Текст книги "Темная сторона российской провинции"

Автор книги: Мария Артемьева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)

ПОЛОВОДЬЕ МЕРТВЕЦОВ

Московская область, г. Воскресенск

Газель все замедляла ход в потоке машин и, наконец, резко встала. Взвизгнули тормозные колодки. Пассажиры микроавтобуса повалились вперед и друг на друга и загалдели.

Водитель – темный, горбоносый, с вальяжным пузцом представитель народов Кавказа – выругался и вылез из машины. Ромка Меркулов пробовал рассмотреть обстановку с того места в маршрутке, где сидел – рядом с водителем, но без толку. Тогда он подхватил свой рюкзак с рыболовными снастями и припасами и выбрался тоже – поглядеть, что там, на трассе, творится такое.

А творилось натуральное светопреставление.

Огромная фура, пытавшаяся, как видно, развернуться на узком пятачке, чтобы вылезти из битком забитой полосы в обратную сторону, навалилась передними колесами на рыхлую, пропитанную талым снегом непрочную обочину. Земля просела под тяжестью многотонного грузовика и сползла в кювет. Часть фуры осталась на дороге, перекрыв и закупорив движение и вперед, и назад, а кабина оказалась внизу.

На дороге суетились водители ближайших машин, обсуждая, можно ли вытянуть грузовик из кювета без помощи спецтехники.

Водитель фуры, успевший выпрыгнуть в снег из падающей кабины, теперь красный, потный, стоял тут же, молча выслушивая всевозможные определения в свой адрес. На критику он не реагировал и вообще пребывал в легкой эйфории от чудесного спасения – всем улыбался.

– Ишь ты, зубоскал! Черт свинячий. И без него в пробке торчали, а теперь и вовсе труба. Не выбересся, – пробормотал рядом с Ромкой какой-то седобородый дед в пестрой молодежной толстовке.

Разговаривая, он придерживал дверцу малолитражной «исудзу».

– Накрылась моя рыбалка медным тазом, – поделился с дедом Роман. – Блин!

Старик захлопнул свою приземистую машинку и поставил на сигнализацию.

– Рыбак? – Он покосился на Ромкину пуховую куртку, унты и рюкзак.

– Ага, – кивнул Ромка. И пожаловался: – Пропали «выхи». Из-за таких вот раздолбаев, как этот…

Дед неожиданно сменил тон, заступившись за водителя фуры, которого сам только что костерил.

– Все равно б ты тут застрял! – сказал он Ромке. – Не знаешь разве? Тут вон пробка, потому что впереди мост ледоходом накрыло. Там сейчас эмчээсники возятся, хотят заторы взрывать. Менты всех тормозили, разворачивали. Неспроста этот деятель в кювет улетел.

– Ледоход? – удивился Ромка. – А в прогнозе не было…

Дед наблюдал, как мужики, окружив фуру, старались подцепить ее кабину тросами и тянули в разные стороны, выбирая направление понадежнее. Спорили, не могли договориться и матерились на чем свет стоит.

Льдистые полупрозрачные глаза старика вспыхивали веселыми искорками при виде явно нелепой картины. Достав из кармана красно-белую пачку, старик щелчком выбил сигарету и протянул Ромке:

– На, будешь? «Сент-Жорж».

– Не. – Ромка помотал головой и поморщился. – Не курю.

– Это правильно, – задумчиво одобрил старик и, почиркав колесиком дешевой одноразовой зажигалки, прикурил. – Это хорошо. Здоровье надо беречь, – выпуская клуб вонючего дыма, сказал он. И протянул Ромке руку: – Александр Иванович. Рябков. Местный. Из Воскресенска.

– А я из Москвы. Рома. Меркулов.

Старик опять окинул взглядом Ромку, его экипировку и рюкзак – уже более придирчиво, но и на этот раз, судя по всему, остался доволен. Покивал, затягиваясь сигаретой.

– Так, а чего ж не бережете-то? – усмехнувшись, спросил Ромка.

– Чего?!

– Ну, это… здоровье.

– У меня здоровья на пятерых таких, как ты, хватит, – отрезал дед. – Другое поколение. Нам-то было чего расходовать. А вам только и остается, что беречь.

– Любопытная философия, – пробормотал Ромка. Подкинул плечом сползший рюкзак и двинулся в сторону моста – глянуть на ледоход. Раз уж выпало такое приключение – надо бы попялиться на природный катаклизм.

Дед пошел следом, пыхая сигаретой невозмутимо, словно какой-нибудь южноамериканский плантатор у себя в кофейно-табачной провинции.

– Это не философия, – сказал дед, вымешивая тяжеленными черными ботинками-милитари блестящую снежно-ледовую крупу по краю дороги. – Это жизнь. Вот ты, к слову сказать, рыбак, да?

– Ну?

– Вот скажи, какой у тебя самый фартовый улов был в здешних местах?

– В килограммах? – уточнил Ромка.

Дед презрительно задрал брови и сплюнул:

– В килограммах – в универсаме. Что ловил?

– Плотвёшку, окуней, щурят. Подлецов [2]2
  То есть подлещиков.


[Закрыть]в прошлый раз…

– А! – Дед махнул рукой. – Мелюзга. На здешних речушках – Северке, Нерке, Отре, чтоб ты знал, и язя, и судака, и налима с жерехом можно взять. Знаешь, как местные тут леща ловят? На донки. А для насадки фигурные макароны берут. Ну, такие… звездочки!

Ромка кивнул.

– Так вы тут ловили? – с интересом спросил он. – Я слышал, тут карп и сазан тоже попадаются.

– Бывает, – подтвердил дед. – Когда-то в Любиве с Медведкой и раки водились, вода много чище была и глубже.

Двигаясь вдоль трассы, они, наконец, вышли к высокому холму, где дорожная лента скатывалась вниз, и откуда с верхней точки открывался панорамный обзор: хорошо видны были мост, машины МЧС и полиции.

С десяток спасателей стояли, ходили и бегали возле ледяных торосов, загромоздивших берег. Серая ледяная шуга на реке перла поверх целых и ломаных льдин, шуршала, раздраженно шипела тысячью змей, выплевывая то тут, то там на поверхность черную воду.

– Река бесится. Силища! – сказал дед, разглядывая ледоход. – Но все-таки теперь тут не то, что раньше… Вот мой прадед… Он из крестьян был. Жил здесь, в селе Ачкасово. Сейчас это Воскресенский район, а до революции Коломенский уезд считался. И было там дворянское имение.

Дед снова закурил и, тыкая в воздух зажженной сигаретой, словно указкой, принялся рассказывать и показывать:

– Вон там… Не видишь? Эх, ты. И зрение у молодых тоже ни к черту… Ну, не суть. Господский дом много раз перестраивали, и усадьбу тоже – то разбирали, то снова возводили по новому проекту. Теперь-то там мало чего есть – часть дома да хозяйственные постройки – ледник, оранжерея. Но главное – Никольский храм, его на деньги одной из последних владелиц громоздили. А зачем – знаешь?

Была тому причина.

С самых старинных времен случается на Москва-реке такое диво в половодье: разольется вода, выпрет из берегов так, что все на своем пути посносит, а потом тащит мусором в Оку. Но вдруг, ниже по течению, недалеко от Ачкасова, остановится и огромной волной – назад! Вздыбится – и аж до самых Бронниц вспять бежит, народ пугает.

Прадед мой не раз это видывал, и все хотелось ему докопаться – с чего бы такие чудеса на нашей земле пошли?

Закончил он церковноприходскую школу и помогал при храме местному батюшке, а тот по дружбе позволял ему старые церковные архивы читать. Так мой предок и разузнал, что селом Ачкасовым владели когда-то дворяне с фамилией Норовы. Новгородского боярского рода, все как один буйные, своенравные, под стать фамилии. А может, и фамилия им такая неспроста была… Мужики про них говорили – Норовы с норовом. Чуть ли не все мужчины в их роду служили военными. А само село Ачкасово пожаловано было Григорию Михайловичу по прозванию Ширяй за подвиги на Ливонской войне.

Трое было сыновей у Ширяя, и все такие… не слабачки. У старшего кличка была войсковая – Гневаш. Ну, вот из-за буйного характера, наверное, и сгинули они все молодыми. Под Кесью погибли, теперь это город Венден в Латвии, знаешь? В XVI веке в этой Кеси резиденция магистров Ливонского ордена была.

Ну, не суть…

А после смерти сыновей и сам Ширяй на свете не задержался. Так вот село-то, ему пожалованное, брату его, Ивану Михайловичу Норову, досталось. Этого вояку в сражениях жестоко контузило, и вышел он в отставку секунд-майором. Страшный был человек и с головой сильно не в ладах.

Поместьем от его имени управлял какой-то немец, и, как водится, управлял с великой пользой для своего кармана, а для общества и людей – наоборот.

Терпели крестьяне его художества, пока сил хватало, ну, а как сделалось невтерпеж, решили все-таки хозяину пожаловаться. Дождались момента, когда приехал секунд-майор Норов навестить родные пенаты, ну и обступили деревенские мужички благодетеля своего, чтоб прошение ему подать. А благодетелю что-то торкнуло в голову – то ли вообразил он, что его враги на поле брани окружили, то ли по спеси своей дворянской не захотел слушать грязное мужичье. Накинулся он на собственных крестьян с саблей и погнал с боем в Москву-реку.

Да как начал их там рубать, беззащитных, безоружных, перепуганных, – аж вода кровавой пеной пошла. Вопли, стоны, плач стоит над селом – но безумный вояка не остановился, пока всех не посек в куски.

И унесла река изуродованные тела.

Вот с тех пор и возникло в здешних местах странное явление. Мертвые крестьяне поднимаются поперек течения и идут по воде назад – несут челобитную государю на обидчика и убийцу. Но как до своих могил дойдут – силы у них кончаются, и ложатся они на дно. До следующего года – терпят и ждут.

Прадед говорил: в иные весны сквозь струи воды можно было даже лица их рассмотреть – мрачные, худые. Увидишь, и до того безотрадно на сердце делается – кровь стынет в жилах. Вот, чтоб мертвых успокоить, и возводили последние землевладельцы храм в здешних местах. Но уж сколько лет все тут рушится и ветшает. Боязно, что…

Дед осекся. Напрасно прогоревшая сигарета обожгла ему пальцы, он засмолил новую.

Ромка зябко поежился. Продрог он, да и рассказ произвел траурное впечатление. Глянув в сторону реки, он вдруг заметил: возле ледяных заторов не осталось ни одного спасателя – все ушли за мост, укрылись в овраге.

– Они взрывать, что ли, бу…

Не успел договорить: раздался грохот. У Ромки заложило уши, дед от неожиданности присел, выронил сигарету.

– Вон, смотри, смотри! – крикнул он, указывая рукой.

Ледяные заторы, напиравшие на мост, наползавшие поверх опор на дорожное полотно, взлетели в воздух. Сверкая алмазными искрами, дождь осколков ушел вверх широким столбом. Река с гулом подвинулась вперед, но внезапный вал черной воды, освободившейся от ледяного плена, вскипев, рванул в обратную сторону. Плеснула волна поперек течения…

В изумлении вытаращив глаза, Ромка смотрел на реку: на тощие фигуры, в струях черной воды, скорбные лица и руки, вскинутые вверх в невыразимой тоске…

Но только моргнул – и пропало видение.

Волна улеглась. Взрывы расчистили русло.

Река пошла, оставив в покое мост. Покатила без остановки своим путем, все дальше от Москвы.

– Видал?! – вскрикнул дед. – Вот как оно сказывается-то…

– Вроде да, – сказал Ромка, переведя дыхание. И присел, чтобы поднять свалившийся в снег рюкзак.

– Вро-оо-оде? – протянул Александр Иванович. – Эх, вы, молодые. Ни глаз у вас нету, ни… А!

Он сердито сплюнул, полез в карман за новой сигаретой, но, так и не добравшись до пачки, махнул рукой.

Ромка пожал плечами, подобрал рюкзак и побрел обратно к трассе, чувствуя, что на рыбалку в здешние края его еще долго не потянет.

КУКЛА

Московская область, г. Фрязино, усадьба Гребнево

Я не заметил, как он появился рядом со мной – человек в черном драповом пальто. Я как раз прицеливался объективом, стараясь добиться более четкой картинки – хотелось сфотографировать развалины в необычном ракурсе: изящно изогнутые тонкие деревца и подтаявший, порыжелый ноздреватый снег в рамке кирпичей, закопченных после пожара. Там, где остов бывшего имения затенял дорожку к флигелю, все еще сохранялся снег этой зимы.

Человек двигался вдоль стены с внутренней стороны и бормотал про себя, опустив голову, как будто искал что-то. Мне послышалось – он говорил про куклу. «Чертова кукла» или что-то в этом роде.

Заметив меня, он спросил:

– Это вы для суда снимаете?

– Нет! – удивился я.

– Значит, вы из газеты?

Я рассмеялся.

– Послушайте, я обычный фотограф-любитель. Приехал по собственному хотению. По зову сердца, понимаете?

Он глянул на меня исподлобья.

– Так вас не судебная экспертиза направила?

– Никто меня не направлял. Говорю же вам! Просто люблю заброшенные здания фотографировать. Живописные места. Природа и все такое…

– А, – недоверчиво протянул он.

– А вы? – Во мне вдруг проснулось любопытство.

– Я? Я реставратор. Шалимов.

Мне стало еще интереснее, и я представился ему: «Виктор. Зайцев». Мы пожали друг другу руки, и я спросил, что он тут делает. Он буркнул себе под нос:

– Да я тут, собственно, так… Думал, может, найдется?

– Что найдется? – переспросил я.

– Кукла, – ответил Шалимов и замолчал.

Я ждал пояснения, рассматривая реставратора в упор. Он вздохнул и спросил:

– Вы знаете историю этого места?

– В самых общих чертах, – ответил я. – Дворец недавно восстановили, собирались открыть в нем музей. Но случился пожар, и все сгорело. А раньше тут, кажется, был санаторий. Причем до революции – тоже. А что?

Вместе с новым знакомым мы направились по дорожке, ведущей от главного дома к флигелю. На середине пути я остановился, чтобы сфотографировать панораму заброшенной усадьбы, обернулся и вздрогнул.

Дом укоризненно смотрел нам вслед черными провалами вместо окон; фасад с обвалившейся штукатуркой, из-под которой торчало «мясо» кирпичной кладки, напоминал скорбное лицо жертвы с ободранной, клочьями висящей кожей.

– Отсутствие жизни обезображивает. Чудовищно. Не находите? – заметил реставратор.

– Нахожу.

– Да, и есть определенное сходство. Когда мне в руки попала история баронессы, я это сразу заметил. Думаю, именно здесь он и написал свою историю про куклу…

– Он? Кто он?

– А я не сказал? – спросил Шалимов, моргая. – Грин. Литератор. Тот самый. Алые паруса, Ассоль, капитан Грей, помните? И кукла та самая.

С этим человеком нужно иметь большое терпение, подумал я. Но ведь явно какая-то тайна вертится у него на языке! И я твердо решил узнать ее.

– При чем же тут Грин?!

Думаю, реплика прозвучала сердито. Шалимов с удивлением уставился на меня, потом потряс головой, рассмеялся.

– Простите. Когда я здесь, у меня почему-то все мысли путаются. Если хотите, я расскажу.

– Хочу. Расскажите!

– Попробую. Вы знаете, что у Грина был брат?

Я покачал головой, и реставратор поторопился пояснить:

– Так вот. У Александра Гриневского, который вошел в литературу под именем Грин, была бурная молодость. Он рано оторвался от семьи, много скитался, не имея, по сути, профессии. В те годы Россия уже дышала революцией… Такая обстановка. Грин примкнул к партии эсеров и несколько лет провел на нелегальном положении. Его арестовывали, ссылали, он убегал, жил по фальшивым паспортам…

Шалимов посмотрел на меня, чтобы убедиться, что я слушаю внимательно. Я кивнул, и мы, не сговариваясь, направились снова к флигелю.

– У будущего писателя имелся троюродный брат, – рассказывал Шалимов. – Старше его на 20 лет, благополучный, во всех отношениях состоявшийся человек – Федор Александрович Гриневский. Врач, весьма популярный у московской публики. Лечил даже и знаменитостей – Савву Морозова, актера МХАТа Мейерхольда. В 1904 году на Поварской улице в Москве доктор Гриневский открыл санаторий для нервных больных, а в 1913 году выкупил имение Гребнево у его владельцев – купцов Кондрашовых, подремонтировал усадьбу и разместил тут загородный филиал своего санатория. И вплоть до 20 года вел здесь дела, после чего уехал на родину, в Польшу.

– Так. И о каком же сходстве вы говорили? Если между братьями, то тут больше разницы! – усмехнулся я.

– Погодите. Это не все! – Шалимов тряхнул головой. – Не имеется никаких документальных свидетельств, что братья когда-нибудь встречались и даже вообще были знакомы. Однако есть определенная логика в том, что этих подтверждений не существует. Я хочу сказать, что, если б даже братья и были тесно связаны друг с другом, им обоим было гораздо выгоднее это скрывать.

– Почему? – не понял я.

– Потому что одного из них связь с нелегалом, с политически неблагонадежным лицом, компрометировала перед властями. А второму, кто постоянно скрывался от полиции, было удобно использовать возможности первого ему в этом помогать! Вы только представьте: клиника для нервных больных. Частная. Пациенты обязаны иметь при себе паспорта? Нет, не обязаны! Всю ответственность за больных несет врач, и только он устанавливает режим их пребывания в клинике. Скажет доктор: к такому-то ужасно больному человеку никого не пускать – и не пустят. Хоть сам жандармский генерал по его душу явится! А если и прорвется, допустим, какой-то ретивый генерал к кому-то в палату – что он там увидит? Полуовощ в летаргической спячке? Ну и что с него взять?

Нет, что ни говорите, но частная клиника и сочувствующий доктор-заведующий – это практически шапка-невидимка для мятежника в бегах – настоящее сокровище. И признаваться кому-то в подобных счастливых связях – все равно, что выигрыш от лотереи в помойку бросить. Глупость!

– А если троюродный брат Грина вовсе не сочувствовал ему как эсеру? Может, доктор был законопослушным гражданином? – сказал я. Доводы Шалимова меня заинтриговали, но показались спорными.

– О! А я разве не сказал? – Реставратор взглянул на меня с удивлением. – Доктор Гриневский – поляк! Этим все сказано. Поляк и мятежник – в Российской империи это были практически слова-синонимы. Поляки? Основные заводилы в любой заварушке!

Более того – я убежден, что, если как следует покопаться, обнаружится, что и больницу доктор Гриневский открыл не только на собственные средства. Скорее всего – при участии революционных капиталов. Вспомните историю Саввы Морозова! Ведь это была распространенная практика в те времена: революционеры спонсировали легальные заведения, чтобы под их прикрытием проворачивать нелегальные дела. И удобно, и обоюдовыгодно.

– Но, как я понимаю, кроме ваших умозаключений, никаких доказательств нет! Вы сами признали.

– Документальных – нет. Но есть одно косвенное свидетельство. Художественное. Я имею в виду рассказ Грина «Серый автомобиль». Этот текст и чудом найденная в архиве история здешней больной, баронессы Р. – детали одной головоломки.

Баронесса лечилась у доктора на Поварской и здесь, в Гребнево, тоже. В 1919 году она скончалась от тифа в возрасте 24 лет. Я уверен, что Александр Грин видел баронессу и был с ней знаком. История ее жизни и помешательства так живо тронула его, что он описал это в своем рассказе. Сходство, знаете ли, невероятное!

– В чем именно? – не понял я.

– В кукле! – воскликнул Шалимов. Глаза и щеки у него полыхали, и этим он теперь отчасти походил на останки гребневской усадьбы: лицо приобрело кирпичный оттенок.

– Да! Все дело именно в кукле.

* * *

Куклу изготовили в Германии по заказу одного из немецких княжеских домов и доставили с нарочным, адресовав посылку Александре-Софии, урожденной баронессе фон Рённ.

Но первой коробку открыла ее мать. Потому что, когда подарок принесли в дом, сама баронесса, красная и сморщенная, лежала на пеленальном столике, окруженная патронажными сестрами, няньками и мамками. Ей было несколько часов от роду, и она вызывала восторг у всех, кто ее видел.

Вернее сказать, у всех, кроме ее матери – Екатерины Ивановны фон Рённ, юной супруги Александра Федоровича.

Барону было 35, когда он женился на выпускнице Смольного института, высокородной аристократичной красавице. Это был красивый союз, но супруга барона оказалась слишком хрупкого сложения. Первые роды едва не убили ее.

Может быть, поэтому, пока все охали и ахали над новорожденной девочкой, сама Катерина Ивановна, лежа в постели и едва дыша, не проявляла никакого интереса к дочери. В младенце она все еще видела угрозу собственной жизни, и ей не хотелось брать на руки это неприятное существо.

– Не сейчас. Не могу, – сказала она, когда девочку поднесли к ней, завернутую в пеленки, и она глянула на припухшие закрытые глаза, на мокрые редкие рыжие волосики на крохотной голове младенца. Катерине Ивановне примерещился кусок сырого мяса, глумливо упакованный в кружево. Баронесса с трудом удержалась от крика, увидав, как тонкие синюшные пальчики существа внезапно шевельнулись и ухватились за край пеленки. – Нет! Пожалуйста! – непроизвольно задрожав, воскликнула юная мамаша, отталкивая белый кулек, который нянька пыталась положить ей на руки.

– Дайте отдохнуть баронессе. Она слишком устала, – решил муж Катерины Ивановны.

Александр Федорович считал, что поступил эгоистично, ранним замужеством и материнством отняв у супруги юность. И поэтому проявлял снисходительность, потакая капризам жены.

– Оставьте ее, – велел барон.

Катерину Ивановну оставили в покое.

Материнский инстинкт просыпался в ней медленно, поднимаясь из глубины ее натуры, словно хищная рыба со дна заросшего тиной озера.

Новорожденную вскармливала веснушчатая Фекла, недалекая, но тихая и спокойная деревенская женщина, у которой недавно умер сынок.

Баронесса, поправляясь, навещала дочку в ее детской. Александра-София родилась слабенькой. Она плохо спала, после каждого кормления у нее случались колики и приступы шумного, истеричного плача. Врачи не позволили родителям окрестить ее, опасаясь, что дитя не выдержит суровой процедуры погружения в воду.

Юная Катерина Ивановна терялась, когда ребенок начинал плакать. Сама еще слишком слабая, она быстро утомлялась и возвращала девочку Фекле.

Часто, скучая в детской, Катерина Ивановна вместо дочери брала на руки куклу, присланную родственниками мужа.

Игрушка была необыкновенно хороша.

Ее изготовили на фарфоровой фабрике в единичном экземпляре по оригинальному эскизу. Кукла умела закрывать и открывать глаза и говорить тонким хрустальным голоском: «Мамочка, я люблю тебя!»

Родственники барона фон Рённ заплатили солидную сумму за этот подарок. Они потребовали, чтобы фабричный художник придал игрушечному лицу сходство с Катериной Ивановной – чтобы сделать приятное молодой матери, а также в надежде, что юная баронесса Александра-София со временем унаследует ее миловидные, идеальной симметричности черты.

Представлялось забавным и милым, что девочка, подрастая, будет играть с собственным подобием.

Екатерине Ивановне нравилось в этой кукле все: нежный голос, яркие голубые глаза, розовые щечки, губки, изогнутые в форме лука. Паричок с аккуратно завитыми кудряшками был изготовлен из настоящих женских волос пшеничного цвета – таких же густых и блестящих, как у самой баронессы.

Куклу в честь новорожденной назвали Алексой. Карточка с именем, украшенная вензелями и вырезными бумажными голубками, лежала в коробке.

Баронесса обращалась с куклой как с живой девочкой. Все знали, что в Катерине Ивановне сохранялось много ребяческого, и никто поначалу не обращал на это особого внимания. Пока не случилась одна неприятность.

* * *

Александре-Софии исполнилось семь месяцев. В этом возрасте у детей режутся первые зубки, и они ведут себя еще капризнее, чем обычно. Девочка много плакала по ночам и однажды своим ревом разбудила отца.

Обеспокоенный Александр Федорович накинул халат и пошел на шум.

У порога детской он остановился. Младенческий плач почти затих, вместо него из комнаты доносилась странная заунывная мелодия – Фекла пела ребенку песенку.

Александр Федорович прислушался, и волосы зашевелились на его голове.

 
Баю-бай, баю-бай,
Поскорее помирай,—
 

пела Фекла.

 
Ты помри поскорей,
Мы схороним веселей.
Со двора повезем
Да святых запоем,
Захороним, загребем
Да с могилки уйдем…
 

Барон ворвался в детскую как смерч.

Фекла, прикорнувшая на скамеечке рядом с детской кроваткой, вскинула голову. Она укачивала малышку, прижав ее к своей пухлой белой груди. Лицо у мамки было сонное и бессмысленное.

В холодном голубом свете, льющемся из-под шелкового абажура лампы, барону показалось, что голова его дочки как-то слишком запрокинулась, а щечки покрылись синюшными пятнами. Лицо куклы Алексы, стоящей на комоде поблизости, с ее розовыми фарфоровыми щечками, смотрелось куда более живым.

С криком ужаса Александр Федорович выхватил из рук Феклы ребенка, едва не уронив при этом.

– Вон! Пошла отсюда! Врача! Звонить сейчас же! – разъярившись, невразумительно требовал он.

Младенец завопил. Перепуганная Фекла заревела от страха. Весь дом пробудился от шума.

Первым примчался в детскую личный камердинер барона. Он вытолкал из комнаты ополоумевшую бабу и на всякий случай вызвал по телефону семейного доктора.

Но первым делом он поспешил успокоить барона – багровый апоплексический румянец уже разлился по щекам аристократа, и ничего хорошего для его здоровья это не сулило.

– Александр Федорович, ведь это природа, – уговаривал старик своего перепуганного хозяина. – Нельзя же так! У ребенка всего лишь зубки прорезаются, ничего страшного в том нет…

– Ты не был бы так спокоен, Прохор Петрович, если б слышал то, что довелось услышать мне!

Барон передал своему доверенному слуге слова чудовищной колыбельной, как они запомнились ему.

– Только вообрази – она уговаривала девочку умереть! Каково?!

Александр Федорович весь дрожал от пережитого потрясения.

Покачав головой, старик осторожно забрал из рук барона плачущую девочку, потетешкал ее, почмокал губами, попоил малышку водой. На руках спокойного и опытного человека ребенок мгновенно уснул, и его уложили в колыбель. Стоя над кроваткой, старик шепотом пояснил:

– Ах, ваша светлость! Это ведь народ. Простые, невежественные люди. Конечно, их дикие первобытные песни кажутся вам ужасными. Но я слыхал, что и в Европе существует такая нелепая традиция в деревнях: матери поют детям о смерти.

Когда в дом явился взбудораженный неожиданным ночным вызовом доктор, он, как ни странно, подтвердил слова камердинера:

– Совершенно верно. На самом деле все эти наговоры воспринимать следует в обратном смысле. Да-да-да!

И, глядя, как недоверчиво смотрит на него барон, доктор прибавил:

– В древности язычники считали новорожденных в некотором роде пограничными существами. Они – те, кто только что явились в мир из небытия, и законы нашего мира до определенного возраста над ними не властны!

В каждом младенце, по старинным крестьянским поверьям, помимо человеческой души, обитает еще и Тень. Что-то вроде невидимой пуповины, связывающей через ребенка мир мертвых и мир живых. Вот эту самую тень, некую загробную субстанцию, матери и уговаривают умереть особыми песнями. Прогоняют ее. Чтобы сам младенец жил. Чтобы он окончательно перешагнул рубеж и остался в нашем мире.

– Какие-то ужасы вы рассказываете!

Александр Федорович передернулся: холодная нервная судорога свела ему плечи.

– Да ничего особенно ужасного тут нет, – заметил доктор. – Просто остатки старых верований. Вы знаете, что мотивы и тексты колыбельных – это самая древняя поэзия на земле? Все это кажется нам теперь чужим и непонятным. Но… Однажды в Андалусии я сам слышал, как мать напевает первенцу, желая ему смерти. При этом лицо ее светилось любовью, как у святой мадонны: как всякая мать, она хотела своему ребенку только счастья и добра. Я уверен, что ваша туповатая крестьянская кормилица, которую вы прогнали…

– Фекла? – Барон, казалось, успокоился, взял себя в руки. – Возможно, вы правы. И даже трижды правы! Но я ни в коем случае больше не доверю единственное дитя этой невежественной деревенщине!

Доктор с бароном не спорил.

– Разумеется! – воскликнул он. – Да и необходимости нет. Катерина Ивановна уже давно здорова.

* * *

С этого дня они постоянно были вместе: маленькая Александра-София, ее мать, Катерина Ивановна, и любимица баронессы кукла Алекса.

Поначалу пришлось нелегко: первые недели Катерина Ивановна пребывала в угнетенном состоянии духа. Необходимость разделять свою жизнь со слабым беззащитным существом, полностью зависимым, не способным позаботиться о себе, тяготила с непривычки.

Даже помощь домочадцев не снимала душевного напряжения. Но материнство естественно, и в конце концов Катерина Ивановна, как и все женщины мира, стала постепенно привыкать к своей новой роли и даже находить в ней особенное, ни с чем не сравнимое удовольствие.

Ей нравилось, когда малышка, проснувшись, теплая и розовая со сна, улыбалась ей, – это было всегда неожиданно, как внезапный луч солнца посреди хмурого дня, а улыбка и взгляд ребенка становились все более осознанными. Александра-София училась узнавать маму и уже пыталась приветствовать ее на своем младенческом языке. Баронесса учила дочку говорить, и в этом ей помогала Алекса.

* * *

– Ма-ма. Скажи. Ма-ма. Ну?

Катерина Ивановна взяла в руки куклу и наклонила над кроваткой. Кукла произнесла: «Мамочка, я люблю тебя!»

Маленькая Александра-София, вытаращив круглые голубые глазенки, пустила слюни на подбородок и, встав в кроватке, замахала ручками.

Выражение лица у нее при этом сделалось таким серьезным и целеустремленным, что баронесса засмеялась. А девочка тем временем дотянулась и цапнула Алексу за волосы.

– Нет-нет, ты же порвешь, сломаешь! – испугалась Катерина Ивановна.

Но девочка зажала в кулачке одну из блестящих кудряшек и ни за что не хотела отпустить.

Баронессе пришлось разжимать кулачок дочери насильно. Александра-София при этом расплакалась, а паричок Алексы растрепался: часть волос вылезла и осталась на полу.

– Ай-ай-ай! Надеюсь, Алекса не обидится на тебя, – сказала баронесса и убрала куклу на полочку этажерки, туда, где стояла маленькая керосиновая лампа-ночник.

Все случилось в полночь.

Запах гари разбудил прислугу в нижнем этаже. Перепуганная девушка выглянула на лестницу: черные клубы дыма шли с верхней площадки…

Источник пожара обнаружился в детской. Вопли служанки подняли на ноги всех, кто был в доме.

Сообща бросились тушить огонь. Комнату залили водой, и, когда дым рассеялся, страшная картина предстала глазам обитателей дома.

Барон фон Рённ, растолкав слуг, застыл на пороге, не решаясь войти и преграждая путь своей супруге. Он издали разглядел обугленный остов детской кроватки и что-то красно-черное на дне, в обгорелом и все еще тлеющем детском ватном одеяльце, от которого вились синеватые струйки дыма…

– Доченька! – Истерически рыдая, Катерина Ивановна вцепилась в мужнину руку и, не сознавая себя, дергала и трясла ее. – Пустите же!

– Не надо, – прошептал барон и попытался задержать жену, но сил у него не хватило.

– Пустите, – сказала Катерина Ивановна и, оттолкнув мужа, кинулась к детской кроватке. К тому, что от нее осталось. Осколки разбитой керосиновой лампы и кукла на полу подсказали, что именно здесь произошло.

Алекса упала на пушистый ковер в двух шагах от колыбели и, благодаря этому, не пострадала совершенно. Ни единой трещинки не осталось на безмятежном фарфоровом лице. Оно даже не покрылось сажей.

Но горящая керосиновая лампа, которую, падая, она случайно зацепила и увлекла за собой вниз, угодила прямо в колыбель. Тяжелый медный резервуар керосинки ударил младенца по голове и, вероятно, оглушил. Поэтому девочка не кричала, не билась, а тихо сгорела заживо.