Текст книги "Юность Маши Строговой"
Автор книги: Мария Прилежаева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)
Кто-то шепнул:
– Капитанская дочка!
– Почему?
– Мария Кирилловна.
– Эх, ты! Мария Кирилловна – в "Дубровском".
– Ну и что же! Все равно – капитанская дочка.
Маша ничего не разобрала в этом шепоте. Она чувствовала себя слишком связанной, чтобы легко вступить в беседу с учениками. Они показались ей очень большими, гораздо больше, чем она ожидала. Она не сумела бы собрать мысли, если бы в запасе у нее не было готовой лекции. Но Маша точно знала, что нужно говорить. Молчание учеников ей помогало. Она не умела еще различать оттенков в поведении класса. Тишину первого урока она приняла за увлеченное внимание и тем естественнее увлеклась сама.
В середине урока Маша заметила мальчика с голубыми глазами. Мальчик не спускал с учительницы напряженного взгляда, непонятная гримаска кривила его губы. Он часто менял положение головы: подпирал кулаком, склонял набок, откидывал назад, и все время неестественная гримаска скользила по его лицу.
"Наверно, Дима Звягинцев", – подумала Маша.
К его голубым глазам и всему облику подходила фамилия Звягинцев.
В перемену ребята окружили воображаемого Звягинцева. Чем-то они были весело возбуждены. Мальчик оказался Володей Горчаковым. Действительный же Звягинцев, широкоплечий, длинноногий подросток, сидел на последней парте, и только он один подошел в перемену к Маше и спросил:
– А какие книги читать про войну, где герои ребята?
Маша назвала Гайдара. Он читал. Она назвала еще несколько книг. Их он тоже читал.
Когда Маша вошла в учительскую, Борисов учтиво осведомился:
– Что скажете?
Маша ничего не собиралась говорить, но, раз уж он спросил, ответила:
– Чудесно прошел урок! Какие славные ребята! Умненькие!
У Борисова была привычка смотреть не прямо в глаза, а куда-то выше. Рассматривая Машин лоб, он сдержанно произнес:
– Советую с первых же дней не выпускать из повиновения этих умненьких, славных ребят, пока они вам не сели на голову!
Маша пожала плечами и не ответила.
Пусть бы он услышал ее урок!
Вопрос Звягинцева о книгах вселил в нее беспокойство. Она на весь вечер ушла в районную библиотеку и перерыла там множество книг.
Между другими попалась одна, небольшая, в бледно-зеленой обложке:
Памяти младшего лейтенанта...
Будто кто-то схватил за горло, стало трудно дышать.
Почему в глазах твоих навеки
Только синий, синий, синий цвет?
Маша читала повесть о сверстнике, товарище Сергея и Мити.
Его мечты хватило б жизни на три
И на три века – так он ждал труда.
В День Победы сын не вернется обратно:
И он прильнул к земле усталым телом
И жадно, разучаясь понимать,
Шепнул земле – но не губами, – целым
Существованьем кончившимся:
М а т ь.
Маша уронила голову на стол, где лежала зеленая книжечка – кусочек боли, призывающей к мщению. Глыбой навалилась на нее чужая боль. Разве чужая?
Эта книга перевернула ей сердце, она отвечала на мысли ее об искусстве; сама искусство, она стреляла по врагу; "врываясь в канонаду", она звала:
Вся жизнь моя, вся боль моя – к оружью!
Поэт не подозревал, что юная учительница, один день проработавшая в школе, примет эти слова для себя как приказ. Во всяком случае, он не мог слышать тот разговор, который она с ним вела, читая и перечитывая поэму.
"Вы помогли мне, – думала Маша, обращаясь к поэту. – Пусть все мои мальчишки заменят вам погибшего сына. Они не отдадут никогда то, что он защитил от фашизма. В этом я вам клянусь".
Она торопила завтрашний день и готовилась бесстрашно встретить любое препятствие, но только не то досадное и просто смешное, какое ждало ее в школе.
Придя в класс, Маша прежде всего разыскала глазами двух своих знакомцев.
