Текст книги "Если полететь высоко-высоко…"

Автор книги: Мария Романушко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

– Я не задержу его надолго. И потом – я очень давно не была…

– Но это же эгоизм! вы думаете только о себе!!

Она стояла, уперев руки в боки, как торговка на рынке. И всем своим видом олицетворяла воплощённую ненависть. Что мне оставалось делать? Драться с ней?…

Я повернулась и пошла с церковного двора. Не сказав ей в ответ ни слова… Слёзы и злость на эту тётку душили меня… Сама, небось, накрасит сейчас свой хищный рот сиреневой помадой (её девиз: «Женщина всегда должна оставаться женщиной!»). И попрётся к нему, и будет целый час трепаться, а он, такой терпеливый, будет её терпеть, мягко урезонивать – но ведь не выгонит же! не может же он выгнать свою прихожанку! Даже такую, мягко говоря, странную. Такую несносную. Такую – всем докучающую.

Я ехала в электричке, вспоминая, как она обвинила меня, когда я вернулась из Одессы, похоронив отца, и как она бросила мне в лицо с сатанинским ликованием: «Маша, а вы не думаете, что ваш отец умер за ваши грехи?!» Да, так и сказала: «Маша, а вы не думаете, что ваш отец умер за ваши грехи?» Ни отец Александр, ни отец Сергий мне такого не сказали. Напротив! Они сказали: «Какая ты молодец, что успела увидеть отца, что была с ним до последнего дня». А эта тётка считала, что имеет право судить, имеет право бросать человеку в лицо такие обвинения! Она считала, что имеет право быть строже духовного отца, строже самого Бога!

Как же она меня искушала!… Искушала каждый раз, когда возникала на моём пути. Как же я ненавидела эту тётку!… Прости, Господи. Ты говоришь, что надо любить врагов своих. Но как мне этому научиться?! Не знаю… Я знаю только одно, что каждый раз эта женщина с хищными ноздрями и со своим, источающим яд, ртом будет возникать на моей дороге, когда я буду направляться к своему духовному отцу… Каждый раз она будет доводить меня до приступа бессильного раздражения и злости. Вот как сегодня… После исповеди и причастия испытать эти опустошающие душу чувства было горестно и больно. Господи, как мне быть? Научи. Подскажи. Её не обойти. Через неё не переступить. Как в страшном сне: женщина с сиреневым ртом гоняется за мной, чтобы побольнее укусить меня и напиться моего страдания…

И в той летней, залитой солнцем электричке я приняла одно из самых горьких решений в жизни: я больше не приеду сюда… Нет, я не считаю себя побеждённой. Я просто вычёркиваю из жизни эту тётку. Я не собираюсь биться об неё, как о каменный утёс, тёмный и склизкий от водорослей и тины. Я буду жить свою жизнь, не растрачивая себя на унизительные стычки, на ярость и обиды. Я буду жить свою жизнь, общаясь с моим любимым батюшкой мысленно, в сердце своём… Ведь общаемся же мы с Богом, не прикасаясь к нему рукой. А только сердцем…

* * *

Как обычно, по вечерам звоню маме.

– Тебе звонила Ядвига, – говорит мама. – Это жена Енгибарова, да? Она теперь живёт в Москве, на Большой Грузинской. К сожалению, у неё, как и у тебя, нет телефона. Она ждёт тебя завтра, в четыре часа. Сможешь приехать? Записывай адрес…

Ядвига! Мы не виделись семь лет. Девочка, которая умеет летать… Воздушная гимнастка. Падучая звезда… В последний раз я её видела, когда она лежала на больничной койке после неудачного падения, вся переломанная… загипсованная… Это был семьдесят третий год. А потом я уехала надолго из Москвы. Потом она уехала, и мы потеряли друг друга.

Я уложила Антошу после обеда спать, оставила на столе полдник: кисель, яблоко и печенье.

– Когда проснёшься, пожуй что-нибудь, ладно? И поиграй. Музыку себе включи. А мне одного человека навестить надо. Не скучай тут без меня, солнышко.

– Да я никогда не скучаю, мамася! У меня столько дел!

Он улёгся и быстро уснул.

* * *

…И вот она открывает мне двери – красивая и синеглазая, как и прежде…

Мы обнялись, как сёстры. Она познакомила меня со своим мужем. Симпатичный. Но что-то в его лице меня насторожило: оно было мягким и каким-то безвольным. Он мне напомнил Безухова! Но я уже знала, что за мягкостью порой скрывается жёсткость и даже жестокость. Почему-то сразу стало боязно за Ядвигу… Неужели она попала в ту же ловушку, что и я в своё время?… Но я постаралась отогнать от себя эти мысли.

– Маша, представляешь, а ведь я в Театральный институт благодаря твоим стихам поступила! Я на вступительных экзаменах читала твоё стихотворение про Марьину Рощу, моё любимое:

 
«Одинокая лошадь,
попривыкнув немножко,
будет рада калоше одной…»
 

Комиссия чуть не плакала… И меня приняли!

– Я рада… Не тому, что плакали, а тому, что приняли.

Мы смеёмся.

– Странно… хотя твои стихи грустные, но когда я их перечитываю, я чувствую, что у меня прибывают силы… Удивительно! И те, которые ты подарила мне когда-то, и новые.

– А где ты новые читала?

– Как где? В журнале «Эстрада и цирк»!

– Ах, да!

– Я сохранила все номера.

Мы стояли на балконе, она меня утащила сюда, чтобы пообщаться наедине. Я поняла, что ей не очень хочется, чтобы муж присутствовал при нашем разговоре. Она сказала:

– Мой муж очень хороший. Очень любит меня. Кстати, он преподаёт в ГИТИСе, мы там и познакомились. Но он слишком ревнив. Ревнует меня к прошлому, к Лёне… Ну, расскажи, где ты? как ты?

– Литинститут закончила. Работаю, пишу рецензии на рукописи. Жду книгу, через несколько лет, надеюсь, выйдет. Там много стихов и цирке и о Лёне.

– Подаришь потом?

– Конечно!

– Твоя мама сказала, что у тебя сын?…

– Да. Четыре с половиной года уже. Четыре с половиной года сплошного счастья. Такое солнышко!

– Какая ты молодец, что родила сына! А как назвала?

– Антоном.

– А почему не Лёней?

– Понимаешь, Яся… Да, я хотела когда-то… Но потом поняла, что у каждого человека должно быть своё имя. Лёня – это Лёня. Антон – это Антон. Я не очень понимаю, когда человека называют в честь кого-то другого. Тогда, произнося имя «Лёня», было бы непонятно, к кому, собственно, я обращаюсь: к сыну, или к Лёне? Какая-то путаница бы была…

– Наверное, ты права…

– А ты как? Ещё летаешь?

– Летаю! Когда институт закончу (я – на отделении режиссёров цирка), тогда можно будет подыскать работу поспокойнее – режиссёром, в цирке, или в училище. Но пока молодая, пока есть силы – не могу не летать! Это как наркотик.

– Потрясающе! Ты – фантастический человек.

– Сейчас у меня отпуск. А потом – гастроли во Франции.

Мы смотрели на летнюю пустынную улицу… было так тихо… и так странно… Казалось, где-то совсем рядом – невидимая дверь в прошлое – в Семидесятые Годы… И эта дверь распахнута… И оттуда веет на нас теплом и музыкой Тех Лет…

– Какое всё-таки счастье, что этот человек был, – тихо сказала Ядвига. – И что он прошёл сквозь нашу жизнь…

– Он не прошёл, Яся, он остался…

– Да. Ты права. Это так.

* * *

Навестили с Антошей в Староконюшенном переулке Валконду, у которой я когда-то жила. Её котёнок Степашка вырос в здоровущего Степана. Валконда по-прежнему не пьёт, работает в маленькой картинной галерее смотрительницей зала.

* * *

Антон меня извёл вопросами, которые задавал по нескольку раз в день:

– Тебе когда уже будет тридцать лет?

– Через полгода, Антоша!

(Через месяц… через неделю…)

Мой мальчик так ждал этого дня, что я решила его отметить.

Позвала друзей: Каптеревых, Пресманов, ну и конечно, Олю Тишлер, Наташу Дюшен, которая ненадолго приехала из Риги. Бориса Глебовича и других моих друзей из Литконсультации. Наготовили мы с Антошей салатиков, испекли пирог с яблоками, устроили большое чаепитие.

