Текст книги "Москва акунинская"

Автор книги: Мария Беседина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц)

Разгадка в том, что Акунин в очередной раз пробует на прочность информированность своих читателей об истории Москвы, подкидывает ребус. Вспомните, как описывается триумфальное шествие Инески под руку с обожаемым «Эрастиком»: «Прошлась она через всю Грачевку с прынцем – нарочно кружным путем его повела, хотя до кабака «Владимирка», где Глашка квартировала, ближе дворами было, через помойку и живодерню». О том, что парочка пересекла Сретенку (иначе с Грачевки в Панкратьевский переулок не попадешь), речи нет; не проводит Инеска Фандорина и через Сухаревку. Полное впечатление, что «Панкратьевский переулок», о котором идет речь, расположен в непосредственной близости от Трубы – буквально «через помойку». А теперь вспомним о пользовавшемся дурной репутацией Большом Колосовом (иначе Большом Сухаревском) переулке – там обитали типы, подобные Слепню и его дружкам, деятельность которых Инеска описывает так: «Застрелют и в сточную трубу кинут. Не впервой им». Вот кому пришелся бы по вкусу кабак «Владимирка»! Жили в Большом Колосовом и скупщики краденого, и уличные девки. «По всему переулку вверх, до перекрестка Грачевки, даже до вечерней темноты, идет и в будни и в праздники – грязный и откровенный разгул. Ни в одном городе, не исключая Парижа, вы не найдете такого цинического проявления народного разврата, как в этой местности Москвы», – писал москвовед П. Д. Боборыкин. Так что же, спросите вы, Акунин умышленно или неосознанно «перепутал» переулки? В том-то и дело, что нет!

В 1717 г. по указу Петра I в Большом Колосовом переулке некий Федор Мыльников организовал фабрику шелковых материй. Но дело у Мыльникова не пошло, и вскоре курировавшая новую отрасль промышленности «мануфактур-коллегия» изъяла фабрику у неудачливого предпринимателя. Ее приобрел купец Колосов, чья фамилия дала имя переулку. А звали господина Колосова… Панкратий. Фабрика Панкратия Колосова, просуществовавшая до начала XIX в., была хорошо известна в Москве. Таким образом, Акунин просто выводит Большой Колосов переулок «под псевдонимом», впрочем, вполне уместным и оправданным.

Естественно, что трущобы Большого Колосова переулка за редким исключением не ремонтировались, и здания в нем были крайне ветхими. Так что – пишу об этом без всякой иронии – москвичи вздохнули с облегчением, когда в 1930-х гг. почти все эти «памятные места» были ликвидированы. Теперь трудно сказать, существовал ли на самом деле кабак «Владимирка» и где он «красовался».

Сухаревская площадь

Что такое Сухаревская площадь и ее знаменитый рынок, знают практически все. Но, пожалуй, самое емкое определение истории этой грандиозной толкучки дал Гиляровский: «Сухаревка – дочь войны… После войны 1812 года, как только стали возвращаться в Москву москвичи и начали разыскивать свое разграбленное имущество, генерал-губернатор Растопчин издал приказ, в котором объявил, что «все вещи, откуда бы они взяты ни были, являются неотъемлемой собственностью того, кто в данный момент ими владеет, и что всякий владелец может их продавать, но только один раз в неделю, в воскресенье, в одном только месте, а именно на площади против Сухаревской башни». И в первое же воскресенье горы награбленного имущества запрудили огромную площадь, и хлынула Москва на невиданный рынок.

Это было торжественное открытие вековой Сухаревки.

^{Сухаревская площадь}

Сухарева башня названа Петром I в честь Сухарева, стрелецкого полковника, который единственный со своим полком остался верен Петру во время стрелецкого бунта.

Высоко стояла вековая Сухарева башня с ее огромными часами. Издалека было видно. В верхних ее этажах помещались огромные цистерны водопровода, снабжавшего водой Москву.

Много легенд ходило о Сухаревой башне: и «колдун Брюс» делал там золото из свинца, и черная книга, написанная дьяволом, хранилась в ее тайниках.

Сотни разных легенд – одна нелепее другой.

По воскресеньям около башни кипел торг, на который, как на праздник, шла вся Москва, и подмосковный крестьянин, и заезжий провинциал.

Против роскошного дворца Шереметевской больницы вырастали сотни палаток, раскинутых за ночь на один только день. От рассвета до потемок колыхалось на площади море голов, оставляя узкие дорожки для проезда по обеим сторонам широченной в этом месте Садовой улицы. Толклось множество народа, и у всякого была своя цель.

Сюда в старину москвичи ходили разыскивать украденные у них вещи, и небезуспешно, потому что исстари Сухаревка была местом сбыта краденого.

Вор-одиночка тащил сюда под полой «стыренные» вещи, скупщики возили их возами. Вещи продавались на Сухаревке дешево, «по случаю». Сухаревка жила «случаем», нередко несчастным. Сухаревский торговец покупал там, где несчастье в доме, когда все нипочем; или он «укупит» у не знающего цену нуждающегося человека, или из-под полы «товарца» приобретет, а этот «товарец» иногда дымом поджога пахнет, иногда и кровью облит, а уж слезами горькими – всегда. За бесценок купит и дешево продает…

Лозунг Сухаревки: «На грош пятаков!»

Сюда одних гнала нужда, других – азарт наживы, а третьих – спорт, опять-таки с девизом «на грош пятаков». Один нес последнее барахло из крайней нужды и отдавал за бесценок: окружат барышники, чуть не силой вырвут. И тут же на глазах перепродадут втридорога. Вор за бесценок – только бы продать поскорее – бросит тем же барышникам свою добычу. Покупатель необходимого являлся сюда с последним рублем, зная, что здесь можно дешево купить, и в большинстве случаев его надували. Недаром говорили о платье, мебели и прочем: «Сухаревской работы!»

Впрочем, отдавая дань уважения авторитету знаменитого журналиста, нельзя в то же время не заметить: рассказы Гиляровского о жизни и быте старой Москвы носят отпечаток некоторой тенденциозности. Конечно, в практике Сухаревки случалось всякое… Но все же современники воспринимали ее скорее как «блошиный рынок», где небогатый человек мог приобрести подержанные, но вполне пригодные вещи – одежду, мебель; где коллекционер мог отыскать старинный фарфор или книгу. Не стоит представлять себе Сухаревку наполненной исключительно ворами и мошенниками, хотя этой братии там тоже было немало. Да и сам Гиляровский признает: «Старая Сухаревка занимала огромное пространство в пять тысяч квадратных метров. А кругом, кроме Шереметевской больницы, во всех домах были трактиры, пивные, магазины, всякие оптовые торговли и лавки – сапожные и с готовым платьем, куда покупателя затаскивали чуть ли не силой. В ближайших переулках – склады мебели, которую по воскресеньям выносили на площадь.

Главной же, народной Сухаревкой была толкучка и развал».

Говоря о Сухаревской площади как таковой, невозможно не вспомнить две ее главные достопримечательности, которые упомянуты и у Гиляровского. О Сухаревой башне (строительство завершено в 1695 г., снесена в 1934 г.) в «Москве и москвичах» рассказано достаточно емко, остается лишь добавить, что в ней до своего переезда в Санкт-Петербург размещалась основанная Петром I школа математических и навигацких наук, а в ее верхнем ярусе была устроена обсерватория, в которой работал Яков Вилимович Брюс – пожалуй, самый готичный персонаж московского фольклора, а на самом деле – ученый и естествоиспытатель.

А до наших дней дошел другой архитектурно-исторический памятник: Гиляровский приводит его старое название – Шереметевская больница, а для нас с вами привычно другое наименование – Институт скорой помощи им. Н. В. Склифосовского (один из корпусов, роскошный дворец в стиле классицизма).

В 1803 г. граф Н. П. Шереметев поручил великому Кваренги выстроить для Странноприимного дома – благотворительного учреждения, которое граф учредил в память о своей умершей от туберкулеза супруги. Графиня Прасковья Шереметева была крепостной актрисой. Граф полюбил свою рабыню, дочь кузнеца, и не просто сделал ее своей возлюбленной, как поступили бы многие его современники, не просто дал ей «вольную», как делали лучшие из них, – он обвенчался с Прасковьей. Нам сейчас трудно представить, сколько мужества проявил граф, бросая подобный вызов общественному мнению и сословным предрассудкам, – только очень большое чувство заставило его сделать этот шаг.

В 1810 г. Странноприимный дом был преобразован в лечебное учреждение – Шереметевскую больницу, а с 1923 г. в здании расположился «Склиф».

Пожалуй, только кваренговский дворец и остался на бывшей Сухаревке овеществленным воспоминанием о конце XIX – начале XX в. Подавляющая часть ветхих строений, окружавших площадь, была снесена во время реконструкции, а сама Сухаревская (в советское время – Колхозная) площадь благоустроена и расширена.

Но попробуем представить себе Сухаревку в то время, когда на ней шумел бескрайний базар, по которому порой проходили и герои романов Акунина. По свидетельству Е. Иванова, на нем были «импровизированные торговые отделы, носящие названия: меховые, кустарные, кондитерские, тряпичные, готового платья, музыкальный, антикварный, книжный». Все это гнездилось в «рядах нескладных… палаток», убиравшихся на ночь. Именно там и продавались товары «сухаревской работы». Покупка превращалась в своеобразную лотерею, так велик был риск приобрести подделку. Продавцы наперебой уверяли потенциальных клиентов в доброкачественности своего товара: «Не на клею тебе продаю» (одним из распространенных видов обмана на Сухаревке была продажа костюмов, не сшитых, а склеенных по швам крахмальным клейстером), отчаянно торговались: «Вам какую цену ни скажи, все дорого будет! Давайте сто рублей! Ничего не сошел с ума! А вы не рехнулись? Много? Ну, пятьдесят? Опять много?.. Десятку? Пятерку? И то много? Ну, возьмите без торга за свою цену – три рубля. Ну давно бы так!» Однако, едва всучив покупку, порой откровенно насмехались: «Купил, так не задерживайся, а то дождик пройдет – товар раскиснет!» Не отставали и торговцы «антиквариатом»: «Мы… диван продали: ножки от зеркала, спинка с фортепьян, а резьба с иконостаса. И как Васька-столяр все подогнал…» (цитаты приводятся по книге Е. Иванова «Меткое московское слово»). Более качественные товары продавались в стационарных лавках, расположенных в окрестных домах. К числу их владельцев – Сухаревской «аристократии» – принадлежал и мучитель Сеньки Скорикова, «дядька» Зот Ларионыч. «За стол с семьей не сажал, даром что родная кровь. По субботам драл – бывало, что за дело, но чаще просто так, для куражу» («Любовник Смерти»), Описание беспощадной эксплуатации бесправного подростка, данное Акуниным, вполне согласуется с подобной ситуацией у Гиляровского: «Жизнь их была невыносима. И кто вынесет побои колодкой по голове… и тому подобные способы воспитания, веками внедрявшиеся в обиход… И не все выносили эту. «кабалу впроголодь, в побоях. Целый день полуголодный, босой или в рваных опорках зимой, видит малый на улицах вольных ребятишек и пристает к ним… И бежали в трущобу, потому что им не страшен ни холод, ни голод, ни тюрьма, ни побои… А ночевать в мусорной яме или в подвале ничуть не хуже, чем у хозяина в холодных сенях на собачьем положении… Здесь спи сколько влезет, пока брюхо хлеба не запросит, здесь никто не разбудит до света пинком и руганью.

– Чего дрыхнешь, сволочь! Вставай, дармоедище! – визжит хозяйка.

И десятилетний «дармоедище» начинает свой рабочий день, таща босиком по снегу или грязи на помойку полную лоханку больше себя».

Месть, которую готовит Сенька для дядюшки, на пер вый взгляд выглядит полудетской, отдает скорее мальчишеским озорством: «Сенька все сам произвел, своими руками.

Вынул свинцовую пульку, прицелился из рогатки – и хрясь ровно в середку витрины. Их, болыиенных стеклянных окон с серебреными буквами «Пуговичная торговля», у Зот Ларионыча целых три было. Очень он ими гордился. Бывало, по четыре раза на дню гонял Сеньку стекла эти поганые бархоточкой надраивать, так что и к витринам у Скорика свой счет был.

На звон и брызг выбежал из лавки Зот Ларионыч в переднике, одной рукой лоток с шведскими костяными пуговицами держит, в другой шпулю ниток (знать, покупателя обслуживал). Башкой вертит, рот разевает, никак в толк не возьмет, что за лихо с витриной приключилось.

Тут Сенька рраз! – и вторую вдребезги. Дядька товар выронил, на коленки бухнулся и давай сдуру стеклышки расколотые подбирать. Ну, умора!»

Однако все не так просто, как кажется на первый взгляд. Во-первых, Зот Ларионыч гордился своими витринами не зря – стоили они немало. А во-вторых, недаром Гиляровский так подробно описывал многочисленные разновидности кормившихся на развалах, среди густой толпы, представителей разнообразных воровских «профессий»: «…развалят нескончаемыми рядами на рогожах немудрый товар и торгуют кто чем: кто рваной обувью, кто старым железом; кто ключи к замкам подбирает и тут же подпиливает, если ключ не подходит. А карманники по всей площади со своими тырщиками снуют: окружат, затырят, вытащат. Кричи «караул» – никто и не послушает, разве за карман схватится, а он, гляди, уже пустой, и сам поет: «Караул! Ограбили!» И карманники шайками ходят, и кукольники с подкидчиками шайками ходят, и сменщики шайками, и барышники шайками.

На Сухаревке жулью в одиночку делать нечего. А сколько сортов всякого жулья!»

Сенькина месть была явно задумана с дальним прицелом: товарам бессовестного дядюшки, оказавшимся без защиты витрин, предстояло стать немедленной добычей этих ловкачей.

Для москвичей конца XIX – начала XX в. Сухаревка была местом, где, пусть и с некоторым риском, можно было дешево сделать покупки. Для читавших Гиляровского мир Сухаревки – жгучая экзотика, в которой старый фарфор и ботинки с картонной подметкой отступают на второй план, давая место смачным описаниям шпаны. «На Сухаревке кто пацана марухой обзывал – за такое сразу метелили без пощады» («Любовник Смерти»). Тут же «на Сухаревке гулящую обнаружили с вырезанной утробой» («Декоратор»). Кстати, на той же Сухаревке маньяк «снимает» пресловутую Инеску, которой чудом удается вырваться из его лап: «Инеска – б-барышня с Грачевки, и ее зона влияния объемлет Трубную площадь с окрестностями. Человек подошел к ней на Сухаревке», – поясняет Фандорин. Момус, решив замаскировать свою сообщницу Мими, «решил сделать ее мальчишкой. В овчинном треухе, засаленном полушубке и большущих валенках она стала неотличима от шустрых московских подростков вроде тех, что шныряют по Сухаревке – только за карман держись» («Пиковый валет»). И Сухаревские антиквары, у которых можно было «купить статуэтку голой женщины с отбитой рукой и поврежденным носом, и уверяют они знакомых, что даром досталась:

– Племянница Венеры Милосской!

– Что?!

– А рука-то где! А вы говорите!» (Гиляровский, «Москва и москвичи»), а можно было и отыскать в груде хлама подлинно старинную, ценную вещь, – тоже выручили Момуса, который, собираясь облапошить чванного купца, собирался подбросить тому фальшивый клад: «Хотел Момус что-нибудь позаковыристей достать, с еврейскими буквами или хотя бы с арабской вязью, но больно дорого на круг выходило. Купил аннинских золотых двухрублевиков и екатерининских «лобанчиков», по двадцати целковых за штуку. Ну, тыщу не тыщу, но много купил, благо добра этого по Сухаревским антикварным лавкам навалом. После пересчитает Самсон Харитоныч монеты, это уж беспременно, а число-то неслучайное, особенное, оно после сыграет».

И совсем уж экзотичны были Сухаревские «книжники» – основную часть их товара составляли все-таки не старинные книги, а пользовавшиеся бешеным спросом у «простого народа» своеобразные пиратские римейки.

«– У каждого свой «Юрий Милославский», и свой «Монтекристо» – и подписи: Загоскин, Лажечников, Дюма. Вот я за тем тебя и позвал. Напиши мне «Тараса Бульбу».

– То есть как «Тараса Бульбу»? Да ведь это Гоголя!

– Ну-к што ж. А ты напиши, как у Гоголя, только измени малость, по-другому все поставь да поменьше сделай, в листовку. И всякому интересно, что Тарас Бульба, а не какой не другой. И всякому лестно будет, какая, мол, это новая такая Бульба! Тут, брат, важно заглавие, а содержание – наплевать, все равно прочтут, коли деньги заплачены. И за контрафакцию не привлекут, и все-таки Бульба – он Бульба и есть, а слова-то другие», – приводит Гиляровский забавный диалог одного из таких «культуртрегеров» с голодным литературным поденщиком («Москва и москвичи»).

В изобилии имелась и литература того жанра, жертвой которого пал стремившийся к культуре Сенька Скориков:

«– Я велел тебе купить сборник Пушкина и прочесть хотя бы сказки!

– Я купил, – обиделся Сенька. – Там много было Пушкиных. Я вот этого выбрал.

И в доказательство достал из кармана книжку, третьего дня купленную на развале. Книжка была интересная, даже с картинками.

– «Запретный Пушкин. Стихи и поэмы, ранее ходившие в списках», – прочитал заглавие инженер, нахмурился и стал перелистывать страницы.

– И сказки прочел, – еще больше оскорбился на такое недоверие Скорик. – Про архангела и Деву Марию, потом про царя Никиту и его сорок дочерей. Не верите? Хотите перескажу?

– Не надо, – быстро сказал Эраст Петрович, захлопывая книжку. – Ну и негодяй.

– Пушкин? – удивился Сенька.

– Да не Пушкин, а издатель. Нельзя печатать то, что автором для печати не предназначалось. Так можно далеко зайти. Помяните мое слово: скоро господа издатели дойдут до того, что начнут печатать интимную п-переписку!»

Мясницкая

И вновь мы идем по линии бывших стен Белого города – по бульварам. Нам предстоит знакомство с Мясницкой – улицей, на которой собрано сразу несколько интересующих нас адресов.

Москвовед Ю. Федосюк в конце 1970-х гг. охарактеризовал Мясницкую так: «Полтора километра длины и полтысячелетия истории…» Более метко и сказать нельзя! Эта древняя магистраль, одно время соперничавшая с Ильинкой, возникла в конце XV в., однако и до этого район нынешней Мясницкой был густо населенным и оживленным. После разгрома Новгорода Иван Грозный переселил сюда присягнувших ему на верность знатных горожан и новгородских купцов. Новоприбывшие с выгодой для себя занялись торговлей мясом, и вскоре рядом с ними стали селиться и московские мясники – отсюда название улицы. Это был не самый приятный район города – здесь располагалось множество боен и мастерских по переработке требухи, отравлявших воздух. Проходившая через слободу дорога многократно меняла направление, однако к XVII в. ее положение утвердилось окончательно. К этому времени о промысле прежних обитателей Мясницкой напоминало только название, а селиться здесь стало духовенство и дворянство. Ведь Мясницкая, выходя за городскую черту, переходила в дорогу, которая вела в село Преображенское – загородную резиденцию царей; этим же путем добирались и в богатую Немецкую слободу.

Во время пожара 1812 г. практически все строения на Мясницкой сгорели – улица была деревянной; наученные горьким опытом домовладельцы, восстанавливая свои жилища, отстроили их из камня. Это обстоятельство и положило начало репутации улицы как богатой и презентабельной. В середине XIX в. на Мясницкой стало селиться богатое купечество, а к концу столетия здесь сконцентрировалась торговля техническими новинками: открылось множество офисов фирм, специализировавшихся на металлических изделиях, станках и новомодном электрическом оборудовании. Верхние этажи зданий занимали квартиры богатой интеллигенции, чиновников, европеизированного купечества, – не случайно в «Статском советнике» как несомненная примета эпохи возникает проживающий здесь «известный адвокат Зимин»: «Из приемной им навстречу влетел счастливый Мыльников.

– Есть! – крикнул он с порога. – Опознан! Проходил по прошлому году! В картотеке есть! Арсений Николаев Зимин, сын присяжного поверенного! Мясницкая, собственный дом!»

В достаточном количестве имелись на Мясницкой и магазины, говоря современным языком, ширпотреба, большинство из которых тоже специализировались на импорте. «У Мясницких ворот мы остановились, в нерешительности оглядывая вывески магазинов готового платья.

– Как вам вон тот? – показал Фандорин на зеркальную витрину с надписью «Последние парижские моды». – Раз п-парижские, то, верно, хорошие?» («Коронация»).

Итак, «акунинские» достопримечательности Мясницкой (с 1935 по 1990 г. – улица Кирова). Одна из них уже «всплывала» в этом тексте, правда, говорили мы с вами о ней вскользь. Я имею в виду консисторию (управление по церковным делам, упоминавшееся в рассказе о Чудовом монастыре). Задумывалось это учреждение для контроля над поведением священнослужителей, однако затем ее функции были расширены и на мирян. Консисторские чиновники бдительно следили за тем, чтобы полицейские принуждали горожан соблюдать целый свод правил, напрямую законом не предписанных, «но преступление которых казалось чуть ли не смертным грехом и, во всяком случае, поступком чрезвычайной смелости. Никто не дерзал курить на улицах, чиновники не смели отпустить бороду и усы [прерогатива военных], студенты не решались, хотя оно было очень заманчиво, носить длинные волосы, блины можно есть только на Масленице и в положенные для этого дни [то есть на поминках], посты строго соблюдались во всех классах населения…» – пишет в своих воспоминаниях о 1860-х гг. Н. В. Давыдов. «Консистория! Слово, теперь непонятное для большинства читателей.

Попал черт в невод и в испуге вскрикивал:

– Не в консистории ли я?!

Была такая поговорка, характеризовавшая это учреждение.

А представляло оно собой местное церковное управление из крупных духовных чинов – совет, и мелких чиновников, которыми верховодил секретарь – главная сила, которая влияла и на совет», – вспоминает В. Гиляровский в «Москве и москвичах» об этом малоприятном учреждении.

Свидетельства подобной «внештатной» активности духовенства как несомненную примету времени мы обнаруживаем и у Акунина. «Жалуется владыка, пишет, что в кондитерских магазинах перед Святой Пасхой наблюдается форменное безобразие: витрины и прилавки сплошь уставлены конфетными коробками и бонбоньерками с изображением Тайной Вечери, Крестного Пути, Голгофы и прочего подобного. Это же кощунство, господа!» («Декоратор»).

Грозная консистория с начала XIX в. «жила» в первом доме по левой стороны улицы (№ 3). Однако трехэтажное здание в русском стиле, в котором она располагалась во времена Гиляровского (и Фандорина) и которое привычно глазу москвичей, вовсе не настолько древнее – его построили в 1897 г. вместо обветшавших палат архиерейского подворья. Заодно было перестроено и несколько соседних зданий вплоть до близлежащего Фуркасовского переулка. Они тоже принадлежали консистории, но использовались в коммерческих целях – сдавались под торговые помещения и меблированные комнаты. Мясницкая была слишком бойким местом, чтобы пренебречь такой выгодой. Все тот же Гиляровский в связи с этой реконструкцией нашел возможность провести небольшое журналистское расследование, посвященное истории этого отрезка Мясницкой. Ведь с 1774 по 1801 г. на бывшем архиерейском подворье квартировала печально знаменитая Тайная экспедиция – «наследница» петровской Тайной канцелярии, детища «князь-кесаря» Ромодановского. Надо признать, что эта жуткая организация не только терроризировала обывателей, – Тайная экспедиция занималась множеством действительно серьезных дел: в частности, разоблачила несколько крупных шаек фальшивомонетчиков.

Помимо экономических преступлений Тайная экспедиция расследовала и политические, например, пресекла деятельность одной из старейших в России масонских лож, место сборов которой, кстати, было по соседству. Некие Измайлов, чей дом располагался на месте нынешних № 17 и 19, и Юшков (№ 21) были известными масонами. Измайлов устроил у себя специальным образом оформленный зал для собраний ложи, и следующие владельцы дома были так потрясены готичным интерьером этого капища (человеческие кости, черные ткани и т. д.), что заколотили зал, и до самого сноса здания в него больше никто не закладывал.

Вообще, до неделикатного вмешательства в свою личную жизнь Тайной экспедиции масоны вели себя в Москве по-хозяйски: тот же Измайлов переоборудовал по своему вкусу интерьер расположенного по соседству, в выходящем на Чистопрудный бульвар Архангельском переулке, храма во имя Архангела Гавриила (так называемая Меншикова башня, построенная в 1705–1707 гг. фаворитом Петра I). Только в 1860 г. по личному распоряжению митрополита церковь избавилась от многочисленных масонских эмблем и надписей, а до той поры православные богослужения так и проводились при совершенно неожиданном оформлении.

Не правда ли, все эти реальные факты служат прекрасной исторической иллюстрацией к «Внеклассному чтению», где члены сразу нескольких масонских лож «суетились и коварничали, воображая, будто изменяют ход истории». «В «Звезде» состояло пол-Москвы, всех не упомнишь!» – признается один из них («Звезда» – название ложи).

Методы, с помощью которых осуществляла свою деятельность Тайная экспедиция, были настолько жестокими, что позднейшая «слава» охранки так и не смогла затмить ее репутацию. Гиляровский пишет: «Между зданием консистории и «Мясницкими» номерами был стариннейший трехэтажный дом, где были квартиры чиновников. Это некогда был дом ужасов…

Своды и стены были толщины невероятной. Из потолка и стен в столовой торчали какие-то толстые железные ржавые крючья и огромные железные кольца.

…Мы сидим в той самой комнате, где сто лет назад сидел Степан Иванович Шешковский, начальник тайной экспедиции, и производил здесь пытки арестованных. Вот эти крючья над нами – дыбы, куда подвешивали пытаемых. А вот этот шкафчик… не больше не меньше, как каменный мешок…Во времена Шешковского сюда помещали стоймя преступников; видите, только аршин в глубину, полтора в ширину и два с небольшим аршина в вышину. А под нами, да и под архивом, рядом с нами – подвалы с тюрьмами, страшный застенок, где пытали, где и сейчас еще кольца целы, к которым приковывали приведенных преступников. Там пострашнее. Уцелел и еще один каменный мешок с дверью, обитой железом. А подвал теперь завален разным хламом…»

Шешковский, о котором идет речь, выведен в романе «Внеклассное чтение» под именем «тайного советника Маслова, начальника Секретной экспедиции». У Шешковского действительно имелось описанное Акуниным кресло-ловушка с включавшимся нажатием потайной кнопки механизмом, с помощью которого Шешковский устраивал экзекуции ничего не ожидавшим посетителям; история, когда некий господин затолкал Шешковского в его собственную ловушку, а ничего не подозревавшие палачи, спрятанные этажом ниже, выпороли своего хозяина кнутами, тоже имела место в действительности. Акунин прав и в том, что этот трагикомический эпизод произошел в Петербурге. А вот был ли реальный Шешковский руководителем масонской ложи, установить трудно, однако, скорее всего, эта подробность – авторский вымысел.