Звягинцев спрятал в парту какую-то книгу. Горчаков подавил гримаску, ответив на взгляд учительницы наивным, но чуть обеспокоенным взглядом. И только потому, что Маше запомнилась фамилия и лицо этого мальчика, она решила его спросить:
– Горчаков, расскажи, что ты усвоил из вчерашней беседы.
Горчаков в замешательстве поднялся.
– Выйди к столу, – сказала Маша.
Она не знала, что ответ у стола в представлении ребят связан с отметкой.
– Мария Кирилловна, я больше не буду! – виновато признался Горчаков.
Класс затих. Маша растерялась.
– Я никак не ожидала, – строго произнесла она, стараясь между тем понять, что все это значит.
Поднялся сосед Горчакова, Шура Матвеев, чистенький, спокойно-вежливый мальчик, и учтиво объяснил:
– Мария Кирилловна, Горчаков не один виноват. Мы ему не поверили, что он целый час просмеется по-индейски, а он нам доказал.
Маша вспомнила вчерашнюю гримаску Горчакова. Открытие ошеломило ее.
– А что такое смеяться по-индейски?
Ребята пустились наперебой объяснять. Выяснилось, что индейцы умеют смеяться беззвучно, почти не делая движений губами. Что индейцы благородны и смелы. Не бросают в беде. Презирают трусов. Не прощают измены. Что у индейских племен есть воинственный клич...
Вчерашней молчаливости не осталось и следа.
– Довольно, – прервала Маша. – Вы будете рассказывать мне не об индейцах, а о том, что слушали вчера.
– Я не понял, – ответил Матвеев.
– А ты?
Дима Звягинцев долго вылезал из-за парты. Испытывая, должно быть, неловкость, он уныло сказал:
– Я тоже не понял.
– Я слышал, вас огорчили сегодня? – почти вкрадчивым тоном спросил Борисов.
Откуда он мог узнать, если Маша только сейчас оставила класс? Но если слышал, так слышал. Кроме того, она не собиралась ничего утаивать.
Она изложила все по порядку.
– Вот вам ваши умненькие мальчики! Фамилии? – спросил Борисов.
– Какие фамилии? Зачем?
– Затем, чтобы наказать виновных и сразу пресечь хулиганство.
Он перебирал длинными, тонкими пальцами бумаги на столе. Маша видела, он ничего не ищет, просто пальцы его привыкли всегда двигаться.
– Нет, – возразила Маша, чуть не плача от обиды, – я не скажу вам никаких фамилий.
Пальцы на мгновение остановились и снова заработали.
– Я сделаю все, что нужно, сама. – Она выбежала из учительской, но тут же вернулась. – Евгений Борисович! (Он не шевельнул головой.) Евгений Борисович, дело не в том, что они смеялись по-индейски, а в том, что я плохо прочитала лекцию. Уж если кто виноват, так одна только я.
У Борисова была странная манера разговаривать. Он так медлил с ответом, что собеседник невольно начинал чувствовать себя неловким и глупым. Так, по крайней мере, почувствовала Маша.
– Напрасно вы читаете лекции, – равнодушно возразил он. – Лекции читают в вузах, а не в шестых классах школы. Я полагал, что вы владеете в какой-то мере методикой.
Кончились уроки. Возвращаясь домой, Маша увидела в нескольких шагах впереди Нину Сергеевну и Ускова. Усков держал под мышкой толстый портфель и время от времени размахивал свободной левой рукой.
В детстве, может,
На самом дне,
Десять найду
Сносных дней,
услышала Маша и не стала догонять.
В почтовом ящике лежало письмо.
"Милая Маша! Должно быть, я тебя на счастье повидал в Москве. Которые сутки мы в непрерывном бою, а я ровно заколдованный: ни разу не царапнуло. А бои теперь не то, что раньше: идем вперед. Бьем поганых фашистов и будем бить, пока духу их на нашей земле не останется. Маша, помню тебя каждый час! Кончится война, уехать бы нам с тобой во Владимировку!
Школа у нас хорошая, знаешь сама, с Пелагеей Федотовной тебе работать будет весело, а я жду не дождусь, когда выйду в поле. Я, Маша, о деревенской работе подумаю – сердце зайдется! Стосковался, нет мочи!
