Текст книги "Заклятые подруги"

Автор книги: Мария Мусина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

Глава 9

Катя в ярости металась по квартире. Ну не черт побери же их всех, а? Ну не сволочизм ли? Куда все подевались, в Богу душу мать! Даже Нинки нет на месте. Нинки, которая всегда под рукой, – и той застать невозможно. Блин, что делать, к кому бежать, кому в ноги кидаться?

Катя в который раз безуспешно набирала номер Ларисиного телефона. В который раз плакалась автоответчику и срочно, слышишь, срочно просила перезвонить. Померанцева уже плотно забила пейджер Сафьянова своими мольбами немедленно, не откладывая, связаться с ней. Долгов, паскуда, тоже был в недосягаемости. Что делать, что же делать-то?

Подходил час шейпинга. Эти занятия Катя не пропускала никогда, это было святое. Один раз слабину дашь – и пошло-поехало: то одно неотложное дело будет возникать, то другое. Растолстеешь, как свинья. Нет, шейпинг и бассейн ни на что не менялись в Катерининой жизни, ни под каким видом. А теперь вот Катя от телефона отойти не может. Сидит как привязанная, ждет неизвестно чего. Тьфу ты, дьявол! Но сегодня, видать, придется даже шейпинг пропустить. Гори они все огнем, ясным пламенем. И неизвестно, что больше страшило, повергало в трепет в данный момент – вынужденный отказ от занятия своим телом или то, что плотно в последнее время окружало ее, продыху не давало, такую тоску навевало – хоть скули. И то и другое терпеть было совершенно противно померанцевской натуре и вызывало исступленное негодование женщины, привыкшей распоряжаться собой и своей судьбой исключительно и бесповоротно по собственному усмотрению.

Померанцева решительно подошла к бару, открыла его и выставила на стол кем-то принесенную огромную коробку конфет. «Нажрусь всем назло», – мстительно подумала Катя. Она опустилась в глубокое кресло, прикрыла глаза и, смакуя давно забытый вкус шоколада, попыталась расслабиться. Но тут же в голову полезли, как тараканы, всякие поганые мысли: «Броситься сейчас к Юре, клясться и божиться, что я ничего не знаю, что я ни сном ни духом… И что? Выслушает молча. А потом удавит как-нибудь втихоря. Что наводить-то на себя лишний раз? Зачем напоминать о себе? А может, он и безо всякого напоминания удавит. Просто от злости, что я жива, а Алевтины его нет уже». И Померанцева совершенно отчетливо увидела собственный некролог в газете. Свое красивое, значительное лицо в черной рамке. Словечки там разные, типа «Безвременно ушла талантливая актриса, незаурядная личность… Нам будет тебя не хватать, Катя, прощай…»

«К Лариске в ноги кинуться, покаяться во всем? А вдруг не простит? Простить-то, может, и простит. И будет делать вид, что все по-прежнему. Да не будет по-прежнему. Это – как с мужиком: ни за что нельзя сознаваться, что изменила. Вот пусть он даже тебя непосредственно под другим застукал. Стоять надо на своем: показалось тебе, дорогой, невинная я – хоть режь. Тогда у него хоть грамм сомнения, да заползет в сердце – может, подумает, правду говорит, ошибка вышла? А если будешь виниться, голову пеплом посыпать, так ему только противно от твоей измены станет. Вот и Лариска – не сумеет она перешагнуть. Разумом, может, и простит. Но на то они и чувства, что рациональными доводами их не подчинишь. Что же делать, что делать-то?»

Катя встала, переместилась на кухню, достала из холодильника масло и жирно намазала его на кусок печенья. «Да нет, – подумала, жуя, – глупости все это. Юра вон и денег обещал, сказал Лариске, денег даст на киношку мою. А потом, вообще я-то тут при чем? Мне-то уж с Алевтиной нечего было делить. И Лариске Ничего не скажу. Что она – дура? Раньше ничего понять не могла? А теперь и подавно не скажу». Однако эти успокоительные думы никак не успокоили. Только разве надежду вселили некоторую. Ну так известно же: она умирает последней, надежда.

Катерина вспомнила вдруг, как бродили они с Алевтиной по Риму. Поездка в славный древний город была, разумеется, Катиной инициативой. Катя два года назад снималась здесь. При этом у нее завелся приятный, необременительный роман, позволивший ей задержаться в Италии на пару месяцев. Катя зря времени не теряла: объездила всю страну и Рим исходила. И теперь показывала Алевтине то, что успела узнать и полюбить. Алевтина особенно не восторгалась ничем. Так – интересно ей было, конечно, но не более того. А уже через два дня, увидев очередные остатки какой-то древнеримской стены, и вовсе поморщилась:

– Опять рухлядь эта…

– Да ты представляешь, сколько этому всему лет?! – возмутилась Катерина.

– Ага, – вяло сказала Алевтина, – энергетика богатая. Только ее использовать никак нельзя. Воображение только будоражит, только мешает…

– И Колизей использовать нельзя? Мне-то хоть голову не дури, даже я чувствую, как он влияет, какие силы дает, что открывает-то, глубину какую жизни обнаруживает.

– Возможно, Катя, возможно, ты и права, – как-то странно взглянув, проговорила Алевтина, – только мне-то другое надобно. Попроще чего да побольше.

По пьяца дель Фьоре, площади Цветов, на которой в средние века сжигали ведьм, колдунов, а заодно сожгли и Джордано Бруно, Алевтина бродила долго, пристально всматриваясь в узкие дома, прилепленные друг к другу. Предложила посидеть в кафешке под зонтиками на мостовой. И все смотрела, смотрела на площадь, которая по утрам шумела базаром, а к вечеру превращалась в красочное шоу с использованием доступной средним векам светотехникой костров и хорошо срежиссированной звукоинженерией визгов и проклятий сжигаемых слуг дьявола.

– Вот это энергетика, понимаешь? – словно оправдываясь за свое равнодушие к прочим достопримечательностям Рима, сказала Алевтина. – У нас такого не переживешь, не почувствуешь. Не сжигали на Руси ведьм-то. Были, конечно, отдельные прецеденты, пытали, живьем закапывали в землю, ссылали-высылали. Но такого, как в Европе, чтобы миллионы огню предавали, – не наблюдалось.

– Если тебе жертв-крови хочется, – все еще дуясь за неоцененную древность, съехидничала тогда Катя, – то будет тебе известно, в Колизее первых христиан мучили. Дикими зверями терзали.

Алевтина усмехнулась.

– Христиан. Они вместе были, за общее дело погибали. А тут, представь себе, каждый в одиночку. Одному-то ой как страшно умирать-то, страховито, поверь мне.

Что-то жуткое появилось тогда в лице Алевтины, каким-то несуразно отчаянным светом вспыхнули глаза ее, приученная к прямизне спина сгорбилась, и долгое молчание повисло в воздухе, пока Померанцева не решилась его прервать, пытаясь увести тяжелый разговор в немудреную болтовню.

– Говорят, – улыбнулась лукаво, – что это все из-за католического целибата происходило, из-за безбрачия их. Противоестественное половое воздержание к добру не приводит.

Алевтина подняла на Катю свои печальные глаза и машинально кивнула. Потом, словно очнувшись, сосредоточилась:

– Возможно, так и было дело. А может, и по-другому. У нас-то наказывали за конкретно причиненный вред, а не за сам факт занятий ведьмовством. Впрочем, какая теперь разница?

Предчувствовала она? Знала? Не зря же толпами к ней страждущие шли. Что-то да умела рассмотреть в будущем, чем-то ведь и помогала. Впрочем, на Алевтину вообще часто накатывало этакое многозначительное молчание. И Катя понимала – непритворное, настоящее.

Померанцева вспомнила, как Алевтина, Лариса и она, Катя, любили когда-то сиживать втроем на дачной Алевтининой терраске, рассказывать друг другу истории, всамделишные, непридуманные, но похожие на мелодраматические сюжеты. И всякий раз дивились все вместе: какая же это диковинная штука, жизнь, какие коленца выкидывает, что умудряется изобразить, как завернуть – сроду самим такого не измыслить. Счастливое было время! Как нежно, ласково они относились тогда друг к другу, как заботливо, трепетно. Как весело им было втроем. Как надежно. До сих пор Катя не могла взять в толк, отчего нарушилась та связь, как такое могло сотвориться? Тогда ведь и мужиков-то у них путных ни у кого на примете не было. Понятно, если бы из-за мужиков перессорились, переругались. Да и не ругались они. А так, исподволь, постепенно что-то стало накатывать, раздражение какое-то. Может, если бы тогда отдохнули друг от друга, перевели бы дух врозь – все вернулось бы, прежнее, хорошее. Но они не могли расстаться. Их тогда еще больше стало тянуть друг к другу, словно сила какая-то заставляла, не отпускала, не давала ни на минуту освободиться. Эх, знать бы, где упасть, не то что соломки – не поленился бы и перину пуховую по перышку натаскать!

Катерина вернулась в комнату и снова примостилась возле коробки с конфетами. Вот и исчерпалось ее содержимое. Катя с сожалением отметила это обстоятельство и снова принялась давить кнопки телефона. Так и сидеть, что ли, в заточении? А может, Андрей дома? Может, ему просто домой позвонить? Да, но эта Оксана трубку схватит, с ней общаться до смерти неохота. Вот же загадка природы. Даже Нинка что-то новое от людей перенимает, пусть, как мартышка, повторяет, подражает не думая. Но Нинка понимает, что только выигрывает от этого. А Оксана – как была деревенщина окостенелая, так хоть что к ней прилипло бы путное. Однако если развивать теорию о том, что все на этом свете целесообразно и мудро, и спросить, кому такая Оксана нужна, ответ взгромоздится на горизонте очевидный. Нужно это чудовище, чтобы Сафьянову Андрею Андреичу жизнь медом не казалась, а то бы он уж развернулся. А нечего – вот вам судьба сдала такую меленькую карту, Андрей Андреевич, и сидите себе, прикидывайте, что снести, что оставить, когда ход не ваш.

Тем не менее Катя все же решилась и, услышав низкий голос Оксаны, звучащий, словно в мультяшке о слоне, которого крокодил на берегу Нила схватил за нос, радостно завопила:

– Привет, Ося, как дела?

– Сколько раз я тебе говорила, – в негодовании захлюпала своим насморком Оксана, – не зови меня Осей, какая я тебе Ося?

– Не обижайся, как дела?

– Нормально, – мрачно выдавила Катина собеседница.

– Это замечательно. А Андрей дома?

– Нету.

– Где бы мне его отыскать? Он мне нужен, Оксан, срочно.

– Зачем? – незатейливо осведомилась та.

Катя чуть в голос не рассмеялась. В этом вопросе была вся Оксанина сущность. Если бы эта девушка была похитрее да посложнее, человечеству, ее окружающему, мало не показалось бы. Но, ко всеобщему счастью, Оксана выражала себя с чудовищной прямотой. Что было само по себе противно, но не серьезно.

– Приятель квартиру продает, – сочинила на ходу Померанцева, – или обменивает с доплатой. Нужна срочная помощь.

Знала, что врать. Конкретные Оксанины мозги тут же заработали, подсчитывая предстоящую выгоду, а заодно вычисляя возможное местонахождение мужа.

– Ты ему на пейджер передавала информацию о квартире?

– Ну, – подстегнула Катя.

– Если не откликается, значит, за городом где-нибудь.

– А что ему там делать, за городом-то?

– Вообще-то он не собирался, – закипала от своих привычных подозрений Оксана, – но у него продажа чьей-то дачи наклевывалась. Может, покупателя повез.

– Когда будет? – поскучнела Катя.

– К вечеру должен.

«Хрен он у тебя за городом, – зло подумала Померанцева, – нынче никто дачи дальше пятидесятого километра не покупает. А туда пейджер бьет».

– Пусть перезвонит тогда, – попросила Катя с одной из самых лучезарных своих интонаций.

– Передам, – деловито согласилась Оксана. – Кать, а что там со Стрелецким-то произошло?

– Сама же в курсе, что спрашиваешь?

– Ну, может, ты подробности какие знаешь… – настороженно настаивала та.

– «А из зала мне кричат: давай подробности». Да? Думаю, тут наша пытливость была бы неуместна.

Нажала на телефонной трубке кнопку «флеш» и тут же набрала номер сафьяновского пейджера. «Позвони срочно. Нужна помощь в продаже квартиры. Катя», – продиктовала. Ответный звонок не заставил себя долго ждать. «Два сапога пара, – поморщилась Померанцева, – если где деньгами запахнет – как мухи на дерьмо, немедленно слетятся». А вслух сказала Андрею:

– Ты в курсе наших последних событий? Тогда что же ты, мать твою, не откликаешься? Приезжай немедленно. Надо срочно что-то предпринимать. Срочно, слышишь? Это в твоих же интересах.

И, дав отбой, процедила презрительно:

– Дурак.

Моральное состояние Славы Кудряшова было таковым, что «хреновое» сказать – похвастаться.

– Ты, конечно, самое худшее предполагаешь? – увидев Кудряшова на пороге своего кабинета, констатировал Игорь.

– Неизвестно, что тут худшим оборачивается. Если она к убийству лично непричастна, значит, пережидает где-то. Ждет, вот-вот что-то должно произойти. Стрясется нечто – тут-то она и появится, вся в белом. – Кудряшов поморщился, словно от тупой, надоевшей боли. – И то погано, что мы не в курсе. Что-то за кадром происходит, какие-то сюжеты раскручиваются, а мы не знаем, не догадываемся. А если Агольцов ее уже того… – набрав в легкие воздуха, Слава решился все-таки произнести это слово, – убрал? И вообще, кто сказал, что Коляду не Агольцов пришил? Любил, видишь ли, он ее! Ха! Спал с ней – значит любил? Все это бабские домыслы и грезы. Как ты ни говори, что я честь мундира пятнаю, а встречаться с ним надо. Не деться никуда от этого. У меня к нему есть еще другие вопросы и, так сказать, встречные предложения. Так что как хочешь, но надо обсудить план разговора с Агольцовым. Не станешь – я на свой страх и риск… И тебя потом совесть замучит, если что…

Угроза была нешуточная. И Воротов выбрал из двух зол меньшее:

– Валяй излагай свой план.

Кудряшов успокоился и начал по порядку. Последний раз Ларису Верещагину видели в больнице у Стрелецкого. Это было позавчера поздно ночью. Вчера уже никто с Верещагиной не разговаривал и не видел ее. Она даже встречу не отменила. Клиентка, назначенная на вчерашний вечер, топталась у дверей Ларисиной квартиры два часа в тщетной надежде дождаться хозяйку. Такое отношение к делам Ларисе совершенно несвойственно. Если бы была хоть малейшая возможность, Верещагина предупредила бы, что визит срывается. Вероятность того, что она не могла дозвониться, исключается. Все нынче обзавелись мобильными телефонами, пейджерами, на худой конец, автоответчиками, которые добросовестно фиксируют все, что хотят передать их владельцам. Из Москвы Лариса Павловна Верещагина не отбывала, во всяком случае, ни на самолете, ни по регистрированному железнодорожному билету.

– Машину Верещагиной также пока не обнаружили. Ориентировку гаишникам я разослал еще вчера вечером.

– Может, все же подождать еще пару дней? – стараясь придать своему голосу спокойный, ровный тон, сказал Игорь. – Может быть, она просто уехала куда-нибудь передохнуть?

– При подписке о невыезде? Нужны очень веские основания, чтобы так поступить. Верещагина не такая уж шалопутная, поверь мне.

– Могла в подмосковный пансионат какой-нибудь отбыть, на дачу к кому-нибудь…

Воротов встретился со Славой взглядом, решил, что сейчас самое время протереть очки, и, не спеша достав носовой платок, скрупулезно проделал эту операцию. Потом проворчал:

– Что ж, надо встречаться с Агольцовым. Только не тебе, а мне. И ты мне организуешь с ним встречу.

– Ни в коем случае! – отрезал Кудряшов. – Ну, подумай сам. Если я еще могу с уголовниками встречаться – я же опер, по уши в грязи хожу, – то ты, товарищ Воротов, прокурорский работник. Тебе не по чину по блатарям бегать. Тем более у нас тут его парнишка один на незаконном попался. Да как попался! Обхохочешься! Они, лысые, все поднаторели в законах-то. Все вместе со стволами своими писульку носят: дескать, нашел на улице пистолет, номер такой-то, примите, дяди милиционеры, на вечное хранение. Правда, число все время почему-то проставить забывают. Ну вот, во время облавы в кафе «Зеленый огурец» берем ребятишек. У одного находим писульку такую. А ствола-то и нету. Где ствол? Дома забыл. Где дом? То да се. Короче, ствол чистый, но тем не менее Юра, думаю, будет заинтересован со мной свидеться. А у тебя повод какой? Да никакого.

Игорь принялся сосредоточенно затачивать карандаш. С одной стороны, Славка прав, конечно. Агольцов при таком раскладе, может, и не сразу поймет, по какому поводу с ним правоохранительные органы встретиться хотят. Мальчонка со стволом незарегистрированным – чем не предлог? Очень даже благовидный и непосредственный. Но с другой стороны, в нынешнем кудряшовском состоянии, в теперешнем его распаде пускать Славу очертя голову в авантюру было бы крайне легкомысленно. Кудряшов, само собой, опер тертый, но имеет пристрастие приключения на свою голову искать. Хлебом не корми. А уж в данном случае и подавно встрянет во что-нибудь. «Впрочем, – подумал Воротов, – что это я его как маленького опекаю. Большенький, слава Богу. Умный. Но все равно боязно отчего-то». Мудрые мысли Воротова были прерваны самым прозаическим способом: Слава решительно отобрал у прокурорского следователя по особо важным делам вконец источенный, грозивший потерять свои функциональные свойства карандаш.

– Единственные мои сомнения, – сказал Кудряшов, – заключаются в том, что неизвестно, будет ли у Агольцова нужное нам расположение духа. Но у меня есть кое-какие идеи по поводу того, как ему помочь создать это самое расположение. Да так, чтобы не я, мент, униженно искал с Цикорием свиданку, а он сам рыскал бы по городу в поисках встречи со мной. Я могу организовать утечку одной очень неприятной для Юрика информации. Ну оч-чень неприятной. Есть такой Витя Косуля, широко известный в узких кругах. Ну, знаешь ты его. Падла та еще. Так вот, Юра Агольцов потратил несколько лет на то, чтобы с Косулей наладить хорошие отношения. Стоило это Юре ой как недешево. В доверие вошел. Вместе вроде дела стали делать. Но Косуля и теперь нос по ветру держит и сто раз на дню Юру перепроверяет. Хотя такое равновесие, пусть хрупкое, обоих устраивает. Ну, известно: худой мир лучше доброй ссоры. Так вот. Месяца два назад погиб начальник охраны Косулиной конторы. Средь бела дня на перекрестке в машине застрелили парня. А парень весь с потрохами Витин был, преданный, как собачонка, они со школы еще дружбаны. Стали мотать туда-сюда, кто да что? Абсолютно непонятно, кому парень мог дорогу перейти. Вроде со всеми ровным был. Косуля, конечно, забыть этого не может. А у меня есть подозрения, пока, правда, ничем не подтвержденные, что это Юра Агольцов начинает потихоньку убирать от Косули верных людей. Во всяком случае, место того парня занял Юрин пацан. Круто Агольцову обязанный. Так круто, что, если бы не Юра, сидеть бы ему лет десять по сто семнадцатой нехорошей. А так Юрок девочкиным родителям деньжат отвалил, те и забыли все в одночасье, да так еще орали на прокурора, дескать, тот невинных людей сажает, как в тридцать седьмом, что у бедолаги аж лычки треснули от сраму. Пацан Юрин все это помнит, конечно. Такое, сам понимаешь, из памяти не выпадает. Так что идея моя незатейливая: довести до сведения Косули данную гипотезу. Ну, подкрепить ее еще небольшой дезой о том, что пистолет, найденный у мальчонки Юриного, дескать, соответствует тому, из которого по охраннику, невинно убиенному, стрельнули вороги. Проверить Косуля это не сможет, во всяком случае, быстро. А я еще дам через своего хлопца информацию в газету: мол, раскрываем потихоньку злодеяния. Вот тому ослепительно яркий пример.

– Вот за это тебя точно взгреют по первое число. И будут совершенно правы, – заявил Воротов.

– Готов страдать. Информация в газете может уже завтра с утречка появиться, – Кудряшов глянул на часы, – ничего особенного в ней не будет. Просто задержан гражданин, имя-фамилия в интересах следствия не разглашается, и найден при нем ствол такого-то калибра, того же, что-де применялся при недавнем заказном убийстве. За что тут взгревать? Безнадежно не за что. Калибр-то действительно тот же. Остальное будем считать деталями. А я по своим каналам уже сегодня начну пополнять багаж Витиных знаний. К вечеру, думаю, еще газетенку не прочтя, Агольцов будет рвать и метать. Сам знаешь, клевета – это верняк, оправдаться сложненько. Иногда вообще нереально. Значит, я так думаю, что завтра к полудню приму Юру на грудь, а, как считаешь?

План был по-кудряшовски заполошным и шебутным. Воротов поступил бы в данном случае совсем по-другому. Но Игоревы рассудительность и основательность для Славы явно не годились.

– Колись, колись, начальник, – норовисто взглядывая на часы, торопил Кудряшов, – решайся.

– Да особых возражений нет. Только поможет ли?

– Должно помочь. Обязано просто пособить. Выхода потому что другого нет. Но я знаю, о чем ты еще думаешь, Игорь. Да, дорогой, с точки зрения абстрактного гуманизма – весьма нехорошо. Но никуда не денешься, приходится шагать в ногу со временем. Как сказала бы моя бабушка, не родит свинья бобра, а родит поросеночка.

В то время когда Катя Померанцева безуспешно пыталась отловить Сафьянова посредством бомбардировки его пейджера сообщениями различной степени тревожности, Андрей был вовсе не за городом и не у бабы, как предполагала знаменитая артистка. Сафьянов уютно притулился в уголке неказистой кухни Нины Приходько и вел с хозяйкой взаимоинтересный разговор. Вернее, Андрей пытался заложить в беседу свой интерес, но это давалось ему с огромным трудом и почти что исполинской выдержкой. Потому что свернуть Нинку с любимой ею темы было практически невозможно.

– Андрюша, ну ты только представь себе, – кудахтала Нинка, – я опять ему все простила. Вот ты мне как мужчина скажи, как бы ты стал относиться к женщине, которая тебя любит, все прощает, желает только добра, все для тебя делает, вот как бы ты к ней относился, а? Смог бы ты с ней расстаться? Вот смог бы?

– Наверное, не смог бы, – сделав для приличия паузу, согласился Сафьянов.

– Ха, – хрюкнула от удовольствия Нинка, – вот и я думаю: никуда он не денется! Кому он нужен-то, кроме меня, художничек вшивый? Ты кофе-то пей, – угощала, – вон пирог бери, не стесняйся. Так что, ты считаешь, могу я быть уверена?

– Можешь, – снова выдержал выразительный интервал Сафьянов.

– Но на всякий случай, – заговорщически понизила голос Нина, – надо сделать так, чтобы у него как бы были документы на мою квартиру и как бы их и не было. Вот, Андрей, послушай меня внимательно, не перебивай только. Вот смотри. Ведь можно фиктивную передачу собственности оформить? Я все понимаю, все. Это криминал. Но ведь он, поганец, в суд-то не побежит. Он ведь знает, чье мясо съел, понимаешь? И пусть попробуют мне мошенничество пришить: денег-то я с него за передачу собственности моей не беру. Так что тут состава преступления нет никакого. А он будет при всем том уверен, что эта квартира ему принадлежит. А я и посмотрю тогда на его поведение. Как только он какой-нибудь фортель выкинет – я его и выгоню сразу. Представляю, какое у него будет выражение лица, – радостно засмеялась Нинка и снова хрюкнула.

Заулюлюкал сафьяновский пейджер. Андрей глянул в матовое его окошечко, хмыкнул и выключил звонок. Повременит Померанцева. Не до нее сейчас. На другом сосредоточиться надо.

– Не знаю, Нин, – растерянно проговорил он, – нужно же нотариуса искать. И вообще, кто решится такое оформить? Не знаю…

– Ты об этом не волнуйся. Вот смотри, что я придумала. Нахожу какую-нибудь тетку, прошу ее сделать вид, что она нотариус, мы с Алексом приходим к ней, я для виду – вся в волнениях, платочек в руках тереблю. Слабым голосом лепечу что-то про мое безграничное доверие. Тетка все оформляет якобы. И порядок! От тебя-то только и требуется, что показать, как они выглядят, документы на квартиру, какие они с виду-то. Андрюш, – Нинка приложила руку к тощей груди, – помоги, прошу тебя. Ты же знаешь, за мной не заржавеет.

– Ну, Алекс же не дурак. Где ты собираешься все это проделывать? Это же офис какой-то нужен, нотариальная контора.

– Это мы все продумаем, – отмела возможные сомнения Нина, – все взвесим, обмозгуем, все прорепетируем, не волнуйся.

– Ну, не знаю, – Сафьянов сделал последнюю несмелую попытку вывернуться, – а тебе-то зачем это нужно? Он и так никуда не денется, уж поверь мне. Париж далеко, а ты, вон, рядом.

– Париж-то далеко. Но ты знаешь, сколько тут этих бельевых вошек на цыпочках? О-го-го! И чего они все в нем находят? Мужик он, ну честно тебе скажу, никакой. Абсолютное «Импо-96». Жадный. Да и денег у него нет никогда. Откуда?

– Тогда тебе-то он зачем? – взорвался наконец недоумением Андрей.

Нинка подумала немножко.

– Люблю я его. Да и вообще… – махнула безнадежно рукой.

Сафьянов посмотрел на Нину и жалостливо согласился:

– Подумаю.

– Вот спасибо, Андрюшечка, вот спасибо. Я всегда знала: друзья меня никогда в беде не оставят. Огромное спасибо тебе.

Андрей подумал, что сейчас самое время поговорить о том, ради чего, собственно, он сюда приперся по первому же приходьковскому зову, ради чего, отложив все дела, сидит тут, позволяет пудрить себе мозги бабскими всякими глупыми интригами. Но торопиться побоялся. Не надо, чтобы Нина потом ляпнула кому-нибудь, что, дескать, тут Сафьянов заезжал, интересовался… А потому, грустно вздохнув, проронил туманно:

– Хорошо, когда тебя кто-то любит.

Назойливый пейджер, лишенный голоса, откликнулся на этот раз каверзной вибрацией, ощутимой даже для большого сафьяновского тела. Сафьянов раздраженно пресек сей неуместный акт.

– Ты думаешь? – все еще витая в своих эмпиреях, переспросила Нина, но, взглянув на гостя, все же переключилась: – Но тебя же тоже… любят, – подчеркнув множественное число глагола, проговорила, – тебе ли плакаться-то, Андрюша?

Сафьянов снова вздохнул, потянулся к сигарете.

– Кстати, – совсем вроде и некстати сказала Нина, – а где Лариса? Я ей обзвонилась. Вчера, сегодня… Ты не знаешь, что там со Стрелецким ее?

– Не знаю, – так на всякий случай решил ответить Сафьянов.

Нина подозрительно вглядывалась в него. Зазвонил телефон. Нина потянулась было к нему, но Андрей бросил небрежно:

– Потом.

И Нина покорно подхватила аппарат, оттащила в комнату, чтобы не мешал.

– А куда она вообще-то подевалась, Лариса? – спросила, возвращаясь. – Вроде не собиралась никуда…

– Ты же в курсе, Нин, мы в последнее время с Ларисой и не общаемся практически.

– Да? – недоверчиво переспросила Нина.

Сафьянов предпочел промолчать. «Господи, скорей бы все это кончилось, – подумал, – как же я умаялся! Когда все решится наконец, возьму под мышку первую попавшуюся барышню с круглой попкой и уеду на неделю в какое-нибудь славное местечко. Позабуду обо всем». Приятная перспектива помогла снова сосредоточиться.

– Завидую я тебе, Нинок, – начал Андрей осторожно, словно одними только пальчиками ноги касаясь чутко-тонкого льда, проверяя, можно ли всей ступней опереться, – все у тебя впереди, ты знаешь, чего хочешь. Строишь и строишь потихоньку свою жизнь, как тебе нужно, как ты себе ее представляешь. Молодец. Так и надо. И все у тебя будет в итоге.

– Господи, – всплеснула руками Нинка, – тебе ли говорить! Уж кто-кто…

Осеклась и испуганно вгляделась в глаза Андрея: не обиделся ли, не оскорбился ли? Но Сафьянов оставался грустно-лиричным, печальным, как лорд Байрон. Нинка тогда осмелела вконец:

– Я тебе так скажу, Андрюша, ты мне верь. Вон посмотри, каких я мальчишек вырастила. Никто не скажет, даже самые злые языки не скажут, что парни мои плохие. Значит, и я кое-что стою в жизни. И к моим советам прислушаться можно. И так я тебе скажу, Андрюшечка. Суетишься ты слишком, а много ли человеку нужно? Да совсем чуть-чуть и требуется. Только понять важно: что именно. Это сложно, да. Согласна, сложно. Но ты мечешься туда-сюда, туда-сюда. Остановись. Полегчает, ей-Богу полегчает. Ты же знаешь: я тебя люблю. Не любила бы – не говорила бы так.

– Запутался, – кивнул Сафьянов и спохватился тут же: – Очень все запутано вокруг, не знаешь, кому верить. Все тебя предать готовы ни за понюх табаку. Просто так, из азарта, из принципа.

Нинка очи долу опустила, потупилась, как если бы сама неловко соврала что-то. Она ведь и в самом деле искренне всех их любила, всех, кого друзьями считала, на все была готова ради них.

– Я, Нин, все понимаю, – снова начал осмотрительно Сафьянов, – но так тяжко бывает иногда. Особенно когда близкие люди уходят. Алевтинина смерть вообще меня из колеи выбила. До сих пор в себя прийти не могу. Все думаю, думаю, почему так случилось? Почему вообще все это произошло? Они, эти следователи, говорят: убийство. Кто мог это сделать? Не знаю, ума не приложу. Вот ведь и знал хорошо Алевтину, был вроде в курсе всего. Не знаю. Да что за черт! – снова завибрировал Сафьянов и в который раз прихлопнул пейджер.

Нинка вздохнула.

– Все рано или поздно выяснится, – сказала. – Что же делать, надо жить.

– Но ты представь себе, только представь, кто-то да сделал это. Кто-то не чужой скорее всего. Кто-то из наших.

– Я не верю в это, – Нинка была тверда голосом, – не верю. Ты же знаешь, Алевтина в последнее время с банком была связана. А там – деньги большие. А где нынче деньги большие – там смерть поселяется на постоянку. Все время рядом. Почему и говорю всем: не гонитесь вы за деньгами за этими. На хлеб с маслом хватает – и ладно. Но ты ж посмотри вокруг, все словно с цепи сорвались. Жрут и ртом и жопой, а все мало.

– И меня в прокуратуре все про банк спрашивали… Ты, значит, считаешь, что это из-за банка? – переспросил Андрей.

– Мне кажется, да. Никаких других причин не вижу. Ну а если из-за банка, сам понимаешь: ищут не ищут – не найдут никого. Однозначно.

– Алевтину жалко.

– Да, – апатично согласилась Нина.

– И тебе небось сейчас труднее будет. Все же Алевтина тебе помогала.

– Помогала, – эхом отозвалась Нинка, – она всем помогала. Теперь уж дело прошлое, и Оксане твоей тоже помогала. А толку-то? Как не любил ты ее, так и не любишь. Прости, конечно.

– Жизнь сложилась как сложилась, – увернулся Андрей. – У тебя следователи про Оксану ничего не спрашивали? – И постарался взглянуть на Нинку без особой заинтересованности.

– Спрашивали, конечно, – с готовностью подтвердила Нина. – А они вообще обо всех спрашивали. Да так, знаешь ли, вопросы ставят, что и не поймешь, чего хотят-то от тебя. Говорят, предположим: «Не замечали ли вы, Нина Ивановна, того, что Алевтина Коляда в последнее время кого-то опасалась?» Я им честно: «Нет, не замечала». Они тогда: «А у кого-нибудь были причины бояться Коляды?» «Ну, – говорю, – всякое могло быть. Все же она ведьма». А они мне тут же листок бумажки подвигают: напишите, дескать, кто да кто. Но ты же меня знаешь, Андрюша, на мне где сядешь – там и слезешь. Обратно бумажку двигаю: «Теоретически могло быть. А практически чужая душа – потемки».

– Да, жизнь сложилась как сложилась, – повторил Сафьянов задумчиво.