Текст книги "Юность Маши Строговой"
Автор книги: Мария Прилежаева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)
Настроение у него упало. Он не процитировал Маяковского и кое-как закончил свое выступление, с досадой думая, что провалил завтрашний воскресник. После него говорили мало. Кто-то поинтересовался, будет кормежка или захватить еду с собой.
– Боюсь, не все придут завтра, – сказал после митинга Усков Дорофеевой.
– Почему? – удивилась она. – Да что с тобой?
– Ничего особенного... Я не уверен в завтрашнем дне.
– Вот уж напрасно! А я так совершенно уверена.
Она не понимала, почему у него испортилось настроение.
Зато прекрасно поняла Ася:
– Тебе помешала Строгова, я знаю. Есть такие люди, которые сами ничего не делают, зато всегда всех критикуют. Кажется, она слишком высокого о себе мнения.
– Почему ты опаздываешь? – хмуро осведомился Юрий у Строговой.
– Да так. Были дела, – ответила Маша.
– Вечно ты занята своими личными делами! – с раздражением заметил Усков. – Какая ты комсомолка, если общественные интересы у тебя на последнем месте?
– Откуда ты взял? – изумилась Маша.
Но Усков не пожелал объясняться.
– Когда появилась эта Строгова, я как-то невольно спутался, – сказал Усков Асе. – Теперь я понял, в чем дело: она индивидуалистка. Я не очень-то люблю такие типы, у которых не сразу разберешь, что они думают. Если ты комсомолец, у тебя душа должна быть открыта. Так я считаю. Вот, например, ты: что на уме, то и на языке. С тобой как-то легко, а уж учишься ты, во всяком случае, лучше Строговой.
Ася охотно поддержала разговор:
– А ты заметил, что Строгова учится с нами полгода и ни с кем не дружит? Я пыталась подойти поближе, но ничего не получилось. Уж если я не сумела с ней сблизиться, так никто не сумеет, поверь!
– Как же можно сблизиться с такой индивидуалисткой! – согласился Усков, которому понравилось это язвительное определение Машиного характера, и он настойчиво его повторял. – Вот и сегодня... Опоздала – и никаких объяснений.
Маша не подозревала, как жестоко осуждено ее поведение. Опоздала она из-за матери.
Вот уж больше недели Ирина Федотовна устраивалась на работу. Она побывала в школе, в библиотеке, даже в столовой, где требовалась буфетчица, но всюду то или иное препятствие вставало на ее пути.
Ирине Федотовне не удавалось найти работу, не потому, что работники не требовались, а потому, что она ничего не умела делать. Однако вернуться к прежнему сидению в нелюбимой и до сих пор не обжитой комнате Ирина Федотовна не могла. Она продолжала искать.
Однажды она задержалась на перекрестке, чтобы пропустить санитарный автобус. Автобус остановился у госпиталя. Открыли заднюю стенку, санитары осторожно выдвинули носилки. Ирина Федотовна увидела лицо, совсем юное, но обросшее курчавой каштановой бородой, высокий желто-белый лоб.
Санитары качнули носилки, с носилок неловко повисла рука. Ирина Федотовна поспешно шагнула и поправила руку. Раненый открыл глаза.
Ирина Федотовна прислонилась к перилам крыльца. Сердце дернулось резким толчком и застучало часто и больно. Она стояла и смотрела, как из автобуса выдвигали одни за другими носилки. Когда автобус уехал, Ирина Федотовна вошла в госпиталь...
Вечером в комнате, как всегда, дымила коптилка, из щелей окна дуло. Ирина Федотовна и Маша, поджав ноги и закутавшись в шубы, сидели вдвоем на кровати.
– И вот я решила, – рассказывала Ирина Федотовна, – теперь меня не собьешь. И хотя они удивляются, что я кончила гимназию, а иду в санитарки, но тебе, наверно, понятно.
– Очень, очень понятно! – ответила Маша.
Но утром она увидела, как у мамы валятся из рук вещи; она то сядет, то постоит у окна, то охнет и все смотрит на часы. Перед уходом Ирину Федотовну совсем оставила бодрость.
– Ты проводила бы меня, – попросила она упавшим голосом.
Маша отвела маму в госпиталь. У проходной будки Ирина Федотовна задержалась и слабо кивнула Маше.
Но всего этого староста курса не знал. Он сказал Асе:
– Чего доброго, наша индивидуалистка и на воскресник не явится.
"Индивидуалистка" на воскресник явилась. Она пришла в старом отцовском ватнике, подпоясанном ремешком, и имела такой решительный вид, что Дорофеева сразу выбрала ее себе в напарницы.
Платформы с саксаулом стояли на запасном пути, последний вагон эшелона не был виден.
– Ого! – сказала Маша, подворачивая рукава. Только не тянули бы. А то проспорят полдня из-за норм.
Строгову не устрашил эшелон. Это несколько удивило Ускова. Он сунул Асе портфель, с которым не расставался даже сейчас, и побежал выяснять нормы.
Едва заполучив в свои руки всем известный портфель, Ася почувствовала прилив энергии.
– Девчата! – закричала она. – Чего вы ждете? Начинайте, чтобы не тратить время!
– В самом деле, чего мы ждем? – согласилась Маша.
Она вскарабкалась на платформу.
– Эй, посторонись! – и сбросила вниз корягу.
– Не торопись. Не делай лишних движений, – учила Дорофеева.
Но Маше хотелось и торопиться, и делать лишние движения!
– Раз, два... У-ух!
Ася кричала снизу:
– Девчата! Товарищ Дорофеева! Бросайте дальше! Не загромождайте проход!
Она ходила вдоль эшелона и командовала:
– Эй! Эй, вы там! Чего вы так близко бросаете?
Работа пошла. Ася направилась искать Юрку, но он сам мчался навстречу.
– Слушай, – сказал он, тяжело дыша, – платформы распределены, но остались две лишние. Я говорю: "Ладно, давайте третьему русскому". Как ты считаешь, выполним?
– Конечно, – ответила Ася.
Усков увидел у нее свой портфель.
– Дай-ка, я запрячу его под платформу, а сверху саксаулом прикрою, предложил он.
– Чепуха! – возразила Ася. – Мне портфель не мешает. Ты не беспокойся.
Она шагнула в сторону, увидев, что с крайней платформы спускается студентка. Это была Катя Елисеева, которую называли "тридцать три несчастья" – неудачи преследовали ее. Вот, уронила варежку.
Ася подала Елисеевой варежку и снова отправилась вдоль платформы наблюдать за работой. Время от времени она покрикивала:
– Девочки! Как у вас там? Все в порядке? Перевыполним, факт!
Усков в недоумении потер лоб ладонью.
"Гм... Странно..."
Он прикинул, как бы забраться на платформу, и, уцепившись за край левой рукой, занес ногу за борт и повисел там немного, проклиная свою правую руку, которая чертовски отравляла ему существование. Он с трудом вскарабкался на саксаул и, увидев Машу, выругал себя за то, что попал именно на эту платформу. Однако висеть снова на левой руке было так неудобно, что он решил остаться здесь.
– Смотри-ка, смотри! – испуганно говорила Маша. – Физики нас перегоняют. Дорофеева, мы пропали! Честное слово, пропали мы с тобой!
– А слыхала, как Суворов с Кутузовым кашу ели?
– Ах, да что ты мне про Кутузова! Тут перегоняют, а она про Кутузова! – Маша с сожалением поглядела на свои хорошенькие вышитые варежки и показала Ускову: – Подумай! Не догадалась взять старые! Э, была не была! – махнула она рукой и опять ухватилась за корягу.
– Постой-ка, – неожиданно для себя сказал Усков, протягивая рукавицы. – Давай я спрячу твои в карман.
– А как же ты? – не решалась Маша.
– Я привык. Бери. Говорю, бери!
– Ну, теперь все в порядке! – обрадовалась Маша.
У нее раскраснелись щеки, блестели глаза, светлая прядка волос выбилась из-под платка.
Ускову стало весело; он вытянулся, приложил ладонь ко рту и заорал во все горло:
– Ребята, наподдай!
С разных платформ послышались в ответ голоса. Эхо подхватило: "А-а-ай!"
Вечером, окончив работу, студенты отдыхали на кучах саксаула, удивляясь тому, что разгрузили такую махину.
Усков кричал Дильде:
– А ты видела, кто две лишние платформы разгрузил? Третий русский!
– Видела! Да! – так же громко кричала Дильда. – Только я видела, что и физики вам помогали.
Подошла Маша. Медленно, с опущенными руками. Казалось, если бы нужно было сбросить хоть одну корягу еще, руки уже не поднимутся. Она вернула Юрию рукавицы.
– Спасибо.
Он неловко вытащил из кармана варежки:
– Устала?
Маша улыбнулась и не ответила.
Глава 10
После воскресника Маша на лекциях садилась рядом с Дорофеевой. Ей было уютно с этой медлительной студенткой, которая и училась не спеша, но так же добротно и прочно, как разгружала саксаул.
– Мозоли? – удивилась Дорофеева. – У меня никаких мозолей нет.
Она показала широкие чистые ладони. Маше все нравилось в Дорофеевой: серьезность, сосредоточенность, спокойный характер.
Но удивительнее всего изменились отношения с Юрием Усковым.
В первый же после воскресника день он молча разложил на столе перед Машей график педагогической практики и опустил палец на какую-то клетку. Маша равнодушно ждала, припоминая, что такое сделала, к чему на этот раз счел нужным "прицепиться" староста курса.
– Скоро твой урок, – сказал староста курса.
– Да, – согласилась Маша, нахмурившись, ибо ничего хорошего от своего урока не ждала.
– Приготовилась?
– Когда я могла? – возмутилась Маша.
– Можешь не готовиться.
"Практику отменили", – подумала Маша.
Юрочка неопределенно покрутил левой рукой:
– Видишь ли... Собственно говоря, Дильда, конечно, права: я должен как староста курса учитывать индивидуальные особенности каждого и прочее. Словом, если ты сейчас очень занята, я могу дать урок. А ты вместо меня позднее.
Маша удивленно молчала.
– Не беспокойся. Разговор с методисткой и расписание уладить я беру на себя.
Вот это был жест!
Усков знал, что в оставшиеся два дня не успеет хорошо подготовиться и, так же как Маша, провалит урок, но готов был принести себя в жертву.
– Нет, спасибо, как-нибудь уж, – ответила Маша краснея. Она подняла глаза, снизу вверх посмотрев на Юрия, и вдруг расхохоталась: – А как же ты Валентину Антоновичу говорил, что рыцарские предрассудки отрицаешь?
– При чем тут рыцарство! – рассердился староста курса. – Между всякими кавалерскими штучками и товарищеской помощью такая же принципиальная разница, как... – Он замялся, подыскивая внушительное сравнение, но в аудиторию вошел профессор.
Юрочка не успел подобрать сравнение. Пока профессор раскладывал на столе книги, Юрочка поспешил сообщить Маше:
– Что касается доклада, то я, представь, втянулся в свою работу об эпитетах. И сделал, представь, очень важные выводы о том, что мировоззрение и эпитеты – казалось бы, не такие близкие вещи, однако связь самая тесная. Абсолютно точные выводы!
Профессор начал лекцию. Юрий умолк.
В тот же день, едва дослушав лекции, Маша направилась в методический кабинет факультета. Она побаивалась методистки. Маше казалось, стоит методистке раз взглянуть на нее – тотчас догадается: "Вот студентка, которая ничего не смыслит в методике". Действительно, в методике Маша была не сильна. Она пропускала лекции, пользуясь всяким благовидным предлогом, и, так как слушала курс урывками, без системы, он казался ей скучным.
Методистка Марина Николаевна была немолодой, за пятьдесят лет, женщиной. Она гладко зачесывала седые волосы, закручивая их на затылке в небрежный пучок, носила мужской пиджак, галстук, полуботинки на толстой каучуковой подошве.
Накинув на плечи меховую телогрейку, Марина Николаевна сидела возле включенной плитки и грела над нею то одну, то другую руку, читая тем временем газету.
– А знаете, – обратилась она к Маше, – дела у нас здорово налаживаются. Уж одно то, что по всему фронту остановлено их наступление, впервые за все время войны – ого! – это много.
– Разве только остановлено наступление? – возразила Маша. – Под Москвой они отброшены с потерями, на много километров.
– Да-да!.. Что-то я вас не помню... – Методистка внимательно разглядывала Машу.
– Я по поводу урока, – объяснила Маша. – У меня через два дня урок.
– А-а... Ну, давайте!
А Маша держала в руках всего лишь четвертушку бумаги, где написан был план.
Она составила этот план в полчаса.
Тема – басня Крылова "Волк на псарне".
Столько-то минут на биографию, столько-то...
Над чем тут мудрить?
Сейчас она с неожиданным страхом ждала суждения методистки. Марина Николаевна пробежала глазами Машин план и отложила листок. Выражение живого интереса на ее лице сменилось досадой.
– Зачем вы хотите им читать эту басню? – сердито спросила она.
– Как – зачем? Ведь в программе...
– Программа программой. Но – вы-то, вы!.. Неужели вам не захотелось поинтереснее и хоть немного по-своему ввести в класс Крылова?
– Но, – ответила Маша, невольно задетая, – ведь существуют законы, как строить урок. Надо знать эти законы...
– Правильно, надо! Поэт должен тоже знать законы стихосложения. Да ведь с одними законами – не поэт.
– Понимаю.
– Педагогика потому и искусство, что открывает просторы для творчества. Что и как – в преподавании эти вопросы вечно новы, как во всяком искусстве.
– Марина Николаевна, дайте мой план! – Маша взяла со стола четвертушку бумаги.
Методистка с любопытством следила за ней. Маша разорвала бумажку:
– Попробую сделать все по-другому.
Глава 11
Когда, окончив десятилетку, Маша поступала на литературное отделение педагогического института, меньше всего она думала о профессии педагога. Вообще о специальности она в то время почти не задумывалась. Конечно, такое легкомыслие непростительно было даже для ее семнадцати лет. Многие десятиклассники еще в школе определили свой жизненный путь. Геолог-разведчик, инженер, астроном, врач – сколько профессий!
Именно потому, что все они были одинаково хороши и серьезны, Маша ни на одной не могла остановить выбор. Она любила литературу. Но разве любовь к литературе – профессия?
"Что я буду делать потом, после вуза?" – задавала себе Маша вопрос.
Однако четыре года, отделявшие от окончания института, казались таким долгим сроком!
"Увидим, что будет потом!"
Маша поступила на литературное отделение. Она доучилась до третьего курса, а вопрос, кем же быть, так и не был решен.
Учительницей? Была в этой профессии будничность, страшившая Машу. Один, два, три года, десять лет подряд повторять в классе, когда родился Пушкин и что такое подлежащее? И все?
Маше казалось, что это все.
Но в последний приезд Маши во Владимировку произошел разговор с тетей Полей.
Они сидели на крылечке. Позади дома – вишневый сад; на отлете, вся видная с крыльца, стояла школа.
– Раньше это была церковноприходская школа, вовсе неприглядная на вид, – рассказывала тетя Поля. – От недосмотра крыша проржавела, в дожди протекала, в классе провалились две половицы. Долго пришлось кланяться старосте, пока починил... После революции в школе, помню, был митинг. Провожали в Красную гвардию пятерых добровольцев. Все это были ребята, которым еще до семнадцатого года я потихоньку от старосты и законоучителя отца Леонида читала "Окопную правду", когда Ивану Никодимовичу случалось прислать с фронта. Теперь один из тех добровольцев, Петр Семеныч, председатель колхоза... Озорной был в ребятах нынешний председатель колхоза! – добавила тетя Поля с улыбкой.
Потянул ветерок, перебрал на голове ее тронутые сединой волосы, шелохнул на плечах край косынки. Вечерний закат, раскинувшийся в полнеба, отбросил на лицо мягкий розовый свет.
У правления колхоза ударили в железную доску. Мальчишка лет десяти, в длинных, до пят, штанах, стучал в нее палкой, сзывая, должно быть, бригадиров на собрание. Тетя Поля последила за ним взглядом и, обернувшись к Маше, сказала:
– Вот и ты будешь учительницей...
– Я? – искренне изумилась Маша. – Нет, едва ли.
– Что такое?
Маша смутилась.
Нелепо и странно было бы ответить тете Поле: скучно!
Вместо ответа Маша спросила:
– Тетя Поля, что самое главное в деле учителя?
Подумав, тетя Поля сказала:
– Воспитать человека, Машенька! Создавать настоящих людей. Нелегкое дело...
Как-то случилось, что на эту тему больше не возникал разговор. Да и не до того было. Началась война. Тетя Поля проводила на фронт многих своих учеников...
"Воспитать человека!" – вот о чем думала Маша, в лихорадочной спешке готовя свой первый урок.
Она плохо провела эту ночь: часто просыпалась, смотрела на часы и лишь под утро заснула. Детские, милые видения снились ей: полянка, где на длинных стеблях стояли лиловые колокольчики; почти задевая их крыльями, проносились стрижи; выскочил заяц из леса и сел, сложив уши.
Утром Ирина Федотовна едва добудилась Машу. Торопливо одевшись, Маша побежала в школу. Все-таки она очень боялась урока и по дороге придумывала причины, из-за которых он мог бы не состояться.
Урок состоялся.
В классе вдоль стен на скамьях сидели студенты с блокнотами. Одна девушка, прикрывшись портфелем, доедала завтрак. Им хоть бы что! Спокойны. Маша прошлась по коридору в том состоянии изнурительной тревоги, когда хочется одного – чтобы поскорее все кончилось. Как-нибудь, только скорее.
Она вошла в класс со звонком.
– Здравствуйте, дети! – сказала Маша, не различая лиц, не узнавая своего голоса.
Ребята стояли, дожидаясь разрешения сесть; не дождались и начали усаживаться сами, весело переглядываясь и хлопая крышками парт.
Студенты, сидевшие вдоль стен, сразу принялись записывать что-то в блокнотах.
"Сейчас начну. Воображу, что я пионервожатая, как бывало на сборе", сказала себе Маша. И начала:
– Ребята! Давно, больше ста лет назад, армия Наполеона пересекла границы нашей страны...
Юрий Усков сложил тетрадь в трубку и, приставив ко рту, свистящим шепотом подсказал:
– Забыла перекличку по журналу сделать!
– Ах, в самом деле! – испугалась Маша.
Но поздно исправлять ошибку.
Девочка на первой парте, коротко остриженная, с круглой гребенкой, которую она поминутно щупала на затылке, очевидно боясь потерять, негромко произнесла:
– У нас не история, а литература по расписанию. А вы про историю рассказываете.
"Обязательно провалю урок!" – со страхом подумала Маша.
– Ничего, слушай дальше, – ответила она девочке. Это было в июне. Осенью армия Наполеона вошла в Москву. Наполеон ликовал. "Я победитель, думал он. – Россия повержена. Мне поднесут ключи от города и на блюде хлеб с солью". Но никто не приносил Наполеону ключи от города.
В классе стало тихо. Маша, которая смотрела только на стриженую девочку, осмелилась взглянуть на других. Ребята слушали.
Какие хорошие и любопытные у них глаза! Маша только теперь это заметила. В сущности, от нее зависело, оставит сегодняшний день след в их жизни или пройдет без следа.
Эти мысли промелькнули в голове Маши в один коротенький миг, пока она окинула класс внимательным взглядом, и вдруг забота о том, понравится она своим критикам или нет, потеряла значение.
Она рассказывала, как Наполеон вошел в пустую Москву. Образ оставленного войсками и жителями города так живо возник в ее воображении, что она рассказала детям об осенних листьях, которые ветер срывает с деревьев и несет вдоль пустынных улиц, о вое голодных псов по ночам, о дыме пожаров. Из окон кремлевского дворца Наполеон смотрит, как город горит.
Толстый мальчик с красными щеками, в которых тонула крохотная кнопка носа, поднял руку:
– Вот так победитель!
Класс рассмеялся.
– Наполеон шел в Москву, чтобы покорить народ, но ошибся в расчетах, – продолжала Маша. – Он решил вступить в переговоры о мире.
Толстый мальчик фыркнул:
– Видит – ничего не выходит, о мире замечтался!
– Ну, наши покажут ему! – в азарте крикнул кто-то на весь класс. Наши такой ему мир пропишут, чтоб не лез больше в Москву!
Стриженая девочка на первой парте уронила с затылка гребенку и, шаря по скамье, сердито приговаривала:
– Ладно вам! Не мешайте! Раскричались!
– А что наши сказали? Что Кутузов сказал? – не унимались ребята.
– Кутузов хитрец, он ответит!
– Чего ему отвечать! Скомандует войску...
Юрий Усков свернул тетрадь в трубку и подсказал:
– За дисциплиной следи! В классе шум.
Действительно, в классе был шум. Удивительно, как он был Маше приятен! Она не остановила ребят.
Некоторое время они рассуждали о том, как следовало бы ответить Наполеону на просьбу о мире. Но заговорила Маша, и дети умолкли.
– Жил в это время писатель Иван Андреевич Крылов... – И Маша стала читать басню Крылова "Волк на псарне": – "Я, ваш старинный сват и кум, пришел мириться к вам..."
Ребята не выдержали и шумно прервали чтение.
– Э-э! Ишь ты какой! – раздались со всех сторон голоса.
На задних партах встали, многие тянули руки к учительскому столу, целый лес рук.
– Говори ты, – наугад вызвала Маша веснушчатую светленькую девочку, которая нетерпеливо суетилась и протягивала дальше всех руку.
Девочка встала, сконфузилась и забыла, что хотела сказать.
Вместо нее ответила стриженая.
– Здорово Крылов Наполеона высмеял, – заявила она и, скорчив гримасу, передразнила: – "Пришел мириться к вам"!
– Раньше бы приходил! – крикнул кто-то.
"Вот вы какие! – смеясь и радуясь, думала Маша. – С вами не заскучаешь".
Она дочитала басню и спросила:
– Знаете теперь, как ответил народ?
Дружный хор голосов повторил:
– "...с волками иначе не делать мировой, как снявши шкуру с них долой!"
На секунду в классе водворилась тишина.
"Они поняли, – подумала Маша. – Что же им еще объяснять?"
Студенты писали в блокнотах. Боже мой, что они пишут все время?
Стриженая девочка, которая поминутно роняла гребенку и то лезла под парту искать, то шептала что-то на ухо соседке и вообще была ужасной непоседой, ни к кому не обращаясь, сказала:
– Кто-нибудь написал бы про Гитлера басню!
Она оглянулась на краснощекого толстяка, махнула рукой, засмеялась и опустила глаза с тем хитрым видом, который ясно говорил: "У нас есть секрет, но вы не спрашивайте, все равно не откроем".
И не утерпела:
– А у нас один тоже басню написал!
Испугавшись, что проболталась, она спрятала лицо под крышку парты и смущенно хихикала там.
– Неужели? – обрадовалась Маша. – А кто? Пусть прочитает.
Все закричали:
– Говори, говори! Ну, чего ты? Говори!
Толстый мальчик поднялся, важно заложив за ремень руки.
– Какая басня! Так просто... – сказал он с притворной небрежностью, скосил глаза в угол и прочел:
ШАКАЛ
Напал на нас один шакал
И во всю глотку заорал:
"Я завоюю ваш Урал!"
Но наш боец ему ответил:
"Москву, дурак, ты не заметил.
Ты под Москвой сломаешь ноги
И не найдешь домой дороги".
И верно, под Москвой шакал
Свою веселость потерял.
А я могу мораль подвесть:
Шакал тот Гитлер сам и есть.
И мы фашистов разобьем
И Гитлера с Герингом убьем!
Стриженая девочка ликовала. Мальчик, косясь в угол и скромничая, добавил:
– Под конец не очень складно. Может, я по-другому придумаю.
– Не надо! – закричали ребята. – И так хорошо!
– Хорошо, – согласилась Маша.
– Я книжки про героев люблю, – сказал мальчик.
"Ну, кажется, мы уклонились от темы", – подумала Маша.
Юрий между тем, показав потихоньку часы, шепнул:
– Скоро звонок. Закругляйся.
Но "закруглять" было нечего.
Маша кончила урок.
До звонка оставалось десять минут. Она выполнила свой план на десять минут раньше, чем требовалось.
– Ребята, выучите дома басню. Запишите в дневники задание.
Прошло еще две минуты.
"Что же делать?" – лихорадочно соображала Маша.
Студенты, положив блокноты на колени, выжидали.
"Что делать?"
Вдруг блеснула надежда на спасение.
– Ребята, – сказала Маша, – может быть, вы кое-что не поняли? Задавайте вопросы. Что вы не поняли? Спрашивайте.
Она молча умоляла ребят, чтобы они спрашивали. Но в школе целый месяц проводили практику студенты-историки, и ребята знали, что студентам за уроки ставят отметки: хорошо объяснил – пятерку, плохо – двойку. Маша ребятам понравилась. Они хотели ее поддержать.
– Поняли, всё поняли! – весело закричали они, хотя у каждого в запасе было довольно вопросов.
До звонка оставалось шесть минут.
– Тогда урок окончен, – упавшим голосом сказала Маша. – Идите на перемену.
Дети в недоумении переглянулись, живо повскакали с мест и, еще больше влюбленные в Машу, окружили учительский стол. Многие бросились к выходу.
Учительница с испуганным лицом загородила дверь, раскинув руки, как наседка крылья:
– Куда вы? Звонка не было. На место! На место! Что вы делаете? – с упреком сказала она Маше. – А если директор услышит шум?
Методистка, сдерживая смех, пробиралась из класса.
– А вот мы в кабинет к директору сейчас и направимся. Будем обсуждать урок Строговой.
Первым, не глядя на Машу, прошмыгнул мимо Усков, и Маша поняла: пропала!
Собрались в кабинете. Студенты с блокнотами перешептывались, опуская глаза. Методистка, напротив, ожила и, потирая ладони, лукаво посмеивалась.
– Кто начинает? – спросила она веселым баском.
Ася Хроменко улыбнулась, на щеках у нее заиграли ямочки...
– Пожалуйста, – охотно предложила методистка.
В уроке Строговой ошибки были явны, их мог перечислить любой. Ася боялась, что кто-то перечислит раньше ее, поэтому заторопилась взять слово. Важно было не то, какой дала Маша урок, а как интересно и умно об этом уроке скажет она, Ася.
Она увлеклась и сыпала словами: конечно, первый урок и, конечно, нет опыта, но забыть проверку по журналу, не дотянуть до звонка и стоять, как памятник, когда в классе содом, – слишком много ошибок!
Все было именно так, и у каждого студента это записано в блокноте, но чем дальше перечисляла Ася промахи Маши, тем большее охватывало всех недоумение.
– А все-таки урок хорош, – задумчиво сказала Дорофеева, когда Ася выложила свои соображения. – Что-то в нем есть...
– Именно, вот именно! – шумно подхватил Усков. – Вначале я сбился с толку, но теперь понимаю. В уроке Строговой – принципиальные выводы, спроектированные на современность...
Усков принялся излагать мысли о простых и обыкновенных вещах так мудрено, что в конце концов запутался, оборвав выступление на полуслове.
Начался спор. Одни говорили, что урок совсем плох, другие – хорош.
Слово взяла методистка.
– Промахи ваши заметили все. Промахи нетрудно заметить. А вы, голубушка моя, – Марина Николаевна погрозила пальцем Асе Хроменко, главное проглядели, вот что я вам доложу! У пятиклассников нынче со стариком Крыловым знакомство состоялось, а вы проглядели. Подружились ребятишки с баснописцем Крыловым. Строговой за это спасибо... Знаете ли вы, товарищи практиканты, что такое творчество в педагогической работе? Почему сегодня оживление в классе? Почему ребятишки быстро все поняли, обо всем догадались? Спросите у Строговой. Она вам расскажет. Учитель дома, над книгой создавая урок, испытал волнение мыслей и чувств – дети в классе ему отозвались. Холодным пришел в класс учитель – батюшки мои, скука какая! И дети – те, да не те. Вот откуда все идет – от учителя! Берегите в себе огонек! Если он не горит в вас, никого не зажжете!
Вечером Маша писала письмо:
"Родная моя тетя Поля! Помните ли вы один наш разговор, когда летом я жила в вашей милой Владимировке? Я сказала вам или подумала: скучно быть учительницей. Тетя Поля, кажется, я ошибалась".
Глава 12
Никто не удивился, когда Строгова на экзаменационной сессии сдала несколько экзаменов досрочно, а за литературу XIX века заслужила особое одобрение Валентина Антоновича.
– Хотела бы я знать, за что он так расхвалил нашу москвичку? спросила Юрия Ася.
– Наверно, за то, что отвечала отлично и не похоже на других, ответил он не задумываясь.
– Давно ли за непохожесть на других ты называл Строгову индивидуалисткой? – уличила Юрочку Ася.
Она произнесла эту фразу с вызовом, полагая, что быстрая смена взглядов не служит украшением человека. Усков поставил портфель на пол и свернул цигарку.
– Вопрос об индивидуализме надо обсудить принципиально, – строго заметил он.
– Выдернешь десять цитат из разных книг?
– Могу привести практические примеры из жизни.
– Есть наблюдения?
– Есть.
На мгновение Усков увидел настороженность в Асином лице, однако она рассмеялась, и он узнал наивные ямочки на ее щеках.
– Вот тебя индивидуалистом уж никак не назовешь! – воскликнула она с той простодушной искренностью, перед которой Юрий чувствовал себя безоружным.
"Черт ее разберет!" – подумал он с досадой.
Ася вынула из портфеля книгу, полистала страницы.
– Посмотри, – небрежно предложила она.
Усков ахнул – это была та самая книга, которую он давно и безуспешно разыскивал. Он ухватился за нее и не в силах был выпустить из рук.
– Как раз к твоей теме, – улыбнулась Ася.
– Ну еще бы! Ах, черт!
– Можешь взять.
"Все-таки у нее есть товарищеская закваска, – рассуждал Усков, подкупленный Асиной щедростью. – Но в то же время она здорово себе на уме. Загадочный тип! Не разберешь".
Наконец наступил знаменательный день. Юрий вышел из дому за час до занятий он жил на окраине города; для неторопливой ходьбы часа было достаточно.
Юрий озабоченно прижимал к боку свой толстый бывалый портфель. Он был нервно настроен. Явно бесспорны научные выводы, к которым Юрий пришел, и все же...
Переулком шагал двугорбый верблюд. Верхом на верблюде сидела женщина в ватных штанах и платке, обмотанном вокруг головы, как чалма. Верблюд надменно покачивал головой. Юрий проводил их задумчивым взглядом.
"Я не нуждаюсь в похвалах, – продолжал он уверять себя. – Тщеславие есть пережиток, недостойный комсомольца, но если нужно за убеждения драться – я готов".
Он походил на петушка, нахохлившегося перед боем.
– Наш штатный оратор! – приветствовала его Дорофеева.
– В предвкушении торжества, – добавила Ася.
Усков не мог удержать довольную улыбку.
В аудиторию быстро вошел Валентин Антонович:
– Начнем, начнем, не будем терять время!
Он указал Ускову место рядом с собой.
Усков открыл портфель и выложил на стол картотеку эпитетов, почувствовав при виде ее прилив бодрости.
Он откашлялся, поднял глаза к потолку, так как вид аудитории рассеивал внимание, и произнес вступительную фразу, которую долго лелеял:
– Раньше чем перейти к собственным выводам, мы сочли нужным тщательно ознакомиться с историей вопроса. Мы подвергли исследованию...
Дорофеева оперлась щекой на широкую белую ладонь и сосредоточенно слушала. Валентин Антонович расправил галстук, взбил гребешком реденькую гривку над теменем и удобнее устроился на стуле.
– В результате, – продолжал Усков, – мы пришли к заключению, что все существовавшие до сих пор попытки дать научное объяснение природе эпитета, как наиболее существенного элемента поэтического стиля, не выдерживают критики... – Он покосился на профессора и снова обратил взор в потолок. Мы ломились бы в открытую дверь, если бы стали доказывать несостоятельность классификации литературоведа... – Он назвал известное имя.
– Но все же? – слегка недоумевая, прервал Валентин Антонович.
– Но все же, – без тени смущения подхватил Усков, – мы уделили этому ученому достаточно внимания.
На щеках Ускова выступили красные пятна, левая рука привычно вступила в действие. Чем больший азарт охватывал докладчика, тем энергичнее жестикулировала рука. Усков подверг сокрушающей критике важнейшие работы по эпитету советских и дореволюционных исследователей и с ехидной усмешкой перечислил в дополнение ряд малоизвестных имен. Для студента Ускова не существовало авторитетов.
Он сделал небольшую, полную драматизма паузу, во время которой Дорофеева тихо вздохнула, опершись на обе ладони, и сообщил с непоколебимостью истинного энтузиаста науки:
