Текст книги "Темная сторона российской провинции"

Автор книги: Мария Артемьева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

ПАЛИСАДНИК

г. Тутаев

Старуху за глаза звали все Постылихой: настоящее имя словно выветрилось, стерлось от времени.

Дом ее – теремок в кружевах с палисадником, заросшим сиренью, – стоял на левобережной стороне Тутаева, романовской части бывшего Романова-Борисоглебска, недалеко от пристани.

Все, кто шел от реки, проходили мимо ее дома и в любое время года, дня и ночи заставали старуху на своем посту, тенью притаившейся в палисаднике возле калитки.

– Не подскажете, как на Архангельскую улицу пройти?

– Который час?

– Рыжую собачку не видели?

– А где тут поблизости сберкасса?

Столько разных вопросов задавали бабке прохожие! Ни один не спрашивал – для чего она тут стоит, утруждает старые ноги. Зачем мокнет под дождем или страдает от палящего солнца? Никого это не волновало.

Да и те случайные вопросы и просьбы, которых удостаивалась старуха, были мимолетны, подобны дыханию ветра или шелесту листвы. Пока старуха собиралась с силами – размыкала пересохшие губы, шамкала ввалившимся ртом, извлекая из горла скрипучий, слабый, едва слышный звук, – прохожие уже понимали, что толку от разговора не будет, улыбались (если они были вежливы) или сразу поворачивались и уходили (если не очень). Последнее случалось чаще.

И глаза Постылихи, серые, как талый снег в конце зимы, слезились от горя, когда она видела спину очередного уходящего собеседника.

Она очень хотела быть полезной и нужной – людям это необходимо, чтобы чувствовать себя живыми, – но физическое состояние не позволяло. Старые мощи уже как будто приспосабливались к переходу за край жизни.

Однако душа застряла, зацепившись по случайности – отстала. И все в бабке было таким – замедленным, отставшим.

Запустив процесс говорения, бедная старуха не могла остановиться. Как старинная игрушка с заведенной пружиной – открыв рот и даже видя, что собеседник ушел, она продолжала вещать. Из давно погасших глаз сочились тягучие слезы, а она говорила, говорила…

Всегда одно и то же, впрочем: жаловалась на то, как постыла ей жизнь.

Все умерли, кто был дорог ей, все, ради кого она когда-то существовала. Она пережила не только семью, детей и родственников, но даже из ее современников никого не осталось уже.

И теперь она ждала, когда и ей позволят наконец уйти. Простодушно мигая подслеповатыми слезящимися глазами, вглядывалась в мир. И пыталась поведать о своем ожидании всем. Будто надеялась, что кто-то из прохожих когда-нибудь смилуется, добровольно примет на себя обязанности вестника и приведет к ней ту, кого она так давно и тщетно звала: Смерть.

– Забыла она обо мне, что ли? Жизнь-то постылая, деточки, – шамкала бабка.

Ребятишки из соседних домов смеялись, слушая ее безумные речи, обращенные неизвестно к кому.

У старухи не было сил сердиться на детей.

Тревожным взглядом она обшаривала улицу и печально умолкала – в конце концов, когда «завод» кончался.

* * *

Тутаев – город небольшой. Никто не ожидает в нем криминальных страстей подобно тем, какие кипят в обеих столицах.

Какие здесь беды? Молодая шантрапа, драки по пьяни, воровство, незаконная порубка, мошенники… Мелочь!

Поэтому, когда случились одно за другим три жестоких убийства молодых женщин, весь город всполошился. В нескольких районах на окраинах жители организовали добровольные патрули. Милиция настороженнее стала относиться к приезжим и к местным из числа бывших рецидивистов. Да и сами граждане и гражданки сделались поосмотрительнее в вопросах безопасности.

Благодаря принятым мерам убийца дважды едва не попался на горячем, но все же ему удавалось всякий раз ускользнуть, сбежать.

Он был хитрый и ловкий душегуб. Но даже самые хитрые совершают ошибки.

* * *

Это случилось вечером в пятницу, 12 ноября.

22-летняя Надя Шорохова возвращалась с правого берега Волги от подруги. Задержалась, переписывая лекции для зачетов, и вместо восьмичасового парома пришлось ехать десятичасовым.

Про маньяка Надя была в курсе, но, как большая часть молодежи, побаиваясь, в глубине души не верила, что плохое может случиться именно с ней. Опасность по-настоящему всегда грозит другим – не тебе.

Поэтому, услыхав чьи-то шаги за спиной, Надя не слишком встревожилась.

Направляясь домой обычным путем, она свернула на темную улочку, в стороне от большой дороги. Здесь еще слышны были голоса людей, сошедших с того же парома и так же, как и Надя, возвращающихся домой.

В переулке, куда свернула девушка, фонари горели не все, но и сам переулочек не был ни широк, ни длинен, и Надя считала, что сумеет быстро проскочить его. А там уже и до своей улицы и дома рукой подать.

– Девушка! Простите, пожалуйста, – окликнул ее кто-то сзади. – Вы местная?

Надя вздрогнула и обернулась: в пятне света от фонаря неподалеку стоял молодой человек. Симпатичный, светловолосый, в легкой, не по погоде, светлой курточке и темных джинсах. Застенчиво улыбаясь, он смотрел на Надю, чуть склонив голову. В руке мял какой-то предмет – то ли свернутую газету, то ли небольшую спортивную шапку. Окинув взглядом худощавую фигуру парня, Надя решила, что такой тип вряд ли может быть ей опасен: в плечах узковат, да и ростом Надя, пожалуй, повыше его будет.

– Что? – не слишком вежливо спросила она, благоразумно застывая на безопасном расстоянии от чужака, рядом с калиткой какого-то частного дома. Парень стеснительно хохотнул.

– Девушка, вы только не бойтесь. Если вы местная… Знаете, я хоть и приезжий, но слышал, что тут у вас творится. Вы, пожалуйста, не бойтесь! – торопливо объяснял молодой человек все с той же застенчивой усмешкой на лице.

– А никто никого не боится! – строго заявила Надя, хотя сердце у нее в этот момент невпопад екнуло, ударило лишний разок.

Парень засмеялся.

– Да, конечно. Я так, на всякий случай… Понимаете, какая штука. Я в вашем городе недавно, из района приехал, к родственникам. К тетке двоюродной. А она приболела, ну и послали меня в аптеку. Просили побыстрее. Как идти – объяснили, а я, лопух, забыл. Уже и спрашивал тут кого-то… Но вы сами видите, прохожих-то не больно много. Брожу тут кругами и никак не найду. Плутаю небось в трех соснах. Может, вы меня проводите? Вы же наверняка знаете, где тут эта проклятая дежурная аптека. А?

Первым побуждением Нади было отказаться. Максимум: в двух словах объяснить парню, что аптека здесь только одна, с зеленым крестом под вывеской двухэтажного небольшого торгового центра, и топать до нее еще минут двадцать. Недолго, если знать куда. Два поворота направо, потом через перекресток прямо…

Она взглянула на молодого человека. Худющий. Не качок какой-нибудь. И глаза такие хорошие. Улыбается. Вспомнилось Наде, как в прошлом году зимой сама она бежала в ту же самую аптеку, по гололеду. У матери давление подскочило, да еще, как назло, и лекарство в доме закончилось. И как тогда Надя загремела на одном из этих поворотов – растянулась, шипя на всю улицу от боли. Боялась, что ногу вывихнула. Но боялась, конечно, не за ногу свою, а за то, что бежать теперь быстро не сможет, а мать в ожидании еще больше разволнуется. Ей с ее давлением только и волноваться.

И неожиданно для самой себя…

– Ладно, – ворчливо согласилась Надя. – Пойдемте. Провожу вас.

– Да?! – Парень, казалось, своему счастью не поверил. Чуть не подскочил от радости. – Вот и отлично! Давайте познакомимся.

Он для чего-то оглянулся назад: переулочек был по-прежнему пуст и темен. Пассажиры, сошедшие с парома, давно разошлись, покинули набережную.

– Меня Миша зовут, – сказал парень и подошел ближе. – Где вы тут? Я в темноте плохо вижу.

Надя вспомнила, что при его появлении она вжалась в тень, спряталась под нависающим над оградой кустом сирени. Засмеялась и выступила вперед, к свету.

– А меня… Надя, – хотела она сказать, но не успела. Миша, худенький улыбчивый паренек, едва увидев девушку, бросился вперед и схватил ее за горло обеими руками. Руки у него оказались цепкие и жесткие, как стальная проволока.

– Ахххаррр…

Надежда попыталась закричать, оттолкнуть, но в глазах завертелись черные круги, и даже жалкий писк не протискивался наружу сквозь сдавленное горло. Надя махала, инстинктивно лупила руками воздух, молотила изо всех сил, но даже до лица мерзавца дотянуться не могла.

Теперь она видела его глаза совсем близко – сливочные, цвета вареной сгущенки. Выражение их не было добрым или злым, оно было сосредоточенным. Как будто человек просто выполнял свою работу. Вдумчиво и добросовестно. И решительно – видно было, что не отступит. Странный липкий взгляд, приклеившись, не отпускал – тяготил, словно затаскивая ее, обессилевшую, в глубокую темную нору… В могилу.

Все это прометнулось в голове у Нади за какие-то доли секунды – и все: сознание начало мерцать и гаснуть, точно тот убогий фонарь, что освещал улицу.

Задыхаясь, девушка слышала громкий хрип со зловещим тонким присвистом, но понимание уже начало отставать от слуха – мысли приходили с задержкой. Она не сразу догадалась, что это она сама хрипит – это свои собственные последние вздохи ловит ватными руками.

Убийца понял это гораздо раньше. И улыбнулся. Может ли быть на свете что-то страшнее этой улыбки?

Может.

За мгновение до того, как Надя потеряла сознание и свалилась тяжелым кулем прямо в жидкую осеннюю грязь на крохотной темной улочке, – ее убийца поднял полные торжества глаза и вдруг увидел напротив себя какое-то существо.

Белое лицо, провалившийся нос, черные впадины глазниц и обнаженные до красных десен острые зубы – настоящее чудовище. И оно ухмылялось – жуткий оскал искажал и без того уродливые черты.

– Хрррабрецц, – сказало существо. – Хвалю.

Маньяк отшатнулся и выпустил горло почти задушенной девушки. Лишь доли секунды не хватило ему, чтобы покончить с ней.

В начале переулка показалась большая компания каких-то очень веселых – или, скорее, навеселе – людей. Но все же они были достаточно трезвы, чтобы заметить, что возле дома с палисадником творится неладное. Они увидели тощего парня, вцепившегося в горло девушки, – красноречивая поза, ничего хорошего не сулящая жертве.

Кто-то из прохожих закричал. Убийца дрогнул и метнулся в тень, убегая.

– Куда? Где он? Где?!

Первый подбежавший из компании бросился поднимать еле живую Надю, остальные, рассвирепев, кинулись за убийцей. Но они упустили бы его и на этот раз, потому что никто не успел заметить – в какую сторону побежал негодяй после того, как его скрыла тень.

– Куда он делся?! – кричали, кидаясь бестолково из стороны в сторону, мужчины.

И тут от калитки отделилась тень – черная фигура Постылихи. Она качнулась вперед, и худая, слабая рука указала направление:

– Там, – сказала старуха, недвусмысленно улыбаясь.

– Спасибо, бабушка, – убегая в нужную сторону, крикнул на ходу кто-то из мужиков.

Безмятежная улыбка на лице старухи стала еще шире.

Маньяка поймали.

Город и родственники жертв ликовали.

А когда на следующий день к Постылихе пришли, чтобы поблагодарить ее и заодно снять свидетельские показания, выяснилось, что старуха мертва.

У калитки прислоненным стоит ее труп, и, как впоследствии с удивлением объяснил патологоанатом, жизни в этом теле не было уже более двух суток.

Смерть все-таки явилась к старухе.

И, может быть, за столь долгое и преданное ожидание бессердечная безносая Дама наградила Постылиху крошечной привилегией: позволила ненадолго вернуться, чтобы в самый ответственный момент все-таки сделать то, чего несчастной женщине хотелось больше всего, – ответить напоследок на важный вопрос и по-настоящему пригодиться людям.

Чтобы было кому вспомнить ее добром – ее, никому не нужную, всеми забытую старуху, пережившую всех, кого она любила.

БАНЬКА

Владимирская область

Мой старый школьный друг Илюха Егоров просто обожал русскую баню. Он любил ее вдумчиво: соблюдал эстетику процесса, изучал традиции, интересовался мифологией. Столько он всего про баню знал! Докопался даже до славянских легенд о происхождении человека.

– Ты понимаешь, какая вещь, Толян! – говорил он мне. – Оказывается, неспроста в банях гадали в старину. Для славян баня являлась местом сакральным. По народным поверьям, языческие божки создали человека из банных обмылков, очесов и ветошек. Отсюда, следовательно, и россказни про нечистую силу в банях, про всяких банных и чертей!

Однако, собирая все эти байки, Илюха всерьез никогда к ним не относился – посмеивался над банными суевериями. До поры до времени.

* * *

Как-то раз один приятель попросил нас с Илюхой отогнать машину в его деревню. Сам он намеревался на несколько месяцев уехать за границу работать по контракту, и, как обычно, перед отъездом накопилась у него масса всяких срочных дел, так что с машиной обернуться никак он не успевал. А оставлять тачку в городе под окном считал рискованным: и колеса снимут, и стекла побьют – жалко.

– Не откажите, мужики! – сказал он нам. – Смотаетесь на выходные, поставите мою «ласточку» в гараж, а сами отдохнете заодно. А, мужики? На озере рыбалка классная. И, кстати, баня у меня там отличная на участке. Ты ж это любишь, Илюх?

Он нас уламывал, а мы не особенно и сопротивлялись: что там, Владимирская область? Четыреста километров – не Магадан.

Согласились мы с Ильей. Затарились пивом, взяли удочки и снеди всякой на пару дней. Илюха заранее радовался – предвкушал, как мы шашлычков пожарим, в бане попаримся, а после в озере сполоснемся и пивка попьем.

Выехали на двух машинах: Илюхиной и приятеля, которую и надо было в гараже запереть на время отсутствия хозяина.

Вечером в пятницу вся трасса оказалась забита чуть не до границы области. Измучились мы с Илюхой за рулем – вместо четырех часов ехали больше семи. В деревню прибыли в сумерках, приятелево имение в потемках едва разыскали. Намаялись так, что уже и к шашлыкам охота прошла.

Но раз было решено – не отступать же. Не по-мужски!

Пока машины разгружали, ставили в гараж «ласточку», осваивались в доме и обустраивали мангал – времени еще утекло. Тьма кромешная, комары налетели.

Я остался на полянке перед домом шашлыки жарить, а Илюха пошел с баней разбираться: воду в котел заливать, дрова колоть.

Из-за забора на нас неодобрительно поглядывал древний дедок – его огород по-соседски примыкал к «фазенде» нашего приятеля. Старик топтался то на крыльце своего дома, высматривая – что мы там, на полянке, делаем, то выходил на огород и прохаживался по нему одиноким орлом…

Увидав, как Илюха носит дрова к бане, чтобы затопить, старик поджал губы и проворчал:

– Додумались. На ночь глядя… Не боитесь после полуночи с чертями париться?!

Посмеялись мы с Илюхой на его воркотню и занялись каждый своим делом.

Около полуночи шашлыки у меня были уже готовы. Я окликнул Илюху, чтоб он шел есть, но он то ли не услышал, то ли опять за дровами в сарай ушел.

Поел я без него, бутылочку светлого высосал. Посидел на крылечке, отмахиваясь от комаров. На небо луна выкатилась, огромная – весь двор словно молоком залило. Каждую травиночку видно. Хорошо!

Только холод стал донимать – все-таки у нас не тропики, ночи зябкие.

Посмотрел на часы – мать честная! Полночь давно. Ну, думаю, как бы там ни было, а за столько времени уже три бани истопить можно. А Илюха все не шел.

Ну, раз гора не идет к Магомету, решил я… Собрался сам и по тропиночке к бане направился.

Прихожу – дверь в предбанник нараспашку, Илюхи нет. А баня натоплена жарко. Может, напарился мой дружбан до полного угару да к озеру побежал, охолонуться? Ну так сам вернется скоро. Не стал я его дожидаться – разделся и на полок залез. Согрелся. Сижу, блаженствую. Веничек дубовый запарил, на каменку из ковшичка плеснул – хорошо. Пар душистый клубами всю баню заполонил.

Вдруг слышу – дверь заскрипела, и Илюхин голос:

– Что, никак паришься без меня?

– А ты как думал? – отвечаю. – Меня не позвал. Первый пар себе одному загрести думал?

– Да я и не парился еще, – Илюха говорит. – Сейчас вот поддам жару…

И плесканул на каменку. Да так, что я еле утерпел – дышать стало нечем, и не видно ни зги. Чую – Илюха под боком толкается, на полок лезет.

Сидим, потеем. Илюха говорит:

– Давай веничком тебя попарю.

Дал я ему веник, повернулся спиной. Илюха веником машет – сперва легонько по спине охаживал, а потом как пошел хлобыстать – у меня глаза на лоб полезли.

– Эй, – кричу, – ты что-то разошелся! Что я тебе, Терминатор, что ли?!

Глянул вниз – а под полком, где воздух похолоднее и пара нету, яснее ясного видно: у дружка моего Илюхи не ноги, а… копыта. Перестукивает он ими, переминаясь на одном месте, и, слышу, приговаривает с усмешкой:

– Терпи-терпи. То ли еще будет… в аду!

Не помню, как я из бани вылетел – успел только полотенце в предбаннике схватить. Очнулся где-то на тропинке, на полдороге между домом и озером. Тихо кругом, в небе луна, звезды светят.

И прямо передо мной – Илюха. С полотенцем на плече от озера идет.

– Где ж ты ходишь-то, – говорит, – Толян? Везде тебя искал.

А у меня челюсть трясется и руки-ноги дрожат. В какую это историю я угодил? Не пойму в чем дело: вот он, Илюха, друг-приятель мой старинный, давний, стоит передо мной. Такой же вроде, как и всегда: глаза карие, нос картошкой, волосы темные, встрепанные. На щеке родинка с левой стороны. Смотрит на меня, как будто я с луны упал.

– Ты, – говорит, – чего такой?

– Какой – такой? – спрашиваю. А у самого челюсть мелко подрагивает, и зубы пляшут, друг на друга не попадают.

– Да странный какой-то. – Илюха плечами пожал. – В баню-то пойдем? А то ведь простынет, весь жар уйдет. Даром, что ли, топил, возился?

Что мне было ему сказать? На смех подымет. Скажет – перепил крепкого бочкового. Белочку словил. Насмешек после долго не оберешься.

А сам думаю: может, это я заснул в той бане нечаянно? Или правда померещилось? Мало ли как оно бывает. Но признаваться Илюхе, что трушу с ним в баню пойти, – ну, это совсем не дело. Ладно, думаю, была не была, где наша не пропадала!

– Идем, – говорю, – скорее.

Пришли мы с Илюхой в баню. Я дверь в парную открыл, посмотрел – ничего и никого. Даже веник мой на полке сухой лежит!

Разделись мы, зашли в парную, дверь закрыли. Я на полок не полез, внизу, на скамеечке устроился. А Илюха радуется – простыню расстелил, улегся на полке повыше.

– Поддай-ка, – просит, – на каменку.

Я в ковшичек воды набрал – поплескал, как он просит. Окутало нас жаром и паром, словно в теплую перину завернули. Сидим, пот с меня ручьями течет. Намылился я, мочалкой обтерся. И тут Илья веник мне в руки сует и просит – похлещи!

Ну, я его похлестал. А он:

– Слабовато что-то. Ты посильней давай!

Я посильней дал. А Илюха смеется:

– Да ты зря качался, что ли? Сильней надо!

Я со всей дури как пошел махать – аж руку чуть себе не вывихнул, а он все одно и то же твердит:

– Сильней давай! Чего силы жалеешь?!

Запыхался я, стою в поту, в мыле.

– Дай мне, – говорю, – хоть передохнуть, водичкой освежиться.

– На том свете, – Илюха отвечает, – передохнешь.

И голос такой чудной.

Я глянул – а у него пониже спины что-то черное извивается. Мать честная! Хвост.

Не выдержал я – заорал и сбежал опять из проклятой бани. Все побросал там – одежду, полотенце. В чем мать родила бегу к дому. У крыльца там свет горит.

А из дверей – Илюха. Увидел меня – обрадовался, руками замахал. Морда, правда, обиженная:

– Ты куда, – говорит, – Толян, подевался-то?

Пихнул я его с крылечка в кусты, шмыгнул в дом, дверь запер и забаррикадировался там. От греха подальше.

Слышу – Илюха ругается на чем свет стоит, на грядку упал, в земле извозился.

– Ты что, – кричит мне, – ошалел?!

А я притаился и не отвечаю. Не знаю я, чего мне ему сказать.

Стучался Илья, колотился в дом, но я так ему и не уступил: не открыл двери. Спать, конечно, нормально все равно не смог – какой тут, к едрене-бабушке, сон?!

Так и просидел до утра в кресле, завернувшись в одеяло и клацая зубами от ужаса.

А Илюха покричал-постучал да плюнул. Ушел куда-то.

Утром выяснилось – в машине спал, с включенным двигателем, чтоб не замерзнуть.

Тоже, конечно, не выспался толком.

Ох и злющий же у нас на другой день разговор был!

Встретились на крыльце, как на Эльбе.

Рассказал я ему – была не была – обо всей чертовщине, которая со мной в бане ночью творилась. Илюха поначалу смотрел на меня сердито и с подозрением, а потом вздохнул и признался:

– Я бы, – говорит, – конечно, никогда в такие идиотские байки не поверил бы. Если б сам на своей шкуре вчера не испробовал.

И он рассказал, как все было с его точки зрения.

Затопив баню, он какое-то время сидел возле печки, подбрасывал дрова, следил за температурой воды. Когда вода уже нагрелась, подумал, что, может, стоит еще дровишек заготовить, а то неизвестно, как эта печка жар держит, может, придется ее подтапливать, а дров-то уже нет.

Притворил он дверь в баню и пошел в сарай. Но поленья все показались ему толстоваты, поэтому он взял топор и начал колоть их на полешки потоньше.

Заготовил сколько-то, взял в охапку и пошел обратно через поляну, чтобы заодно и меня позвать, сказать, что баня уже готова.

Рассчитывал меня возле мангала застать.

– Но там никого не было, – тараща на меня круглые коровьи глаза, пояснял Илюха. – Я сразу подумал, что ты, меня не дождавшись, в баню пошел. Подхожу к дверям – а там заперто. И слышно, что внутри кто-то возится, хохочет, заливается. Я удивился: кроме тебя-то, Толян, никого в бане не может быть.

Только с чего ж ты ржешь там как конь? Дотянулся я на цыпочках и в окошко заглянул. А там все в пару, в дыму… И девка какая-то! Поворачивается ко мне лицом, глазами зыркает и рукой машет – зовет. Мол, давай сюда, ко мне иди.

Я там чуть не свалился вместе с дровами. Ничего себе, думаю, дает Толян! На час его одного с шашлыками оставил, а он уже девицу где-то подцепил. Да еще какую шалаву бесстыжую!

Ушел обратно в сарай, сижу – жду. Пока сидел один – засомневался. Откуда ж это Толька мог бабу подцепить среди ночи в маленькой деревне? Здесь же все с петухами ложатся, и вообще кругом одно старичье.

Подозрительно мне это показалось. Вернулся я к бане – а там дверь нараспашку. Захожу потихоньку внутрь – никого. И что странно: веники, ковшик, шайки – все внутри сухое, будто никого и не было. Стою, соображаю – вдруг дверь как хлопнет! И по крыше – дробно, россыпью застучало, будто десять мужиков там чечетку бьют.

Грохот стоит – оглохнуть можно! У меня аж сердце екнуло: ну, думаю, нашлись шутники. Сейчас крышу проломят – чего мы хозяину-то говорить будем?

Выскочил из бани, себя не помня, смотрю – никого нет. Ни на крыше, ни рядом, ни кругом. Луна же! Отлично все до самого горизонта видать.

Тут уж я всерьез за себя испугался. Решил, что это у меня галлюцинации.

Пошел опять тебя разыскивать – нигде тебя нет, ни в доме, ни на полянке. И вдруг слышу – на озере кто-то разговаривает. Может, думаю, и правда Толька кого-то встретил, купаться пошли? Вышел на берег – никого.

Я опять к бане. Захожу – слышу, кто-то моется, шайкой стучит. Я кричу:

– Толька, это ты?

И слышу в ответ:

– Да, заходи! Куда пропал? Весь пар-то первый себе заберу, – хихикает там кто-то.

Я дверцу в парную открыл, заглядываю осторожненько – а на полке девка грудастая лежит, веником банным обмахивается, как веером. И рыбий хвост у нее вместо ног свешивается!

Я как это увидел – оторопел. Хотел уйти, а конечности меня не слушаются. Как будто прирос к полу. Затмение нашло. В глазах черно. Что после было – толком и не скажу, не помню.

Знаю только, что возле дома очнулся – увидел тебя, обрадовался, замаячил тебе рукой-то… А ты, ни слова не говоря, как пнул меня с дорожки в крапиву!

Я там обстрекался весь да на вскопанную грядку улетел, перевозился в земле. За такую подлянку убить тебя готов был. Одно меня смутило: уж больно морда у тебя, Толян, какая-то перепуганная была. Глаза как блюдца – аж косые от страха. Никогда я тебя таким не видел! Засомневался.

* * *

Поговорили мы так с Илюхой, посовещались. Что за странные напасти с этой баней? Сколько бывали мы здесь раньше с нашим приятелем – ничего такого не приключалось прежде ни с нами, и ни с кем.

Получается, дедок-сосед правду сказал: после полуночи из бани чистым не выйдешь. В эту пору там только чертям раздолье.

Мы с Илюхой это на собственной шкуре испытали, а если кому охота – пусть на своей испытает. Только я не советую – кто его знает, чем кончится затея? В бане человек гол, слаб и беззащитен, как лист на ветру.