Текст книги "Юность Маши Строговой"

Автор книги: Мария Прилежаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

– Если я вернусь... Маша?

Она замахала рукой, словно отгоняя от себя мысль о том, что он может не вернуться:

– Не говори! Ты вернешься. Я знаю.

– Вернусь... Тогда что? – вскидывая вещевой мешок на плечо и не глядя на нее, сказал он.

Она не ответила.

– Ну? – невесело усмехнулся Сергей и вдруг словно чего-то испугался. – Ладно. Не говори. Не надо. Прощай! В бою не дрогну. Не сомневайся. Прощай!

– Я не сомневаюсь. Ты смелый, – робко ответила Маша. – Сергей! Я не хочу ничего скрывать от тебя. Я любила Митю Агапова. Теперь не люблю. Там кончено все.

Сергей шагнул к ней, нетерпеливо сжал руку Маши:

– Будешь ждать? Обещай. Никакая пуля не тронет, ничего меня не страшит, если б только... Мне без тебя, Маша, счастья нет. А несчастливый, сама знаешь... каково ему в бою.

– Будь удачлив, Сергей! Я буду ждать. Сергей, возвращайся!

Он бережно поцеловал ее светлые волосы.

Глава 27

Вскоре после встречи с Сергеем Маша закончила дела в институте, получила диплом и, забрав из больницы Ирину Федотовну, поехала проводить ее во Владимировку.

Полустанок постарел за два года, словно врос в землю. Сосны вытянулись, раскинулись шире и толпились веселым лесочком, обступив платформу.

Где-то отчетливо куковала кукушка.

Маша пошла поискать, нет ли попутчиков до Владимировки.

Женщина в мужских сапогах, ситцевой кофточке и вылинявшем платке затягивала хомут на кобыле и переругивалась со стрелочником. Только затянула хомут – ремешок лопнул.

Женщина еще звончей и голосистей принялась ругать стрелочника, который на чужое дело таращит глаза, чем бы своим заняться, и кобылу, которой только бы сено жрать, и председателя колхоза помянула недобрым словом – без всякого видимого повода, к слову пришлось. Маша, слушая ее, выяснила, что женщина привозила на станцию колхозное молоко, а теперь торопится домой.

– Не по дороге ли вам к Владимировке? – спросила Маша.

Колхозница обернулась, с насмешливым любопытством рассматривая Машу:

– С грузом аль пустые?

– У нас один небольшой чемоданчик.

Женщина молча поправила упряжь, шлепнула широкой ладонью по гладкому крупу лошади и, вскочив на колесо, забралась в телегу.

– Так вам не по дороге? – повторила Маша, испугавшись, что она уедет, а других подвод у станции нет.

– Пустые и пешком дойдете, – равнодушно ответила женщина, натягивая вожжи и чмокнув губами.

Кобыла дернулась, махнула хвостом, но не двинулась с места.

– Ах ты распроклятая! – закричала баба. – Вам к кому во Владимировке? – небрежно спросила она, делая вид, что понукает лошадь, а сама придерживая ее вожжами.

– К учительнице, Пелагее Федотовне.

Баба живо оглянулась:

– Что ж ты молчишь? Эка-сь? Прямо бы так и сказала: к учительнице, мол, едем, к Пелагее Федотовне. Если к другой какой учительнице – не причина, а Пелагеи Федотовны сродственников почему не подвезти! Залазь!

Маша сбегала за матерью. Они сели между пустыми бидонами. Колхозница, поглядев на Ирину Федотовну, кинула ей ватную кацавейку:

– Подстели, а то тряско. Ишь, желтая! Лихорадка, что ли, треплет тебя?

– Вы из Владимировки? – спросила Маша.

– Нет. Нам в сторону еще пять километров. Мы берендеевские... А что, правду люди говорят или врут – у Пелагеи Федотовны муж без вести пропал?

– Писем, правда, давно не было. Но нет, мы не верим, что пропал. Думаем, еще найдется.

– Все может быть. Почему не найтись? У соседки моей Татьяны цельный год про мужа слуху не было, а намеднись вернулся. Раненый, а жив.

Женщина оказалась словоохотливой, окающий ее говорок журчал не смолкая.

– Эх, и жив, а не на радость вернулся. Слепой. Татьяна над ним, как над покойником, выла. "И зачем ты ко мне такой воротился, сердце мое на части разрывать?" В тот раз Пелагея Федотовна к нам в Берендеево и приезжала. Мы Пелагею Федотовну издавна знаем. В прежние времена берендеевские ребята в школу во Владимировку ходили. Я и сама у Пелагеи Федотовны училась. Грамоту помню, а еще чему учили, теперь позабыла. Вот ты мне растолкуй. У нас в Берендееве школа десятый год стоит, свою учительницу прислали, а того уважения к нашей учительнице нет. А отчего? А на нашу-то погляжу – сурьезности в ней не видать. Молодость не в укор, да только если ты учительницей поставлена, должна в тебе рассудительность быть, чтобы при случае объяснить, что и как. Пелагею Федотовну старики слушают, как же ребятам ее не слушать? Помню, я девчонкой на бороньбу с тятькой в поле вышла. Видим, идет дорогой барышня, с палочкой, в белой панаме, кошелка на спине. Тятька и говорит: "Вон владимировская учительница пошла". – Тятенька, куда она с палочкой, как странница, пошла?" Тятенька мне отвечает: "В город пошла, за книгами. В кошелке она книги носит. Одни прочтет, за другими отправится". Мне чудно! Город от нас двадцать пять верст. Двадцать пять верст не за обновкой какой – за книгами человек топает. В нашей учительше такой учености нет. Наша-то чуть из школы – к девчатам на посиделки. Девчата промежду собой ее не по батюшке, а так просто, Матильдой зовут. Матильда да Матильда! И-эх!

Женщина оглянулась удостовериться, слушают ли ее рассказы попутчицы, и продолжала доверительным тоном:

– Пелагея Федотовна в тот раз, как с Татьяниным мужем случилось, пришла к нам и о чем, думаешь, разговор завела? Чудно!! О любви. Собрались бабы, неприбранные, прямо с поля нас созвали. А она возьми да и поведи беседу про девичью нашу любовь. Бабы замялись, в диковинку нам такая агитация, а после-то разошлись, и не уймешь никак. Только гляжу, Татьяна из лица побелела, руками как вскинет – и вон из избы. Сказывают, ровно безумная, домой прибежала, мужу в ноги: "Жалеть тебя буду, беречь. Только живи!.." Вот как бывает.

Женщина замолчала, задумалась.

Кобыла бежала трусцой. В небе звенели жаворонки. Маша видела: из синевы стремглав ринется темный комочек и где-то в зеленях ржаного поля припадет трепещущим от счастья тельцем к земле.

Родная земля! Твои изрытые колеями дороги, поля, где, словно смазанные маслом, лоснятся под солнцем молодые листья картофеля, жадно наливаются соком озимые; твои петлистые речонки в кудрявом ивняке, твои некрутые овраги с золотыми от лютиков склонами, гремящие голосами птиц перелески, цветные луга, и утренние росы, и туманы, и плакучая береза среди поля; твой сладкий запах, твоя весна, твой ветер, целующий горячие щеки!

Во Владимировну приехали за полдень. Пелагеи Федотовны не было дома.

Маша оставила мать посидеть на крылечке, а сама выбежала в сад.

Сад отцветал. Вишни бесшумно роняли белые лепестки. Припекало солнце – помутневший на западе край неба грозил дождем. У покосившегося плетня на солнцепеке лениво грелись сонные куры. В отцветающем вишеннике гудели пчелы.

Маша обошла сад, все его уголки. К ногам выкатился ежик, повел острой мордочкой и пугливо свернулся в колючий клубок.

С беспокойным щебетом заметалась над головой птичка в серых перышках, с красной, словно кровью окропленной, грудкой. Маша поняла, что близко гнездо, и ушла.

Вернулась Пелагея Федотовна. Она была, как раньше, добра, ласкова, только складки грустно легли возле рта да глубоко в глазах притаилась забота.

На столе урчал самовар. Пелагея Федотовна вынула сваренные в полотенце яйца, внесла из погреба крынку с густым молоком, положила на тарелку ржаных сдобных лепешек.

– Тихо у тебя, привольно! – сказала Ирина Федотовна.

– Вот и живи со мной, – ласково ответила тетя Поля.

Не кончили пить чай – пришла Авдотья Бочарова.

С темным от солнца, каким-то грозно тихим лицом, в низко опущенном на брови платке, под которым, как глубокие омуты, зияли чернотой глаза, она напрямик прошла к Маше, не сгибая, подала дощечкой жесткую ладонь.

– Серёнька писал, виделись вы...

– Я расскажу. Всё! – пугаясь ее суровости, поспешно ответила Маша.

– Без утайки! – коротко промолвила Авдотья, садясь поодаль стола, на скамью.

– Чайку, Авдотьюшка, хочешь? – предложила тетя Поля.

– Не до чаёв, Пелагея Федотовна, – отказалась Авдотья. Вытянула на коленях большие, натруженные руки.

Сколько раз в воображении Маши возникала полянка между двумя осиновыми рощами! Вот в красной листве метнулась рыжим пламенем белка. Осинки забормотали, роняя листья. Сергей прижался к земле. Атака отбита. Вторая, третья. Осинки, вздрагивая, сыпали, сыпали листья на чьи-то незакрытые глаза.

Авдотья выслушала, не отводя от Маши черные омуты глаз. Ничего не сказала. Прощаясь, подала дощечкой ладонь.

Заря угасла – время спать.

Маша легла в сарае, на третьегодняшнем, еще Иваном Никодимовичем запасенном сене.

Звуки и шорохи полнили ночь. Квакали лягушки, близко засвистел соловей. Лунный луч скользнул в щель, добежал до стены и сломался.

...На восходе солнца Машу разбудил крик петуха. Она оделась и, поеживаясь от утренней свежести, вышла на улицу. Вдали за околицей дымилось невысокое облачко пыли – прогнали стадо; в траве и на листьях, словно омытых за ночь дождем, блестели крупные капли росы. У правления колхоза, под рябинами, стоявшими рядком вдоль окон, толпилась кучка девчат. Маша узнала миловидную Настю Бочарову. Она вытянулась, как сосенки у станции, и все знакомые девочки подросли – это были ученицы Пелагеи Федотовны.

– Здравствуй, Маша! – окинув ее любопытным взглядом и чуть конфузясь, сказала Настя. – Вот комсомолок собрала. Самостоятельности добиваемся! краснея и оттого становясь еще привлекательней, громко говорила она, поглядывая на раскрытые окна правления. – Председатель колхоза у нас несговорчивый. Беда нам с председателем!

– Чего вы добиваетесь? – спросила Маша с невольной улыбкой – так мила была сестренка Сергея.

– Добиваемся, чтобы нас всем молодежным звеном на самостоятельную работу послали. А председатель колхоза оспаривает. "Разобью, говорит, вас по разным звеньям. Для укрепления, говорит, рассую вас туда да сюда". Знаем мы эти хитрости! Не доверяет, так и запишем...

– Мы еще в школе сдружились. И в комсомол вместе в школе вступали, подхватила Настина подружка, которая слушала Настю, подперев щеку рукой и в такт ее словам согласно кивая.

– Не на пользу они нас разбивают!

На крыльцо правления вышла Авдотья Васильевна Бочарова, председатель колхоза. Черная коса кольцом лежала у нее на голове, смуглые щеки побледнели и, казалось, опали. Авдотье Васильевне плохо спалось в эту ночь – глаза окружали желтоватые тени.

Настёнка устремилась к матери:

– Что надумала, мама?

– Слушай меня, молодняк! – обратилась Бочарова к девчатам. Соглашаюсь ваше желание уважить. Молодежное звено нынче выйдет самостоятельно на окучку картофеля. На полную вашу ответственность возлагаю картофель. Глядите – строго спрошу!

Настя взвизгнула, закрыв рот ладонью, присела к земле, вскочила, затормошила подруг:

– Девчата! Живо собирайтесь! Проболтались без дела, проволынили время!

– Тебя, Настасья, звеньевой назначаю, – сказала Авдотья Васильевна и только теперь, отпустив девочек в поле, поздоровалась с Машей.

Вчера, выслушав Машин рассказ, она пи о чем не спросила, не промолвив слова, ушла и сейчас поклонилась без слов.

– Авдотья Васильевна, и меня в молодежное звено запишите, – сказала Маша.

Бочарова поправила волосы над темным от загара лбом, вдоль которого легли три глубокие морщины, и, помедлив, ответила:

– Что ж... Ступай... Погоди-ка, Маша, постой! – вдруг остановила она и, быстро, с девичьей легкостью сбежав с крыльца, обняла Машу за плечи. За вчерашнее спасибо тебе! У меня после вчерашнего силы втрое прибавилось. Ужотко к Пелагее Федотовне забегу на часок, расскажи мне все снова. Ну, иди, девчат догоняй. Они у нас быстрые, ловкие!

С этого утра Маша целыми днями работала с молодежным звеном на окучке картофеля. Девочки были действительно ловкие. Как ни старалась Маша, угнаться за ними не могла. Над ней шутили, посмеивались, а Настёнка, перебежав на ее полосу, помогала и без умолку щебетала, как птица. Она была певуньей. Когда девушки, развязав узелки с едой, садились полдничать, Настёнка, управившись раньше всех с обедом, заводила песню. Подруги подхватывали – высокие голоса долго звенели над полем.

– Ой, девчата, что же мы делаем? – опомнится Настя. – Поднимайтесь, девчата! Давайте наверстывать! Не то будет от мамки нам!

...В тот день с утра было душно, над горизонтом густела синева, погромыхивал гром – перед грозой парило.

Пелагея Федотовна, в белой косынке и подпоясанном шнурком ситцевом платье, работала с учениками, подбадривая шутками разомлевших от зноя ребят:

– До грозы надо кончить. Гроза торопится, а мы того пуще! Не сдавайтесь, пионеры!

Однако, видя, что ребята обливаются потом, Пелагея Федотовна воткнула в землю заступ и разогнула спину:

– Отдыхать!

Все повалились на траву.

– Эка благодать! – с глубоким вздохом промолвила Пелагея Федотовна. Хороша наша Владимировка! Лесу много у нас и земли много. Сколько бы ни жил, но нарадуешься!

– Пелагея Федотовна! – позвала Настя. – Глядите, не к нам бегут? Прикрыв ладонью лицо и всматриваясь в сторону деревни, Настя повторила в тревоге: – Пелагея Федотовна, а ведь это нам знак подают! О, да что это? Никак, мама бежит? Уж не беда ли стряслась?

Она вскочила и, испуганно всхлипнув, бросилась матери навстречу. Но Авдотья Бочарова не остановилась с дочерью и все кричала и как-то странно, зовуще махала рукой. Все молча ждали.

Вдруг Пелагея Федотовна, словно что-то поняв, поднялась с побледневшим лицом, шагнула, но не могла идти и снова села у дороги.

Авдотья подбежала, с размаху кинулась на колени перед учительницей; она не в силах была вымолвить слова и только тяжело дышала. Неясно было, принесла она радостную или страшную весть.

– Дуня, не томи! – с мольбой проговорила тетя Поля.

Авдотья припала головой к ее плечу:

– Пелагея Федотовна, матушка, живой Иван Никодимыч вернулся! Пришел!

Пелагея Федотовна охнула.

– Дуня, – спросила она слабым, упавшим голосом, – трудно ранен? Правду говори.

– Ох, трудно, Пелагея Федотовна!

Авдотья заплакала.

Пелагея Федотовна встала, поправила косынку на голове.

– У тебя остановился? – тихо, через силу спросила она.

– Пелагея Федотовна, он мимо шел... Я его кликнула... Пелагея Федотовна... ох, не выговорю! Иван-то Никодимыч без рук воротился...

Пелагея Федотовна медленно поднесла ладони к лицу и закачалась из стороны в сторону. Когда она опустила руки, у нее были белые губы; с трудом шевеля ими, она сказала, обдумывая, видно, каждое слово и вкладывая особый, значительный смысл в свою речь:

– Ступай, Дунюшка, к Ивану Никодимычу, скажи ему: жена, мол, не знает, как за милость судьбу благодарить, что ты вернулся живой. Не забудь! Точно так и скажи. – Она вскинула вверх голову и глотнула воздух, подавив рыдания. – А я пойду переоденусь. Не годится мне мужа в таком затрапезном виде встречать.

И она пошла, не оглядываясь, придерживая платье, путавшееся в ногах, торопясь и все ускоряя шаги...

В избу Бочаровых набился народ. Старики, женщины, дети стояли в сенях и под окнами, а Иван Никодимович как опустился на скамью, так и сидел не двигаясь и без слов кланялся на робкие приветствия.

Голова его поседела, но широкая черная борода чуть серебрилась, и брови были по-прежнему черны и густы. Весь он был прежний – широкоплечий, сильный, красивый, – однако, встречаясь с ним взглядом, люди отводили глаза. Никто не узнавал Ивана Никодимовича, словно погасили в нем внутренний свет.

Движение прошло по толпе. Люди расступились, давая проход. В избу вошла Пелагея Федотовна. Она задержалась у порога.

– Голубчик ты мой! – сказала она низким голосом. – Воротился...

И такая спокойная, бесстрашная нежность прозвучала в ее голосе, такая устоявшаяся любовь, что все увидели, как высоко поднялась и опустилась у Ивана Никодимовича грудь.

– Обнять я тебя не могу, – ответил он глухо, пытливо и настороженно присматриваясь к ней и боясь заметить в лице тень смущения и той испуганной жалости, которую он, красивый, сильный мужчина, уже привык встречать в чужих людях и считал самым унизительным и страшным для себя несчастьем.

– А я сама тебя обниму, – просто ответила Пелагея Федотовна.

На глазах у всех она обняла его и поцеловала, по старинному обычаю, три раза.

Молоденькая санитарка-провожатая, пропылившаяся насквозь так, что ресницы и брови казались напудренными, взялась за мешок. Она устала с дороги и мечтала поскорее добраться до места. Пелагея Федотовна перехватила из ее рук котомку и закинула за спину. На чесучовом весеннем костюме отпечаталось пыльное пятно.

Толпа проводила до самого дома учительницу и ее безрукого мужа.

Иван Никодимович окинул взглядом стены, знакомые до каждого гвоздика, задержался на книжной полке, поздоровался с Ириной Федотовной и, увидев Машу, безразлично кивнул ей. Что-то оборвалось в сердце Маши.

Ни в ком – ни в отце, которого она помнила всегда за письменным столом, ни в Аркадии Фроловиче, ни в матери, ни даже в тете Поле – Маша не наблюдала такой цельности душевных и физических сил, такой широты интересов, а главное, разнообразных умений, как в дяде Иване.

Отец, увидев сломавшийся стул, смущенно покашливал, а мать говорила:

"Какой ты мужчина? Не умеешь вбить в стену гвоздь!"

Иван Никодимович все умел и все любил делать.

Он оборудовал колхозную пасеку; когда пчелы роились, с пасеки бежали за ним. И в хате-лаборатории половину приборов смастерил своими руками ветеринар Иван Никодимович. Отправляются ли в ночь мужики на рыбалку стучат под окном Ивана Никодимовича, а он уж штопает сети; но наутро ему ничего не стоит верхом без седла ускакать куда-нибудь за двадцать тридцать километров поднимать заболевшую корову или лошадь.

Какой неукротимой силой он был одарен от природы!..

Маша ответила на кивок дяди Ивана виноватым взглядом. Иван Никодимович отвернулся. Он нестерпимо хотел курить и страдал оттого, что стеснялся при жене сказать об этом санитарке.

Прикусив запекшуюся губу, он молчал. Пелагея Федотовна легко двигалась по комнате. Скоро на столе появились самовар, вино и еда. Пелагея Федотовна принесла откуда-то пачку папирос и, не переставая рассказывать о деревенских и районных новостях, мешая важное с пустяковым, зажгла папиросу, села рядом с мужем, обняла его одной рукой за плечи, а другой поднесла к губам папиросу. Он жадно затянулся. На виске его надулась синяя жила. Он, захлебываясь, глотал дым, а она все говорила, но голос ее звучал слабее, и все догадались, что она очень устала.

– Замолчи, Поля! – вдруг прервал Иван Никодимович.

Она послушно умолкла.

– Ты не знаешь, какими мелочами исковеркана моя жизнь! – произнес он, не глядя на нее. – Не будем притворяться, что ничего не случилось.

Она сняла руку с его плеча и, опустив голову, покорно ответила:

– Хорошо. Не будем притворяться... Но вспомни, Иван, когда в жандармском отделении в четырнадцатом году завели на тебя дело и многие осторожные люди перестали с тобой раскланиваться, а мне в городской управе отказались дать школу, потому что я назвалась твоей невестой, ты пришел и сказал: "Не хочу портить вам жизнь, не хочу принимать ваши жертвы. Прощайте!" Как бы я стала жить, если бы ты действительно ушел тогда, Иван?

И вдруг, глядя на него в упор, Ирина Федотовна сказала:

– А Кирилл умер. Ваня, ты ведь не знаешь, что умер Кирилл?

– Что такое? – бледнея, переспросил Иван Никодимович.

Он навалился грудью на стол и пошатнул его. И только сейчас, в первый раз после встречи с ним, Пелагея Федотовна заплакала, громко, навзрыд.

...Через месяц Маша получила извещение из Москвы: роно вызывало ее на работу.

Начались сборы. Ирина Федотовна потихоньку вздыхала, боясь отпускать Машу одну. Никто не сказал об этом ни слова, но без слов было решено, что Ирина Федотовна останется во Владимировке. Для всех было неожиданностью, что именно с ней Иван Никодимович чувствовал себя просто и легко. Она подавала ему папиросу за папиросой и говорила о Кирилле Петровиче. Иван Никодимович понимал, что она говорит потому, что не может не говорить.

Так они сидели часами вдвоем и толковали. Что-то оттаивало, отходило в Иване Никодимовиче.

Но иногда гримаса страдания исказит его мужественное, красивое лицо. Тогда он отказывается есть, уходит из дому и в угрюмом одиночестве шагает по дорожкам сада или задворкам, чтобы не встретить людей, проберется в лес. В такие часы его никто не зовет и не ищет, почему-то тихо говорят о посторонних, незначительных вещах, а Пелагея Федотовна посидит у окна, хрустнет пальцами и, словно догадавшись о чем-то, уйдет в деревню.

Когда спустя много времени Иван Никодимович, с осунувшимся от усталости и голода лицом, вернется домой, на крыльце его ждут: из правления колхоза, с молочной фермы – кому-нибудь неотложно нужен совет.

Исподволь, с упорством и терпением любви Пелагея Федотовна вводила своего павшего духом мужа в круг интересов деревенской жизни.

Наступил день отъезда Маши.

– Ты не сердись, что я отбил ее у тебя... – сказал Иван Никодимович, кивнув в сторону Ирины Федотовны. – Поля не справится одна.

– Дядя Иван, – спросила Маша, впервые почувствовав себя в силах быть откровенной, – что вы будете делать?

Ирина Федотовна за спиной Ивана Никодимовича, сделав страшные глаза, грозилась Маше.

– Мы еще не надумали с ней, – ответил Иван Никодимович, указав на Пелагею Федотовну.

Тетя Поля вспыхнула девичьим румянцем, сжала ладонями его седые виски и поцеловала в голову.

– Дай срок. Надумаем.

Она суетилась, собирая Машу в дорогу, объясняла, что положила в корзинку, какие вещи отправила на станцию с попутной подводой, велела писать и, наконец, спросила Ивана Никодимовича:

– А что, Ваня, не подарить ли Маше ту тетрадку? Помнишь, я завела ее, когда нам с тобой пришлось встретиться. Там наша юность записана.

Ирина Федотовна, которая без страха не могла вспомнить голодные и угрюмые месяцы, прожитые после эвакуации в Москве, заплакала.

– Маша, как ты там будешь? Пиши нам. Боюсь, не сумеешь ты справиться с жизнью одна.

– Сумею, мама! – весело ответила Маша.

Тетя Поля проводила ее до околицы:

– Ну вот, догнала меня, Маша. Теперь мы с тобой товарищи по работе.

Она долго стояла у плетня и смотрела на дорогу, прикрыв глаза ладонью.

Маша сняла туфли и пошла босиком. В сумочке ее лежала тетрадка с рассказом о юности тети Поли.

Впереди ждала новая жизнь.

Глава 28

На полустанок Маша пришла с запасом: до поезда оставалось два часа. Она постояла на скучной, пыльной платформе, посмотрела, как убегают вдаль, блестя на солнце, рельсы, напилась из колодца холодной до ломоты в зубах воды и ушла в сосенки, которые стайками толпились позади станции. После раскаленной дороги среди открытых полей, на которых белая корка земли потрескалась от зноя, роща дохнула в лицо густым ароматом смолы и живительной свежестью. Маша как вступила в сосенки, так и упала на траву, прильнув к ней горячей щекой.

У самого глаза суетливо пробежал муравей, смятая травинка разогнулась и встала, прыгнул кузнечик.

Отдохнув, Маша взяла из сумки тетрадь тети Поли и прочитала.

ДНЕВНИК

1912 год, 16 апреля

Сегодня случилось такое необыкновенное событие, что я решила завести дневник. Многие наши девочки ведут дневники и записывают разные глупости, вроде: "Ах, какой душка наш учитель истории Константин Петрович! Буду его обожать и учить ему уроки на пятерки". Могу даже точно сказать, кто написал такую глупость: Муся Георгиевская. Или вот еще: "Как я мечтаю о столичной жизни, шуме, блеске и нежных звуках вальса!"

Муся Георгиевская читала девочкам свой дневник; мне почему-то было стыдно слушать. А Константин Петрович вовсе не душка, он умный и всесторонне образованный. Мусе Георгиевской он поставил единицу.

Вот что сегодня случилось.

Мы возвращались с Иришей после уроков домой и только что миновали мужскую гимназию, как увидели – бежит гимназист. Он летел так быстро, словно спасался от погони. Действительно, за ним гнался швейцар Семен, крича на всю улицу: "Господин гимназист, задержитесь!" Ириша стала подавать гимназисту сигналы, чтобы скрывался в проходной двор, но он не заметил и летел прямо на нас. Он так запыхался и был такой бледный, что жалко было на него смотреть. Он сказал: "Вы Тихомирова Поля, я знаю о вас от библиотекарши. Спрячьте, пожалуйста, не говорите никому, а если что случится – тогда сберегите".

И он передал какие-то книги, завернутые в газету. Я поскорее спрятала их в сумку. В это время подбежал Семен и очень грубо закричал: "Вас зовут, а вы никакого внимания! Инспектор приказал вернуться, пожалуйте назад в гимназию!"

Гимназист пошел назад с гордым видом, а ведь на самом деле ему было страшно – я поняла это по его бледному лицу.

Ириша просила посмотреть, какие книги он передал, но я не согласилась смотреть чужой секрет. Я очень беспокоюсь за этого гимназиста: зачем его звал инспектор, и не могу заснуть. Поэтому я завела дневник, но никому не покажу.

18 апреля

Ничего не понимаю – гимназист пропал. Мы с Иришей нарочно тихо возвращаемся домой, но он не догоняет и не подает никаких признаков жизни. Как жаль, что у нас нет знакомых в мужской гимназии и некого расспросить! Я зашла в библиотеку, но библиотекарша, которая говорила ему обо мне, посмотрела на меня и не задала никаких вопросов, а я не знала, как завести разговор.

Да, вот что еще случилось. На уроке истории Константин Петрович рассказывал, что в царствование Николая I были сосланы или погублены многие писатели, например Пушкин, Лермонтов, Рылеев, Шевченко, но вошла классная дама, Зоя Викторовна, и Константин Петрович сразу переменил тему.

После урока Муся Георгиевская шепталась с Зоей Викторовной – должно быть, передавала рассказ Константина Петровича; глаза Зои Викторовны выражали ужас.

Буду изучать всех наших великих русских писателей, а с Мусей Георгиевской у меня не может быть ничего общего.

Скорей бы разъяснилась тайна.

24 апреля

Товарищ, верь! взойдет она,

Звезда пленительного счастья,

Россия вспрянет ото сна,

И на обломках самовластья

Напишут наши имена.

А. С. Пушкин

Я переродилась, у меня есть цель жизни! Незаметно для всех сказала об этом сегодня Константину Петровичу. Он покраснел, оглянулся по сторонам и, ничего не ответив, ушел. Обидно! Где великие люди, которые ничего не страшатся и смело идут на борьбу с жестоким царизмом?

26 апреля

Страшная новость! Зоя Викторовна явилась утром, поправила на груди золотую цепочку от часов и сообщила: "За непослушание начальству и вольнодумие из шестого класса мужской гимназии исключен гимназист Иван Пастухов".

Она долго разъясняла, что надо остерегаться дурных знакомств и не читать запрещенные книги, и так далее. Я не слушала. Тайна открылась: Иван Пастухов – это тот гимназист.

28 мая

Я не очень давно начала свой дневник, а как изменилась с тех пор моя жизнь! На вид все по-прежнему: экзамены, весна, распустилась сирень в нашем саду, весь город цветет – все прежнее, и все не то.

Мне исполнилось шестнадцать лет, я стала взрослой.

Недавно к нам пришли два гимназиста. Они вызвали меня в прихожую, поздоровались.

От них я узнала, что Ваня Пастухов арестован.

3 августа

Сегодня в саду я увидела на березе два желтых листа: еще стоит жаркое лето, а уже грозит осень. Аркадий Горячев и Кирилл Строгов (Ванины товарищи) приходят почти каждый день. Они тоже в городе проводят каникулы. Как много мы перечитали в это лето, как много я узнала! Мы прочитали подряд всего Некрасова, Щедрина, Успенского и "Что делать?" Чернышевского. Кирилл и Аркадий считают Рахметова своим идеалом. Действительно, какая идейность и железная воля! Ириша тоже иногда слушает, но мало понимает: ей больше нравится играть с подругами в лапту. Когда она убегает и мы остаемся одни, мы изучаем Энгельса и Плеханова. Эти книги передал тогда Пастухов; Аркадий обещал, кроме того, достать очень важную для них брошюру Ульянова.

Кирилл и Аркадий связаны с рабочими, они бывают "там", но меня, я догадываюсь, не решаются пока ввести.

Удивительная между ними дружба, а вначале была страшная вражда, которая тянулась довольно долго. Вот как это было. Кирилл писал эпиграммы и однажды жестоко высмеял Аркадия. После этого они стали драться везде и всюду, жизнь стала невыносимой. Как это ни странно, конец вражде положил инспектор Златопольский, вернее – история, связанная с ним. Инспектора Златопольского знают в нашем городе все, даже маменька. Он молодой; Муся считает, что очень красивый. Какие у него усы! Я ненавижу его рыжие пышные, закрученные на концах усы! Инспектор Златопольский преследует гимназистов и делает обыски в партах. Он запрещает гимназистам собираться, читать.

Однажды к его приходу гимназисты положили на кафедру "Человека в футляре" Чехова. Инспектор приказал Семену сжечь Чехова в печке. Просто дурак! Но скорее всего, он жандарм. Я его ненавижу!

Однажды Кирилл Строгов написал эпиграмму:

ВОСПИТАТЕЛЬ ЮНОШЕСТВА

Тебе бы с рыжими усами

Не здесь командовать над нами,

Тебе б на площади парад

И строй напуганных солдат!

Присутствует сам Николай.

Эй, выше ногу поднимай!

У, как бушевал инспектор! Он догадывался, что автор – Строгов, но вызвал Аркадия Горячева. Дверь учительской была заперта; инспектор крутил ус и ласково выпытывал у Аркадия, кто написал:

– Ты ведь знаешь, что Строгов написал. Он твой враг. Скажи, что он написал, и Строгова не будет в гимназии!

Потом он начал стучать кулаком по столу и кричал:

– Болван! Я тебя исключу из гимназии, если ты не откроешь, кто написал!

Аркадий учился тогда в пятом классе. Он чуть не заплакал от страха (я думаю – заплакал) и от досады, что приходится пропадать из-за Кирилла, с которым они дрались целый год.

Он ничего не сказал.

С этого случая началась их дружба на всю жизнь.

Аркадий придумал девиз: "Верность в счастье, верность в беде, верность в бою".

О Ване Пастухове никаких известий. Мы часто о нем вспоминаем и не забудем никогда этого человека, который посвятил свою жизнь борьбе за освобождение угнетенного рабочего класса.

1913 год, 27 января

Ничего не получилось из моего дневника, не хочется мне его вести нечего записывать.

Один день похож на другой – в гимназии скучно. В гимназии нехорошо!

Сегодня Зоя Викторовна, сделав умильные глазки, сказала Мусе Георгиевской:

– Я встретила вашу maman в театре. Вы из-за границы выписываете туалеты?

Муся скорчила гримасу (она учится перед зеркалом корчить гримасы и воображает, что красиво) и небрежно ответила:

– Из Парижа.

Скорее бы кончить гимназию!

Аркадий и Кирилл обещают взять меня на собрание рабочего кружка. Я очень готовлюсь.

15 февраля

Ночь. Я дождалась, когда все заснут, чтоб записать, что случилось.

Я получила от Вани Пастухова письмо. Вот оно:

"Здравствуйте, Поля!

Я снова свободен, то есть имею право жить, где хочу, за исключением нескольких городов. Передайте друзьям: