как и я, влюбился в море, в Крым… И Судак стал нашим общим любимым местом на земле. Почти таким же, как Москва.

* * *

Моя повесть о Клоуне. Я написала её за месяц, осенью восьмидесятого года. И назвала – «Я не прощаюсь с тобой».

Конечно, первые, кому я дала её прочесть, это были Каптеревы.

Звоню из автомата. Валерий Всеволодович радостно кричит в трубку:

– Ты написала прекрасный роман!

* * *

Потом дала прочесть Гавру.

Он сказал:

– Замечательно! Только я бы на твоём месте убрал из названия одно слово. Оно лишнее. И так всё понятно.

– Одно слово?

– Да. Одно слово из одной буквы – «я». И оставил бы просто – «Не прощаюсь с тобой».

Я почему-то согласилась.

* * *

Багульник Каптереву на день рождения. Несу ему сиреневый пожар – предвестье его любимой сирени… Моему брату Валерию сегодня восемьдесят один год!

Гостей немного, самые близкие друзья: Пресманы, Кнорре, Залетаев, Саша Филистеев, Лена Колат. И почему-то Оля Седакова, вижу её здесь впервые. Она читает длинные и мрачные стихи – о смерти. Всем сделалось нехорошо. Удивительная нетактичность, полное бесчувствие сердца: прийти на день рождения к восьмидесятилетнему человеку – и читать ему в подарок километровые стихи о смерти…

С того дня я Седакову не люблю. И не переношу её скучнейшные, вялые, мёртвые стихи.

* * *

Мне поручили написать редакторское заключение на рукопись Людмилы Фёдоровны.

Я это сделала с наслаждением, за один вечер!

Теперь её должны включить в план редподготовки. А потом – в план издания.

Забрезжил свет в конце тоннеля…

Забрезжила надежда на книжку.

* * *

И был в издательстве единственный человек, которого, так же, как меня, волновала судьба книги Людмилы Фёдоровны. Это – Виктор Сергеевич Фогельсон, редактор отдела поэзии. Он мечтал, что когда книга будет в плане редподготовки, он будет её редактором.

Это был самый опытный и самый интеллигентный редактор в «Советском писателе».

На всех редколлегиях Фогельсон выступал за скорейший выход книги Окназовой.

Но что мог сделать один-единственный голос хорошего человека?…

Голос, вопиющего в пустыне совкового издательства…

И всё же мне было легче от осознания того, что хотя бы один человек «за» книгу Людмилы Фёдоровны. Хотя бы один…

Спасибо Виктору Сергеевичу, человеку светлому, честному и всегда грустному…

* * *

Получила из журнала «Юность» прекрасную рецензию на свою повесть о Енгибарове.

Помчалась в редакцию.

– У нас всё решает главный редактор, – сказал мне завотделом прозы. – Зайдите к нему сами. Я уже говорил с ним.

Захожу. За большим столом в уютном кабинете сидит главный редактор «Юности». Он говорит:

– Да, хорошая повесть, я прочёл, мне понравилось. Но, к сожалению, я не могу её напечатать.

– Почему?

– Меня не поймут. Спросят: почему ты её напечатал? И что я скажу?

– Что повесть – хорошая. Вы же сами только что сказали.

– Этого – не достаточно. Мне много кого нужно напечатать: люди с именами, известные. Их дети… тоже народ небесталанный Я – не свободен в своём выборе: кого мне печатать. А Романушко – кто она такая?…

Всё понятно… Я всегда и везде буду «девочкой с улицы».

В отделе прозы, когда я сообщила решение главного, искренне огорчились.

– Послушайте, может, вы очерк о Енгибарове напишете? Очерк было бы легче пробить. Интересной публицистики нам всегда не хватает. Можете переделать повесть в очерк?

– Не могу.

– Но, может, всё же попробуете? Жалко, что пропадает такой интересный материал. Вы действительно написали очень хорошую книгу!

– Спасибо на добром слове.

