Текст книги "Москва акунинская"

Автор книги: Мария Беседина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)

Лефортово

В конце XVII в. там был расквартирован полк под командованием этого известного политика и царедворца. Память о нем запечатлена в названии яузской Лефортовской набережной. Сохранился дворец, выстроенный для Лефорта по заказу Петра (2-я Бауманская улица, 3). А вот находящийся неподалеку мост через Яузу стал называться Лефортовским лишь с 1940 г., до этого он был Дворцовым.

В «Статском советнике» встречается упоминание о еще одной значительной улице Немецкой слободы: «Узкая Немецкая улица, по которой приедет карета, вытянулась прямой линией от самого Кукуйского моста». С 1918 г. Немецкая улица стала Бауманской (в память об убитом здесь в 1905 г. революционере Н. Баумане). Только «вытянуться от моста» она не может – Бауманская улица проходит параллельно Яузе. Скорее всего, Акунин имел в виду Вознесенскую улицу – тогда все логично; а мост, о котором идет речь, – тот самый Дворцовый.

В 1731 г. В. Растрелли выстроил в Лефортово для императрицы Анны Иоанновны загородный дворец. К сожалению, через 16 лет дворец сгорел и восстановлен не был. Зато надолго осталось название Анненгофской рощи – бывшего дворцового парка (в 1904 г. была практически уничтожена ураганом). Во второй половине XVIII в. на месте дворца Головина под руководством Д. Кваренги был выстроен Екатерининский дворец (Краснокурсантский проезд, 3/5). Его колоннада – самая большая для московских построек эпохи классицизма. Вот что рассказывает об истории Екатерининского дворца П. В. Сытин: «Павел I в 1797 г. велел превратить Екатерининский дворец в казармы. В нем было поселено восемь батальонов солдат Московского гарнизонного полка. Последний находился в распоряжении обер-полицмейстера И. П. Архарова». С середины XIX в. в Екатерининском дворце размещался Кадетский корпус.

^{Лефортовский дворец}

К концу XIX в. былая слава Лефортова угасла. Из местности парков и дворцов он превратился в район фабрик и рабочих бараков. Как завершающий штрих: в 1880 г. была построена знаменитая Лефортовская тюрьма.

И в «Декораторе» Лефортово предстает печальным и неприглядным местом. «Хмурая стояла Москва, неопрятная. Дома серые, мостовые грязные, людишки какие-то все в тряпье замотанные, под ветром скрюченные. Но Соньке, похоже, нравилось. То и дело пихала брата локтем в бок: «Нисий, Нисий» – и тыкала пальцем в грачей на дереве, в водовозную бочку, в пьяного мастерового. Только думать мешала. А подумать очень даже было о чем – и об отрезанном ухе, которым шеф занялся лично, и о собственном непростом задании.

Александровская община «Утоли моя печали» для излечения психических, нервных и параличных больных располагалась на Госпитальной площади, за Яузой. Известно было, что Стенич состоит милосердным братом при лекаре Розенфельде в пятом отделении, где пользуют самых буйных и безнадежных». Это Анисий Тюльпанов по заданию Эраста Петровича едет потолковать с бывшим участником «Садистического кружка», в котором состоял и Декоратор. Чтобы не спугнуть подозреваемого, он берет с собой больную сестру – якобы для осмотра.

На Госпитальной площади и сегодня находятся целых два лечебных учреждения. Попробуем уточнить, какое из них фигурирует в романе. В 1889 г., когда разворачиваются описанные в «Декораторе» события, обе больницы существовали. Первая из них – основанная Петром I в 1707 г. «Военная гошпиталь». Больница всегда была приписана к военному ведомству. В конце XIX в. она пышно именовалась Московским генеральным императора Петра I военным госпиталем, а сегодня в старинном здании размещается Главный военный клинический госпиталь им. H. Н. Бурденко (Госпитальная площадь, 3). Ясно, что речь не о нем. Но, может быть, писатель имеет в виду лечебницу, основанную по соседству (№ 2) в 1875 г.?

