Текст книги "Юность Маши Строговой"

Автор книги: Мария Прилежаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

"Очень мила, очень!" – отметила про себя Ирина Федотовна.

– Позвольте вам чем-нибудь помочь, – просто сказала Ася.

– Мне требуется одно, – ответил майор мрачно, – чтобы моя нога научилась ходить без костыля.

– Представьте, – воскликнула Ася, – сейчас в кабинете врача слышала разговор о вашей ноге! Самое большее через месяц вам не понадобятся костыли.

Майор приподнялся на локте:

– Нет, в самом деле?

"Я спокойна, – решила про себя Ирина Федотовна. – Скорее бы прислали вызов. Я поручу ей своих ребят".

Так завязалось знакомство.

Всякий раз, когда Ася приходила в госпиталь, Ирина Федотовна зазывала ее в лабораторию, и начинался тот увлекательный разговор, который доставлял равное удовольствие обеим собеседницам.

Ася сидела у Ирины Федотовны в лаборатории, подальше от колб и пробирок, чтобы не испачкать светлое пальто, и посвящала ее в свои планы.

– Нет, меня не тянет больше к научной работе. В конце концов, все наши ученые – ску-учнейшие сухари! Это меня оттолкнуло. Каждый выбирает работу в зависимости от темперамента. Я верю в удачу и в случай. Кроме того, имеют значение связи.

"Ах, Маша! – думала Ирина Федотовна. – Сидит до поздней ночи в читальне. Ночью Усков провожает ее домой. Они стоят у забора и говорят о дипломных работах, о последнем воскреснике и о том, какие вопросы нужно обсудить на комсомольском активе. Потом бедный Усков тащится через весь город к себе".

Жизнь Маши представлялась Ирине Федотовне однообразной и скучной. Ужасно жалко ее!

Ирина Федотовна всегда была охотница до празднества, и теперь мысль о развлечении, которое необходимо устроить для Маши, крепко засела ей в голову.

– Маше под Новый год исполнится двадцать. Приглашаю вас на пирог, сказала она Асе.

Вот и Новый год скоро. Дни летели. Труд, забота о раненых так заполняли время Ирины Федотовны, что она давно позабыла тоску одиночества. Лишения и неустроенность быта, которые раньше донимали до слез, теперь переносились легче. Ирине Федотовне некогда было заниматься мелочами: к вечеру она так уставала, что с трудом добиралась до постели.

Положив голову на подушку и наслаждаясь заслуженным отдыхом, она размышляла некоторое время о Москве и Кирилле Петровиче (как-то он там один, без меня?) и засыпала до утра.

Глава 16

Всю ночь валил снег. Местные жители не помнили такого снегопада, а приезжие привыкли ничему не удивляться. Под утро на улицах лежали корявые сучья, подломившиеся от снега, висели оборванные провода, стал трамвай, до окон пушились высокие сугробы, но тучи разошлись, и в небе не осталось ни облака.

Маша вышла с матерью из дому и на мгновение ослепла от блеска и густой синевы неба.

– Это для тебя такой день, Маша! – воскликнула Ирина Федотовна. Сегодня тебе двадцать лет. Смотри же, не забудь, приходи домой в семь – к десяти соберутся гости.

Ирина Федотовна была полна ожиданием праздника, хотелось, чтобы праздник получился уютный и шумный, как в Москве, до войны.

– Как-нибудь отработаю поскорей в лаборатории и даже в девятую не зайду. Или зайду на минутку поздравить, а потом прибегу печь пирог. Маша, будет майор. Вчера выписался. Кажется, Ася совсем закружила ему голову.

И она свернула в переулок, к госпиталю, а Маша пошла в институт.

После лекций был научно-философский кружок.

Рязанцева делала доклад на тему "Реакционные черты философии Канта". Усков посылал ей записки с вопросами, она краснела пятнами и терялась; Дорофеева, как обычно, переводила на язык простых и ясных понятий то, в чем путалась Рязанцева.

Маша сначала слушала плохо. Потом ее что-то задело, и она ушла от Кати Елисеевой, которая мешала ей слушать, шепотом сетуя, что на следующем собрании поставлен ее доклад, а ей этот Кант так же нужен, как японский император.

Рязанцева добросовестно, но с полным равнодушием изложила двенадцать кантовских категорий, присущих рассудку. Спокойствие Рязанцевой и задело Машу.