«Ну и к чему все эти подробности? – снова спросите вы. – К истории Мясницкой улицы, да, пожалуй, и уголовного сыска в России рассказанное выше имеет несомненное и непосредственное отношение. Но путеводитель-то посвящен Москве акунинской…» Не спешите. В 1866 г. (после покушения на Александра И) в Российской империи была организована принципиально новая, блестяще оснащенная технически (по меркам того времени, конечно) структура – Сыскная полиция. Ее работа базировалась не на анонимных доносах и полученных под пытками признаниях, а на вполне европейских методах расследования. Эффективность подобного подхода стала ясна очень быстро; российский сыск получил высокую оценку и за рубежом. Решено было распространить новые методы работы и на другие крупные города страны. Следующим за петербургским открылось Московское отделение сыскной полиции – в 1881 г.; затем возникли отделения в Варшаве и т. д.

Итак, в 1881 г. (обратите внимание на эту дату!) в здании № 3/5 по Мясницкой улице (нумерация того времени) начало работать Секретно-розыскное отделение при канцелярии московского обер-полицмейстера. Впоследствии оно было переведено в Большой Гнездниковский переулок – по иронии судьбы, тоже в № 3/5, тот самый, историю которого мы с вами подробно рассмотрели.

«От Мясницкой, где располагалось Сыскное управление, до гостиницы «Боярская», где, судя по сводке, «временно проживала» помещица Спицына, было ходу минут двадцать, и Фандорин, несмотря на снедавшее его нетерпение, решил пройтись пешком», – читаем в романе «Азазель», действие которого происходит в 1876 г. Существовала ли на Покровке, куда направлялся, желая допросить свидетельницу самоубийства в Александровском саду, Эраст Петрович, гостиница «Боярская», – достаточно спорный вопрос, а вот начальный пункт его «похода» можно смело ставить под сомнение. Сыскной полиции тогда еще не было в принципе! Так что невозможен (разумеется, в топографическом смысле) и другой эпизод: «Пока Фандорин ходил умываться, ему вспомнились события минувшей ночи, вспомнилось, как он сломя голову несся от дома Ипполита, как вскочил в пролетку к дремлющему ваньке и велел гнать на Мясницкую. Так не терпелось рассказать шефу об удаче, а Бриллинга на месте не оказалось» (там же).

Отдав должное смелому обращению писателя с историческими фактами, представим себе дальнейший маршрут г-на Фандорина. Пустившись в путь от самого начала улицы – с угла Лубянской площади, он дошел до пересечения Мясницкой с Чистопрудным бульваром и повернул к Покровке. Отправимся и мы следом – это даст отличную возможность осмотреть еще ряд мест, мимо которых Эраст Петрович в тот раз прошел не задерживаясь, но которые обозначились в последующих романах серии. Сразу за Фуркасовским переулком – строение № 7. Это неоднократно перестраивавшееся здание было возведено еще в начале XVIII в. В 1834 г. его приобрел известный нумизмат и археолог А. Чертков. С 1870-х гг. в здании размещались различные кружки и клубы по интересам. Среди них было и общество любителей садоводства. Именно с его подачи к зданию был пристроен флигель, в котором открылся магазин семян и растений «Иммер Эрнест и сын». Саженцы и семена выращивались на размещавшейся на окраине города садоводческой плантации. Она-то и упоминается в «Декораторе» как то самое «садоводство Иммера», куда маньяк завлекает беременную женщину: «Веду пустырями к пруду Иммеровского садоводства. Там темнота и никого. Пока идем, баба жалуется мне, как трудно жить в деревне. Я ее жалею», – с удовольствием вспоминает он подробности очередного злодеяния.

С правой стороны улицы перед нами открывается поворот в Кривоколенный переулок, официально получивший свое название в 1901 г. До этого москвичи именовали его попроще – «Кривое колено» (благодаря характерному изгибу). «На углу Кривоколенного переулка, в месте плохо освещенном и пустынном, Рыбников положил на сиденье рублевку, а сам мягко, даже не качнув коляску, соскочил на мостовую – и в подворотню. Как говорится, береженого Бог бережет» («Алмазная колесница»).