Текст книги "Юность Маши Строговой"

Автор книги: Мария Прилежаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

– А вот наконец и Маша пришла! – Ася взяла ее под руку и подвела к Митиной кровати. – Сядем.

Она усадила ее с собой на один табурет и обняла за плечи. Две подружки!

Митя смотрел на одну и другую.

– Куда ты пропала? Фу! – с ласковым упреком сказала Ася.

– Не пускали.

– Как! Все-таки ты, Маша, порядочный ротозей. Ведь ты же знала, что я прикреплена к девятой палате!

– Забыла, – каким-то безжизненным голосом ответила Маша.

Все в ней замкнулось. Как глупо она держит себя! Зачем оправдывается перед Асей?

– За-бы-ла! – протянула Ася. Она с грустным изумлением взглянула на Митю: "Это, пожалуй, не ротозейство. Что-то другое". – Вам пить?

Она привычно и ловко приподняла Митину голову вместе с подушкой, поднесла к его губам стакан.

Он выпил несколько глотков.

– Нет, я не хотел. Спасибо.

Глаза его не блестели лихорадочным блеском, как в прошлый раз; должно быть, температура спала.

Маша взглянула на табличку: 37,3.

– Ася, дайте мне папиросу, – сказал Митя. – Если не трудно.

Маша встретила Митин взгляд и с ужасом прочитала в нем: "Мне не хочется пить, не хочется курить, но она так хорошо и весело все делает".

Ася зажгла спичку, подождала, пока разгорится.

– Какой же труд! – просто ответила она, но в выражении ее лица и улыбки Маша узнала то радостное оживление, которое видел и Митя и должен был понять так: "Мне не трудно, а, наоборот, приятно подавать вам папиросы и спички. Мне хочется делать все, чтобы вам стало лучше. И живите легко".

"Вот видишь, – смущенно, оправдываясь, объяснил Митя взглядом. Пусть она говорит и хлопочет. Так славно у нее получается".

Маша смяла в кармане шоколад, который захватила для Мити.

Те двое раненых помнят или нет, как она поцеловала Митю?

– Ах да! – воскликнула Ася. – Этого я вам еще не рассказала.

Она улыбнулась Маше с веселой беспечностью. В том, что Ася делала и говорила, не было никакого расчета. Она не знала, зачем ей нужно понравиться Мите, но безошибочно угадывала, что нужно делать, чтобы нравиться, и как устранить то, что может этому помешать.

– Расскажу вам, как они чуть не испортили нам встречу Нового года. Мы ждали их, ждали, а они явились с Усковым ровно в двенадцать. Били часы, когда Усков ворвался и закричал во все горло. Таким счастливым я его еще не видела. Юрочку в роли Ромео стоит посмотреть. Мы с Дорофеевой наблюдали весь вечер. Он, бедняга, не умеет скрывать свои чувства. Но, Маша, дался тебе этот Усков! Ей-богу, он не стоит тебя.

Митя сделал слишком большую затяжку, поперхнулся дымом и мучительно закашлялся.

– Ты перед обходом врача ушла тогда, Маша?

– Да. Немного потом задержалась.

Он смотрел на нее пристально, остуженным взглядом.

"Митя! Что ты делаешь, Митя?" – с грустью думала Маша.

Лицо его вытянулось, и видно было, этот человек тяжко болен и страдает.

Ася поднялась и ушла к раненому с забинтованной головой. Она переставила вещи на его тумбочке, подоткнула одеяло. Опять все это было не нужно, но приятно и мило.

– Ты должен знать, Митя, – с усилием сказала Маша, – я ни в чем тебя не обманываю. Зачем мне нужно обманывать тебя?

– Не знаю, – отчужденно уронил он.

– Митя, пойми!

Но вернулась Ася. Она села на табурет, обняв Машу за плечо. Маша отстранилась и встала.

– Уходишь? – спросила Ася. – В самом деле, иди, – заторопила она. Скоро обед. Врач не любит, когда посторонние на обеде.

Она хорошо освоилась в девятой палате и спокойно распоряжалась здесь.

– До свиданья, Митя, – сказала Маша. – Я приду после.

– До свиданья, – безучастно ответил он. Оживление его остыло. Он был скучен и скрытен.

– Я останусь помочь им обедать, – почему-то нашла нужным объяснить Ася.

– Да? Ты остаешься? – Маша помедлила.

Но Митя молчал.

Она перепачкала халат шоколадом. Санитарка принялась браниться, но Маша отдала ей плитку, и санитарка, пораженная, замолчала.

Что это было? Что над Машей стряслось?

"Он позволил Асе вмешаться... – думала она, возвращаясь из госпиталя. – Не понимаю почему? Почему он меня не позвал? Он мог сказать одно слово: останься! Как быстро он мне не поверил! Митя, как ты смеешь не верить мне? – Вся ее гордость возмутилась в ней. – Я ничего тебе не буду доказывать. Ты должен все понять сам. Если любишь. О Митя! Должно быть, ты не любишь меня".

Ирина Федотовна не заметила, как надменно подняла Маша голову, войдя в дом, чтобы все знали: никого не касается то, что случилось.

– Маша! – говорила Ирина Федотовна, с плачем протягивая телеграмму. Милая Маша! Не может этого быть! Нет?

Она требовала, чтобы говорили "нет", надеялась, верила и, отчаявшись верить, падала духом.

Маша прочитала телеграмму. "Кирилл тяжело болен. Доктора опасаются жизнь. Немедленно выезжайте. Одновременно шлю вызов. Поля".

– Мамочка! – заплакала Маша, обнимая мать, состарившуюся за два часа от горя, гладила ей щеки и волосы, уговаривала: – Нет! Нет! Нет!

Ирина Федотовна всхлипывала. Маша уложила ее в постель.

– Маша! Может быть, обойдется?

– Обойдется, мама. Он у нас крепыш, никогда не болел. Поправится, увидишь.

– Он там один, Маша. Какое несчастье, что он там один!

– С ним тетя Поля. Постарайся уснуть, мама!

– До сна ли? О боже!

Она все же уснула.

Маша сидела возле. "Когда я видела в последний раз папу? припоминала она. – Да, на дворе, у костра".

Вечер перед отъездом на полевые работы, когда небо душным шатром нависло над землей, возник в ее памяти.

Отец ворошил прутом угли в костре. Искры взлетали вверх и, падая, гасли. Смыкалась ночь. Рядом, в этой ночи, притаилась беда.

"Неужто мы слабее, чем были? Нет, не слабее", – говорил отец.

Костер вскинулся яростной вспышкой. Маша увидела лицо отца: запавшие щеки, резкую морщину меж бровей.

"Папа! – думала Маша. – Нам надо переговорить с тобой обо всем, когда я приеду. Папочка, папа, ты настоящий человек, ты верный друг, а я ни разу тебе не сказала об этом! Мы с мамой просто счастливицы, что ты у нас есть".

Поздно ночью в окно постучали. Пришел Аркадий Фролович.

– Поезд завтра в двенадцать ночи. Достал даже плацкарты. Дней через восемь-девять будете в Москве.

– Что вы думаете о папе, Аркадий Фролович?

Он ответил неохотно:

– Не нравится мне телеграмма. Поля сдержанный человек. Боюсь, худы дела. Жаль, что нельзя лететь самолетом.

Глава 20

Юрий и Дорофеева ушли с лекции помогать Строговым собираться.

Усков принес для Кирилла Петровича банку яблочного варенья. Ирина Федотовна запаковала ее отдельно, не поинтересовавшись, как Дорофеева складывает вещи. Усков побежал доставать рейсовые карточки и продукты на дорогу. Ирине Федотовне было все безразлично. Она не принимала участия в сборах.

– Мой муж был тяжело ранен, – сказала Дорофеева. – И, видите, поправился.

– Да, – с благодарностью ответила Ирина Федотовна. – Я тоже надеюсь. Кирилл ни разу не болел... Но из-за Маши у меня начнется сердечный припадок! Где Маша?

До поезда оставалось еще очень много времени, но Ирина Федотовна места себе не находила и тосковала ужасно!

Усков побежал разыскивать Машу.

Маша ждала в канцелярии института, когда напишут нужные справки. У нее было такое печальное лицо, что Усков тут же вступил в препирательства с секретаршей, которая слишком долго возилась. Совсем не к месту он процитировал стихотворение Маяковского "Прозаседавшиеся". Секретарша возразила, что у нее довольно обязанностей, не хватало еще заседаний. Она разгневалась, и дело пошло еще медленней. Наконец поставлена последняя печать.

В комитете, как всегда, толпился народ. Дильда вышла проститься в коридор.

– Через полгода кончу вуз, – сказала она, – уеду в аул. Дождусь, когда старики придут за советом – значит, работаю хорошо. У нас строгие старики.

– Тебе не придется ждать долго.

– Не знаю. После войны приеду в Москву, найду тебя. Тебе хорошо было у нас?

– Хорошо.

Дильда крепко, по-мужски, пожала руку Маше маленькой сильной рукой.

Она стояла, перебирая тугую, как бечевка, косу, и смотрела, как Маша идет вдоль коридора.

– Теперь последнее, – сказала Маша Ускову.

Он ответил:

– Я провожу тебя и туда.

Усков понимал, как трудно Маше расставаться с Митей. Ее прямая и открытая любовь вызывала в нем уважение.

– Может быть, я задержусь, – сказала Маша, когда они подошли к госпиталю. – Не стоит ждать.

– Ладно, я посмотрю.

Маша ушла, а он в задумчивости уселся на пенек у арыка.

"Я настоящая скотина, – сказал он себе после недолгих размышлений. Я не умею оказывать моральную поддержку и, как типичный эгоист, теряюсь при виде чужого несчастья".

Он растерялся бы больше, если бы знал, что произошло в девятой палате.

Когда Маша вошла, Митя думал о ней. Он думал: "Если сейчас откроется дверь и войдет не сестра и не доктор, а Маша, значит, все мои подозрения неверны".

Трижды открывалась дверь и входили доктор, сестра, санитарка. Но он задумал в четвертый и пятый раз. Наконец вошла Маша.

Митя положил на тумбочку Машину карточку.

Он все утро рассматривал ее. Он хотел спокойно и трезво обсудить факты.

"Эту карточку я сам снял перочинным ножом со студенческого билета. Решительно ничего, кроме этой карточки, в наших отношениях не было. Меня могли убить. Но жизнь идет своим чередом.

Ася сказала: "Никто никогда не слышал от Маши о вас. Все удивляются, откуда вы взялись. А как же Усков?" – спросила Ася.

Я не вмешиваюсь. Пожалуйста. Но мне не нравится, когда целуют из жалости, а потом три часа гуляют с Усковым и врываются в дом за две секунды до Нового года, оба бог знает какие счастливые, и это в первый же день, когда меня привезли. Сколько бы я ни ломал голову, факты останутся фактами".

Но едва Маша вошла и Митя увидел ее осунувшееся лицо, факты потеряли значение. Они просто перестали существовать. Было одно: чувство глубокой, сосредоточенной радости, и оно приходило с Машей. Оно приходило с ней, и ни с кем больше.

"Сейчас все выясню и навсегда отброшу и не буду больше мучить себя и ее, особенно ее", – думал Митя.

– Маша, здравствуй! Все утро тебя жду. Лежу пластом, сам себе надоел. Не велели двигаться. Маша, я тебя ждал. Мне многое нужно узнать. Ты сегодня совсем новая, Маша.

– Лежи спокойно, Митя, – ласково сказала она.

– Маша! Ты же не врач. Или ты приходишь только потому, что я ранен? Ты одна? – настойчиво спросил он.

– Нет. Внизу ждет Усков.

"Надо было сказать, что одна, – спохватилась она и покраснела, поймав себя на том, что хотела солгать. – Откуда это непонятное желание лгать? Что я хочу от него скрыть? Опять начинается вчерашнее..."

И, краснея сильней, до страдания, она сказала упрямо:

– Внизу меня ждет товарищ по курсу, Усков. Митя, зачем ты спрашиваешь? Что тебе нужно узнать?

Маша хотела, чтобы он понял: я вся перед тобой, мне нечего таить и скрывать – я не умею. Но опять, помимо ее воли, чувство оскорбленности, оттого что любовь и верность надо доказывать, сковало ее.

Митя увидел ее напряженное лицо. Чужое лицо. Чужая Маша.

И снова все перевернулось. Как кривое зеркало искажает предметы, так в Митином сознании все осветилось неверным и уродливым светом.

Ася права! Маша ему далека. А жалости он не хочет!

Тоска и обида ослепила его.

Он не успел отдать себе отчет в том, что сделает сейчас, рука сама протянулась к тумбочке.