Нет. Верно лишь то, что когда-то она называлась «Утоли моя печали». Это название дано ей по чудотворному образу Божией Матери, список с которой помещался в больничном храме. Княгиня Наталья Шаховская основала на Госпитальной площади отнюдь не психиатрическую больницу, а едва ли не первый в России хоспис. Кроме того, в больнице имелись терапевтическое, неврологическое, хирургическое и гинекологическое отделения. Над больницей приняла личное шефство последняя русская императрица Александра Федоровна. В наши дни это городская больница № 29 им. Н. Э. Баумана, и по-прежнему при ней функционирует родильный дом.

Медицинским учреждениям тоже свойственна преемственность. Если больница или клиника специализируется на какой-то отрасли медицины, она не меняет ее. Как видите, психиатрией на Госпитальной площади и не пахнет.

Что же получается, все выдумано? Не совсем. Не так далеко от Лефортова, в Преображенском, действительно существовала лечебница для душевнобольных. Это старейшая психиатрическая больница в Москве. Любопытно, что в наши дни ей присвоено имя… Гиляровского, только не знаменитого журналиста и москвоведа, а его однофамильца-психиатра.

Окрестности Каланчевки

Пройдясь по Немецкой слободе и Лефортову, вернемся на наш маршрут. От площади Красных ворот отходит Каланчевская улица, ведущая к одноименной площади (в недавнем прошлом носившей присвоенное в советскую эпоху название Комсомольской). XVIII в. эта местность называлась Каланчевым полем.

Каланчевка, как в обиходе называют Каланчевскую улицу, и Каланчевская площадь сформировались в своем теперешнем виде в XIX в.

Народное название Каланчевской площади – Три вокзала. Нас с вами интересуют только два из них.

Для начала познакомимся поближе с Казанским, бывшим Рязанским, вокзалом. Смена его названий на первый взгляд кажется странной, но легко объясняется, стоит лишь поближе познакомиться с историей вокзала. Он был построен в 1864 г. для Рязанской железнодорожной ветки, а в 1894 г. стал вокзалом и Казанской железной дороги, связывая Москву с Поволжьем, Уралом, Сибирью, Азией. Глядя на здание Казанского вокзала, просто не верится, что этот сказочный дворец выполняет чисто утилитарные функции. Достаточно сказать, что в разработке дизайна фасада принимали участие Б. М. Кустодиев и Н. К. Рерих. Однако персонажи акунинских книг не могли наслаждаться этим чудом архитектуры. Современное здание вокзала (по проекту А. В. Щусева) было заложено в 1913 г., а завершилось строительство только в 1940 г. – во время социальных катаклизмов было не до стройки.

К старому вокзалу направлялась траурная процессия с телом генерала Соболева: «На Рязанском вокзале уж дожидался траурный поезд из пятнадцати вагонов, разукрашенных флагами, георгиевскими крестами и дубовыми листьями» («Смерть Ахиллеса»). Восемнадцать лет спустя здесь же впервые вдохнула московский воздух Коломбина: «Сойдя с иркутского поезда на перрон Рязанского вокзала, Маша полминутки постояла, зажмурившись и вдыхая запах Москвы» («Любовница смерти»).

Пройдем к Николаевскому вокзалу – своего рода «воротам» Москвы в Санкт-Петербург. Он был построен в 1849 г. по проекту К. А. Тона для Московско-Петербургской железной дороги. Движение поездов началось в 1851 г. Свое изначальное название вокзал сохранял до 1924 г., затем был переименован в Октябрьский, а сегодня мы знаем его как Ленинградский. Для всех поклонников Фандорина Николаевский вокзал – прежде всего напоминание о самых светлых мгновениях его первой любви: «Извозчик вез Фандорина через всю утреннюю Москву от Николаевского вокзала в Хамовники. День был чист и радостен, а в ушах Эраста Петровича все не умолкал прощальный возглас Лизаньки» («Азазель»). Через него же в «Смерти Ахиллеса» Фандорин возвращается из-за границы: «Едва утренний петербургский поезд, еще толком не вынырнув из клубов паровозного дыма, остановился у перрона Николаевского вокзала, едва кондукторы откинули лесенки и взяли под козырек, как из вагона первого класса на платформу спрыгнул молодой человек весьма примечательной наружности. Он словно сошел с картинки парижского журнала, воспевающего моды летнего сезона 1882 года…»

^{Ленинградский (Николаевский) вокзал}

В «Пиковом валете» Момус, одурачив Тюльпанова и Масу, прячет на Николаевском вокзале добычу – знаменитые нефритовые четки Фандорина и вещи «графини Адди». Не следовало Савину так шутить – теперь Эраст Петрович рассержен не на шутку:

«– …Кучер был не сообщником, не членом шайки «валетов», а совершенно посторонним лицом! – сообщает он результаты проведенного по горячим следам расследования. – Я нашел этого кучера. Проку от разговора, правда, вышло немного: описание внешности «графа» у нас было и без него, а б-больше ничего полезного он сообщить не смог. Вещи были доставлены на Николаевский вокзал и помещены в камеру хранения, после чего кучер был отпущен.

– А что камера хранения? – спросил очнувшийся князь.

– Ничего. Час спустя приехал извозчик, забрал все по квитанции и отбыл в неизвестном направлении».

Эта предосторожность Момусу не помогла – Фандорин заставляет его расстаться с похищенным.

А в «Статском советнике» Эраст Петрович торопится на Николаевский вокзал, чтобы встретить поезд, в котором, как тут же выясняется, успел поорудовать «господин Грин, который посмел использовать для своей дерзкой акции маску статского советника Фандорина: «День не задался с самого начала. Эраст Петрович Фандорин поднялся ни свет ни заря, потому что в половине девятого ему надлежало быть на Николаевском вокзале. Проделал вдвоем с японцем-камердинером всегдашнюю обстоятельную гимнастику, выпил зеленого чаю и уже брился, одновременно производя дыхательные упражнения, когда зазвонил телефон. Оказалось, что статский советник проснулся в такую рань напрасно: курьерский поезд из Санкт-Петербурга ожидается с двухчасовым опозданием по причине снежных заносов на железной дороге».

Сюда прибывает из Санкт-Петербурга авантюристка Жюли, которая привозит к Грину «специалиста по эксам» – «сына протоиерея, настоятеля одного из главных петербургских соборов, Тихона Богоявленского», получившего у революционеров партийную кличку Попович. «К поездам Грин, конечно, выходить не стал. Сел в кофейне зала для встречающих, заказал чаю с лимоном и стал смотреть на перрон через окно.

Было интересно. Такого количества шпиков на одном пятаке он не видел даже во время высочайших выездов. Чуть не треть провожающей публики состояла из пронырливых господ с рыскающим взглядом и гуттаперчевыми шеями. Особенный интерес филеры явно испытывали к брюнетам худощавого телосложения. Ни одному из них не удалось беспрепятственно проследовать до состава – брюнетов вежливо брали под локоток и отводили в сторонку, к двери с табличкой «Дежурный смотритель». Очевидно, там находился кто-то из видевших Грина в Клину.

Почти сразу лее брюнетов отпускали, и они, возмущенно оглядываясь, торопились назад на платформу… Поезд прибыл точно по расписанию, и здесь обнаружилась неожиданность.

Еще раньше, чем Козыря, Грин разглядел в потоке прибывших Жюли. Не обратить внимания на фиолетовые страусовые перья, покачивавшиеся над широкополой меховой шляпой, было бы затруднительно. Жюли выделялась из толпы, как райская птица в стае черно-серых ворон. Носильщики тащили за ней чемоданы и шляпные коробки, а рядом, засунув руки в карманы, легкой, танцующей походкой шел красивый молодой человек: узкое пальто с бобровым воротником, американская шляпа, черная ленточка подбритых усиков. Господин Козырь, специалист по эксам, собственной персоной».

Вообще, в упомянутом романе «борцы за светлое будущее» вовсю хозяйничают на Николаевском вокзале.

«– А? Что такое? – спросил еще недоулыбавшийся Долгорукой. – Какое такое происшествие?

– Только что сообщили. На Николаевском вокзале совершено нападение на исправляющего должность начальника Губернского жандармского управления Сверчинского. Полковник убит. Его адъютант ранен. Есть и другие жертвы. Нападавшие скрылись. Движение поездов на Петербург остановлено».

«Служебное рвение» не спасло «неутомимого Станислава Филипповича». Все в той же камере хранения Грин и Жюли, как я уже напомнила вам, спрятали награбленное: «С мешками в номер не пустят, а отдавать их на сохранение рискованно.

Выход нашла Жюли. Вроде бы сидела молча, нахохленная в своем мещанском платке, ни о чем не спрашивала, думать не мешала. И вдруг говорит:

– А на Николаевский. У меня багаж в камере хранения. Чемоданы заберу, вместо них мешки оставлю. Там порядки строгие, шарить никто не станет. И полиции в голову не придет, что деньги прямо у них под носом».

И конечно, не следует забывать смело примененный Акуниным в «Статском советнике» традиционный для авантюрной литературы XIX в. ход с переодеванием. Поменявшись одеждой с извозчиком, Фандорин отвозит не подозревающего об этом «оборотня» Пожарского встречать двойного агента Жюли: «Появился Пожарский с букетом чайных роз, нырнул в карету, и она тут же тронулась. Следом отъехали сани, в которых сидели двое господ – тех самых, Эрасту Петровичу уже знакомых.

Немножко выждав, статский советник залихватски свистнул, гикнул:

– Н-но, ленивая! Вали!

И рыжуха тряхнула расчесанной гривой, звякнула бубенчиком, пошла в разбег… Ехали, оказывается, к Николаевскому вокзалу.

Там Пожарский из кареты выскочил, букет расправил…» Фандорин исполняет свою роль более чем убедительно: «Потом, пока сидел в санях, несколько раз отказался от ездоков с питерского поезда, причем одно предложение было исключительно выгодным: до Сокольников за рубль с четвертаком».

В «Алмазной колеснице» Николаевский вокзал вовлечен в сферу интересов «Рыбникова». Приехав из Санкт-Петербурга, японский шпион, едва расставшись со своей недалекой попутчицей Лидиной, «первым делом наведался на вокзальный телеграф. Там его ожидала телеграмма до востребования: «Правление фирмы поздравляет блестящим успехом возражения снимаются можете приступать проекту получении товара извещу дополнительно». Не оставляет самурай своим вниманием и вокзальную камеру хранения: «Перевез «кукурузную муку» с Брестской дороги на Рязанско-Уральскую, потому что путь грузу отныне лежал в восточную сторону».

По Каланчевской площади за Фандориным крался воображавший себя великим детективом Вельтман: «Я с соблюдением массы предосторожностей двинулся за объектом.

Как я уже писал, после вечернего дождя ночь выдалась ясная и лунная, поэтому высокий силуэт Заики был виден издалека. Я отстал шагов на полтораста, а ступал по известной причине бесшумно, так что заметить меня он не мог.

Шли мы страшно долго – через мост, потом по длинной улице, названия которой я не знаю, потом мимо Каланчевской площади и вокзалов» (там же Эраст Петрович несет вырезанное из окна Офелии – Александры Синичкиной – стекло, на котором Просперо оставил «светящуюся, огненную надпись, которая словно парила в воздухе и недвусмысленно приказывала: «Умри».

Судя по разбросанным в тексте романа намекам, имеются в виду Вознесенская улица и Дворцовый мост. Вот как описано место жительства Офелии: «принц Гэндзи» и Коломбина «с Басманной долго ехали мимо каких-то больниц и казарм, постройки понемногу съеживались, улицы из каменных превратились в деревянные, и в конце концов начался совсем деревенский пейзаж». Явные приметы Лефортово.

Но не будем отвлекаться и, закончив знакомство с Каланчевской площадью, обратимся к одноименной улице. Это по ней проезжает переодетый извозчиком Фандорин: «Эраст Петрович дернул вожжи и погнал лошадку по Каланчевке в сторону Садово-Спасской» («Статский советник»). Каланчевская улица, начинаясь у Красных ворот, проходит через площадь Трех вокзалов и поворачивает в сторону современного проспекта Мира. Если идти по ней в этом направлении, с левой стороны можно увидеть поворот в Протопоповский переулок – место, где Декоратор встретил загубленную им беременную женщину: «Снова вечер. Иду по Протопоповскому к Каланчевке. Там стоит баба, крестьянка, торгуется с извозчиком». Если помните, мы с вами уже касались этого эпизода «Декоратора»: пообещав бедняжке отвести ее к работающему в Арсенале мужу, маньяк заманивает свою жертву в безлюдное место, где никто не помешает кровавому ритуалу. «Все выходит до смешного просто. Говорю, что Арсенал недалеко, обещаю проводить. Она не боится, потому что сегодня я женщина. Веду пустырями к пруду Иммеровского садоводства. Там темнота и никого», – радуется истязатель (цитата уже частично приводилась в главе о Мясницкой).

Куда же Соцкий уволок ничего не подозревающую будущую мать, которую воспринимал исключительно как «существо… отдаленное от понятия Красоты»? Рядом с Протопоповским переулком находится старый Ботанический сад МГУ, и в нем действительно есть пруд. Магазин отца и сына Иммеров закупал посадочный материал именно в университетском ботаническом саду.

В советское время Протопоповский переулок с понятной, хоть и не извинительной иронией «обозвали» Безбожным. Под этим названием он фигурирует в «Шпионском романе»: там прячется от недавних соратников товарищ Октябрьский.

Следуя от площади Трех вокзалов в направлении Краснопрудной улицы, можно добраться до Сокольников – так называется местность между Яузой и линией Ярославского направления Московской железной дороги. До XVII в. Сокольники были царским заказником, в котором проводились соколиные охоты – одна из любимых забав русских государей. Там же находилась слобода, в которой жили сокольничие – «тренеры» птиц. В «Алтын Толобас» дочь боярина Матфеева Александра Артамоновна «стала фон Дорна отличать. Улыбалась уже со смыслом, как другу. Если ехала кататься в санном возке, велела скакать следом. А один раз, на прогулке в Сокольниках, попросила обучить пальбе из пистоли». При всем уважении к обаянию Корнелиуса поверить в это невозможно. В правление Алексея Михайловича, страстного любителя соколиной охоты, даже написавшего руководство по ней, неприкосновенность царского заказника соблюдалась неукоснительно, и кататься там не пришло бы в голову даже дочери всесильного фаворита.

Зато к началу XIX в. лесной массив Сокольников стал популярным местом загородных гуляний.

 
Сокольники, хоть вас поэты не поют,
Не хвалят вас и вашу жизнь простую,
Но я люблю и ваш приют,
И ваших сосен тень густую
 

– приводит стихи безымянного поэта-современника Загоскин. В его же книге «Москва и москвичи» целая глава посвящена традиционному первомайскому (не удивляйтесь) гулянью в Сокольниках, на которое собирались и аристократы, и простые горожане, и даже крестьяне из пригородных деревень.

Ахтырцев, рассказывая Эрасту Петровичу о том, как «Клеопатра» – Амалия Бежецкая впервые подбросила им с Кокориным идею «дуэли», рассказывает: «А у нас с Пьером все было без обману. Она говорит – в Сокольниках это было, на кругу, катались мы втроем в экипаже – говорит: «Надоели вы мне оба, богатые, испорченные мальчишки. Хоть бы поубивали друг друга, что ли». А Кокорин, скотина, ей: «И убью, если мне за это награда от вас будет» («Азазель»). В романе «Коронация» описывается, как «за англичанами по поручению Симеона Александровича заехал князь Глинский и увез их кататься в Сокольники». И Сеньку Скорикова его учитель светских манер «Жорж позвал ехать в Сокольники на пикник (это когда едут в лес, а там на траве сидят и едят руками, по-простому)».

От Каланчевки Сокольники находились близко даже по меркам тех времен. Ну а мы с вами, закончив разговор о Каланчевке и ее окрестностях, возвращаемся на Садовое кольцо.

От Самотеки до Сущевки

Вернувшись на площадь Красных ворот, мы продолжаем путь, идя по Садовому кольцу. Первая на нашем пути – Садово-Спасская улица. Ее прокладка (после пожара 1812 г. и сноса остатков Земляного вала) окончательно завершилась в 1820 г. Улица получила название по находившейся здесь Спасской слободе. Ремесленная слобода возникла еще в XVII в. и первоначально называлась Панкратьевской.

Дом № 1 по Садово-Спасской улице – адрес тех самых Спасских казарм, куда переезжают со Сретенки Фандорин и Маса («Любовник Смерти», «Любовница смерти»). 3 этой же работе находит свое призвание в автоделе Сенька Скориков. В «Любовнице смерти» Эраст Петрович «сказал, что ему пришлось сменить квартиру, потому что Маса заметил слежку – почти у самого дома. С филером японец обошелся неделикатно, потому что терпеть не может эту породу со времен своей разбойничьей юности. В общем, пришлось съехать из Ащеулова переулка, расположенного в пяти минутах ходьбы от дома Просперо, за Сухаревку, в Спасские казармы, там как раз свободна одна из офицерских квартир».

Спасские (с 1920 г. – Перекопские, переименованные в честь одной из знаменитых битв Гражданскоп войны) казармы были построены в 1798 г. на месте дома некоего графа Гендрикова (выстроенного примерно в 1760 г.). Во время французской оккупации Москвы все четыре корпуса казарм сгорели, однако сохранились их подземные казематы, которые использовались как военная тюрьма. В 1842 г. Спасские казармы восстановили. Приехавшая к Фандорину Маша Миронова видит «длинную постройку казенного желто-белого цвета».

По Садово-Спасской улице выходим на Садово-Сухаревскую, и вот мы с вами возле уже осмотренных Большой и Малой Сухаревской площадей. В этом месте от Садового кольца начинается проспект Мира – широкая современная магистраль, прорезающая Москву до Окружной железной дороги. Кстати, если проехать его до конца, вы попадете в Природный национальный парк «Лосиный остров», упоминание о котором читатель находит в «Статском советнике»: «Сразу же после казни Пожарского нужно будет уходить. Грин уже решил как – извозчиком до Богородского, там достать лыжи и через Лосиноостровский лес, в обход застав, до Ярославского тракта. Только бы выбраться из Москвы, дальше все просто». («Остров», то есть расположенный среди равнины лесной массив, называется «Лосиным», так как в нем с древности обитает значительная популяция лосей. Этот уникальный заповедник охранялся со времен Ивана Грозного – сначала как «государева заповедная роща», затем – как «заповедный лес», а в наше время – как государственный заповедник… Расположенное чуть южнее от парка Богородское, с 1970-х гг. – район массовой застройки, в конце XIX в. было подмосковным селом.)

Проложенный в 1957 г. проспект Мира включил в себя целый ряд улиц и шоссе. Одной из поглощенных им была 1-я Мещанская улица, – после войны стремительный рост столицы превратил Мещанские улицы, образовавшиеся на месте существовавшей здесь в XVII в. Мещанской слободы, из окраинных в близкие к центру. «Мещанской» слобода называлась потому, что здесь селились выходцы из Белоруссии, где небольшие городки традиционно называли «местами» или «местечками». Отсюда и понятие «мещане» – «горожане». Заселялись они достаточно организованно, и Мещанская слобода имела линейную планировку: перпендикулярно к Земляному валу протянулись 1-я – 4-я Мещанские улицы. Видимо, это и были те самые «Мещаны», где «промышлял» «Кольша Штырь (забироха был знаменитый…)», которого, по мнению хитровского «Обчества», погубила связь со Смертью: «С ней месяца два погулял – свои же ребята его на ножи поставили, слам не поделили» («Любовник Смерти»).

С прокладкой проспекта Мира 1-я Мещанская, как я уже сказала, стала его частью, 2-я и 3-я были переименованы в улицы Гиляровского и Щепкина, а оставшаяся 4-я ныне называется просто Мещанской улицей. Нам с вами имеет смысл поговорить об улице Щепкина – 3-й Мещанской. В 1775 г. Екатерина II предписала московскому полицмейстеру Н. П. Архарову учредить под ведомством полиции бесплатную больницу для бедняков. Впрочем, медицинскую помощь разрешалось оказывать и тем, кто не подпадал под эту категорию. Разница заключалась в том, что неимущих лечили бесплатно. В 1776 г. больница, названная по имени основательницы Екатерининской, заработала.

В 1833 г. часть отделений больницы переместилась в здание у Петровских ворот (о нем говорилось в главе, посвященной Страстному бульвару). Соответственно, вновь образованное отделение стали называть Ново-Екатерининским, а на 3-й Мещанской осталась Старо-Екатерининская больница. В 1835 г. она была отдана под арестантскую больницу Бутырской тюрьмы, и ее заведующим стал известный в Москве медик Ф. П. Гааз. Немец по происхождению, он прославился подлинно русским милосердием и самоотверженностью. Вся Москва называла его Святым доктором за его стремление оказать медицинскую и материальную помощь каждому, кто нуждался в ней. В народе о Ф. П. Гаазе даже сложили поговорку: «У Гааза нет отказа». Как мог, облегчал он и страдания арестантов… В 1843 г. к Старо-Екатерининской больнице снова вернулся статус общегородской больницы для бедных.

В наши дни в здании бывшей больницы находится Московский областной научно-исследовательский клинический институт им. Владимирского (МОНИКИ).

В «Коронации» приводится рассказ о «посещении вдовствующей императрицей Старо-Екатерининской больницы, где ее величество подарила каждому из пострадавших по бутылке мадеры», – в Старо-Екатерининской больнице оказывалась помощь пострадавшим на Ходынском поле.

И снова мы вернулись на Садовое кольцо. Нас ждет Садово-Самотечная улица, а попросту – Самотёка.

История ее возникновения практически полностью повторяет историю множества соседних слобод, образовавшихся примерно в то же время. Здесь, возле медленно текших из-за многочисленных запруд Неглинки и ее притока речки Напрудной размещались патриаршие рыбные садки. Рядом жили работники, ухаживавшие за ними. Собственно, название «Самотека» и намекает на медленное течение воды.

В 1879 г. большой Самотецкий пруд был почти целиком спущен и засыпан, а на его месте разбит Самотецкий сквер (после превратившийся в бульвар). Были ликвидированы и остальные пруды на реке Неглинной вплоть до самых ее истоков, – на их месте теперь Самотечные переулки и Новосущевская улица. Из прудов реки Напрудной оставлены лишь те, которые находились в парке Екатерининского института (сейчас это сад Центрального дома Российской армии). Саму Напрудную примерно в одно время с Неглинкой заключили в подземную трубу. Память о Самотеке хранят не только бульвар, но и одноименная улица и площадь.

Самотека! Какое милое, чисто московское слово! Именно поэтому в «Декораторе» оно еще больше подчеркивает ужас деяний серийного убийцы: «И все же больно уж чудно, – покачал головой генерал Юровский. – Чтоб Джек-Потрошитель, исчезнув из Лондона, объявился в дровяном сарае на Самотеке…»

Здесь же обнаруживается дом пресловутого Вельтмана, которому наносит визит Эраст Петрович на своем «диковинном трехколесном экипаже, движущемся безо всякой конной тяги» (описание из «Любовницы Смерти»). За рулем сидит Сенька Скориков, переодетый «еврейчиком» Мотей и систематически выходящий из образа, «покрикивая на поворотах: «Эх, залетные!». А в парном «Любовнике Смерти» приводится и описание дома: «Домчали в пять минут, с ветерком.

Эраст Петрович вылез у деревянного особнячка, позвонил. Ему открыли.

Сенька, конечно, полюбопытствовал – сходил посмотреть на медную табличку, что висела на двери. «Ф. Ф. Вельтман, патологоанатом, д-р медицины». Что такое «патологоанатом» – хрен его знает, но «д-р» значило доктор».

Застройка Садово-Самотечной начала XX в. не сохранилась, за исключением нескольких доходных домов, и конкретизировать адрес Вельтмана, к сожалению, невозможно.

Справа от нашего маршрута – запутанная паутина улочек и переулков. Свернем с Садово-Самотечной улицы на просто Самотечную и дойдем по ней до небольшой Суворовской площади.

От нее звездой расходятся улицы. Вот улица Дурова, по которой можно пройти назад, к Протопоповскому переулку. До 1927 г. она называлась Старой Божедомкой. Рядом с этой застроенной одноэтажными деревянными домишками, плохо вымощенной улочкой находилось то самое Божедомское кладбище, о котором упоминает Б. Акунин. Именно там помещается морг, при котором, эксплуатируя «сострадание к обиженному судьбой товарищу» старого приятеля Егора Виллемовича Захарова, под видом богомольного сторожа Пахоменко скрывался Декоратор-Соцкий – «виртуоз мимикрии», по его собственному определению. «Два убийства (девицы Андреичкиной и безымянной девочки-нищенки) были совершены поблизости от этого места».

Там же рвы, из которых эксгумируют трупы его жертв. Фандорин «прервал генераловы причитания коротким вопросом:

– Где трупы?

– Где ж им быть, на Божедомке. Там всех беспутных, праздношатающихся и беспашпортных закапывают. Сначала, если есть признаки насилия, в полицейский морг везут, к Егору Виллемовичу, а после на тамошнее кладбище оттаскивают. Такой порядок».

Что за странное название – Божедомка? Что оно означает? Смысл не слишком приятный – в старину «убогим домом» именовали морг.

На расположенном в захолустье непрезентабельном кладбище в основном хоронили бедняков; погребали и трупы из полицейских моргов. Здесь, делая вид, что помогает следствию (а на самом деле изощренно путая следы), Потрошитель поясняет производящему эксгумацию Тюльпанову систему захоронений.

«– Что, паныч, не зря копали-то? – спросил Пахоменко. – Аль еще копать будем?

– Да где ж еще? – охотно откликнулся Анисий. – Уж выкопали всех. Даже странно. По всей Москве за три месяца всего десяток гулящих зарезали. А в газетах пишут, город у нас опасный.

– Тю, десяток, – фыркнул сторож. – Кажете тоже. Це ж тильки которые с хвамилиями. А которых без хвамилий привозят, тех мы в рвы складаем».

«Упыря повезут… на Б-божедомку, в общую могилу», – предрекает Фандорин бандиту бесславную кончину («Любовник Смерти»).

В. Иванов описывает отвратительные реалии казенного «убогого дома» и выработанный за годы практики простодушный цинизм его служителей: «Ваше благородие, Анисимов разложился и стух – терпенья нет! Прикажите в Мясницкую отослать на опознанье?.. В протоколе писано «баба», а прислали безногого мужика. Вот какое невнимание! А я, не глядя, расписался, что принял. Малограмотный… Где бабу взять? Хоть в пору купить… К приставу, не иначе, придется доложить…» («Меткое московское слово»).

Нечто подобное встречается и в «Декораторе»: «Захаров вышел из прозекторской в кожаном фартуке, черные перчатки перепачканы какой-то бурой слизью. Лицо опухшее, похмельное, в углу рта – потухшая трубка.

– A-а, губернаторово око, – вяло сказал он вместо приветствия. – Что, еще кого-нибудь ломтями нарезали?

– Егор Виллемович, сколько т-трупов проституток у вас в леднике? – резко спросил Эраст Петрович.

Эксперт пожал плечами:

– Как велел господин Ижицын, теперь сюда тащут всех гулящих, кто окончательно отгулял. Кроме нашей с вами подружки Андреичкиной за вчера и сегодня доставили еще семерых. А что, желаете поразвлечься? – развязно осклабился Захаров. – Есть и прехорошенькие. Только на ваш вкус, пожалуй, нет. Вы ведь потрошенок предпочитаете?»