"Как она может, как может!" – досадовала Маша, удивляясь невозмутимости Рязанцевой.

– Разрешите вопрос, – попросила она.

Усков, председатель кружка, охотно и важно кивнул.

– Я хочу знать, – сказала Маша, – считает ли докладчица основным в философии Канта непознаваемость мира?

Рязанцева, которая в каждом вопросе предполагала подвох, смешалась и неуверенно ответила:

– Да.

– Я поняла из доклада, – говорила Маша, сердясь и волнуясь, – Кант утверждает, что человек слеп, как котенок.

Рязанцева не помнила, чтобы Кант где-нибудь выразился именно так.

Маша продолжала:

– Идут века, все изменяется, но человек никогда до конца не прозреет, мир для него непознаваем – так говорит Кант. Мне эта философия не нравится, в ней неуважение к человеку. А марксизм говорит: что мы не знаем сейчас, узнаем после. Правильно я понимаю? Скажите мне, правильно?

Усков откашлялся и глубокомысленно ответил:

– Ты уходишь с позиции научных доказательств в область настроений и чувств.

– Нет уж, позвольте... – возразила Дорофеева.

Было ровно семь, когда Маша вышла из института. Она напомнила Ускову и Дорофеевой, чтобы не опаздывали, и заспешила домой помогать маме.

На дверях висел огромный проржавевший замок, который предназначался главным образом для психологического воздействия на злоумышленников, так как отпирался без помощи ключа.

"Странно! Мамы нет", – удивилась Маша.

Она еще больше удивилась, прочитав оставленную на столе записку: "Приходи в госпиталь, как только вернешься".

Никаких признаков предстоящей встречи Нового года не заметила Маша в комнате. Напротив, скомканное белье лежало грудой на кровати, валялся опрокинутый табурет, из кастрюли ползло на стол тесто.

"Все понятно, – догадалась Маша. – Наверно, мама что-нибудь напутала на работе и под Новый год ей был нагоняй".

Она съела корку черствого хлеба с солью и кусочком праздничной колбасы и отправилась выручать маму. В лаборатории Ирины Федотовны не было.

– Где Строгова? – спросила Маша санитара в главном здании.

Тот указал. Маша открыла дверь в кабинет дежурного врача и увидела Аркадия Фроловича. Да, это был он.

Он стоял к Маше спиной, говоря что-то врачу и Ирине Федотовне, но Маша сразу узнала его сутулую круглую спину и коротко остриженный затылок. Он обернулся, и Маша увидела знакомые длинные усы. Усы стали белые, не сохранилось ни одного черного волоска.

Это было похоже на Аркадия Фроловича – свалиться как снег на голову именно под Новый год.

Он поманил Машу и взял ее обеими руками за щеки:

– Могла быть толще!

Он вынул трубку изо рта, положил на стол и обнял Машу. Отстранил от себя, оглядел, снова обнял:

– Хороша! Кстати... – И, как когда-то в детстве, в Москве, вытащил из кармана плитку шоколада: – Это тебе на рождение, а кроме того...

– Аркадий Фролович, – решительно перебила Маша, – я без памяти рада вам! Слышать не хочу о подарках!

– Кроме того, – продолжал Аркадий Фролович, – я выполнил твою просьбу.

– Что? – Маша побледнела. Сердце упало и взлетело вверх. Несколько секунд она как будто качалась на качелях.

– Я его нашел, – сказал Аркадий Фролович, зажигая трубку. – Черт! Почему она не горит?

Ирина Федотовна испуганно ахнула:

– Что я наделала – пирог пропал! Маша, я устроила его в девятую палату, где раньше лежал майор.

– Кого ты устроила, мама? – спросила Маша, с ужасом думая: сейчас все это окажется страшной ошибкой.

Аркадий Фролович тронул Машу за плечо и легонько подтолкнул:

– Девятая палата, по коридору направо, потом налево, третья дверь. Задето легкое.

Направо, налево, третья дверь...

Но перед дверью Маша остановилась.

Прошло полтора года. Вдруг...

Толстенькая, кругленькая сестра с пухлым ребяческим ртом, пробегая по коридору, спросила:

– Вам кого?

И Маша вошла.

