Текст книги "Темная сторона российской провинции"

Автор книги: Мария Артемьева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

Сказала Чунька людям в селе, что она сирота, одна на всем свете осталась. Родители у нее умерли, идти ей некуда. Ну, они пожалели ее – взяли в няньки, с чужими детьми сидеть. За работу кормили.

Поначалу все вроде хорошо было. Но только голодно. Никогда эта Чунька у людей досыта не ела – своим отдавали последнее, а ей уж – что придется.

И вот во всех домах, где она в няньках бывала, стали детки пропадать. Говорили сначала, что какая-то старуха-людоедка по дворам шастает, выслеживает, где детишки маленькие есть, и крадет их потом по ночам. Некоторых мамаш заподозрили, что они сами своих младенцев зарезали, чтоб себя и старших детей прокормить.

Но был там в деревне один парень… Пошел он как-то ночью к своей подружке и случайно заметил, что Чунька младенца из хаты выносит. Она думала, никто ее не видит, а он за ней следил как раз. Чунька перекинулась свиньей-веприцей, встала над дитем, ручку надкусила и давай кровь пить.

Парень увидел это – заорал, всю деревню на ноги поднял. А Чунька младенца схватила и бежать. Деревенские за ней кинулись в степь, но догнать не смогли – Чуньки и след простыл. Наткнулись только на какую-то старую трухлявую колоду, а возле нее окровавленные пеленки. И больше ничего.

Так и вернулись несолоно хлебавши по домам. А Чунька-колода встала себе, отряхнулась и дальше по степи побежала. Она ведь не простая ведьма, а оборотень. Когда возле дома ночью что-то шуршит – это Чунька землю носом роет. Ее так просто не увидишь…

– Мааашаааа! – Из угла, где сидела Катька, донеслось тихое подвывание. Никто не откликнулся, не шевельнулся. Все сидели, замерев, прижавшись друг к другу, вслушиваясь в тихий говор Нади Солдатовой. Несговорчивая Оля сама придвинулась ближе к Талгату и повисла у него на плече, схватив за руку.

– А как эту Чуньку можно увидеть? – спросил Сашок.

– Обычному человеку – никак, – ответила Надя. – Вы все целыми днями можете мимо по двору ходить и хоть спотыкаться об нее. А она будет себе лежать на самом видном месте – и никто даже не подумает, что какой-нибудь березовый чурбачок, который под окошком месяц валяется, – веприца-оборотень. Зато ночью она встанет, прокрадется в дом и… Ам!

Тишину взорвал визг и дикое, истеричное рыдание. Свеча потухла. Все вскочили и заметались в темноте, не понимая, кто где и что происходит. Антон быстрее других оказался возле выключателя и, наплевав на конспирацию, зажег свет.

С перепуганными лицами, щурясь после мрака, смотрели они друг на друга: что случилось? А потом Маша увидела: ее маленькая сестренка, зареванная и вся белая, вжалась в стену душевой и, закатив глаза от страху, сползает вниз – вот-вот свалится на пол.

Маша подбежала к ней, схватила за руку. На хилой Катькиной лапке белел большой полукруглый след от укуса человеческих зубов. Розовые шорты, которые были на девочке, потемнели: Катька обмочилась со страху.

А Надя Солдатова стояла рядом и улыбалась своей обычной заторможенной улыбкой.

– Дура! Сука! – выкрикнула Маша. – Это же ты?!..

– Да я пошутила, вы чего? – удивилась Надя.

Дело могло окончиться крупной разборкой, но в коридоре хлопнула входная дверь – вожатые вернулись с совещания у директора.

– Валим! – крикнул Сашок, и все разбежались по палатам.

* * *

– Вот дура! Это ж надо – быть такой дурой! – повторяла Оля Пономарева, пока они вместе с Машей собирали посуду со столов. День выдался тяжелым – третий отряд дежурил по пищеблоку. – И чему их там только учат, в этих детдомах?!

– Учат тому же, чему и нас. Только не воспитывают нормально, – сухо заметила Маша.

– Слушай, надо этой «Чуньке-колоде» отомстить. Как ты думаешь? – спросила Оля, плечом отодвинув с лица мокрую прядь волос. Маша не успела ответить.

– Эй, девчонки! – Хитрая мордочка Талгата высунулась из кухонной подсобки: – Идите, че покажу!

– Чего еще? – возмутилась Оля. – Слушай, Маш, по-моему, мы тут одни вкалываем! А мальчишки вообще балду пинают!

Но любопытство взяло свое.

Когда они увидели то, что лежало на разделочном столике за занавеской в кухне, план действий сложился у них сам собой.

* * *

Тихий час уже начался, а девочки третьего отряда все еще не лежали в своих кроватях.

– Это почему вы тут у меня гуляете? – возмутилась вожатая Флюра Михайловна, увидав девчонок, столпившихся у дверей второй палаты. – Тихий час для всех!

– Мы сейчас, сейчас идем, – загалдели девчонки, продолжая торчать перед дверью.

– Не сейчас, а сейчас же! – скомандовала Флюра и протянула руку к двери.

– Да мы идем уже, идем! – Оля Пономарева попыталась втиснуться и помешать вожатой, но Флюра отодвинула Олю и распахнула дверь палаты:

– А ну-ка, бегом все по койкам!

И сама вошла первая. И оцепенела. А потом раздался дикий вопль, который услышали на другом конце лагеря санитарки в медчасти и, обеспокоенные, переглянулись: показалось или правда?

– Что?! Что это такое?! – Флюра, вытаращив глаза, тыкала указательным пальцем в сторону одной из кроватей.

Там, привалившись спиной к стене, сидело существо с головой свиньи. Кто-то укутал его по горло в белую мантию из простыни, концы которой свисали до самого пола. Тупая ухмылка на морде, окровавленная пасть, провалившиеся пустые глазницы и жирные зеленые мухи, с наслаждением лобызающие бледно-розовую мертвую кожу, – эта картина любого могла напугать, застав врасплох.

Пережив первое мгновение ужаса, Флюра замолчала и с омерзением оглядела отвратительную фигуру. К простыне кто-то прикрепил записку из обычного тетрадочного листка в клеточку: «Чунька-колода!» – было написано там.

Вожатая сорвала простыню, и вся пугающая конструкция развалилась: свиная голова плюхнулась на пол, свернутые тючком матрас и подушка упали и развернулись. К плавающему в комнате сладковатому запаху мяса и крови добавился резкий запах мочи: кто-то щедро вылил немалое ее количество прямо в постель.

К дверям девчоночьей палаты на Флюрины вопли сбежался весь третий отряд. Молча, в изумлении, смотрели ребята на голову мертвой свиньи и окровавленные перепачканные простыни. Многие морщились и зажимали носы и рты.

– Что это все такое? – спросила Флюра, оглянувшись на своих подопечных.

– Это кровать Нади Солдатовой, – невинно округлив глазки, сказала Оля Пономарева.

Флюра спросила с нажимом:

– Кто?!

Никто не ответил. Вожатая стянула губы куриной гузкой и пригрозила:

– Имейте в виду, я приму меры! Сейчас же тут все убрать!

Растолкав тех, кто стоял в проходе, она выскочила из палаты с оскорбленным видом. Маша подошла к Наде Солдатовой, тупо глядящей перед собой, и пихнула ее в плечо:

– Ну, че встала-то, Чунька-колода? – сказала она. – Убирай давай свое дерьмо!

– Давай убирай! – повторила Оля.

Надя шагнула вперед и оглянулась. Среди взглядов, направленных на нее, были шокированные, изумленные, брезгливые, торжествующие, испуганные – но ни одного сочувствующего. Поэтому все разнообразие детских глаз слилось для нее в нечто неопределенно общее, напоминающее фасетчатые глаза насекомых, а выражаемые ими различные эмоции сложились в один, очень простой результат. Она ощутила его как удар.

– Чунька-колода, – услышала она, но не поняла, кто это сказал.

– Чунька-колода. Чунька-колода. Чунька…

Кто-то в толпе детей повторял эти слова, а остальные подхватывали. Тихий хор голосов превратился в гудение, а потом все пространство вокруг заколебалось, сделалось неуютным, настойчиво злым, с каждой минутой наливаясь силой и упругостью, выдавливая Надю из существующей реальности.

– Чунька-колода! – выкрикнул кто-то из мальчишек.

И Надя Солдатова не выдержала – подскочила к распахнутому окну, перемахнула через подоконник, спрыгнула вниз и побежала.

– Беги-беги! Чунька-колода! И не смей возвращаться. Бойкот ей! – вслед убегающей Наде крикнул Талгат. – Правильно?

– Правильно, – кивнула Оля Пономарева.

Всю вину за происшествие свалили на Надю Солдатову. Когда вожатая вернулась, ей объяснили, что странная детдомовская девочка с самого первого дня вела себя как-то… ненормально. Послушные дети убрали палату и тем самым заслужили снисходительное прощение.

А после полдника занялись объявленным бойкотом по-взрослому.

Они отыскивали Надю, где бы та ни пряталась от них, кричали, вспугивали, бросались в нее камнями, заставляя бежать и снова прятаться.

К компании из третьего отряда присоединились ребята из других отрядов и даже малышня – они бегали за Надей, сменяя друг друга, гоняли ее ватагой по всему лагерю, не давая покоя.

Голову мертвой свиньи вернули на кухню – повар собирался готовить из нее холодец на завтра.

* * *

И бабушка, и мама говорили: держись подальше от людей, ты ведь не представляешь, во что они могут превращать друг друга. Люди многое портят, побереги себя. А я не верила. Так всегда: пока не прочувствуешь на собственной шкуре… Но я хотя бы сдалась не сразу.

* * *

На закате группа бойкотирующих раскололась: большинство, утомившись бегать, ушли. Остались только самые упертые, и главная среди них – пигалица Катька.

Тощая малютка была счастлива отплатить большой девочке за издевку, за пережитый позор и вообще за все. За то, что старшие – старше и сильнее.

Маша пыталась, но не смогла остановить сестру и в конце концов махнула рукой, решив: сама угомонится. Устанет же она когда-нибудь? Все устают.

Но в девять вечера, когда третий отряд, закончив дежурство, вернулся в корпус, к Маше подошла вожатая малышей и спросила, улыбаясь:

– Ну и где же наша Катюшка?

Маша пожала плечами. Улыбка вожатой сделалась искусственной, как будто кончики ее губ кто-то смазал клеем.

– Видишь ли, Маша, мы все-таки несем ответственность за твою сестру. Не стоит…

– Она весь вечер по лагерю бегала. Я думала, она уже давно спит! – сказала Маша.

Улыбка вожатой размякла и сползла с лица.

– Кати с самого ужина в отряде не было. Мы думали, она с тобой.

Маша с тревогой оглянулась по сторонам.

– Кто-нибудь видел Катьку? А… ЭТУ? Чуньку? Кто последний ее видел? – спросила она.

Третий отряд затих. Ребята смотрели друг на друга, пожимали плечами и отводили глаза.

– Никто, – ответил Антон.

– Никто не видел, – упавшим голосом повторила Маша.

* * *

Взрослые организовали поиски, подключив к делу два старших отряда, всех вожатых и весь персонал. Маша так рыдала, что ее хотели оставить в медчасти, но не уговорили. Она тоже пошла на поиски. Антон держал ее за руку.

Вооружившись фонариками, обыскали всю территорию лагеря, разбив на участки, методично просмотрели каждый уголок: глухую аллейку за пищеблоком, домики персонала, старую танцплощадку, стадион, место построений, открытый бассейн, туалеты, корпуса, веранды, библиотеку и клуб. Никаких следов. Обе девочки – и Катя, и Надя – словно сквозь землю провалились.

Посовещавшись, взрослые решили продолжить поиски за территорией. Начальник лагеря ушел звонить в город, вызывать милицию.

Остальные, выйдя за ворота и растянувшись цепью на длину вытянутой друг от друга руки, побрели в степь.

Тонкий лунный серпик, запрокинутый рожками вверх, уже взошел, почти прозрачный на светло-зеленой полоске неба у горизонта, и становился ярче, взбираясь все выше в глубокую синеву зенита. Пахло выгоревшей на солнце полынью. Слабый ветерок еле шевелил сухую, уже перестоявшую, траву.

Цикады примолкли, только мелкие злые мошки-кровососы вились вокруг, с тонким писком и остервенением набрасываясь на потные человеческие тела.

Люди шли, бессмысленно втыкая лучи фонариков в глухую стену мрака, надвигающуюся на них из степи. Чем дальше отходили от лагеря – тем темнее и безбрежнее разливалось море тьмы. Степь враждебно молчала в ответ на вторжение людей.

И вдруг кто-то из бредущих в шеренге споткнулся и, громко выругавшись, уронил фонарик. Его соседи подошли помочь товарищу – и сразу крики умножились. К месту происшествия сбежались все.

Маша и Антон оказались в ряду первых. Никто не догадался их остановить, потому что никто не понял сразу, что там лежит, на истоптанной, примятой траве.

В лучах фонариков мелькали черные лужи и пятна – это была кровь. Разбросанные, раздавленные, втоптанные в пыль куски – это были части человеческого тела. Опознать по ним внешность было бы невозможно, потому что такие фрагменты у всякого находятся только внутри, но в самой середине месива валялся ярко-розовый детский сандалик – один из тех, что с утра были надеты на Катьку.

А чуть подальше над останками детского трупа топталось и чавкало существо, увидеть которое второй раз не довелось, по счастью, никому из свидетелей трагедии.

Напуганным людям оно показалось огромным.

Черная волосатая морда напоминала рыло свиньи. Из раззявленной, в пене, пасти выступали далеко вперед загнутые кверху окровавленные клыки. Существо взбивало землю крепкими острыми, как у вепря, копытами. Но руки у монстра были человеческие. Более того – детские. Они висели по бокам могучего туловища и слабо шевелились, обирая пальчиками с языка пучки светлых Катькиных волос.

Чудовище отплевывалось, разбрызгивая по сторонам пену из раскрытой пасти.

При виде людей существо с неудовольствием проблеяло тонким детским голоском: «А, нашли?»

Повернулось и, быстро топоча, со скоростью, невероятной для такого массивного тела, унеслось и сгинуло во мраке.

* * *

Все документы, с которыми Надя Солдатова приехала будто бы из детского дома, оказались фальшивыми. Это обстоятельство бросало ненужную тень на благотворительную деятельность персоны, облеченной властью, и отчасти поэтому исчезновение этой девочки не расследовали по-настоящему. Дело замяли.

Смерть Кати Зваровой отнесли к категории несчастных случаев на природе, связанных с дикими животными.

С какими именно – никто не уточнял.

Маша, ее сестра, долго лечилась в психиатрической клинике и больше двух лет проходила реабилитацию.

Те, кого эта трагедия коснулась наиболее близко, не желали вспоминать о ней и не старались дотошно восстановить детали, справедливо полагая, что некоторые вещи надежнее оставлять в темноте, чтобы не подвергать опасности свой разум.

ГРИБНАЯ ПОЛЯНА

Новгородская область

В 2006-м случился в деревне грибной год. Дело хорошее. Только, отправляясь в лес за добычей, не стоит кое-какие приметы и правила забывать. Лесные хозяева… кто бы они ни были, беспорядка не терпят.

* * *

Все соседи Пашки Зимина и его супруги – рыхлой, астматичной и всегда бледной до зелени почтарки Алены – таскали из лесу грибы – и корзинами, и ведрами.

Павел на соседскую добычу не заглядывался – чинил свой вечно ломающийся старый «москвич», косил траву для коз на зиму, вечерами ходил на рыбалку. А вот Алена завистливыми глазами провожала каждый красноголовик, белый, подберезовик. Будто соседи не из лесу, а из собственных Алениных закромов таскали.

– Паш, сходил бы тоже в лес! – зудела она мужу. – Вон, Ленка-медичка вчера с сыном три ведра привезли с Матрешкиного бора. Всю лавку соленьями заставили, накрутили на две зимы. И печка у них сушеными белыми увешана, видала я.

– Не переживай, – отнекивался Павел. – У меня в здешних лесах своя заначка. Такую грибную поляну знаю, заветную – никто, кроме меня, не отыщет.

Но все-таки, чтобы жену успокоить, собрался на другой день в лес.

* * *

Из дому Павел вышел, когда солнце уже красными каймами облака украсило, выстилая себе дорожку на небо. Низины за деревней залил туман, синеватый, словно жиденькое молоко. Зимин шел по дороге, не таясь, вовсю стуча сапогами, но звуки шагов таяли, растворялись во влажном воздухе.

Мертвая тишина стояла вокруг – будто какие-то великаны обернули ватой всю деревню.

За околицей свернул грибник к бору, по просеке вдоль ЛЭП направился к мосту через ручей.

Среди деревьев туман лазал темными, сизыми клочьями: то приступит ближе, то утянется в глубину, как многоглавая змея в гнездо.

Шел Павел и рассуждал сам с собой: интересно же знать, откуда в нынешний год столько грибов повылезло? Ведь сушь все лето стоит. Из-за жары даже и река обмелела.

Может быть, туманы грибницу поят? Сырости в них много. Вот и прут грибы из этих сизых туманов…

Слева от дороги оглушительно треснула ветка. Оглянулся Зимин – никого. Туман. В его влажной мути любое дерево призраком кажется. Скорей бы уж солнце встало, думает Павел, а то не заплутать бы в таком киселе.

Спустился он по овражку вниз, перешел ручей, потом поднялся на взгорочек, через бывшее колхозное поле свернул на развилку – а там уж недалеко и заветный лесок с грибной поляной.

И вдруг по левую руку зашуршала листва. Шагает кто-то по лесу совсем рядом с тропинкой.

Досада взяла Павла: вот ведь дотошный народ! Сейчас догонит, поздоровается, расспрашивать начнет, навяжется в попутчики, а на что оно надо? Заветную грибную поляну показывать и секретами делиться Павел не намеревался вовсе.

Вот и поступил Зимин не по-людски: нагнулся, будто из сапога камень вытряхивает, сделал вид, что не видит и не слышит незнакомца.

Человек подошел, поздоровался, что-то буркнул – Зимин не отозвался, даже головы не поднял. Искоса глянув, приметил только, что на прохожем что-то темное и лохматое, вроде длинной меховой жилетки, надето.

Неприветливо обошелся Павел с незнакомцем. Тот хмыкнул и прошел себе стороной.

Павел послушал, как замирают вдалеке его шаги.

И, убедившись, что остался в лесу один, побежал дальше по известной ему тропинке.

Шагал как заведенный, будто ноги сами его несли. Даже странно. Но добрался без приключений. И как вышел на место – обо всем на свете позабыл. Грибов на заветной поляне оказалось видимо-невидимо: белые грузди, рыжики, волнушки. Успевай нагибаться и шляпки срезать! Только Павел один круг грибов нарежет, разогнется – а в шаге от него еще один круг, хоть и не вставай.

Под конец и вовсе Зимин на коленках ползать начал, как младенец, чтоб сил не тратить. Лазил так два часа и полную десятилитровую корзину грибов нарезал, а они все не кончаются. Да какие отборные еще грибы! Ровно игрушечка – крепенькие, упругие, ни одного червячка. Опомнился, когда корзину в руки взял и от земли оторвал – пудовая. Донести бы теперь до дому все это богатство.

* * *

День выдался хмурый. К полудню дождик начал накрапывать. Выбрался Павел на знакомую тропу и домой отправился. Идет медленно, корзина тяжелая правую руку оттягивает.

Вот, наконец, и развилка, вот поле бывшее колхозное, взгорочек, за ним овражек, в котором ручей всегда шумит…

Подходит Павел ближе к овражку, а ручья не слышно. Спустился вниз – глядит: и вправду, нету никакого ручья!

Овражек тот же, какой и был, ельником поросший, буреломом заваленный, а ручья на дне его никакого нету.

«Неужели промахнулся?» – думает Зимин.

Мог бы, наверно, и промахнуться: молодые елки все на одно лицо. Случайно глаза подвели – вот и завернул в какой-то другой овражек. Хотя и чудно – ведь здешние места Зимину лучше всех известны.

Выкарабкался Павел из оврага со своей ношей – глядит: а поле колхозное пропало. На его месте березовая рощица. Не могло ж поле так зарасти, пока Павел за грибами ходил?!

Идет Зимин вдоль лесочка, пытается сообразить, куда его занесло. А корзина на локте руку давит, да еще раскачивается – синяки натерла.

Вокруг тишина, только дождь по листьям шуршит, и березы стволами скрипят. Жутко: совсем чужой лес. Понял Павел, что заблудился.

Решил вернуться обратно на знакомую грибную поляну, чтобы оттуда по новой дорогу домой искать.

Прошел краем наискосок, вернулся к овражку, а там вместо молодых елок и бурелома – зеленая ряска на дне и черная вода: болото.

Что за наваждение? Единственное болото в здешних местах – за пятнадцать километров отсюда. То ли с ума схожу, думает Зимин, то ли нечисть голову морочит.

И вдруг аукнул кто-то неподалеку.

– Эй! Я здесь! – отозвался Зимин. Обрадовался и рванул на голос. Не разобрал еще – женский или мужской.

«Ну, кто бы ни был – главное, человек. Вместе и дорогу найдем!» – соображает Павел. И руки болят, и ноги гудят, запыхался с тяжелой корзиной, но торопится, лезет через буераки, чтобы человека в лесу не упустить, не потерять.

– Люди! Эй! Ау! – зовет Павел изо всех сил.

В ответ слышит какое-то бормотание – слов не разобрать, но вроде бы все ближе оно и ближе.

А уже похолодало. Солнце последним красным гребешком дальний ельник по макушкам поглаживает. Со всех ямочек, заимочек прелью, гнилью и сыростью потянуло.

Вышел Павел на какую-то поляну, еловые ветки раздвинул и видит – черная тень горбится между деревьями. Подошел ближе – а это гриб. Огромный, вполовину человеческого роста. А все тот же голос бормочет:

– Срезай, чего стоишь?

Вздрогнул Павел, оглянулся по сторонам – никого.

А голос не унимается:

– Что стоишь, дуралей? Режь скорее! Пока другие не подошли.

И ворчит, словно птица клекочет.

Замер Павел. Стоит и таращится в сумрак, а руки будто сами по себе – корзину поставили, и в карман – за ножом.

– Режь, режь! Торопись! А то отнимут!

Кто отнимет, что отнимет и на что такой огромный гриб человеку с полной корзиной груздей и рыжиков – ничего не понимает Павел. Туман в голове, в ногах слабость. Качнулся вперед и ножом по грибу чиркнул. Свалилась грибная шляпка – размером с добрый таз – а из ножки гриба кровь хлестнула, прямо Павлу по глазам.

– Зверь ты, душегуб! – хрипит голос. – Что натворил?

– Я не хотел! – взвизгнул Павел. Отшатнулся, бросился в сторону, а ему дорогу заступают. Какой-то черноволосый мужик в меховой темной безрукавке – бледный, синюшный, с перерезанным горлом, стоит перед ним, улыбается.

– Грибочки-то свои забыл? Поди, забери!

И указывает Павлу на его корзину забытую. Валяется она на боку, и грибы из нее повысыпались.

Кинулся Павел – а там и не грибы вовсе, а уши человеческие! Розовые, окровавленные, большие и маленькие.

– Ох и грибочков ты набрал, Павлуша! Отменные грибочки! Ни у кого таких нет! – Разинул мужик черную пасть и хохочет, заливается. А у самого во рту вместо языка еловая ветка торчит.

Развернулся Павел и побежал, не глядя – куда кривая вывезет.

По пригоркам скакал, как одуревший козел, где-то в крапиву свалился, где-то по пояс в воду влез – не помнил, как выбрался потом на твердое место. И снова – бежать, бежать!

Сердце колотится, кровь в висках стучит, но остановиться Павел не смеет: все кажется – догонят его, вот-вот схватят. Запыхался, уже и ноги его не держат – но идет и идет. Страшно!

Плутал, себя не помня, по лесу несколько часов.

Пока наконец резкий свет из темноты не ударил его по глазам и не ослепил.

Тогда встал Павел как вкопанный. И услышал, как засвистели тормоза.

Оказалось: блуждая неизвестно где по чащобам, выбежал он прямо на шоссе возле деревни. Счастье еще, что водитель на стареньких «жигулях» не быстро ехал – успел затормозить. Обозленный, выскочил из машины – с кулаками на Зимина набросился. Но, приглядевшись, бить не стал.

Уж больно безмятежно улыбался ему Зимин, стоя на дороге в свете фар – грязный, вымокший, а глаза бессмысленные и радостные, как у младенца. Тому, кто его чуть не раздавил, обрадовался, как родному!

Увидал шофер, в каком человек странном состоянии, – поворчал, плюнул и уехал себе.

А Павел Зимин домой вернулся – усталый, перепуганный, с трясущимися руками. Жена Алена встретила его вся в слезах.

– Куда ж ты делся?! Где пропадал?!

Павел даже и не знал, что жене на такой вопрос ответить. Кто его знает? Он и половины того, что с ним было, не запомнил.

Только одно на всю оставшуюся жизнь уразумел: встретив в лесу другого человека – не груби! Тем более – из жадности.

Потому что это, может быть, и не человек вовсе, а дух лесной – Леший.