– Я тебя ждал, чтобы вернуть карточку.

У девочки на фотографии круглые щеки, две толстые косы за плечами и ничем не омраченный взгляд. Прощай, прежняя Маша!

Теперь Митя Агапов – солдат без прошлого. Он сам освободил себя от воспоминаний.

А Маша представила: он приготовил заранее карточку; он решил вернуть ее еще вчера, когда здесь была Ася.

Они смотрели друг на друга в отчаянии и горе и молча обвиняли друг друга.

– Спасибо, – сказала Маша. – Странно, что ты ее сохранил.

– Случайно.

– Такая плохонькая фотография, не стоило беречь, – беспомощно пробормотала Маша.

Если бы они были в палате одни! Еще не поздно! Если бы только они были одни!

Уже во дворе Маша вспомнила, что не сказала об отъезде в Москву. Вернуться? Она не вернулась.

Она шла по деревянному настилу через двор с такой осторожностью, словно сейчас самым важным было не оступиться.

"Я потеряла тебя второй раз. Теперь навсегда".

За то недолгое время, пока Маша была в госпитале, Юрий успел обдумать по пунктам речь, которая должна была оказать Маше моральную поддержку. Он вскочил, когда она вышла из проходной будки, но запнулся на первом же слове. Лицо у Маши – как запертая дверь.

Юрий забыл все намеченные пункты и сказал:

– Если когда-нибудь тебе нужна будет настоящая помощь, помни, что есть человек, который... Словом, помни: у тебя есть друг.

Она молча кивнула.

Глава 21

До Куйбышева ехали вместе с Аркадием Фроловичем. За несколько часов до города с Ириной Федотовной случился сердечный припадок.

Маша никогда раньше не видела, чтобы Аркадий Фролович терялся. Он открывал походную аптечку, аптечка прыгала у него в руках.

У Ирины Федотовны пульс падал, а Аркадий Фролович долго не мог впрыснуть камфару. В Куйбышеве Ирину Федотовну вынесли из вагона на носилках. Аркадий Фролович с ком-то говорил, убеждал, требовал, и Ирину Федотовну положили в железнодорожную больницу. Аркадий Фролович вызвал главного врача и опять убеждал и требовал. Главный врач не выдержал натиска и предложил Маше остановиться у него.

Первую ночь Маша провела в палате около матери. Аркадий Фролович тоже сидел у изголовья и только время от времени выходил курить.

К утру Ирине Федотовне стало лучше.

– Что же делать, надо ехать, – сказал Аркадий Фролович.

Он не мог больше задерживаться.

Маша осталась одна, подавленная болезнью матери, шумом чужого, переполненного людьми города и сдержанной вежливостью в доме главного врача, где она чувствовала себя виноватой в том, что стучит в дверь, входит, оставляет в прихожей следы, спит на чьей-то постели, и в том, что вообще существует.

В вагон Строговы попали только через неделю.

Ирина Федотовна молчала. В ее черных, ставших огромными за время болезни глазах застыло выражение скорбного ожидания, пугавшее Машу. Замелькали дачные поселки. Москва. Вечерний вокзал, платформы, электрички у платформ, синие огни. Строгость жизни военной Москвы. В метро Ирина Федотовна растерялась, ухватилась за Машин рукав.

– Позвони, – попросила она. – Ох, Маша, мне не дойти до дому!

Маша опустила в автомат монетку, набрала номер. Гудков не было. Она набрала еще – опять нет гудков.

Маша вспомнила, что помер сменили, папа писал об этом, но новый номер она потеряла.

Они вышли из метро у Охотного. Маша узнала простор Манежной площади, университет, кремлевские стены, деревья Александровского сада в морозном тумане.

Они пешком прошли до Пушкинской площади и, когда вспыхнул зеленый огонек, пересекли трамвайную линию.

Дом стоял темный, с глухими окнами; кое-где в узкие щелки пробивался свет.

Они поднялись на третий этаж. Дверь открыла тетя Поля. Она отступила назад, вместо того чтобы обнять сестру, и Маша увидела, как мама быстрым движением вскинула руки тете Поле на плечи, молча пристально всмотрелась в глаза, прильнула к груди головой и без звука тяжело рухнула на пол.

Глава 22

В Москве у Пелагеи Федотовны оказалось множество дел. Надев каракулевую шапочку и повязавшись сверху платком, она уходила с утра. Надо зайти в Наркомпрос, в Дом пионеров, раздобыть нужные книги.

Несколько раз Пелагея Федотовна наведывалась в военкомат, но не добилась толку. Никто не знал, что с ветеринаром Пастуховым. В списках убитых не значится.

К вечеру Пелагея Федотовна возвращалась домой. Она медленно поднималась по лестнице, отдыхая на каждой площадке. Ирина Федотовна выходила к сестре в кухню. Кухня стала теперь самым жилым местом в доме, здесь на окне лед не намерзал таким толстым слоем. Она садилась ближе к плите, но газ еле горел. У такого огня не согреешься. Пелагея Федотовна ставила на конфорку кофейник, терпеливо дожидаясь, когда забулькает вода и из носика потянется горячая струйка пара. В кухне как будто немного теплело от этой тоненькой струйки.

Пелагея Федотовна подробно рассказывала, где побывала за день, кого видела, о чем говорила. Ирина Федотовна безмолвно слушала. Выпив кофе, она уходила к себе и ложилась на диван, отвернувшись к стене. Целый день перед глазами Ирины Федотовны один и тот же узор на спинке дивана. "Если бы Кирилл не поехал со студентами на лесозаготовки, ничего не случилось бы, думала Ирина Федотовна, глядя на этот узор. – Но студенты были рады: они любили его. Хорошо, пусть поехал, ничего не случилось бы, если б он догадался, как тяжело простудился, и сразу пошел в больницу, а не лежал здесь один, словно в погребе, целых три дня, пока не потерял сознание".

Ирина Федотовна закусила край подушки, слезы выступили у нее на глазах.

Приоткрылась дверь. Маша тихо спросила:

– Мама, ты спишь?.. Мамочка! – позвала она, постояла и, не дождавшись ответа, ушла на цыпочках.

"Если б я не заболела дорогой! – думала Ирина Федотовна. – Они недосмотрели за ним без меня. Он умер оттого, что я опоздала".

Маша вернулась в кухню. Тетя Поля открыла банку желтого меду, душистого, как липы в цвету.

– Выпей с морозу кофе с медом.

Маша остановилась на пороге, не отвечая тетке. В ее позе, опущенных руках, в выражении потерянности и недоумения на лице было что-то нестерпимо жалкое, грустное.

"Батюшки! – подумала Пелагея Федотовна. – Завтра мне уезжать! Как я их брошу?"

– Машенька! – сказала она. – Да что же ты ни слова не вымолвишь? Надо жить, Маша...

Маша посмотрела на тетку непонимающим взглядом.

Если бы горе ее вылилось слезами, наверно она почувствовала бы облегчение. Но за все эти дни она не заплакала. Она не видела своего отца мертвым, в ее сознании он оставался живым. Она помнила его слова, улыбку, немного окающий говор. На письменном столе лежали его записки, конспект последних лекций. Его старая палка с надписью: "Киев, 1920 год" – стояла в углу. Отец был живой, он был частью ее собственной жизни. Но его больше не было. Она силилась постигнуть, что такое – не быть, и не могла.

Пелагея Федотовна бережно обняла ее.

Маша отвернулась, подумав с неприязнью: "Сейчас тетя Поля скажет что-нибудь очень правильное. На все случаи жизни у нее есть ответ. Но разве может что-нибудь меня утешить?"

Тетя Поля не успела ничего сказать – заговорило радио. Маша не видела раньше здесь радио и теперь поняла: отец жил в кухне и перенес сюда репродуктор.

"...Под Сталинградом закончено окружение немецких войск..." Четкий, необычайно ясный голос долго звучал в доме.

Хрустнув пальцами, тетя Поля сказала:

– Маша, а ведь Иван Никодимыч под Сталинградом. Теперь, может, я узнаю о нем. И Сережа там.

Она в возбуждении прошлась по кухне, ее темная с проседью коса опустилась на плечо. Нетерпеливым движением Пелагея Федотовна уложила косу, заколов шпилькой.

– Сережа! Я его растила. Всю свою душу вложила в него. Везде, на всех фронтах, мои ученики! И Иван Никодимыч... Ах, Маша!.. – Она взялась рукой за грудь, обессиленная опустилась на стул и упавшим до шепота голосом договорила: – Изболелось мое сердце, чуя несчастье! Одна беда вошла в дом, а другая стоит у порога. И я все жду, жду, и нету больше у меня сил...

Маша, потрясенная, смотрела на тетку. И вдруг все, что она думала о смерти, тоска, ужас, отчаяние, – все отступило перед чувством любви и жалости. Она стала на колени перед теткой и, целуя ей руки, твердила:

– Тетя Поля! Он жив, он вернется! Верьте мне, он вернется!

Она бессвязно повторяла одни и те же слова. В них не было смысла, но была та сила участия, которая спасает человека.

Пелагея Федотовна затихла, провела ладонью по смоченному слезами лицу. Она стыдилась взрыва чувств, ей было неловко.

– Может, и вправду вернется. То думаю – нет, а то сердце подскажет: жив, увижу.

– Поверьте мне, тетя Поля! – убеждала Маша. – Да и подумайте сами: ведь он ветеринар, не в бою.

Пелагея Федотовна покачала головой:

– Это так. Только пуля не разбирая летит. Иной раз и ветеринара заденет.

Она принялась собирать вещи и уже другим, успокоенным голосом говорила:

– Заждались меня ребятишки мои. Да и Дуню одну на весь колхоз оставила. Она, чай, у околицы все глаза проглядела. А может, и на станцию лошадь гоняет встречать. С нее станет. Зато я ребятам книг добыла! "Пионера" с начала войны не видали, а я привезу.

Утром Пелагея Федотовна поднялась до рассвета. Как ни трудно было оставить нагретую за ночь постель, Маша в один миг отбросила одеяло и, словно в ледяную прорубь, опустила ноги на пол. Пелагея Федотовна привязала за плечи рюкзак с книгами, простилась с сестрой:

– Ириша, может, надумаешь ко мне во Владимировку?

Ирина Федотовна переехать во Владимировку наотрез отказалась.

– Прощай, Поля. Напиши про Ивана.

Маша вышла с Пелагеей Федотовной из дому. В густой синеве неба над непроснувшимся городом висел запоздалый остренький серпик луны, изредка проезжал грузовик, и снова пустынны улицы.

– До чего же меня потянуло домой! – негромко говорила Пелагея Федотовна. – Нет для меня во всем мире места лучше, роднее Владимировки!

Они вошли в метро. Тревожный свет синих ламп тускло озарял вестибюль. В синем свете, похожие на призраки, двигались люди.

На вокзале, прощаясь с Машей, тетя Поля сняла варежку и с ласкою погладила Машину щеку теплой рукой:

– Ступай-ка домой. Мать береги.

Рассветало, когда Маша подходила к дому. Утро было свежо и чисто, улицы полны звона трамваев.

Громкоговоритель на площади повторял вчерашнее известие о победе. Люди останавливались, слушали, и что-то неуловимо общее было в лицах разных, не похожих друг на друга людей – выражение надежды и строгости.

Глава 23

Прошло довольно много времени, прежде чем Маша собралась к Валентину Антоновичу. По возвращении из эвакуации он стал деканом факультета. Он помолодел в Москве: колечки волос завивались задорнее, бывалая живость вернулась глазам, движениям – легкость, даже довоенный франтоватый галстук появился на шее.

– Здравствуй, землячка! – приветствовал он Машу. – Собираемся понемножку в родные пенаты. А я не забыл ваш доклад! Не забыл.

Приятно, что Валентин Антонович так запросто ее встретил: не надо объяснять приход. Маша пришла в кабинет декана без всякого повода. Так много связано с Валентином Антоновичем! Отчаяние и надежды первых военных месяцев. Бомбоубежище. Эвакуация, голод. Стихи Пушкина и "Севастопольские рассказы". Целая жизнь.

Валентин Антонович закурил, бросил папиросу, постучал по столу пальцами. Что-то его беспокоило.

– Юноши приходят, уходят, а учитель стареет и превращается в брюзгу, которому мир кажется слишком трудно устроенным.

– Случилось что-нибудь, Валентин Антонович? – спросила Маша, не очень веря его старости.

– Да. То есть, нет. Просто я заскучал. Это административное кресло не по мне. Нет, не по мне. Вот, пожалуйте. – Он взял трубку зазвонившего телефона, пожав плечами и призывая Машу в свидетели, как не дают ему покоя. – Восседаю здесь в кресле, – продолжал он, положив трубку, – а дома – начатая статья о "Слове о полку Игореве". Мечтаю об этой статье, как голодный о хлебе, но, видно, не скоро суждено ей сдвинуться с места... А вы, Строгова? Кстати, о вашем докладе. Вы можете его углубить, и он будет вполне на уровне выпускной курсовой работы.

– Почему вы предлагаете мне льготные условия? – замкнувшись, спросила Маша.

– Да нет же, нет! – засмеялся профессор. – Уверен, что вы справитесь с новой работой. Стро-го-ва! Вы оправдываете фамилию. Строгая. В древние времена такие за убеждения шли на костер. Сейчас – на подвиг. На труд без пощады к себе. На любовь, которая спасает, как маяк...

Пожалуй, для первой встречи он наговорил слишком много добрых слов Маше. Но что-то в душе ее встрепенулось и захотело жить.

Многих старых друзей она недосчиталась в институте. Не было Володи Петровых: Володя погиб на фронте. То про одного, то про другого из однокурсников Маша узнавала: воюет, убит, пропал без вести.

Не было...

Но Маша заставляла себя не думать о Мите. И все же думала...

"Митя, я хочу узнать только одно: здоров ли ты? Не хочу ничего больше знать о тебе. Никогда не забуду, что ты мне не поверил. Пусть меня судят самым страшным судом – этого я не могу забыть и простить!"

Она со страхом ждала, что кто-нибудь спросит о Мите Агапове. Но не один Митя – многие выбыли из курса. И лишь Борис Румянцев, у которого глаза, нос, подбородок и скулы стали острее и жестче, и весь он теперь походил на осторожную хитрую птицу, встретив Машу, вспомнил Агапова.

– Интересно, как он на фронте, – сказал Румянцев. – Здесь, в институте, Агапов всячески старался быть на виду, но в действительности он был заурядным студентом и даже не слишком начитанным.

Это была ложь. Маша едва не задохнулась от гнева, но сдержала себя и почти равнодушно ответила:

– Возможно, за эти два года, пока он воюет, ты обогнал его в чтении книг.

Нет, она не будет вступать в споры, защищая Митину честь!

Румянцев смутился. Не очень-то благородно унижать отсутствующего соперника, который к тому же на фронте.

– Правда, Агапов был упорен в работе, как вол, нужно отдать ему справедливость, – снисходительно признал он.

Как вол? Но разве не помнит Румянцев, что Митя умел на лету ловить каждую мысль, а голова его всегда была полна счастливых догадок? Он талантлив, вот в чем дело.

– Агапов не только упорен, – сухо сказала Маша. – Он шел всегда впереди, потому что не мог не идти впереди. С этим надо согласиться, если ты честен.

Вот она и не выдержала и снова поспорила, вместо того чтобы спокойно промолчать. Какое ей, в сущности, дело до Мити Агапова? Талантлив ли, умен ли бывший ее однокурсник, что с ним, где он теперь – все это не ее судьба.

Как грустно стало в институте!

Стены промерзли. Камень хранил двухлетнюю стужу, дыша знойной сыростью. В середине лекции возникал иногда равномерный шум: это студенты притопывали окоченевшими ногами. Профессор сбегал с кафедры вниз, поднимался, жестикулировал. Ему удавалось таким образом сохранить в себе то минимальное количество тепла, какое необходимо было, чтобы довести лекцию до конца.

Маша редко бывала в институте. Ей зачли все досрочно сданные в эвакуации зачеты. Оставалось прослушать два курса.

Румянцев язвительно заметил:

– Говорят, в эвакуации были сильно снижены требования. Напрасно ты не разделалась там со всеми экзаменами.

– Говорят часто глупости, – невозмутимо возразила Маша. – Кажется, тебе нравится их повторять.

Такие стычки возникали не раз. Митя Агапов был здесь ни при чем. Просто Маша не любила Румянцева. Впрочем, скоро она перестала его замечать.

Новая работа захватила ее, и опять в ее представлении возник поэтический мир. Она инстинктивно сторонилась того, что было чуждо этому миру.

"Романтизм позднего Горького" – так называлась ее работа. Она читала, и тонкая, едва уловимая ассоциация, возникшая в воображении, или неожиданно поразившая мысль заставляли ее бежать в библиотеку и разыскивать книги, которые, казалось, не имели даже отдаленной связи с темой. Непреодолимая потребность знаний побуждала идти вперед.

Она не знала, когда скажет себе: довольно. В тетрадке с помятыми уголками, что сберегалась с восьмого класса школы, Маша записала слова Горького:

"И так хочется дать хороший пинок всей земле и себе самому, чтобы всё – и сам я – завертелось радостным вихрем, праздничной пляской людей, влюбленных друг в друга, в эту жизнь, начатую ради другой жизни красивой, бодрой, честной..."

К той большой правде о жизни, которую она узнала от Толстого, прибавлялась новая, неизъяснимо прекрасная правда. Она побуждала к действию. В ней был завтрашний день. Мечта и действительность, реальность и вымысел неразрывно сливались.

Но наступило одно горестное утро, когда жизнь, полная сосредоточенной, упоительной работы ума, оборвалась на полном разбеге. В этот день, проснувшись поутру и выглянув, как из берлоги, из одеяла и подушек, Маша увидела на стекле затейливые ледяные узоры. На дворе мороз. Едва Маша проснулась, в комнату вошла мать. Ирина Федотовна так укутана была в халат, телогрейку, платки, что двигалась неловко и медленно. Маша с болью и страхом замечала на лице матери всё новые следы болезни, печали и старости.

Ирина Федотовна виновато сказала:

– У нас нечего есть.

– Не может быть! Ты что-нибудь путаешь, мама.

Тетя Поля, уезжая, оставила в доме много продуктов.

Они вместе отправились осматривать буфет и кухонные полки, поискали в чулане. Нигде никаких следов съедобного. Экономно, однако, они похозяйничали!

– Я не хочу есть, – храбро заявила Ирина Федотовна.

– И у меня тоже нет аппетита.

– Ну иди, занимайся, если можешь.

"Могу. Конечно, могу", – уверяла себя Маша, раскрывая тетрадь. Она подточила карандаш и задумалась.

Вчера фразы сложились в голове.

Романтизм?

Но если голодна и больна твоя мать, и вплотную к тебе придвинулись грозные будни, и сердце сжалось от страха в бедный комочек, а ты должна сказать: что такое романтизм?..

Маша писала:

"...Горький видел высокую и суровую правду жизни. Он умел домыслить к суровой правде желаемое и возможное. Неистребимая жажда практического изменения жизни – вот что такое горьковский романтизм".

Смеркалось, когда она положила затупившийся карандаш. Она чувствовала себя легкой, невесомой. Казалось: если встанешь на цыпочки, можно подняться и улететь.

Вдруг кольнула тревога. Что мама? Она заглянула в комнату к матери и поспешно прикрыла дверь. Невыносимо тяжелым показалось ей то, что она увидела: Ирина Федотовна стояла перед буфетом и в темноте что-то искала.

Маша схватила судки и побежала в студенческую столовую. Она перелила в одну миску порцию кислых щей, в другую сложила кашу и при этом так скребла ложкой тарелку, что едва не продавила. Не было никаких надежд, но все же она попросила подавальщицу:

– Нельзя ли взять завтрашний и послезавтрашний обеды? Я очень занята, – объяснила она, – я не могу ходить сюда каждый день.

– Нет, нельзя. Нельзя.

Маша принесла домой обед. Они съели его молча. Им уже не хотелось больше притворяться бодрыми.

Ирина Федотовна сразу заснула и так тихо дышала, что Маша несколько раз наклонялась послушать. Сердце ее разрывалось от жалости. Все же она ушла в кухню, поставила на газ чайник и перечитала исписанные за день листочки... Маскировочная штора отрезала кухню от мира. Жестокая метель свистит за окном.

Что стало бы с миром, если бы страна твоя, Маша Строгова, не удержала свои боевые позиции?

Она посидела, слушая свист и голоса метели, и лихорадочно схватила карандаш.

На следующий день Ирина Федотовна не поднялась. Пришел доктор.

– Упадок сердечной деятельности. Обычное явление среди людей ее возраста в наше время.

Однажды у подъезда остановился автомобиль. Санитары в белых халатах вынесли на носилках худенькую, с заострившимся носом, старую Машину мать.