Она увидела только Митю, как будто он был один в палате. Никого и ничего вокруг. Она встретила его внимательный, настойчивый взгляд, он не улыбнулся. Маша поняла – ждал. И чувство доверия и близости, не только не ослабевшее, а, наоборот, окрепшее за эти полтора года, с новой силой охватило ее.

Она быстро прошла через палату, наклонилась над Митей и поцеловала его в губы, не думая о том, так она делает или нет и можно или нельзя ей его целовать.

– Маша! – сказал он, неловко обнимая ее.

Ей было неудобно стоять нагнувшись, она видела его страдающие, счастливые глаза.

– Сядь, – сказал Митя.

Она взяла стул.

Кто-то смотрел на них с соседней койки, но она не замечала: в палате был один Митя. Так близко.

Он показал ей взглядом, чтоб она наклонилась.

– Если бы я знал... – сказал он шепотом, – я ничего не знал.

– Как же так? Я все время писала, писала тебе!

Она вспомнила, что письма пропали, и с досадой и смехом перебила себя:

– Ах, глупая я!

Они довольно бестолково беседовали, но смысл и радость их встречи были не в том, какие произносились слова. Говорили и признавались в нежности взгляды, улыбка, застенчивое прикосновение руки.

– Поцелуй меня еще, – попросил Митя, от неуверенности и смущения бледнея.

– Нет. Больше нет.

– Почему?

– Не знаю, – прошептала Маша.

Провела ладонью по его руке в грубом больничном белье, от плеча к локтю. Бережно и несмело.

– Митя, ты не можешь рассказывать?

– Сейчас? Нет. Вихрь в голове. Стучат колеса: тук-тук-тук. Еду, еду. Не сердись. Все как в тумане, как во сне. Ты мне не снишься, Маша?

– Не снюсь, – серьезно ответила она. – Митя, после госпиталя ты вернешься туда?

– Да. Конечно.

Она взяла его руку в свою и не выпускала.

– Митя, ты знаешь, здесь был в эвакуации Валентин Антонович. Тебе интересно?

– Очень интересно!

Он весь встрепенулся. Скулы его чуть закраснелись. Студенческие незабываемые годы, вернетесь ли вы? Библиотечные полки, забитые книгами. Семинар в тесной, домашней какой-то аудиторийке, где профессор становится понятней и ближе, а студенческие голоса раскатываются подобно громам и сшибаются в спорах. Жизнь бегом. И веселая жадность: узнавать, узнавать, узнавать! И Маша.

Он увидел ее на первой лекции. Ее лицо, страстно серьезное и вместе ребяческое, поразило его. Удивленно распахнутый взгляд.

– Маша, у тебя есть здесь друзья?

– Как же, есть. Дорофеева. Усков.

– Усков?

Страшноватый, противненький холодок внезапно кольнул его сердце.

– Кто такой Усков?

– Однокурсник. Мы с ним очень сошлись последнее время, – беспечно открывала Маша. – Симпатяга. Работаем в одном семинаре. И вся общественная работа вместе. Я его к тебе приведу.

– Нет. Не стоит.

Он осторожно отнял у нее руку, занес за голову и, лежа так, каким-то вдруг ставшим сторонним, изучающим взглядом рассматривал Машу.

Та и не та. Она закладывает теперь косу вокруг головы и кажется, стала выше, чем раньше. Старше. Что-то гордое в ее голове, оплетенной косой, как венцом. Новость. И манера подносить руку к волосам, чтобы поправить, и опускать, не коснувшись. Новость. Незнакомое коричневое платье с высоким строгим воротничком, в котором она так прелестна! И ее незнакомая жизнь среди неизвестных друзей!

Она могла поцеловать его еще раз, если бы захотела!

– Между прочим, – сказал он сдержанно, стараясь скрыть свою подозрительность, – много несчастий происходило оттого, что жалость принимали за другое чувство.

– Нельзя не жалеть человека, когда он страдает, – простодушно возразила она.

– А...

Митя до подбородка натянул одеяло. Внезапно он почувствовал вялость и пустоту во всем теле, и что-то в душе его съежилось.

– Расскажи, как ты училась.

Удивляясь равнодушию просьбы, Маша послушно принялась рассказывать о лекциях, о своем докладе в семинаре Валентина Антоновича, но ничего похожего на то, что она пережила и испытала, в ее словах не отразилось. Перемена в Мите, мгновенно ею угаданная, мешала Маше, и потому она стеснялась и не умела рассказать обо всем пережитом.

Митя почти не слушал. Он думал: "Неужели ты не видишь: мне важно и необходимо одно. Мне необходимо знать: ты любишь меня или из жалости и участия пришла к раненому товарищу, солдату, а жизнь у тебя своя, отдельная? Неужели ты не догадываешься, что я не могу просить тебя: говори об этом. Только об этом!"

Его лихорадило. Глаза блестели сухим, горячим блеском.

– Митя, милый! – испугалась Маша. – Тебе очень плохо?

– Совсем не плохо, – ответил он, невольно раздражаясь.

Она положила на лоб ему ладонь:

– Мы живо тебя здесь поднимем на ноги. Вот увидишь. Будешь совершенно здоров!

"Ты все-таки не говоришь о том, – думал Митя, наслаждаясь прохладной нежностью ее ладони. – А если бы я был здоров, не лежал пластом и был равен тебе, я повторял бы все время, что люблю тебя. А ты не говоришь. Почему?"

Вошла сестра, напустилась на Машу:

– Посетители в такое время! Кто вам позволил? Сейчас начнется обход.

– С Новым годом, Митя! – сказала Маша.

– Как! Новый год? Уходишь?

Она обернулась у двери и видела все тот же странный блеск в глазах Мити.

– Все будет хорошо, Митя. С Новым годом!

В коридоре Маша дождалась сестру:

– Пожалуйста, нельзя ли узнать температуру?

– Он кто вам? Жених? – спросила сестра.

– Да.

– Спуститесь в вестибюль. Ждите. Приду после обхода врача.

Маша сидела на скамье в вестибюле и ждала. Она не знала – много прошло времени или мало. То, что происходило в ней, было так необыкновенно, так хорошо, и Митя был здесь, в этом доме! Маша не хотела уходить.

Вдруг она увидела: одиннадцать часов. Сестры все еще не было. Маша ждала. Наконец сестра появилась.

– Вы здесь? Я забыла. Тридцать восемь и пять. Завтра будут вынимать из ноги осколок. Ничего особенного. Идите домой.

Глава 17

Усков притащил на Новый год целых три елки. Он вез их через весь город на салазках и расставил вдоль стены, как на параде. Но Ирина Федотовна, едва управившись с пирогами, живо нарушила симметрию. Беспорядок был ей больше по сердцу.

В честь Нового года дали электрический свет; пахло хвоей, на столе стояли бутылки с вином. Аркадий Фролович курил трубку и с довольным видом молчал.

К десяти собрались гости. Всех удивила Ася. Она убрала со лба челку и гладко причесала волосы, разделив на прямой пробор и низко опустив на уши. В лице ее появилось выражение кроткой задумчивости. Майор сказал, что Ася похожа на мадонну. Ася полагала, что майор должен грустить, потому что завтра уезжает. Но майор был беспричинно весел и одновременно ухаживал за Дорофеевой, Асей и Ириной Федотовной.

Ася с досадой подумала, что напрасно пришла.

Ирина Федотовна, закончив наконец хлопотать по хозяйству, присела к гостям и, взглянув на часы, обратилась к Аркадию Фроловичу:

– Расскажите-ка еще раз, Аркадий.

– Ириша, я же рассказывал.

– Это мне, а теперь всем. Да не забудьте подробности.

– В самом деле, Аркадий Фролович! – попросила Дорофеева.

Аркадий Фролович выбил пепел из трубки.

– Рассказывать я не мастер. Изложу коротко факты. Собственно говоря, в том, что Маша потеряла своего курсового товарища, в какой-то мере повинен я. Да. Но и вы тоже, Ириша. Мы-то знали, что изменился маршрут. Маша не знала. "Ну, старик, – сказал я себе, – если ты оказался недогадливым, изволь исправить ошибку!" Взялся разыскивать Митю Агапова. Справочный стол, адресное бюро... Заметьте, происходило это в Москве осенью сорок первого года. Так или иначе, адрес Агапова раздобыл. Приезжаю по адресу. Квартира пуста. Выехали. Куда? Неизвестно. Продолжаю искать. Не так это легко, между прочим, в военное время. На Митин след напасть не могу, но адрес матери нашел. Посылаю письмо в Ташкент. Ответ: умерла. Вскоре меня назначают главным врачом санитарного поезда, и я из Москвы уезжаю. Посылаю в Ташкент письмо за письмом: так и так, пришлите адрес Агапова. Ответа нет.