Каптерев поднял бокал и сказал слова, которые ввергли меня в страшное смущение, но в сердце своём я была бесконечно счастлива и несказанно благодарна ему за эти слова, которые помню всю жизнь. Он сказал: «Хочу поднять тост за прекрасную женщину, прекрасного поэта и прекрасную мать!»

Было очень много цветов. И так тепло и хорошо в тот день…

* * *

А мама моя на мой день рождения не пришла. Сказала, что у неё болела голова. Может, и болела… А может, в знак протеста не пришла. Она почему-то не хотела, чтобы я отмечала день рождения.

– Что за бездумная трата денег? – возмущалась она.

– Да я же не пиршество какое закатываю, а просто чаепитие с друзьями, что тут плохого?

– Не вижу смысла. Если ты решила ехать на Украину, то при чём тут день рождения?

– А какая тут связь, мама? И я же не прошу у тебя денег. Ни на то, ни на другое.

Она почему-то сильно обиделась. И не пришла.

Я никогда не могла понять свою маму. Она – самый непостижимый для меня человек.

* * *

Ночью, накануне отъезда на Украину, писала наш дневничок… Пытаясь разобраться в наших трудностях последнего времени. Ты стал обидчивым и раздражительным. Серёжа Романов и Гавр меня утешали: говорили, что четыре года – это первый переломный возраст, и у всех так, все через это проходят… А моя мама говорила, что это из-за того, что мы четыре с половиной года прожили, фактически, вдвоём.

– По-моему, ваш эксперимент явно затянулся, – сказала мама. – Вы с Антоном – как два космонавта в космосе, в замкнутом пространстве.

– Ничего себе замкнутое пространство! Мы же по восемь часов гуляем!

– Я имею в виду психологическое пространство. Вы практически всё время вдвоём. Антону непременно нужно идти в детский сад, он ведь очень общительный мальчик. Ему нужно общество детей, а не только мамы.

– Он ведь не детсадовский…

– Да когда это было сказано?

– У него иммунитет слабый…

– Посмотри на своего ребёнка: прекрасный, здоровый мальчик! О каком слабом иммунитете ты говоришь?

И ты, как будто в подтверждение маминых слов, стал устраивать мне настоящие истерики, с криками:

– Мне скучно одному! Роди мне ребёночка!

– Как же я тебе его рожу, сынок?

– Как меня родила, так и его роди! Мальчика, или девочку. Почему у нас никого нет?! Я хочу, чтобы был!

Ты стал колючим и отчуждённым, и мне от этого было больно. И – непонятно: что же делать?… Неужели детский сад – единственный выход из создавшегося тупика?… И я робко сказала тебе как-то:

– Олежка в детский садик ходит, и ему там нравится. А ты пошёл бы?

– Пошёл бы… – сказал ты не очень уверенно.

По вечерам мы теперь гуляли во дворе детского садика, обживали его пространство.

– Ну, как, сынок? Нравится тебе тут?

– Нравится. Только почему детишек нигде нет? Хочу с детками общаться.

Видимо, ты и в самом деле созрел для перемен в нашей жизни. (Только вот я не созрела!)

Поехала в управление детскими садами и взяла путёвку в ближайший сад на сентябрь. Стало быть, после Украины ты идёшь в детский сад…

Глава 9. ПЕРВОЕ БОЛЬШОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ

Итак, мы отправляемся в наше первое большое путешествие. Едем к бабушке на Украину. В город Новомосковск на реке Самара.

…Был холодный вечер, моросил дождь… Серо, скучно, никакой праздничной приподнятости перед дорогой. Ехать почему-то не хотелось. Меня скребли какие-то нехорошие предчувствия. Но я не хотела им верить, я думала, что моё тревожное настроение из-за того, что я давно никуда не ездила, а с тобой еду так далеко первый раз.

Но вот уже мокрый перрон поплыл за пыльным окном, застучали колёса, замелькали огни полустанков – и зелёный поезд «Москва – Днепропетровск» понёс нас к югу… Что-то нас ждало там?

Ночь была мучительная. В купе духота, сильно качало, ты не мог уснуть – тебя раздражал и ежеминутно будил стук колёс. Который так сладко баюкал меня в детстве, когда мы ехали с бабусей из Днепропетровска в Оренбург. Любимая музыка детства – стук колёс… Но тебе она не пришлась по душе. Ты её воспринимал, как муку. «Слишком грохочет!» – ворчал ты. Хотя ты ведь привык к стуку моей «Олимпии» по ночам, разве это не похоже?

Я тоже почти не спала, слишком узко нам было на одной полке, да и твои вздохи и ворчание не давали мне уснуть. Думаю, ты не спал ещё и из-за голода. Ты очень плохо поел перед отъездом, а в поезде, к тому, что я приготовила в дорогу, вообще ни к чему не прикоснулся. Ты требовал свою любимую гречневую кашу, но где мне её было приготовить? И ты решил лучше голодать, чем есть бутерброды. А слово горца – железное слово!

Стучали колёса, мелькали фонари на ночных полустанках… постепенно светлело небо на горизонте…

* * *

Вышли на пустынный, залитый 30-градусной жарой, перрон… Кроме нас, на этой станции никто больше не сошёл.

Нас встречала бабушка Дора. Увидела нас, пошла торопливо вдоль платформы, опираясь на палочку, а в другой руке – букетик оранжевых бархатцев и ноготков… Моя милая, старенькая бабушка… Сердце у меня защемило при виде её…

* * *

В этом городке мы прожили ровно месяц. Долгий, мучительный, но всё равно прекрасный…

Бабушкин дом стоит рядом с большим городским парком, в парке – река Самара, пляж с белым песочком, на другом берегу – лес. И окна бабушкиной квартиры смотрят на всю эту красоту… До пляжа идти две минуты. Можно идти прямо из дома босиком и в купальнике. Такое вот курортное место.

Бабушка не нарадуется, что её золотой правнук наконец-то у неё в гостях. У бабушки большие планы по нашему откармливанию, она считает, что мы оба слишком тощие, и нами надо всерьёз заняться…

* * *

Гуляем по городу: когда-то тут шли бои…

Переходим по мосту Самару: этот мост когда-то охраняли немцы, и моя мама-девочка переходила его, каждый раз рискуя жизнью, потому что несла бланки документов для партизан…

По вечерам, когда Антон уже спит, мы подолгу засиживаемся с бабушкой на кухне, и она мне рассказывает – про то, как всё было… Про подполье, про предательство, про расстрел моего деда Андрея, про гестапо, про пытки… Я это слышала уже много раз, но бабушка опять мне рассказывает… Столько лет прошло, а она не может забыть – да и как это забудешь?… И можно ли об этом не говорить, когда это не отпускает?…

* * *

А на братской могиле, где похоронен мой дед, нет его фамилии. Это грустно… И неправильно, несправедливо! Но бабушка говорит, что ничего уже не сделаешь.

А раньше – фамилия деда была. Раньше – когда могила была в другом месте, на окраинной улочке города. Это тоже была братская могила, со списком имён. Бабушка меня привозила туда, когда я была ещё ребёнком. Я помню эту могилу, с простым, даже бедным памятником из какой-то белой жести… Но там было почему-то хорошо. Вокруг – маленькие домики, каштаны и акации, густая трава, жаркое солнце и шмели…

Но потом останки подпольщиков перенесли в центр города, где устроили целый мемориал из белого мрамора, с красивым памятником и вечным огнём. Здесь же захоронили и солдат, которые погибли при освобождении города от немцев. Но почему-то имена солдат и офицеров написаны, а подпольщиков – только несколько человек… Бабушка говорит: «Не удосужились…» Такая вот грустная история.

И нигде, нигде нет имени моего деда, Андрея Ивановича Панченко, который был одним из руководителей Новомосковского подполья, был схвачен по доносу предателя, и был расстрелян…

…Потом, через много лет, я прочту книгу про Новомосковское подполье – и… не найду в ней имён своих близких, которые ходили на опасные задания, постоянно рискуя жизнью. Ни имени деда в той книге не найду, ни имени бабушки, ни имени мамы. И я вспомню горькие рассказы бабушки про то, что после войны многие, желая получить какие-то льготы, «приписывали» себя к подполью. Те, которых и близко там не было… А имена реальных героев были вычеркнуты из книг, со стел… Но – неужели и из памяти?!

Но я помню. И буду помнить всегда, что у меня был дед, которого я ни разу в жизни не видела, и который не успел стать дедом. Ему было сорок пять лет, по возрасту его на фронт не взяли, и он стал подпольщиком. Его расстреляли фашисты, на глазах у его пятнадцатилетней дочери Лиды – моей мамы… А бабушку, Дарью Лаврентьевну Панченко, тоже схватили по доносу предателя, пытали в гестапо, приговорили к расстрелу, но потом сослали в лагеря смерти… А моей маме, Лиде Панченко, удалось бежать из-под самого носа преследователей и чудом спастись.

Я это буду помнить всегда. Это записано в моей памяти и в моих генах…

* * *

По вечерам, когда спадает жара, мы много гуляем, по старым довоенным улочкам, по щербатым булыжным мостовым, щиплем чёрную сладкую шелковицу прямо с деревьев…

…Сидели на берегу, на старых перевёрнутых лодках, пахнущих сухой тиной и старой тоской… И почему-то не верилось, что когда-нибудь мы сядем в поезд… и вернёмся в лоно дождей – в Москву, на Беломорскую улицу…

* * *

Тихо бродим с Антошей кривыми горбатыми улочками на закате дня, выискивая старые домики, которыми можно полюбоваться.

Мой сынок воспитан на архитектурном очаровании Грачёвки. А здесь, в небольшом городке, который можно обойти весь за пару часов, здесь соседствует старое и новое, на одной улице, рядышком, стоят новые девятиэтажки, довоенные здания и дореволюционные особнячки. Тут-то я и увидела, что мой мальчик прекрасно умеет уже различать настоящее в архитектуре от преходящего, безликого, плоского.

Идём с ним по улице – и он тут же видит то, что надо увидеть.

– Мама, мама, смотри, какой красивый домик!

Я никогда не подсказываю ему, мне интересно: заметит ли? И Антон ещё ни разу не пропустил стоящего внимания дома. Вижу, что созерцание какого-нибудь особнячка доставляет ему прямо-таки наслаждение. Я даже думаю, что архитектура на этот месяц заменила ему музыку.

– Мама, а почему дом чем старее, тем красивее?

Ходит и высматривает «старенькие хорошенькие домики».

* * *

Но музыки Антоше всё-таки очень не хватает. Он даже плакал несколько раз:

– Хочу музыки! Не могу так! Хочу музыки!

И это при том, что через дорогу от нашего дома – ресторан, и мы по вечерам буквально глохнем от музыки!

– Антоша, разве тебе мало музыки?

– Это НЕ ТА музыка! Хочу другой… – плачет Антон.

А у бабуси ни проигрывателя с пластинками нет, ни по телевизору ничего подходящего не передают. Здесь другое телевиденье – местное.

Но как-то вечером по радио передавали оперу, не помню, что именно, пели итальянские певцы. Так Антон весь вечер просидел у радио, буквально вклеился в репродуктор, задумчивый и отрешённый…

* * *

Самое, конечно, замечательное в Новомосковске – это Собор, уникальный памятник 18 века. Деревянный, девятикупольный… Это такое чудо, такая музыка, такая совершенная красота!… Местные жители уже привыкли к нему, а мы не можем налюбоваться. Антоша говорит о нём: «Наш Собор».

– Пойдём посмотрим на наш Собор. Как там сегодня наш Собор?…

А Собор каждый день – новый, неожиданный – в ясную и пасмурную погоду, на утреннем солнышке и на закате… Всё ходим и ходим вокруг него, выискивая новые точки обзора. Иногда ходим на крутой мост через Самару, и там стоим на ветру и смотрим на наш Собор, мощный и лёгкий, огромный и игрушечный одновременно – жемчужина украинского деревянного барроко.

Неужели здесь когда-то шла служба?…

(И могла ли я подумать тогда, что настанут такие времена, когда под сводами этого Собора опять затеплятся свечи, и запоёт церковный хор, и батюшка с амвона возгласит: «Господу помолимся!» Могла ли я подумать? И что я буду стоять в толпе прихожан и молиться о своих любимых…)

* * *

Купания на Самаре… Бабушкины угощения… А мы приехали со своей гречневой кашей! Ничего, кроме каши, Антон есть не хочет. Бабушка обижается.

А по ночам я сижу на кухне за рукописями… Я и сюда взяла с собой работу, мне надо отрецензировать гору рукописей и, когда вернёмся в Москву, тут же перепечатать рецензии на машинке и отнести их в Детгиз. Бабушка огорчается:

– Ты так и не отдохнёшь совсем!

* * *

Здесь в парке, через дорогу от бабушкиного дома, – прекрасный качельно-карусельный городок, настоящее маленькое царство. Уж Антон накачался и накружился за этот месяц!… Такой красоты он ещё не видел в своей жизни.

А качели – это всегда ритм для стихотворчества. В Новомосковске, за этот месяц, Антоша сочинил чудесные стихи, которые я очень люблю.

* * *

 
Тик-тик-так…
И большущая Голофомэ
Сидит на веточке.
И «ку-ку, ку-ку, ку-ку, ку-ку», –
Тихо, потихоньку
Кукукает кукушка…
Тихо-тихо Голофомэ поёт
И ягодки с дерева клюёт.
«Тик-тик-так», – стучат часы,
Простучали двадцать четыре часа ночи…
 

А однажды вечером, уже темно было, и только луны фонарей светили среди густой листвы, Антон, медленно и в одиночестве, так как все ребята уж разошлись, крутился на карусели и пел в упоении такую песню, на ходу сочиняя её:

 
Льдины плывут да плывут…
В Самболюн не доплывут…
«Динь-динь-динь», – звенит фонарик.
Сейчас совсем-совсем темно…
Люди спят все этой ночью…
Льдины плывут да плывут,
В Самболюн им не доплыть…
 

* * *

А с сестрицей Олей мы общаемся совсем мало. Хотя ей только три года, но она уже давно ходит в детсад. Не смотря на то, что у неё две не работающие бабушки в соседних домах. Но одна из бабушек (моя тётя Муся) – ещё недавно сама была заведующей детским садом. Поэтому отдавать или не отдавать Олю в детсад – это даже не обсуждалось. Конечно, ребёнок должен ходить в детсад!

А у меня на душе кошки начинают скрести, когда я подумаю, что осенью ты пойдёшь в детский сад… Всё-таки я – совершенно не детсадовская мама!

* * *

Шёл дождь… И мы бегали под дождём и чувствовали себя, как дома – как в Москве…

Антон уткнулся в меня и восторженно выдохнул:

– Какое у тебя дождевое платье!…

* * *

Ездили на несколько дней в село Вольное, где живут наши дальние родственники.

Замечательный троюродный брат – Борис Порфирьевич Коляда, на двадцать лет старше меня, никогда раньше не встречались. Он лесник, работает в местном лесничестве. Может говорить о своём любимом лесе двадцать четыре часа в сутки!

Здесь, в Вольном, Антоша познакомился с кроликами, телёнком, овечкой, курами и прочей живностью, от которой пришёл в полный восторг!

Мы с ним в селе занимались каждый своим делом – я сидела за пишущей машинкой (которая обнаружилась у Бориса), печатала рецензии для Детгиза. А мой сын был поглощён новыми знакомствами. Надо сказать, что хозяева дома – удивительно милые, обаятельные люди. Со всеми Антон общался на равных – и с дядей Борей, которому пятьдесят лет, и с его женой, улыбчивой тётей Наташей, и с их детьми – Людмилой и Анатолием, которым семнадцать и двадцать три года. Борис поражается:

– Это ж какое Антон должен был получить начальное образование, чтобы взрослому человеку интересно с ним было поговорить!

Первый день Антоша не отходил от клеток с кроликами. Всё время тянул Люду или Толю:

– Пойдём к зайчикам! Нет, не к зайчикам, а как же их… Ну, к этим штучкам!

Кончилось тем, что «эта штучка» расцарапала ему руку. Антон не хотел показывать мне, боялся меня огорчить.

Когда кроликами насытился, Люда повела его к соседям, у которых овца, маленькие поросята и цыплята. Сколько же было радости!… Антон влюбился в эту кудлатую овцу, обнимался с ней, как с любимой подружкой, и домой увести его было невозможно. «Пойдём к овечке!» – и всё тут. Овечка заслонила всех – и телёнка Каштана, маленького упрямца, с которым не очень-то пообнимаешься, и пушистых «штучек», коварно выпускающих коготки, и даже милого, игривого котёнка… Все были хороши, но кудлатая овца – лучше всех!

Конечно, я не всё время сидела за машинкой. Судя по горе фотографий, которые я потом напечатала, можно подумать, что я бегала за Антоном по пятам и только и делала, что щёлкала своей «Сменой»! Так что все самые лучшие эпизоды нашего пребывания в Вольном запечатлелись навсегда: вот Антошка широко шагает по деревенской улице следом за большой белой курицей, причём идут они очень деловито и – в ногу, и это очень смешно. Вот Антошка кормит цыплят… Вот общается с поросятами… Вот обнимается с овцой…

В Вольном Антон узнал две новые для себя травки – амброзию и калачик – и восторгался ими без конца. (Эх, не знали мы ещё о коварстве красавицы амброзии!…)

И только одна сложность была в Вольном.

Бабушка умоляла меня не брать в село пакеты с кашей: «Ты обидишь людей!» Не взяли. Антон ничего не ест. Совсем ничего! Только пьёт колодезную воду… Просит чаю, но ему дают компот, чай здесь как-то не принят. И он опять пьёт колодезную воду… Только пару раз пил молоко.

Жара в те дни стояла несусветная – в полдень 37 градусов!!

А потом – вдруг – резко похолодало, и полил дождь… Резкий, пронизывающий холодом, ветер мгновенно сдул всю жару. Ночью было всего 5 градусов. А Антоша в одной лёгкой рубашечке с короткими рукавами!

Встала на рассвете и поехала в Новомосковск за тёплыми вещами. Но пока вернулась, Антон был уже простужен – его выпустили гулять в одной рубашке. Бабушка говорит: «Не могли удержать в доме, рвался к своей овечке!»

Но в тот вечер, утеплившись, мы ещё успели сходить на экскурсию в лесничество. Там есть музей – чучела разных животных и большая коллекция насекомых. Но самое замечательное – заповедные дубы, столетние, а одному дубу (по преданию) – так и вовсе 800 лет! Морщинистые, сказочные, в пять обхватов великаны… Даже страшно себе представить, что они помнят… Небось, Илью Муромца и Соловья-разбойника помнят, половцев и хазаров, и запорожцев, и татаро-монголов… Всё помнят. Всех пережили. Будут помнить и нас…

И вся дорога по лесу до лесничества хороша – Антон носился по ней туда-сюда, и проделал путь в три раза длиннее того, который проделали мы все. И бабуся наша с палочкой мужественно поспешала за нами, не отставая…

Но даже после такой прогулки аппетита у Антона не появилось.

– Я не голоден! – и наотрез отказался от ужина.

– Удивительный ребёнок! Чем же он питается у вас – святым духом? – поражались наши родственники.

Вот и пришлось вернуться в Новомосковск, к нашим коробкам с гречневой кашей.

К тому же, ночью Антон стал сильно кашлять…

Пока добрались до бабушкиного дома, сильно продрогли. Кашель усилился.

И с каждым днём, несмотря на все домашние испытанные средства, кашель только ещё больше разгорался…

Пошли в поликлинику. Врач сказал: «Бронхит на грани воспаления лёгких. С астматическим компонентом. Не смог ваш мальчик здесь акклиматизироваться…». Прописал микстуру. Велел парить ноги с горчицей.

Парим. Пьём. Ничего не помогает! Кашляет всё сильнее.

Особенно тяжело по ночам. Мой мальчик задыхается от кашля… (Эх, не знали мы тогда ещё о коварстве амброзии!…)

* * *

Антоша кашлял так сильно, что это уже походило не на «астматический компонент», а на самую настоящую астму.

Три часа ночи. Сынок опять задыхается от кашля… Страх обнял моё сердце холодом. Я прижала Антошу к себе и просила только об одном:

– Не уходи от меня, не уходи, родной, единственный!

– Куда же я от тебя уйду, мамочка? Я никогда от тебя не уйду!

Потом кашель немного утих. Но что-то не давало тебе уснуть.

– Что с тобой, сынок?

– Не знаю…

– У тебя что-то болит?

– Не знаю…

Тебя что-то мучило, но ты не мог объяснить.

Я вызвала «скорую».

(Квартира однокомнатная. Но, к счастью, бабушка спала и ничего не слышала).

«Скорая» приехала очень быстро. Всё-таки городок маленький, всё близко.

Вошёл доктор, в руках – старинный чемоданчик. Чудесный доктор – с серыми прищуренными глазами и русой бородкой, очень похожий на отца Сергия Хохлова. Я, как только увидела его – сразу поверила ему, что он поможет моему мальчику. Не может не помочь. Вошёл без суеты, заговорил спокойно.

Выслушивал и простукивал Антошу долго и внимательно, щурил серые глаза и повторял, недоумевая:

– Почему не спит эта дытына?…

Сказал, что в лёгких ничего угрожающего, но в сердце шумы и перебои, сильная аритмия. Видимо, именно сердце беспокоило тебя и не давало уснуть. Доктор накапал капелек в рюмочку. Антоша выпил. Вскоре ему стало легче дышать…

– Вот и слава Богу! – сказал доктор. – А бабушка-то ваша крепко спит, – удивился он.

– Просто она на одно ухо совсем не слышит – ей его отбили в гестапо. А когда лежит на подушке слышащим ухом – то она как глухая. Кричи не кричи – ничего не услышит.

– А как ваша бабушка оказалась в гестапо?! – удивился доктор.

– Была подпольщицей. Их предали, и многих забрали…

– Ваша бабушка – герой.

– Да, наша бабушка – герой.

Доктор ещё посидел у Антошиной постельки, опять прослушал его и пощупал пульс.

– А вам никто не говорил, что у вашего ребёнка, возможно, врождённый порок сердца? – сказал он.

У меня всё похолодело внутри…

– Нет, не говорил. Но я сама, ухом, что-то слышала… Какие-то хрипы, точнее – всхлипы и перебои… Водила к врачам, делали электрокардиограмму, но мне сказали, что всё нормально.

– Правильно вы слышали всхлипы и перебои. Так что, когда вернётесь домой, советую тут же серьёзно обследовать вашего мальчика.

Боже, ещё и это!…

– Забирайте своего ребёнка и поскорее увозите домой, – сказал доктор. – Он здесь уже не акклиматизируется…

(Потом оказалось, что у тебя страшная аллергия на южные растения этой полосы: на амброзию, на подсолнух, а они как раз в это время бурно цвели…)

– Мама, свари мне гречневой каши! – попросил сынок.

Доктор засмеялся:

– Ну, тогда я поехал. Если ребёнок просит каши – значит, ему уже лучше!

Мы попрощались. И я пошла на кухню варить кашу.

Покормила Антошу. Было уже четыре часа утра, почти светло и не жарко. Спать почему-то не хотелось. Мы лежали, обнявшись, на тахте, и смотрели в распахнутое окно. За окном – тёмные на светлом утреннем небе – тополя. И среди тёмной листвы вдруг глянула на нас огромная голубая звезда…

– Звезда, звезда!… – вскрикнули мы в один голос.

Звезда смотрела на нас так светло, так приветливо, удивительно близкая и живая… Такая близкая, что, казалось, можно потрогать, погладить её нежные, голубоватые лучи, которыми она раздвигала тяжёлую, изумрудную листву тополей, чтобы та не загораживала нас от её утреннего света… Наверное, это была Венера. Или другая какая-то звезда по имени Надежда. Я смотрела на неё, прижимая к себе своего ненаглядного сыночка, и думала о том, что всё у нас будет хорошо… И в ту минуту мне было странно, что были у нас когда-то (ещё недавно) какие-то трения и разногласия, что ты кричал на меня и требовал, чтобы я немедленно родила тебе ребёночка…

Ты гладил меня по лицу, по волосам, приговаривая:

– Как хорошо, что ты родилась! Ты такая у меня чудесная…

– Солнышко ты моё! Как же я тебя люблю, сыночек!

В ту мучительную и прекрасную ночь мы как будто увидели друг друга новыми глазами. И наша любовь обрела новое дыхание. Мы поняли, что никто-никто нам больше не нужен. Что у нас всё есть для счастья: ты – у меня, а я – у тебя…

* * *

В Васильевку мы, конечно, уже не съездили. Какая тут Васильевка?… Нужно брать билеты обратно.

* * *

Пока мы были на Украине, умер Владимир Высоцкий…

В тот же день, что и Леонид Енгибаров – 25 июля. Но спустя восемь лет. Чёрная дата…

И похоронили его там же – на Ваганькове, недалеко от могилы Моего Клоуна…

Они были друзьями. Теперь они опять вместе…

А как же нам тут – без них?!

* * *

Вернулись домой, в прохладную августовскую Москву…

Зайдя в дом, не раздеваясь, ты тут же бросился к проигрывателю, включил его и поставил на диск «Евгения Онегина».

Так закончилось наше первое большое путешествие.

Так закончилось подорожное лето…