Повесть в очерк я переделывать не стала. И ни в какие редакции её больше не носила. Но давала читать друзьям. А те – своим друзьям. Первые три экземпляра повести пошли гулять по Москве. И вскоре их след затерялся…

* * *

А книга «Лунные цирки» всё-таки вышла! По закону чуда. А вовсе не по-людскому, не по-издательскому закону. Скорее – вопреки ему. Мне, откровенно говоря, и до сих пор не верится. Наверное, это Мой Клоун мне помог – из своего далека?…

Помню: мы с пятилетним сыном сидим в прокуренной редакторской, и я считываю вёрстку. Вёрстку своей книги!… Совершенно ирреальный момент жизни.

За соседним столом – женщина, тоже автор, занимается тем же. На лице у неё – блуждающая, немного сумасшедшая улыбка. (Неужто и на моём такая же?…)

– Долго ждали? – обращается она ко мне.

– Долго. Почти шесть лет, – с достоинством отвечаю я.

Она смеётся на мои слова: смеётся искренне, счастливо… Сквозь смех:

– И это вы считаете долго?… Мой сын, когда я сдала рукопись в издательство, пошёл в первый класс. А сейчас он – студент! А мама – всё ещё молодой автор… Я уж скоро бабушкой стану!

Но, Боже мой, как же она была счастлива, склонившись над своей вёрсткой!… Она – прожившая жизнь в ожидании этой минуты… Я ощутила угрызения совести за своё «везение»: ведь ты даже в школу не успел пойти! Только вырос из пелёнок за это время, вырос из своего детского манежа, – и дорос до вопросов, на которые так трудно ответить…

* * *

(Смешно… Пройдёт много лет, и уже в эпоху Интернета я прочту на одном из сайтов, посвящённых Окуджаве, что Булат Шалвович любил опекать молодых поэтов и, в частности, «поддерживал морально и материально Марию Романушко».

Так как однофамильцев у меня нет, то, стало быть, анонимный автор этой заметки имеет в виду меня. В этой же заметке сообщается, что «первый сборник стихов певицы русского цирка М. Романушко вышел полностью за счёт Булата Окуджавы».

Довожу до сведенья дорогих читателей: я с Окуджавой знакома не была, ни разу даже не видела его живьём, лишь по ТВ. Никакой помощи от него не получала – ни моральной, ни материальной. Меня поддерживали только мои родные и друзья (реальные, а не мифические).

К выходу моей книги «Лунные цирки» Булат Окуджава не имеет решительно никакого отношения. А благодарить я должна Егора Александровича Исаева, которому пришла в голову эта счастливая (для меня) идея: издать в «Советском писателе» мою книгу. А то, что книга вышла «за счёт Окуджавы» – ну, это такая глупость, что даже не представляю, как такое могло прийти в голову анонимному поклоннику Окуджавы! Наверное, автор этой заметки не знает, что в те годы (80-тые, прошлого века) книги выходили исключительно за счёт государства. А не за чей-то там счёт…

Думаю, что Окуджава даже не слышал о моём существовании. Что, впрочем, меня ничуть не печалит.)

* * *

История о том, как я нарисовала свою первую обложку.

С детства я мечтала рисовать, но была уверена в своей полной неспособности. У меня в детстве не было ни кисточек, ни красок, – только цветные карандаши. Но моя неумелая рука могла изобразить лишь примитивный домик, забор и дерево у забора.

Прошло много лет. Готовилась к изданию моя первая книга стихов «Лунные цирки». Дело уже дошло до обложки. И вот, я приехала в издательство, чтобы взглянуть, какую мне нарисовали обложку. Я должна была её одобрить и подписать: что, мол, согласна, принимаю.

Но когда я её увидела, эту «обложку», мне стало плохо. Очень плохо. Потому что это был не эскиз обложки для книги стихов про цирк и про любовь, а как бы эскиз… надгробья. Что-то ужасное!!! Во-первых, обложка была выполнена в жуткой серой гамме (ненавижу серый цвет!!! Ненавижу серость!!!). Во-вторых, на ней красовались жутко безвкусные, мещанские виньеточки – в виде серо-пыльных листиков и цветочков, готовых рассыпаться в прах… – ну, точно как на каменных надгробьях! И, в довершение кладбищенской интонации, в самом низу обложки – в таком маленьком овальчике – красовалось моё несчастное фото. А над виньеточками – моя фамилия. Впору звать священника для отпевания…