Пишу туда и сюда. За всю жизнь не писал столько писем, как за это время. Особенно мне захотелось Митю найти, как узнал, что умерла мать. А санитарный поезд разъезжает с фронта в тыл, из тыла на фронт. У меня в привычку вошло не пропускать ни одного госпиталя. Два раза находился Агапов, оба раза не тот. И вот случилось под Сталинградом... В этот раз раненых было особенно много. Я оперировал без передышки почти целые сутки.

Наконец через два часа отправляемся. Стою в тамбуре, курю. И пришла мне в голову мысль: не забежать ли еще разик в эвакопункт? И ведь знаю, что зря, а иду. В привычку вошло – характер педантичный. Ругаю себя, но иду. И представьте...

Аркадий Фролович затянулся, выпустил облачко дыма.

– Именно теперь я его и нашел! "Покажите-ка мне списки раненых, прибывших за последние сутки", – попросил я сестру... Ну, знаете... Ко всему уж привычен, а завертелось в глазах, когда увидел фамилию Агапова. Естественно: сутки без сна. На этот раз Агапов оказался тем, кто мне нужен... Удивительно: у всех спички горят, у вас не горят!.. – проворчал Аркадий Фролович, чиркая отсыревшие спички. – Понятно, я не имел права требовать, чтобы Агапова тут же переселили в мой санитарный поезд. Черт возьми, обидно упустить из рук, а времени – считанные минуты! Сказал все-таки начальнику эвакопункта: "Дайте мне этого парня". – "Зачем он вам нужен?" – "Намылю ему голову за то, что так долго пропадал!" В конце концов они должны были куда-нибудь его отправить. Пускай же едет туда, где его ждут. Вот и весь сказ.

– А вы сказали ему, куда везете? – спросила Ася, выслушав эту историю с живым интересом.

– Нет. А пожалуй, да, – неопределенно буркнул Аркадий Фролович.

– Где Маша? – спохватилась Ирина Федотовна. – Юрочка, пойти бы вам встретить?

Юрий вскочил и так поспешно выбежал из комнаты, что надевал куртку, уже шагая по улице.

К ночи морозило. Снег хрустел под ногами. Юрий пришел к госпиталю. Никого.

Он ходил по тротуару взад и вперед, не выпуская из виду проходную будку.

Юрий старался представить, какая Маша сейчас, что она чувствует и как удивительно, наверно, быть счастливым.

Впрочем, Юрий знал, что такое быть счастливым. Он был счастлив, когда увлекался работой. Читал книги. Порой непонятный восторг овладевал им. Он выходил потихоньку из дому и стоял у ворот. В небе тихо мерцали редкие звезды. Необыкновенно стоять и думать под звездами!

После таких бессонных ночей Юрий особенно охотно бежал в институт; он был деятелен, быстр, находчив, беспокойные планы один за другим возникали в его голове. В сущности, жизнь – беспрерывная цепь открытий. Юрий думал о каждом из них. Но о любви он избегал думать.

– Который час? – спросил он у прохожего.

– Одиннадцать.

Юрий продолжал дежурить около будки. Она сейчас выйдет. Надо успеть все обсудить. Вдруг это не дружба – то, что связывает его с Машей? Вдруг это любовь?

Юрий испугался. Ему стало жарко, он снял шапку и растерянно провел рукой по волосам.

Очень плохо, если это любовь. Тогда вся его жизнь изменится, и завтра же... нет, сегодня, сейчас он должен уйти навсегда!

Как раз тот момент, когда Маша вышла из госпиталя, Юрий пропустил. Он увидел ее, когда она была уже далеко, и, вместо того чтобы уйти навсегда, бросился со всех ног догонять.

– Маша, – сказал он, стараясь казаться спокойным, – разные мысли пришли мне в голову, пока ты была в госпитале. Например, такой вопрос: могут ли дружить девушка и... Ну, например, наши отношения можно считать дружбой?

– Странный вопрос! – удивилась Маша. – Да, конечно. Что же еще?

Она ответила не задумываясь: должно быть, ни разу сомнения не взволновали ее простодушное сердце.

Юрий почувствовал горечь и радость.

Значит, все остается по-прежнему. Появление Мити Агапова ничего не меняет. Да и что же могло измениться в их отношениях? Да здравствует дружба!

Их обогнали двое. Женщина с досадой упрекала спутника:

– Даже под Новый год не мог уйти на полчаса раньше с завода! Осталось десять минут. У нас все не как у людей!

Маша рассмеялась:

– У нас тоже не как у людей. Бежим, Юрий!

Они побежали и когда распахнули дверь в комнату, оба красные, хохочущие и возбужденные, все стояли с поднятыми стаканами вокруг стола и ждали последнего удара часов.

– Ура! – закричал Юрий, не успев сбросить с плеч куртку. – За победу! Поднимаю свой первый тост за победу! За Сталинград! За Москву!

– За советского человека, – добавил майор.

– За человека и за высокие человеческие чувства.

Ася выпила вино, кончиком языка осторожно облизнула подкрашенные губы и спросила:

– Какие чувства ты имеешь в виду, Юрий?

– Прежде всего дружбу.

– А! – иронически протянула она.

Начался тот беспорядочный шум, который возникает после первой же рюмки в компании людей, не привыкших пить вино. Дорофеева, похлопывая ладонью по столу в такт словам, что-то доказывала Аркадию Фроловичу и горячилась, хотя тема была вполне отвлеченной. Ася с неподражаемой искренностью признавалась майору, как ошиблась в призвании, потому что истинное ее призвание заключается в том, чтобы перевязывать раненых и главным образом на поле боя. А Маше вдруг показалось нестерпимо смешным, как они с Юрием неслись по улицам, боясь опоздать. Юрий, глядя на нее, хохотал таким заразительным смехом, что Аркадий Фролович несколько раз произнес: "Хэ! хэ!" Это означало, что Аркадию Фроловичу тоже весело.

– Аркаша! – позвала Ирина Федотовна. – Идите, поговорим.

Они сели на кровать, которую Ирина Федотовна, накрыв шалью, превратила в тахту. Аркадий Фролович медленными глотками пил вино, ничего не ел и курил трубку. Ирина Федотовна с грустью увидела, как он сутулит плечи, спина совсем стала круглой, седые усы.

Ирина Федотовна надела московское праздничное платье из черного шелка и золотую цепочку, но на душе у нее было нерадостно.

"Это потому, что нет Кирилла, – думала она. – Вот прошло почти тридцать лет, а я все та же – тоскую без Кирилла и радоваться не могу без него".

– Аркаша, – сказала она, – я думала, будет весело, а так печально! Где Кирилл, где Иван, где будете вы через несколько дней?.. Плакала бы, не осушая глаз.

Аркадий Фролович смущенно откашлялся. Он не предполагал, чтоб о нем кто-нибудь мог заплакать.

– А помните, – сказал он профессиональным бодрым тоном (ему казалось – люди всегда нуждаются в том, чтобы их лечили или утешали), помните, к вам пришли однажды два гимназиста – Строгов и я. Вы были юная, тоненькая, и глаза у вас, как у Маши, сияли.

– Как же! – воскликнула Ирина Федотовна, помолодев и оживившись. Как мне не помнить этот день. С него началась моя жизнь.

Аркадий Фролович стряхнул пепел из трубки на колени и, не заметив, продолжал говорить:

– На гражданской, под Киевом, Кирилл был тяжело ранен. Я медик второго курса; ни одного доктора поблизости. Это была моя первая операция. Он остался хромым на всю жизнь.

– Вы мне его спасли... Аркадий Фролович, – помолчав, сказала Ирина Федотовна. – Поглядите на Машу – она вся светится от счастья.

– О чем ты, мама? – крикнула Маша, краснея и грозя пальцем.

Она налила до краев две рюмки и несла их, боясь расплескать.

– Это вам, Аркадий Фролович, и тебе, мама. Выпьем за победу и жизнь!

Усков обрадовался случаю и опять закричал:

– Ура! Ура! Ура! – и опрокинул на скатерть стакан.

Ася посмотрела на него долгим взглядом и улыбнулась загадочно.

Глава 18

Гости разошлись, но Аркадий Фролович сидел. Он курил и изредка покашливал, выбивая на блюдечко пепел.

– Что это за дом, в котором нет даже пепельницы? – вздохнул он, вынимая из кармана конверт. – Маша! Мое дело лечить, а не разгадывать ребусы. Может быть, ты забыла Агапова. Откуда я знаю? Я слышал, у тебя здесь много друзей. Я не говорил Мите о тебе. Если молчишь, то, по крайней мере, ничего не напутаешь.

Он дал Маше письмо и ушел.

Должно быть, он и сидел так долго потому, что обдумывал, отдать Маше письмо или вернуть Мите.

– Милый Аркаша, всю жизнь был чудаком, – устало улыбнулась Ирина Федотовна. – Я боялась – вдруг просидит здесь всю ночь до утра!

Она легла, оставив на столе грязную посуду.

Маша перемыла посуду. Синел рассвет за окном, когда она прочитала письмо.

"24 декабря 1942 года

Здравствуй, Маша!

Наконец я узнал, что ты жива. Могли разбомбить эшелон, с которым ты выезжала из Москвы. Ничем другим нельзя было объяснить молчание, во всяком случае первые месяцы. Я ведь не знал, что ты и не приезжала в Свердловск. Аркадий Фролович не сказал, где ты и как ты живешь. Одно из двух: или он готовит сюрприз, или имеет основания ничего не рассказывать. Меня злит манера скрывать от человека неприятность. Если ты вышла замуж, что тут особенного? Ты могла выйти замуж еще и тогда, в Москве, если бы тебе было немного больше лет. Мне некому писать в тыл. Все наши институтские ребята на фронте.

А моя мать умерла.

Не знаю, случалось ли тебе пережить несчастье. Вдруг пришло извещение, что мама умерла в Ташкенте от тифа. Обычно от нас идут такие вести к вам. Со мной произошло наоборот.

После ее смерти я ни от кого не получал писем.

25 декабря

Вчера поднялась температура. Аркадий Фролович отнял у меня карандаш и тихонько сказал:

"Фу-ты, черт!"

Он не похож на доброго дядюшку из романов Диккенса, поэтому я подарка не жду. Скорее всего, я тебя не увижу.

Ты, наверно, удивляешься, что я не пишу о войне. Я не пишу, но она все время во мне, хотя от войны нас отделяет сейчас четверо суток пути и на станциях уже незатемненные окна. Кажется, нас везут в Среднюю Азию. Я не буду скрытничать. Конечно, и страх был. Но дело в том, чтобы, вопреки ему, делать что нужно и непременно, обязательно, во что бы то ни стало, если он есть, скрывать от других. Но об этом трудно писать.

Я был командиром орудия. Наш расчет называли веселым. И верно, ребята подобрались молодцы.

Когда нас перекинули с прежнего места, мы думали, что прямо с ходу направят в Сталинград. Все знали, что там плохо, и удивлялись, почему нас сразу не послали в бой.

Две недели мы жили в рощице, в землянке: боев не было, но войска подбрасывали непрестанно.

Теперь понятно все, зачем это делалось. Готовился массированный удар. Наступление.

В роще было хорошо.

Один раз меня вызвали в штаб. Поручили прочитать лекцию. Там знали, что я студент. Первый раз в жизни я читал лекцию. Представь, довольно прилично. Скучаю о книгах. О зеленом абажуре в читальне.

27 декабря

Маша, я не писал два дня. Скоро приедем. Так и не знаю, где ты. Кстати, я почти не вижу Аркадия Фроловича. Он главный врач нашего поезда. Он неприветлив, но почему-то у всех убеждение, что попасть к нему – удача: обязательно вылечит. Мне было плохо эти два дня, поэтому я не писал.

28 декабря

Никак не могу кончить письмо. Решил: кончу перед самым приездом и отдам Аркадию Фроловичу. Маша! Какое счастье жить!

Однажды нас окружили. Мы были три недели в окружении. Тогда я понял, какое счастье жить!

После, уже в рощице под Сталинградом, когда можно было подумать, опомниться, я перечитал "Севастопольские рассказы". У меня была только одна эта книга. Почти невероятно, что я сохранил ее даже в окружении. И твою карточку тоже.

Никогда раньше я не задумывался над книгой, как здесь, в землянке, во время вынужденного отдыха от боев.

Мне очень понятны герои Толстого. Сколько правды в душевных движениях!

В искусстве всего нужнее и пленительней правда. Ты согласна со мной, Маша?

Я закрыл книгу и вышел побродить.

Была морозная светлая ночь, иней запушил нашу рощу, она стояла белая. Я вообразил: когда-нибудь раньше была такая же ночь, мглистый свет луны сквозь облачное небо, деревья в снегу, а то, что я чувствую сейчас и что пережил не однажды во время боев, уже пережито когда-то Володей Козельцовым.

Меня взволновала эта мысль. И вот тогда я понял – и мне это кажется очень важным – свое отличие от Володи Козельцова. Я понял, что моя любовь и ненависть – это не то, что любовь и ненависть Володи Козельцова. Володя Козельцов был офицером русской армии и гордился тем, что он русский... Французский же офицер гордился тем, что он француз... До войны у этих офицеров не было оснований ненавидеть друг друга. Кончилась война кончилась и ненависть, рожденная войной.

Как все по-другому сейчас! Разве наше отношение к фашистам определилось только с началом войны? Мы воевали с ними, начиная с четвертого класса, когда носили пионерские галстуки. Помню, на сборе читали стихи Маяковского:

Во всех уголках земного шара

Рабочий лозунг будь таков:

Разговаривай с фашистами языком пожаров,

Словами пуль, остротами штыков.

Я воевал с ними, когда первокурсником писал свою работу на семинаре марксизма-ленинизма. Помнишь, Маша?

Мало верить – нужно знать.

Тогда я узнал, что никакие силы не остановят движения к коммунизму.

Сейчас я знаю: воюя с фашистами, мы защищаем не только свое право на жизнь, но и свои убеждения, решаем сроки наступления коммунизма.

Постепенно я начинаю смотреть по-иному на Козельцова Володю. Нет, я во многом не повторяю его. Я тоже русский, все русское дорого мне, но свою родину прежде всего и сильнее всего я люблю за то, что она Советская Родина.

Хорошо, Маша, спокойно.

До завтра!

29 декабря

Нужно тебе рассказать, как произошла наша встреча с Аркадием Фроловичем. Был отдан приказ о наступлении. Мне долго везло, в течение десяти дней почти непрерывных боев расчет оставался цел. Но потом осколком был убит второй номер и ранен был я. Я пришел в себя в санитарном поезде. Надо мной стоял доктор в белом халате. Он сразу не понравился мне. Не понравились его усы, как у моржа, и манера говорить – отрывистая и резкая.

Я не знал, что он не спит вторые сутки, но и выспавшись, он не становится ласковее.

Потом к нему привыкаешь, и кажется, что все так и надо – ежик, усы, ворчанье.

Он сказал:

"Ну вот, я нашел вас, Митя Агапов".

Когда потеряешь много крови, ничему не удивляешься и плоховато соображаешь. Я не удивился, что этот незнакомый мне доктор знает меня и даже искал...

Маша, на фронте я спрашивал иногда твою карточку:

"Какая ты теперь? С кем? Где?"

Где же, в самом деле, ты, Маша, теперь? Как мы встретимся? Да полно, помнишь ли ты меня?

Что бы ни было, будь счастлива!

А г а п о в"

Глава 19

Первого января у Мити была повторная операция – вынимали осколок. Машу к нему не пустили.

Маша не помнила, как прошел этот день. Она была озабочена, где достать цветы, но так и не достала, и рада была, что забыла съесть шоколад Аркадия Фроловича. Отнесет Мите.

К вечеру Маша не выдержала и расплакалась. Обидно. Так бессмысленно прошел этот день! Митя один, никто не положит руки на его горячий лоб.

На следующий день ее опять не пустили в госпиталь. Толстенькая сестра с ребяческим ртом виновато объясняла:

– Знаю, сочувствую, но не могу. Мне за вас попало от дежурного врача. Сегодня опять он дежурит, а завтра – другой. Тогда приходите.

Маша оплакивала потерянные из жизни два дня. Она осунулась, стала бледна и подурнела.

Наконец разрешили навестить Митю. Маша вошла.

В палате была Ася. Зачем?

Раньше Митя был один. Маша не разглядела никого, кроме Мити. Теперь она заметила безрукого лейтенанта и третьего раненого, с забинтованной головой. Он с отчаянными усилиями косил глаза, чтобы видеть Асю. Ася стояла в ногах Митиной кровати и, должно быть, рассказывала что-то забавное: все трое были веселы.