Милая Маша, а еще болит у меня сердце из-за тебя. Мне тебя жалко, ты мне всех на свете дороже! А мучаюсь я сомнениями оттого, что чувствую горе у тебя на душе. Ты из-за горя и ждать меня согласилась. Может, каешься теперь? Не кайся, Маша! Если не в силах связать свою судьбу с моей, оборви лучше разом. Я не упаду духом – закалился. Люблю тебя на всю жизнь, а принуждать и неволить не хочу. Мне твое счастье дороже собственной жизни. Решай, Маша, как тебе лучше, и напиши мне все прямо, по-честному.
С комсомольским приветом
С е р г е й Б о ч а р о в"
Маша долго сидела над раскрытым письмом. Она знала и раньше, что Сергей понял все.
"Но почему же случилось, что его, честного, храброго, я не могу полюбить, как любила..." – в горьком недоумении спросила она себя.
Она вскочила и быстро прошлась по комнате.
"Положим, я напишу, что не люблю его так. Ведь я не стану счастливей от этого, а он будет очень несчастен. Только одному человеку в целом свете я дорога и нужна, и человек этот – Сергей Бочаров!"
Она написала:
"Милый, хороший Сережа! Сегодня мне очень грустно. Я неудачно работаю. Ты даже представить не можешь, как меня это мучает. Может быть, я никогда не сумею быть счастливой. Когда ты вернешься, мы решим, как нам жить и что делать. Ты мой единственный друг. Будь жив и здоров, Сережа. Побеждай!"
Глава 32
Федор Иванович, заложив руки за спину, бесшумно шагал по коридору. Коридор был пуст. Федор Иванович по голосу узнавал того или иного учителя в классе. Директор не останавливался. Ему не нравилась манера останавливаться у закрытых дверей. Он обошел все четыре этажа и направился к своему кабинету, когда увидел новую учительницу. Она поднималась по лестнице, на ходу поправляя волосы. Федор Иванович стоял на площадке и ждал. Он заметил, что при виде директора учительница замедлила шаги, в лице ее появилось выражение знакомой ему замкнутости. Так обычно выглядели школьники, когда он вызывал их в кабинет распекать, а они не чувствовали себя виноватыми. Директор выяснял обстоятельства дела. Иногда школьники действительно оказывались невиновными.
– Что произошло в шестом "Б"? – наугад спросил директор.
"Ему уже рассказали", – догадалась Маша.
– Федор Иванович, ничего такого, о чем бы я считала нужным довести до вашего сведения, – произнесла она сухо.
Она смутилась, потому что не хотела быть дерзкой с этим человеком, который ничего худого ей не сделал.
– В таком случае, – сказал директор, – будем считать, что в шестом "Б" ничего не произошло.
Он повернулся и пошел быстрой, легкой походкой, сплетя на пояснице руки.
Неожиданно Маша успокоилась. И следа не осталось от того чувства презрения к себе, которое мучило ее все эти дни. Теперь Маша могла признаться – не Федору Ивановичу, конечно, и не Ускову, и даже не тете Поле, но наедине с собой, – она могла признаться, как опрометчиво было тешиться самолюбивыми планами. Она шла в класс, чтобы с первого же урока победить шестиклассников. Но шестиклассники не только не догадались, какая необыкновенная учительница появилась в их школе, но вообще не поняли ничего из того, что она намудрила. Странно: сейчас это ничуть не огорчало Машу.
Грамматика вступила в единоборство с индейцами. Это была нелегкая задача. Существительные, прилагательные и местоимения оказались орудиями недостаточно мощного калибра, чтобы только с их помощью овладеть воображением шестиклассников. Не раз во время уроков Маша ловила рассеянные взгляды учеников. Но так как всякие нравоучительные рассуждения отскакивали от ребят, как резиновый мячик от стенки, то Маша и не пыталась рассуждать, доказывая пользу грамотности. Она выбивалась из сил, стараясь и на уроках грамматики дать пищу фантазии шестиклассников, готовых вытерпеть скучнейшее в мире правило, если в нем была хоть крошечная лазейка для выдумки.
Так в шестом "Б" появился чемпион по придумыванию иллюстраций к любому грамматическому правилу. Это был Петя Сапронов, мальчик с толстыми губами и круглой головой, на которой светлые волосы, едва вырастая, начинали от самого корня закручиваться в тоненькие колечки, как мелкая стружка. За курчавые волосы, толстые губы, а главное – за привычку подбирать рифму к каждому слову Петя Сапронов прозван был Пушкиным. Он был увлечен хореями и ямбами, как фокусами, и грамматические примеры придумывал только в форме стихов. На уроке проходилось первое спряжение. Петя сочинял:
На сосновый бор с востока туча наплывает,
И весенний гром над лесом грозно грохотает.
Класс был доволен. Еще больше был доволен поэт. Учительница зачеркивала в Петиной тетрадке слово "грохотает", но после, неожиданно для себя, иногда в самой неподходящей обстановке, в столовой например, вдруг начинала смеяться.
Вот эта-та несчастная склонность Сапронова к сочинительству и навлекла на Машу новые неприятности.
Едва прозвенел звонок к уроку, Борисов спрятал бумаги и книги в ящик стола, запер на ключ и, лаконично бросив Маше: "Я иду к вам", зашагал впереди, плотно прижимая к бокам острые локти и высоко неся маленькую красивую голову. Он остановился у двери, рассматривая надпись "6 Б", пропустил Машу в класс и вошел.
Он устроился на последней парте и, по обыкновению, не смотрел в лицо Маше, а куда-то мимо. Выражение его глаз было скучное, словно он наперед знал, что ничего интересного не услышит.
Впервые Маша почувствовала себя неуютно в классе. Мальчишки как-то по-особенному притихли. У нее мелькнула мысль, не сделать ли урок литературы вместо грамматики, но она с негодованием отвергла эту уловку и, стараясь не замечать Борисова, но чувствуя все время тяжесть его присутствия, начала грамматические упражнения, как полагалось по плану. Повторялись полногласные и неполногласные сочетания. Мальчики читали в своих тетрадях примеры, и все кончилось бы благополучно, если бы не дошла очередь до Пети Сапронова, который только и ждал случая отличиться. Он поднялся и прочитал, торжествуя:
Если кто не хочет со мной навек дружить,
Не буду я того об этом поросить.
Каждое выступление Сапронова служило поводом к оживлению в классе. И теперь, достаточно было ему подняться, все забыли о Евгении Борисовиче, а Маша, только услышав дружный хохот мальчишек, поняла, что он прочитал. Вернее, не поняла и велела повторить, что он и сделал охотно, пояснив при этом, что в слове "поросить" – полногласие.
Если бы Маша была наедине со своими шестиклассниками, она попросту растолковала бы им, как не раз приходилось делать, что Сапронов снова напутал. Но в классе присутствовал Борисов. И, собрав в памяти весь небогатый запас сведений по истории языка, она так издали начала объяснения, что скоро потеряла нить и не знала сама, как добраться до злополучного слова, которое Петя Сапронов изобрел в угоду размеру и правилу.
Мальчики слушали из вежливости, но главным образом оттого, что в классе сидел завуч.
Прозвенел спасительный звонок. Маша так и не успела подойти к полногласиям.
Зато Евгений Борисович имел возможность убедиться в том, что урок хуже даже, чем он ожидал.
Весь урок он записывал выводы в толстой тетради, куда заносил все свои наблюдения над учителями, делясь ими, впрочем, только с начальством из роно.
"Итак, милейшая Мария Кирилловна, придется надменность забыть! Скоро вы у меня станете смирненькой. Слишком уж самостоятельна. Не по чину. Девчонка!"
Маша на всех четырех этажах искала Ускова. В последние дни она с ним редко виделась.
Жизнь Ускова в Москве быстро вошла в колею. В институте все давно уже знали широконосого, с покалеченной рукой аспиранта, который непомерно много читал, слушал лекции всюду, где только возможно, а главное, так охотно и весело вникал в любое общественное дело, что очень скоро стал известен и нужен всем. Так же как дома, Усков организовывал воскресники и бригады по обслуживанию раненых бойцов, ездил в госпитали читать доклады, газеты или просто проведать подшефные институту палаты – у него на все хватало времени.
И хотя уроки Усков давал только два раза в неделю, он и в школу умудрялся забегать почти каждый день. Когда Нина Сергеевна, построив в линейку учеников, спускалась с ними в раздевалку, там, подперев плечом дверцу шкафа второго "Б", стоял Усков и, чтобы не тратить попусту времени, читал записи лекций по курсу древней литературы, а иногда умудрялся карандашом делать черновые наброски аспирантской работы.
– Вы здесь? – удивлялась Нина Сергеевна, увидев Ускова возле шкафа второго "Б".
Юрию Петровичу Ускову недоставало изобретательности находить каждый раз новое объяснение. Почему-то именно в этот час ему случалось ежедневно проходить мимо школы. Он заглянул на всякий случай. Круто повернувшись, чтобы скрыть внезапный румянец, Нина Сергеевна командовала своим второклассникам одеваться. Длинные кисти ее платка колыхались, словно танцевали. Второклассники уходили домой, а Усков провожал Нину Сергеевну до Никитских ворот.
На этот раз Маша догнала их недалеко от школы – они остановились прочитать на деревянном щитке газету. Ветер срывал с головы Нины Сергеевны шляпу. Она держала ее обеими руками.
– Юрий, – сказала Маша, – со мной приключилась страшная неприятность.
– Что такое? – Усков обернулся, стараясь говорить испуганным и сочувственным тоном, но каждая черточка его лица говорила другое.
У него были до бессовестности счастливые глаза, он с трудом силился вникнуть в Машины горести. Нина Сергеевна, поправив прядку черных блестящих волос, резонно заявила:
– Самый лучший в мире учитель хоть раз да провалит урок.
Маша пробормотала в ответ что-то бессвязное и, сделав вид, что вполне успокоена, оставила их дочитывать газету на деревянном щитке. Они решили во что бы то ни стало ее дочитать, хотя ветер гнул и качал на бульваре деревья и над голыми их макушками нес тяжелую тучу, готовую пролиться холодным дождем.
Никогда не привыкнуть Маше к тишине своего дома, к тому, что никто ее не ждет, нет отца! Отец! Может быть, он сказал бы: "Не в том беда, что Борисов стал свидетелем твоего поражения, а в том, что кое-какие институтские науки не очень прочно улеглись в твоей голове".
Маша не слышала, чтоб кто-нибудь из учителей говорил, что ему что-то неизвестно. Странно было представить, чтобы математичка Анастасия Дмитриевна, вернувшись из класса с грудой тетрадей, задумалась над решением ученической задачи. Маше приходилось задумываться слишком часто. В этом она не осмелилась бы никому открыться. На первом курсе ей казалось, что она знает очень многое. Она кончила институт с дипломом отличницы и убедилась в том, как мало знает. Вооружившись карандашом, она снова села за книги.
Между тем жизнь шла своим чередом.
В начале второго месяца школьных занятий в шестом классе "Б" появился новый ученик. Он только вернулся из эвакуации. Маша записала в журнале: "Витя Шмелев". Он пришел в класс в коротких штанах, которые держались на помочах. Должно быть, у его штанов не было карманов, потому что, когда в перемену дежурный выпроводил ребят из класса, Шмелев стоял у окна в коридоре и не знал, что делать с руками. Из окна дуло, он ежился от холода, но храбрился, не желая придавать никакого значения тому, что все шестиклассники, кроме него, в длинных брюках. Он высматривал, есть ли еще кто-нибудь такого маленького роста, как он, и убедился, что все гораздо выше. Он отвернулся и стал смотреть в окно. Тут к нему и подошел Володя Горчаков, тот мальчик с голубыми глазами, который знал все подробности быта и нравов индейцев.
Едва новенький переступил порог шестого класса, Володя Горчаков почувствовал к нему презрение за короткие штаны, низенький рост и робкий вид. Примерный! Подлиза, наверное.
Володя Горчаков подтолкнул новенького плечом, чтобы тот убедился в его превосходстве и силе.
– Эй ты, Шмель, – сказал он, – тебе директор велел во второй класс катиться.
Витя Шмелев резко обернулся. Он стоял у окна и ждал, когда к нему "полезут". В том, что к нему "полезут", он не сомневался. Витя в душе трусил, но этого никто не должен знать.
Он ощетинился, как еж. Володя Горчаков в удивлении отступил на шаг, но тут же придвинулся вплотную. Они стояли и молча подталкивали друг друга локтями. Горчаков и не подумал бы связываться с новеньким, если бы тот отодвинулся или другим каким-нибудь способом показал свое уважение. Но маленький Шмель не собирался отступать, а, наоборот, все энергичнее наседал на Горчакова. Все это видели.
Вокруг собралась порядочная кучка любопытных. Вдруг она растаяла, как стая вспорхнувших воробьев, а на месте ее очутился директор Федор Иванович.
Заложив руки за спину, он смотрел из-под своих удивительных бровей подозрительно и строго. Горчаков не успел улизнуть и теперь соображал, какое на него наложат наказание за драку.
Витя Шмелев еще не остыл, и, хотя старался спокойно дышать, грудь тяжело поднималась.
– Почему не острижен? – спросил директор.
Витя провел ладонью по волосам, нащупав надо лбом торчащий вверх веерок.
– Федор Иванович, – сказал Горчаков, – это наш новенький. Он не знает, что нельзя носить чуб.
– Сегодня же под машинку! – приказал директор. – Никаких чубов. И марш на уроки.
Горчаков опрометью пустился в класс, не веря, что все обошлось.
В дверях он ухитрился дать еще тумака Шмелеву и шепотом пообещал:
– А на улице и не то будет!
Шел урок алгебры. Математичка Анастасия Дмитриевна нарисовала числовую ось на доске и принялась объяснять с таким увлечением, как будто ничего на свете не могло быть важнее сложения относительных чисел.
Объяснив урок, учительница стала вызывать мальчиков к доске. Это было уже неинтересно.
Витя Шмелев погрузился в свои мысли. Он думал о том, как было бы хорошо, если бы он был сильнее и старше всех ребят в классе и на целую голову выше Володьки Горчакова. Шел бы мимо Горчакова и свистел, будто не видит. Или пусть он останется таким, как есть, но все-таки победит Горчакова и положит на лопатки. Потом можно бы помириться, и он покажет Горчакову новый электрический паяльник. Если бы он победил Горчакова, он подарил бы ему старый паяльник. Зачем ему два?
Но получилось все по-другому.
На улице выпал снег. В переулке за школой шестиклассники бомбили "неприятельские объекты". Это были не убранные еще с осени сорок первого года заржавевшие "ежи". Именно этим переулком Витя Шмелев возвращался домой. Он сразу увидел Володю Горчакова и понял, что никогда не положит его на лопатки, но, вместо того чтобы незаметно юркнуть на противоположный тротуар, пошел прямо на Горчакова. Сумка с книгами хлопала его по спине.
Володя Горчаков бросил снежки и двинулся навстречу противнику. Если бы Шмелев посторонился! Взял бы и свернул в сторону – что ему стоило? Но он опять ни за что не хотел отступить, он важничал у всех на виду. Этого Горчаков не мог стерпеть.
И Витя Шмелев полетел лицом прямо в снег. Когда он поднялся, никого вокруг не было. По переулку шла классная руководительница Мария Кирилловна.
– Что с тобой? – спросила она, узнавая новенького.
– Ничего. Просто споткнулся.
Отряхнув снег с шапки, Витя перебежал на другой тротуар.
Маша знала теперь шестиклассников и по именам и в лицо. Она была уверена, что знает их всех одинаково. В действительности же из сорока человек ее класса только немногие раскрылись перед ней.
Она знала Диму Звягинцева. Книгочей, шахматист, первый в классе силач, охотно похвалявшийся бицепсами, его уважали ребята за справедливость.
– Как Димка скажет, – то и дело слышно было среди ребят. – Димка, скажи, на чьей стороне правда?
Звягинцев страдальчески морщил лоб, думал, вздыхал и выкладывал правду. Он учился хорошо не оттого, что науки легко ему давались или равно были интересны. Он был совестлив. Надо учиться? Кряхти, а учись.
Шура Матвеев, чистенький, вежливый мальчик из профессорской семьи, учился, напротив, почти без усилий. Матвеев на лету схватывал объяснения, урок отвечал легко, хотя чуть небрежно, и любил поражать ребят разными диковинками: то билетом на концерт, то какой-нибудь редкостной книгой. Или притащил в класс подзорную трубу, будто бы доставшуюся его отцу от адмирала Нахимова. Ребята с интересом разглядывали все его редкости, но никакие подзорные трубы не могли создать Шуре Матвееву, как он ни тщился, особого положения в классе.
Главенствовал Володя Горчаков. Задира и плут, всегда счастливо озабоченный какой-нибудь выдумкой, поглощенный страстной дружбой или лютой враждой, Володя Горчаков к школьным наукам был равнодушен. Учился, потому что такова была неизбежная участь всех мальчишек с восьмилетнего возраста. Старался меньше получать двоек, чтобы не ругали дома. В школу тем не менее Горчаков ходил охотно: в школе было весело и товарищи любили его.
Был в классе сочинитель, Петя Сапронов, который доставлял учителям немало хлопот удивительной способностью путать все на свете. Был задумчивый и вялый Леня Шибанов, слишком робкий, чтобы выделиться хоть чем-нибудь.
Кроме того, в классе было много других. В сущности, они оставались мало знакомыми Маше. Среди них был и Витя Шмелев.
Однажды Маша задержалась в школьной библиотеке. Смеркалось. На лестнице было темно.
В пустой раздевалке копошилась фигурка. Кто-то ползал впотьмах, разыскивая галоши или упавшую шапку, и тихонько всхлипывал.
– Кто здесь? – спросила она.
Мальчик умолк. Маша повернула выключатель. Витя Шмелев, держа в одной руке шапку, поднятую с полу, торопливо вытирал кулаком заплаканные глаза.
– Здравствуйте, – сказал он растерявшись. – Я ничего.
– О чем ты плакал?
– Я не плакал.
Он бочком пробирался к двери, пряча от учительницы лицо.
– Погоди. Ты плакал из-за шапки?
– Нет. Я ее сразу нашел.
– Погоди. Тебя обидели? Ну, признайся, Витя, скажи мне, пожалуйста. Она взяла его за плечо и крепко держала, чтобы он не убежал.
– Никто меня не обижал. Да я и не плакал. – Он вывернулся из-под ее руки. – До свиданья, Мария Кирилловна! Можно мне домой, Мария Кирилловна?
– Иди, – ответила она.
Она видела, как Витя Шмелев с усилием открыл тяжелую дверь и юркнул в темноту улицы.
Глава 33
Когда за стеной у соседей пробило семь часов, Витя проснулся.
Сначала он подосадовал, что проснулся на полчаса раньше, потом обрадовался.
Он хотел проверить, усилился ли магнит, к которому подвесил на ночь грузик, но знал, что, едва пошевельнется, разбудит маму, и поэтому лежал не шевелясь и думал.
Он припомнил всю свою вражду с Горчаковым.
Однажды Дима Звягинцев заступился за Витю. Вот что из этого получилось.
После уроков Володя Горчаков прижал Витю в углу раздевалки и крикнул:
– Сдавайся, тогда заключим мир навсегда!
– Вот тебе мир! Первый сдавайся! – ответил Витя и сбил с Володьки сумкой шапку.
Дима Звягинцев поднял шапку, нахлобучил Володе на лоб и сказал:
– Брось приставать к Шмелю!
Дима Звягинцев был самым старшим в классе, но никого не трогал пальцем.
– Хватит тебе к Шмелю приставать, – повторил он и стал между ними.
Володя не знал, как поступить: кинуться в бой или не лезть больше к Шмелеву. Он уж и сам позабыл, из-за чего с ним враждует, и был бы рад, чтобы все это кончилось. Но Витя снова испортил все дело.
– Попробуй, попробуй пристань! – прокричал он, высовываясь из-за спины Звягинцева. За прикрытием он чувствовал себя надежно.
Володя Горчаков внезапно сочинил стихотворение:
Шмелишка-трусишка
За спину залетел,
Песенку запел.
Он изумился своим рифмам и пошел разыскивать Петю Сапронова: до сих пор подбирать рифмы умел только Петя Сапронов. Володя Горчаков стихи считал ерундой, но свое стихотворение ему понравилось.
Витя Шмелев в этот день возвращался из школы с Димой Звягинцевым. Дима, высокий, плечистый, в синих брюках галифе, ватной куртке и круглой кубанке, шагал широко, по-мужски. Витя семенил рядом, не спуская со своего нового друга счастливого взгляда, и выкладывал все, что было за душой.
Он рассказал, что обязательно сконструирует детекторный радиоприемник, спросил, не нужен ли Диме паяльник: у него все равно один лежит зря, обещал сегодня принести Диме полный комплект журнала "Техника молодежи" за 1940 год. Витя жаждал дружбы!
А когда вечером он пришел к Звягинцеву, тот играл в шахматы с каким-то большим парнем; другой такой же большой парень стоя наблюдал. По висевшим в углу шинелям Витя догадался, что Димины друзья – ремесленники. Дима покраснел и сказал Вите: "Положи на стол", даже не взглянув на кипу журналов, завернутых в газету. Витя понял: он стесняется перед ремесленниками такого маленького товарища и хочет показать, что это и не товарищ, а так просто зашел соседский мальчишка. Мучаясь от стыда и разочарования, Витя наблюдал за шахматными ходами, крепко прижимая к груди спрятанный под пальто новый паяльник, который принес подарить Диме. Он решил подарить ему новый, а старый оставил себе. Так он долго стоял, а три больших мальчика не обращали на него никакого внимания.
Наконец Витя сказал:
– Ну, я пошел.
Дима догнал его на лестничной площадке, красный, как вареный рак.
– Эй, Витька! – позвал он, оглянувшись, прикрыта ли дверь. – Приходи когда-нибудь после. Это ребята с нашего двора. Придешь завтра?
– Ладно, – буркнул Витя, стыдясь за себя и за Диму, и помчался по лестнице, придерживая под пальто паяльник.
А в школе, когда Володя Горчаков, по привычке всех задирать, запел: "Шмелишка-трусишка за спину залетел", Витя так яростно на него набросился, что на этот раз Горчакову пришлось спасаться бегством.
Мир между ними не мог быть восстановлен. Витя Шмелев не нуждался в друзьях. Сейчас он вспомнил все это и так громко вздохнул, что мама услышала.
– Витя, ты опять рано проснулся? Ты здоров?
Витя кашлянул. Он кашлянул безо всякой цели, но в голове его мелькнула мысль: если бы немножко поднялась температура, мама оставила бы его дома.
Он закашлялся сильнее, хотя для этого пришлось поднатужиться. Мама накинула халат и подошла к кровати:
– Дай-ка попробую лоб. Болит где-нибудь?
– Нет. Вот здесь колет немного.
Он приложил наугад мамины пальцы к боку, где кончается последнее ребро.
– Здесь? Ну, здесь пустяки.
Витя уткнулся лицом в подушку и кашлял, кашлял. Он так старался, что весь вспотел, и все это для того, чтобы не идти сегодня в школу.
Его мама, Анна Игнатьевна, догадалась, в чем дело.
– Отчего ты такой лентяй? – спросила она, начиная одеваться, потому что спешила на работу. В комнате сыро. На окнах намерз лед, валенки на батарее почти не согрелись. – Ты совершенно здоров, но сегодня, пожалуй, холодно в коротких штанах, – сказала Анна Игнатьевна. – Кстати: мне дали ордер на брюки.
От радости Витя принялся выкидывать такие номера на кровати, что мама стащила с него одеяло и велела вставать. Она не понимала, почему Витя рад любому случаю отвертеться от школы.
Он обещал выучить три лишние страницы по истории.
– И еще нам велели повторять, – говорил он в порыве усердия. – Я повторю Двуречье, хотя там ничего интересного нет. Только сады Семирамиды. Из-за садов приходится все Двуречье учить.
Анна Игнатьевна шла к трамваю и думала: она потакает Витиной лени. Она неверно его воспитывает.
Но когда по утрам они вместе выходят из дому и Витя повертывает в переулок к школе, а она смотрит ему вслед, сердце ее сжимает печаль. Он так медленно идет в школу! Голова втянута в плечи, сумка хлопает сзади по спине. Иногда, не выдержав, Анна Игнатьевна догоняет Витю, чтобы поцеловать лишний раз на прощание. Он вертит по сторонам головой и сердито бормочет:
