355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Мария Прилежаева » Юность Маши Строговой » Текст книги (страница 13)
Юность Маши Строговой
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 11:35

Текст книги "Юность Маши Строговой"


Автор книги: Мария Прилежаева



сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

– Прошу настоятельно: сообщите свое мнение. Мнение роно по поводу урока Строговой, которая, вопреки программе и плану... – требовал Борисов, не желая дать инспектору улизнуть без ответа. – Обязаны осуществлять руководство? Пожалуйста.

– В конце концов, у вас собственное суждение есть? раздраженно-тонким голосом вдруг крикнул инспектор. – Руководитель вы учебно-воспитательной работы в школе или кто? Разберитесь.

Он поднял воротник и повернулся к завучу спиной.

"Подорван авторитет", – понял Борисов.

Звонко хрустел под ногами снег. Молодой, упругий снег, как в детстве! Запах мороза, как в детстве. Вон откуда-то взялась пестрая сорока, качает на заборе хвостом, и глазки у нее похожи на изюмины.

Человек невзрачной внешности, в ушанке из кроличьего меха, хмуро шагал морозными улицами. На душе у инспектора сумбур.

С одной стороны, безусловно, он должен был поддержать завуча Борисова, озабоченного воспитанием в молодых учителях самодисциплины. Без самодисциплины учителя нельзя правильно организовать педагогический процесс. Аксиома, бесспорная как дважды два – четыре.

С другой стороны, на сей раз инспектору не хотелось поддерживать завуча Борисова. И не поддержал, хотя неизвестно, как это для него обернется. Кто-кто, а уж Борисов – мастер строить всякие козни.

Какое-то смутное беспокойство, какой-то небывалый жар расшевелились в душе инспектора за этот час, пока он слушал в классе лихорадочно-поспешную речь мертвенно-бледной учительницы. Таких ребят он никогда на уроках не видывал! Просто вылетело из головы, что сидит на школьном уроке за партой и следует подготавливать выводы. Какие выводы! Слушал. О чем-то почти тосковал.

Так давно инспектор не испытывал чувств, похожих на пережитые нынче, как давно миновало забытое детство! "Высоко паришь ты на подвиг в отваге..."

Он не подозревал, что способен вместе с шестиклассниками зажечься. Пусть на один только час...

Надо было остаться, поговорить с учительницей – это она когда-то в роно озадачила его фантазиями о необыкновенности педагогического дела. Вот вам и фантазии! "Высоко паришь ты на подвиг..."

Но инспектор не остался, потому что Борисов требует: подавайте ему установку.

Не остался и бросил учительницу на суд завуча Борисова.

Глава 39

На полу валялись неприбранные книги. Маша и сейчас не собрала их. На столе лежал треугольник-конверт. Страшно было увидеть его при дневном свете! Маша спрятала письмо в шкаф, заперла на ключ и постояла несколько мгновений, вспоминая, зачем спешила домой.

С лихорадочной торопливостью, словно что-то гнало ее, она вырвала из тетрадки листок и написала письмо:

"Сергей! Милый Сережа!

Не надо прощать меня. Я знаю, что виновна перед тобой. Перед Митей я еще больше виновата. Он не узнает теперь никогда, как я хочу искупить свою вину перед ним.

Сережа, ты приехал в Москву, счастливый, прославленный, но для меня ты был прежним владимирским другом. Как хорошо мне было с тобой в тот вечер!

Пойми меня, Сергей. Я рассталась с Митей Агаповым. Я думала так и была несчастна. Я стыдилась своего несчастья и старалась скрывать его. Сережа, милый мой братишка, почему я должна причинить тебе горе? Я плачу. Если бы я могла отдать за тебя жизнь!

Ты должен узнать все, Сережа. Я не обманывала тогда тебя. Разве я посмела бы сказать тебе одно слово неправды! Я говорила себе: "Не люблю Митю" – и любила его всегда. Говорила: "Ты не должна думать о нем" – и каждое мгновение думала. Теперь, когда его больше нет, черная ночь вокруг. Не знаю, как жить.

Прости меня. Надо было молчать и ждать тебя и постараться, чтобы счастлив был ты. Но я не могу. Страшная Митина судьба все время у меня в глазах. Она будет со мной целую жизнь. Сергей, пойми меня! Прощай".

Не перечитывая письма, Маша заклеила конверт и вышла на улицу. Резкий холодный ветер пронизал ее. Ветер мел и кружил снег по мостовой; обледенели окна домов; волосы Маши заиндевели. Ее трясло от холода.

Она опустила письмо в ящик. Опять что-то гнало ее, и куда-то надо было спешить.

Она пришла к памятнику Пушкину. Сугробики снега лежали на плечах и открытой голове Пушкина. Он был угрюм и спокоен. Нестерпимая печаль стеснила Машино сердце. Она нашла скамью, где простилась с Митей, и опустилась на нее. Она съежилась, повернулась к ветру спиной и сидела одна возле памятника Пушкину, как воробей, который замерзает, а у него нет сил поднять крылья и лететь.

Ресницы ее на мгновение сомкнулись. Маша заснула. Нет, она не спала, она все время помнила, что рядом Пушкин, ветер сметает снег с его плеч. Белые хлопья, как птицы, летят по всему свету. И вот в саду тети Поли вишни склонили отяжелевшие ветви...

Сад цвел. Маша шла, протянув руки; вишни осыпали ее лепестками, как снегом, тихий звон провожал ее. Она знала: здесь, в саду, Митя, и искала его...

Вдруг Маша открыла глаза.

Она совсем закоченела. Часы на площади показывали половину второго.

Надо было идти на собрание.

"Зачем я иду? – думала Маша. – Я знаю, что вы скажете. Вы скажете, что я должна выполнять намеченный план и если намечено изучить на уроке деепричастие, то я должна изучать деепричастие. Надо было запереть наглухо сердце".

Усков и Нина ждали ее на школьном крыльце.

– Машенька, родная моя, Маша! – вскричала Нина. – Расскажи нам, что с тобой случилось?

– Митя Агапов погиб, – ответила Маша.

– Неужели ты... – Усков не докончил вопроса.

Метнув в сторону мужа гневный взгляд, Нина обняла Машу и ввела в школу. Она сняла с плеч пушистый с длинной бахромой платок и закутала в него Машу.

– Бедная! На тебе лица нет.

Учителя собрались в кабинете директора.

Маша села в уголке. Лицо у нее было белее платка, хотя ее сжигал внутренний жар.

"Разве с детьми меня связывает только учебная программа? Разве сегодня я не принесла им пользы? Впрочем, не следует выгораживать себя. Я не думала о пользе. Я говорила с ними о том, о чем не могла промолчать".

В кабинете директора ждали доклада Ускова о литературе военных лет "мероприятие", затеянное Евгением Борисовичем для повышения интеллектуального уровня учителей, как обозначал он в плане идейного воспитания педагогического коллектива.

– Доклад буду делать я. О состоянии учебно-воспитательной работы в школе, – коротко сообщил Евгений Борисович, не объясняя причин внезапного изменения повестки собрания.

Учителя переглянулись. Что случилось?

– Послушаем вас, – спокойно согласилась Людмила Васильевна.

Плотно сжав тонкие губы, с багровыми, словно от ожога, пятнами на грустно-серьезном лице, Борисов сортировал аккуратно исписанные листочки. Смешал, как колоду карт, отстранил: решил обойтись без записок.

– Можно начать?

Директор, шагавший вдоль стены с заложенными за спину руками, безучастно кивнул.

Борисов начал доклад. Даже враждебный Борисову человек не мог не признать, что говорил он внушительно. Веско. Бесспорно. Непоколебимая уверенность звучала в его тоне.

Он говорил, что школа должна работать бесперебойно и четко и только тогда уподобится идеально налаженному механизму, где каждая гайка на месте, служит общему делу. И это было, конечно, правильно. Кто станет возражать? Он говорил, что учебная программа – закон.

– Да! Отклонение от программы есть нарушение закона. Мы не можем допустить, чтобы учитель занимался в классе импровизациями.

Борисов взглянул на директора. Директор хмуро смотрел в одну точку. Борисов перешел к обзору работы учителей. Нетрудно было понять, что работа учителей хороша именно потому, что ею умело руководит он, Борисов.

Например. Глаза Борисова засуетились, почти искательно шныряя по лицам.

Он похвалил Людмилу Васильевну, которая интересно преподает ребятам ботанику, в чем он, Борисов, с удовольствием не раз убеждался и непременно ставил в известность роно.

– Ставил в известность роно, – настойчиво подчеркнул Евгений Борисович.

Людмила Васильевна, застигнутая врасплох, вскинула голову, брови настороженно поползли вверх, на лбу удивленно сбежались морщины.

"Ну и что? – говорило сердито-недоумевающее лицо Людмилы Васильевны. – Я хорошо работаю, а вы тут при чем?"

Но Борисов уже перебежал глазами к другой. Он хвалил теперь математичку Анастасию Дмитриевну, слух о педагогическом искусстве которой гремит по всему району, ибо он, Борисов, не устает пропагандировать опыт уважаемой Анастасии Дмитриевны. Вот образец для молодых учителей! Редкая скромность, достойная скромность и вместе с тем высокое мастерство, почти совершенство!

Сдержаннее отметив успехи еще двух-трех неплохих учителей, поощрив беззаветную преданность долгу нелюбимой ребятами воительницы за дисциплину, Борисов перешел к недостаткам. Стараясь сохранять бесстрастный тон, он сообщил собранию, какую странную картину пришлось ему наблюдать на уроке Марии Кирилловны. Только полное легкомыслие решится своевольничать столь безответственно: вместо ожидаемого ребятами, как указано в расписании, урока грамматики, на котором надлежало изучать деепричастия, ученикам безо всяких к тому поводов читалось и толковалось "Слово о полку Игореве"! Сложнейшее произведение! Отнюдь не доступное пониманию шестиклассников, почти малышей!

– Найдется ли хоть один учитель, который пренебрег бы столь бесцеремонно педагогическими требованиями? Обсуждать с шестиклассниками то, что программой предусмотрено изучать в восьмом классе! Зачем, спрашивается, понадобилось Марии Кирилловне обратиться, вопреки всякой логике, к "Слову"? – вопрошал Евгений Борисович безмолвных учителей и ледяным голосом отвечал: – Подозреваю: были у товарища Строговой личные побуждения, но ни я, ни ее ученики не обязаны с личными мотивами считаться. Долг есть долг. Сегодня я наблюдал возмутительное нарушение долга.

Он окончил сообщение и вытер платком выступившие над губой капельки пота, незаметно покосившись на секретаршу. Подробно ли ведется протокол? Протокол беспокоил Борисова. Что бы там ни взбрело в инспекторскую голову, в роно есть и повыше начальство. Он добьется, чтобы с протоколом ознакомились в самых высших инстанциях! Он поборется еще за свой авторитет.

В кабинете была тишина. Никто не оглядывался на Марию Кирилловну. Только любимица завуча, на уроках которой не утихала война, заскрипела стулом, обернув к Маше свое массивное тело, и в упор устремила на нее твердый взгляд.

– Это вы! – произнесла она пораженная. – Вы! Без году неделя в школе! А мы удивляемся: в классах хромает дисциплина! Чего же требовать от учеников, когда учителя сами вносят в педагогические процессы анархию? Предлагаю: учительский коллектив должен осудить недисциплинированность. Отмежеваться! Не забывайте: ученики на нас смотрят, берут с нас пример.

Она вынесла приговор и победоносно заскрипела стулом, отворачиваясь от нарушительницы дисциплины. Евгений Борисович нагнулся к секретарше, постучал карандашом по листам протокола. Записать точно! Учительский коллектив осуждает. Отмежевывается. Картина должна быть ясна.

– Кто желает сказать?..

Раздался грохот. Встал Юрий Петрович Усков. Он тяжело дышал, нетерпеливо раздувая ноздри широкого носа. Привычным ораторским жестом вскинул вверх руку.

– Имеет ли право учитель на вдохновение, выходящее за пределы программы?

Он сделал паузу, убедился: все взоры обращены на него. В маленьких, исподлобья глядящих глазках директора он уловил любопытство.

– Раньше я думал: нет. Теперь говорю: да. Не так уж часто, товарищ Борисов, нас посещает вдохновение. Не допытывайтесь, чем оно вызвано. Это не имеет значения! Не учите нас равнодушному выполнению долга. Такое выполнение долга равно нулю. Но скажите спасибо учителю, если, потрясенный высокой идеей, он внушит ее детям... Вы в чем обвиняете Строгову, Федор Иванович? – спрашивал Усков, хотя директор не проронил звука, пока Евгений Борисович делал свое сообщение. – Сегодня она не объяснила деепричастие? Она объяснит его завтра. Но, может быть, завтра не скажет детям того, что сказала сегодня. А что она сказала, вы не поняли, товарищ Борисов! Не способны понять. Не в силах! Вы разучились за бумагами видеть и слышать людей.

Выпалив без передышки свою дерзостную речь, Усков шумно придвинул стул и, бледный от волнения, сел.

– Ты прав, Юрий! – почти вслух прошептала Нина Сергеевна.

– Я в нем ошибался. Права ты! – сказал ей Усков.

Союзница Борисова опять заскрипела стулом, направляя теперь на Ускова твердый, ни в чем не поколебавшийся взгляд:

– Демагогия. Подрыв авторитета. Мы вконец сокрушим дисциплину!

– Грош цена слепой дисциплине! – запальчиво крикнул Усков.

Борисов презрительно повел плечами. Он старался выяснить позицию директора.

"Вы не смеете молчать, Федор Иванович! – бушевал он про себя. – Эти юнцы, вчерашние студенты, колеблют мой авторитет, а вместе с ним – все школьные устои. Сегодня они свергают завуча. А завтра? Вы в стороне, Федор Иванович? Наблюдаете? Догадываюсь. Хотите меня свалить? Но роно не позволит! Не даст! Полетите вы, а не я. Вы – со своими демократическими повадками, старомодными взглядами, сентиментальными бреднями о воспитании чувств! Молчите, Федор Иванович?"

Директор молчал. Он бросил шагать вдоль стены и, остановившись, где застало его бурное выступление Юрия, заложив руки за спину, выжидающе поглядывал на педагогов умными медвежьими глазками из-под сросшихся на переносье бровей. Вмешаться? Нет, подождем. Он умел слушать других.

После выступления Ускова среди учителей поднялся шум, как в любом взбудораженном классе. Говорили между собой. Стояла полная неразбериха. На тонких губах Евгения Борисовича застыла злая усмешка. Он собирал свои бумаги, пальцы его нервно бегали. Все, что он утверждает, – бесспорно. Борисов не желал замечать стены между собой и учителями. Шум поднят студентами. Их он сумеет привести в норму.

Вдруг заговорила математичка Анастасия Дмитриевна:

– Не знаю, когда я впервые прочитала "Слово о полку Игореве".

Все затихли, а Евгений Борисович замер в ожидании. Он прославлял эту щупленькую пожилую учительницу в заношенном синем костюмчике! Не будь завуча Борисова, кто заметил бы ее уроки, которые она дает, закрывшись с ребятами в классе? К таким тихоньким слава без помощи других не приходит. Но что такое она говорит? Как она смеет?!

– Давно, в детстве, попала мне в руки эта книга, – вспоминала Анастасия Дмитриевна. – Помню тревогу, какая меня обуяла. Солнце, закрытое мглой. Ночная степь, половецкий табор, пленение Игоря. Обида оттого, что Игорь пленен. Честь выше жизни. Это вы хотели сказать детям, Мария Кирилловна?

– Да, – впервые вымолвила слово Маша.

– Неужели дети не поняли?

– Как могли они не понять!

– Что же мы обсуждаем? Федор Иванович, что мы обсуждаем? – с гневом спросила Анастасия Дмитриевна.

Директор развел руками и отчего-то только теперь шагнул к столу и сел лицом к учителям.

"По плану намечен доклад Ускова о литературе. Борисов нарушил план", – вертелась на языке Федора Ивановича язвительная реплика. Но он сдержал себя. Говорят другие, и говорят то, что надо. Дурное настроение, с каким директор пришел на совещание, в нем постепенно рассеивалось.

"А с Борисовым нам не работать, – подумал он. – Ничего не поделаешь, теперь окончательно ясно".

– Я отвечаю за учебную работу школы! – патетически восклицал Евгений Борисович. – Я требую неукоснительного выполнения учебного плана. Требую.

– Да. Без плана работать нельзя.

Это сказала Людмила Васильевна, и Евгений Борисович весь снова напрягся, словно гончая на стойке.

"Как она красива со своими белыми волосами! Похожа на маркизу с картины художника восемнадцатого века", – невольно промелькнуло в уме у Маши.

Невозмутимо-спокойный взгляд Людмилы Васильевны, казалось, отодвигал куда-то Борисова.

– У нас большой план – вырастить человека, патриота, борца. Такой план с одними знаниями не осилишь – надо живую душу иметь. Без души в нашем деле – все равно что в море без компаса. Докажите мне, что сегодняшний урок Марии Кирилловны принес вред нашему главному плану, соглашусь: виновата учительница. Но не такие ли уроки, как сегодняшний Марии Кирилловны, вспоминают нынче вчерашние наши ученики, идя в бой с фашистами? Обсуждайте, товарищи, и меня вместе с Машей. Иной раз идешь в класс о пестиках да тычинках рассказывать, а проговоришь весь урок о Мичурине, да не о том, как выращивал сорта груш и яблок, а как со своим неукротимым характером всю жизнь против чиновников воевал. После, глядишь, ребята и о тычинках с особым вниманием слушают. Сложен наш план. Не всегда в расписание укладывается.

Борисов бледнел, сомкнув в непреклонную линию тонкие губы. Он не искал больше помощи у директора. Остался один. А как хлопотал подобрать союзников среди стариков! Как все точно было рассчитано!

"Лирика! Лирика! – возмущался Борисов, комкая и вновь разглаживая листок бумаги, на котором записывал выступления учителей. – Где ваша благодарность, товарищи? Ну, говорите, выкладывайте, что у вас за душой. Показывайте свою истинную сущность. В роно разберутся. А что, если?.."

Длинные пальцы Борисова остановились, запнувшись, и заработали вновь, с суетливой поспешностью перебирая бумаги.

"А вдруг? Если и там?.."

Глава 40

Над ухом жужжал комар. Непонятно – откуда комар? Он звенел и звенел. Вдруг Маша поняла, что это не комар, а телефон и надо протянуть руку, чтобы с телефонного столика у изголовья дивана снять трубку.

Мучительно трудно протянуть руку, все равно что поднять миллион пудов. Маша не в силах была поднять даже веки. Она лежала с закрытыми глазами. Телефон замолк, и стали падать бомбы. Их было много, они падали всюду и были похожи на тугие черные мячики. Они скакали как бешеные, эти злые черные мячи, уже голова Маши была совсем разбита, она не могла больше вынести нестерпимую боль.

Внезапно наступила тишина. Маша открыла глаза. День. Она не поняла, почему день. В дверь стучали. Маша с усилием заставила себя встать. У нее потемнело в глазах. Она ухватилась за стол, но стол вдруг поехал.

"Какие пустяки! Столы не ездят", – подумала Маша.

Не помня как, она очутилась у двери. Струя холодного воздуха освежила ее. Маша жадно дышала.

– Мария Кирилловна, здравствуйте! – говорил Витя Шмелев, топая у порога ногами, чтобы стряхнуть с валенок снег.

Володя Горчаков обмахивал валенки варежкой.

– Мария Кирилловна, почему вас сегодня не было в школе? – спросил Володя.

Глаза его искрились, уши торчали, как два красных лопушка: он закалял себя и выставлял уши на мороз.

– В какой школе? – спросила Мария Кирилловна и, пошатываясь, держась за стены, ушла в комнату.

Ребята переглянулись: они и не знали, что Мария Кирилловна такая шутница.

Они подождали, когда позовут в комнату, но их не звали. Тогда, пошаркав еще у порога валенками, чтобы не наследить, мальчики вошли и стали у двери.

Мария Кирилловна сидела в кресле, положив голову на валик.

– Мария Кирилловна, мы сказали в учительской, что у нас пустой урок, а Нина Сергеевна, которая учит второклашек, велела сходить к вам и узнать, почему вы не пришли. Она спросила: "Кто знает, где живет Мария Кирилловна?" Мы с Витькой знаем. Она сказала, чтобы мы побежали.

Мария Кирилловна не отвечала.

Ребята смущенно помолчали и наконец, стараясь почему-то неслышно шагать, приблизились к креслу и заглянули учительнице в лицо. Она спала. Это было странно и даже страшно.

– Я знал, что она заболела, – сказал Володя Горчаков, хотя вовсе и не думал об этом.

Он осторожно, кончиком пальца, дотронулся до руки Марии Кирилловны и отдернул палец – такой горячей показалась ему рука.

Ребята поняли, почему им так долго не открывали.

– Хорошо, что мы не ушли, а достучались все-таки, – шепотом сказал Витя Шмелев. – Идем скорее в школу, расскажем.

Горчаков обдумывал положение. Витя знал, что решающее слово принадлежит Горчакову, и послушно ждал.

– Как мы уйдем? – возразил Горчаков. – Кто нам потом откроет? Вдруг Мария Кирилловна не проснется? Или вдруг она без памяти? Придется подбирать к замку ключ. Если замок с фокусом, ни за что не подберешь кяюч. Придется ломать дверь.

– Что же нам делать?

Горчаков почувствовал – ответственность лежит на нем. Все зависит от того, какое он примет решение.

– Надо одному остаться, а другому бежать.

– Я побегу, – охотно согласился Витя. – В три минуты домчусь до школы и сразу обратно.

Витя хотел скорее позвать кого-нибудь на помощь к Марии Кирилловне, но, кроме того, он боялся остаться здесь один. Он и сам не знал, чего боялся.

– Знаешь что, Шмель? – рассудил Горчаков. – Ты должен остаться, а я побегу. У тебя мать на работе, ей все равно, когда ты вернешься. А у меня Васька сегодня дома после ночной. Знаешь, какой он у нас! Я забегу на обратной дороге домой и объясню, чтобы не ждали. Ты не бойся, я живо!

Оставшись один, Витя присел на каком-то ларе в прихожей. Было тихо в этом незнакомом доме. Витя не знал, куда ведут разные двери. Вдруг там кто-нибудь прячется? Он решил вернуться в комнату. Только сейчас он увидел телефон. "Ах мы дураки! Можно было позвонить и ждать здесь обоим".

Мария Кирилловна недвижно лежала в широком кожаном кресле. Витя слышал, как дыхание со свистом вырывается из ее груди.

"Вдруг она умрет?" – подумал Витя. Сердце его часто, испуганно застучало.

Витя беспомощно осмотрелся. Он не мог больше ждать в бездеятельности и стоять с опущенными руками. Он лихорадочно соображал, что сделать полезное для Марии Кирилловны. Будь Витя девочкой, может быть, он принялся бы за уборку комнаты. Но Витя не заметил даже, что на полу валяются книги, или заметил, но не придал этому никакого значения.

Раздался шорох. Мария Кирилловна приподнялась в кресле и заговорила что-то – бессвязно и быстро.

У нее пылало лицо; странно расширенные глаза блестели.

Невольно Витя сделал шаг и встал за стол. Мурашки пробежали у него по всему телу, даже по голове. Понятное не пугало Витю. Его пугало непонятное. Он не узнавал Марию Кирилловну. Что-то с ней творилось, отчего у него холодела душа. Она говорила, говорила, а Витя медленно, шаг за шагом, пятился к двери. Еще мгновение – и он умчится из дома, как ветер. Но раньше чем это мгновение наступило, он различил в прерывистой речи Марии Кирилловны какие-то знакомые слова.

Крепко ухватившись за дверную ручку, держа самого себя, чтобы не убежать, он вслушивался.

– Почему в глазах твоих навеки?.. Я хочу, поймите... Нельзя из седла золотого! Глупые мальчишки! Не смейте по-индейски! Я вам объясню деепричастие.

И одно это маленькое трезвое слово внезапно вернуло Витю к действительности.

Он выпустил из рук скобу. Раскаяние овладело им с такой же силой, как за минуту перед тем владел бессмысленный страх. Его больная учительница лежала в кресле, и даже отсюда, через всю комнату, он слышал, как что-то бурно клокочет в ее груди, и видел потрескавшиеся, пылающие губы.

Она уснула опять, уронив голову на валик, а Витя вдруг всхлипнул, забыв, что он шестиклассник, скоро ему исполнится тринадцать лет и с другом своим Володькой Горчаковым они поклялись презирать опасности. Он любил Марию Кирилловну. Витя сам не знал, как и почему связано с Марией Кирилловной то, что ему хорошо стало в школе. И вообще интересно. Он вытер кулаком глаза и, словно подхлестнутый своими мыслями, подошел к Марии Кирилловне. Ого! Какая она горячая!

На столе лежал платок. Витя схватил платок и побежал искать кухню. Он живо ее нашел. Не так уж много дверей выходило в прихожую, ничего таинственного за ними не скрывалось. Витя намочил платок и положил на голову Марии Кирилловне. Что бы сделать еще? Он накрыл учительницу шубой.

Витя перетащил бы Марию Кирилловну на диван, но на это у него, пожалуй, не хватит силенок.

Так как Вите хотелось не переставая действовать, он каждую минуту менял платок на голове Марии Кирилловны. Впрочем, платок почти каждую минуту просыхал.

Наконец позвонили. Витя побежал открыть дверь и в недоумении отступил: пришли не из школы, а какая-то незнакомая женщина в черной каракулевой шапочке и пушистом платке вошла в переднюю, сняла с плеч рюкзак, опустила на пол, развязала платок и только тогда, смеясь и непривычно для слуха окая, сказала:

– Откуда ты взялся, мальчик?

– Я Шмелев. Из шестого "Б", – ответил Витя. – А вы откуда?

– Я, дружок, издалека. Из Владимировки. А где же... – Она заглянула в комнату и перевела встревоженный взгляд на Витю. – Э-э! – испуганно сказала она. – Вот что у вас тут делается!

Глава 41

Через неделю Маша очнулась. Она лежала с закрытыми глазами, чувствуя на лице солнечный луч.

Страшная слабость приковывала голову к подушке, но Маша очнулась, и это было возвращением к жизни. Маша жила и даже почувствовала голод – она невыносимо хотела есть. Вкусный запах дразнил аппетит. Этот запах был связан с воспоминаниями о чем-то родном.

Нельзя ошибиться: только тетя Поля умела варить такой душистый кофе.

Маша открыла глаза. За столом сидела тетя Поля в очках и читала книгу. Раньше тетя Поля не носила очков и поэтому, должно быть, не особенно освоилась с ними – все время поправляла и наконец сняла вовсе. Маша всматривалась в лицо тети Поли. Несколько новых морщинок у глаз и рта, немало морщинок.

– Тетя Поля!

– Ох! – Пелагея Федотовна выронила книгу, зачем-то надела очки. Никак, пришла в себя, Маша?

Торопливо шаркая шлепанцами, она приблизилась к постели, нагнулась, провела рукой по щеке Маши:

– Напугала ты нас!

Пелагея Федотовна принялась хлопотать, принесла горячий кофе. Маша не отпускала ее от себя.

– Будьте здесь. Сидите здесь, рядом.

Солнце ушло из комнаты, но тетя Поля осталась. Она садилась, вставала, прибирала что-то или, наклонившись над Машей, трогала губами лоб. Нет, температура действительно упала.

– А я уж боялась – не выхожу тебя. Как это ты ухитрилась крупозное воспаление легких подхватить?

– Тетя Поля, зачем вы приехали?

– Дело важное было. Иришу оставила с Иваном, а сама прикатила сюда. Я на подъем легкая. Ты слушай и молчи. Маме ничего не писала, надеялась все обойдется. Очень она за тебя беспокоится и нас бросить жалеет. Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается, – произнесла тетя Поля, невесело усмехнувшись. – Тяжеленько нам бывает с Иваном. День, два, три молчит. Думалось – на два века ему отпущено радости, а и на один не хватило. Однако работает! Недавно в район выезжал. Может, привыкнет как-нибудь... А твои мальчуганы каждый день прибегают! Кое-что я узнала у них. – Она улыбнулась и не стала рассказывать, что узнала.

– Не уходите, – просила Маша.

– Они! – засмеялась Пелагея Федотовна, услышав в прихожей звонок. Посетители явились. Я их в строгости держу. У порожка постоят, пошепчутся, новости свои мне выложат – и до свиданья. Сегодня уж разве пустить их к тебе?

Маша увидела через раскрытую дверь в прихожей Леню Шибанова.

Почему-то Маша не ждала, что именно он придет ее навестить. Он пригладил ладонью коротко остриженные волосы, поправил ремень, дернул воротничок. Он так долго прихорашивался, прежде чем войти, что Маша рассмеялась. Вдруг ей стало неловко. О Лене Шибанове она мало думала, меньше, чем о других. Он был тихий, послушный. В сущности, ничего больше Маша не знала о нем.

– Здравствуйте, – сказал Леня Шибанов, садясь в отдалении на стул.

Не зная, с чего начать разговор, он помолчал, водя по комнате глазами.

– Вы выздоровели, Мария Кирилловна?

– Не совсем, – ответила Маша и вспомнила: ведь это он, Леня Шибанов, неказистый мальчуган в залатанной куртке, сказал тогда на уроке: лучше убитым быть... Как, должно быть, больно колотилось его робкое сердчишко, решаясь на мужество! Твое дело, учительница, помогать ему крепнуть, а ты почти и не заметила этого тихого человечка.

– Сегодня нас учил Юрий Петрович. Ребята не поняли ничего, – сообщил Леня.

– Ну, уж это ты выдумываешь глупости, – возразила Маша. И покривила душой.

Нетрудно представить, что творилось в ее шестом "Б", когда Юрий Петрович Усков, ворвавшись в класс, опрокинул на головы бедных шестиклассников водопады красноречия, цитат и учености. В лучшем случае они занялись упражнениями в смехе по-индейски, как когда-то на ее первом уроке.

– Мария Кирилловна, когда вы заболели, ребята сначала радовались пустым урокам, а теперь говорят – скорее бы вы приходили.

Маша порозовела от радости. Она им нужна! "Хорошие мои, а мне-то как вы нужны!"

Леня Шибанов разошелся и говорил без умолку:

– Мария Кирилловна, Витя Шмелев велел спросить, не починить ли вам радио. Он починит. А я могу дров наколоть. Я всегда дома колю. Ах, у вас батареи. Ну, тогда я помойное ведро вынесу. А у нас в классе порядок. Только ребята шумят. Вчера директор оставил всех на час и сказал, если мы недостойны, снимет портрет Бочарова со стены и повесит в другом классе. А мы устроили пионерский сбор. Горчаков и все ребята сказали: будем добиваться, чтобы наш класс называли: "Шестой "Б" имени Героя Советского Союза Сергея Бочарова"... Вы скорее выздоравливайте, Мария Кирилловна! Вы не бойтесь, мы Бочарова не уступим. Горчаков никому не даст шуметь. Он только сам шумит, но когда один – не очень заметно. Сегодня по физике поставили три пятерки, а Звягинцева приняли в комсомол. Ему четырнадцать стукнуло.

Леня Шибанов выложил новости, но что-то ему не давало покоя. Он вертелся на стуле, поглядывал на дверь, застенчиво мялся.

– Мария Кирилловна, скажите Пелагее Федотовне, чтобы она и мне показала орден. Она другим ребятам показывала, – попросил он наконец.

– Тетя Поля, идите-ка, идите-ка! – закричала Маша. – Что вы молчите? Какой у вас орден, тетя Поля?

– Ленина, Маша.

Пелагея Федотовна надела очки, вынула из чемодана коробочку и дала Лене подержать орден.

– Пелагея Федотовна, за что вам его дали? – спросил он с простодушной наивностью.

– За то, Леня, дали мне орден, что я всю свою жизнь учила таких ребятишек, как ты, быть настоящими людьми. Так много ребят, что, если бы сейчас собрать их со всех фронтов в одно место, набрался бы полк.

– О-о! Целый полк! – пораженный, воскликнул Леня. – Пелагея Федотовна! У нас будет сбор. Приходите к нам на пионерский сбор.

...Через несколько дней Пелагея Федотовна уезжала. Маша уже встала и, закутавшись в халатик, бродила по комнатам. Она всюду следовала за тетей Полей, словно боялась остаться одна со своими воспоминаниями.

– Если бы не привязалась к мальчишкам, бросила бы все и уехала с вами во Владимировку.

– А привязалась – и не уедешь! – засмеялась Пелагея Федотовна. – И не уйдешь никуда. Никакими золотыми горами теперь тебя из школы не выманишь. У тебя, Маша, начало хорошее.

– Но, тетя Поля, я не вижу конца.

– И не увидишь. Нет в нашей работе конца. Забрался на одну горку глядишь, а впереди еще выше гора. Промахи свои знаешь?

– Иногда.

Но, конечно, не все свои промахи знала Маша и не догадывалась о многих из них, и много впереди ждало дней, когда, сраженная неудачей, она будет мучиться неверием в себя, терзаться сомнениями и, стиснув зубы, решит начинать все сначала.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю