Текст книги "Скажи «Goodbye»"

Автор книги: Мария Амор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)

Из– за вечных детских хворей они с Матвеем и Томиком каждую неделю припухают в приемной врача. Конечно, после всего этого на саму жизнь времени остается совсем мало, но зато у нас самые белые зубы на планете и самое высокое потребление ботокса и силикона на душу населения.

Последнее свободное время отнимает таскание по магазинам. И, увы, уже не тот вдохновенный шоппинг, который на заре американской жизни радовал неофитку исключительно новыми одежками. Теперь Мура носит только вещи итальянских дизайнеров, которые покупает исключительно на интернете. Ходить ни в молл, ни в «T.J.Max» у Муры больше нет ни времени, ни желания. Зато в хозяйстве все время требуются то какие-то переключатели, то обогревательные приборы, то краска, то грабли, то шланги, то фильтры, то газовые баллоны… И несмотря на то, что муж целыми днями на работе, дети ничего не едят, а Мура перманентно сидит на строгой диете, в дом тем не менее регулярно приходится перетаскивать полные багажники продуктов из Сэмс Клаба, Хол Фуда и прочих суперов города. А еще имеется сад. Конечно, по весне, после бесконечной стылой зимы, ничто так не трогает душу, как появляющиеся из-под земли новые росточки. И страшно трогательно вернуться к забытым с детства тюльпанам, сирени, ирисам, пионам, флоксам, георгинам, но беда в том, что сами по себе они не растут. Их сначала посадить надо, потом окучивать, пропалывать, удобрять и поливать… Поэтому в загородном доме все пущено на самотек, и Мурка даже яблок с деревьев не собирает.

С домашним хозяйством ей удается справляться только благодаря врожденной нерадивости и благоприобретенной привычке никогда не проходить по лестнице (вверх ли, вниз ли), не захватив с собой все то, что заранее повешено на перилах и предназначается для переноса на другой этаж. Пока Мура не освоила эту нехитрую мудрость, она измучилась носиться по всему гигантскому дому за каждой мелочью. А домашние хлопоты все умножаются с приобретением избушки на севере штата, с увеличением портфолио акций, которые надо пасти и блюсти, с расширением круга русских и американских друзей, которых хочется звать в гости, кормить и поить, и с заведением царапающейся Муськи и прожорливого Васьки.

Но главным смыслом и занятием в жизни являются дети. Полностью изменились критерии: ответ на вопрос: удалась ли жизнь? – зависит уже не от числа разбитых сердец безутешных поклонников, не от исполнения тайных заданий государственной важности и не от написания талантливейших статей. Все теперь определяется уровнем гениальности болтуна Матюшки и молчуна Томика. Все время, пока они не спят, о них надо заботиться – кормить, одевать, мыть, читать им, гулять с ними, играть. Этой осенью Матюша пошел в сад, но Том тут же заполнил вакуум, пожертвовав частью младенческого сна ради общения с матерью. И даже когда оба они уложены, о них постоянно думается. Большая часть разговоров Муры и Сергея за последние годы сводится к беседам о них. Каждый вечер Мурка рассказывает мужу, возвращающемуся вечером из клиники, обо всех их проделках, и он воспринимает и обожает своих сыновей через призму ее рассказов. С тех пор, как появились зайки, отношения их изменились: они любят друг друга не меньше, но сосредоточены уже не друг на друге, а на сыновьях. Иногда Мурке чуть-чуть обидно, что большая часть Сережиной нежности теперь выливается на малышей, но зато их объединяет важность и сложность задачи выращивания потомства. И за все это – за непрерывную заботу, потерю сна, социальной жизни и романтических отпусков, Матюша и Томик награждают родителей только бесконечным счастьем и переполняющими сердце нежностью и любовью.

Ради детей и их будущих детских воспоминаний они купили второй дом, который дал им то, чего Муре так не хватало в Милуоки: ощущение непосредственной связи с народом и экзотикой «американы». Вслух она это сказать постеснялась бы, потому что звучит в духе франкоязычных русских дворян или Марии-Антуанетты, но здесь, в городе у нее, неработающей эмигрантки, нет никаких точек соприкосновения с жизнью аборигенов. Все ее друзья, и русские, и израильтяне – такие же эмигранты, как и она. А там, в лесной избушке на самом севере Висконсина, там совсем другие люди, и другая жизнь, в которой семья Гринбергов хоть и не принимает личного участия, но которую зато может непосредственно наблюдать. Без второй северной лесной жизни они уже не мыслят существования.

Избушка в лесу находится далеко – пять часов езды на самый север, до озера Супириор, и поездка дает время отойти от городских забот и проникнуться особым настроением. Зимой там лютый холод, надо заранее звонить местному человеку Джо, и он приедет со снегоуборочной машиной и расчистит частную дорогу от шоссе до их дома. А когда Гринберги уже в темноте добираются, наконец, до избушки и, отперев ворота участка и большой амбарный замок на сенных дверях, входят в стылый дом, надо первым делом разводить огонь в печке. И пока дом не прогреется, оставаться в нем невозможно. Поэтому дачники едут в соседнюю деревушку Бейфилд, где находится ближайший паб, и там, среди курящих и играющих на бильярде местных жителей, проводят несколько часов, поедая пиццу, попивая кто пиво, а кто какао, и играя в настольные игры с детьми, превратившимися в Чука и Гека. Бейфилд маленькое местечко, и их там уже хорошо знают, с ними беседуют, сообщают последние местные новости, удивляются, как выросли дети, делятся ценными в здешних полярных условиях хозяйственными советами. Запасшись питьевой водой, потому что в избушке нет водопровода, они возвращаются на ночлег. Первую ночь еще слишком холодно для того, чтобы раздеться, и все, включая котов, спят вповалку на огромных полатях, заваленных матрасами и пуховыми одеялами, тесно прижавшись друг к другу. Только Сергей встает несколько раз за ночь, подбросить поленьев в печь, и, может, выйти во двор по нужде, завидуя детям, для которых приготовлен горшок. Двери в сени и на улицу стукают, снег скрипит, луна светит, волки воют, над домом столбом стоит дым, сердце заливает счастье.

Утром с крыши уже свешиваются метровые сосульки, по ним здесь сразу можно узнать – обитаем дом или пустует, и Матюша сбивает их палкой, а Том тонет в сугробах и лезет, неслух, на рассыпающуюся под ним поленницу.

Здесь, на севере, люди без дела не живут, и всегда происходит что-нибудь необыкновенное. Иногда это ритуальные празднества с танцами в близлежащих индейских резервациях, иногда – показ необыкновенных саней с впряженными в них разномастными лошадьми, которыми зачастую правят женщины, иногда – многомильные забеги собачьих упряжек.

С утра к озеру прибывают грузовики, из кузовов выпрыгивают собаки, сгружаются сани, в огромных котлах над кострами начинают варить собачью похлебку. Лайки с холодными светлыми глазами нервничают и путают поводки. Мура с детьми гуляют между ездоками, машинами и упряжками, притоптывают сапогами, оттирают замерзающие носы.

– А ты знаешь эту большую черную суку Джонсона? – слышит Мура кусок чужой беседы у костра.

– Ривер? Знаю, – отвечает мужик в меховой шапке.

– А что ты про нее думаешь? – спрашивает первый джеклондоновский персонаж.

– Так себе собака. Первые двадцать миль ничего, бойко идет, но потом – еле тащится…

Муре нравится, что одного из этих заиндевевших парней интересует, как идет в упряжке тридцатую милю чужая сука, а второй все это знает, и она ищет глазами эту Ривер, и невольно придвигается к чужому костру, потому что ноги и лицо совсем закоченели. А тем временем сани одни за другими, с впряженными уже собаками, подъезжают к старту, и лайки в упряжке бесятся, и сани на месте удерживает только вбитый в снег клин. Мужик, а порой и баба, выглядящая почти как мужик, становятся сзади на полозья саней, хватают поводья, народ расступается, клин выбивается, и упряжка за упряжкой взмывают через сугробы, сквозь пургу и ветер, в свой восьмидесятимильный забег.

Летом местные жители устраивают состязания яхт на озере Супириор, катаются на досках под парусом. Вода в озере нестерпимо холодная, но Матюша все же окунается, а потом все вместе на пароме перебираются на остров Мадлен и ездят на велосипедах по всему острову, похожему на литовскую Ниду, – Том умудряется потерять башмак, болтая ногами в своем маленьком сиденьице за маминой спиной, а Матюша едет с отцом на «тандеме», и на подъемах пыхтит и старается нажимать на педали, подбадриваемый Сергеем.

Потом все заслуженно лакомятся рыбой в местных ресторанчиках, и вечером, с бутылкой вина, сидят у костра перед избушкой, стараясь не думать о том, что завтра, увы, надо будет возвращаться домой, в Милуоки, к детсаду, спортклубу и операционной.

Уже ночью, засыпая на душисто-прелой перине, Мурка слышит, как бегают внизу бурундучки, прогрызшие где-то лаз и нагло снующие по дому, пользуясь тем, что сытые коты дрыхнут с хозяевами на полатях.

– Надеюсь, что это не правда, – с отчаянием слушает рассказ о бурундучках Анна. – Я не могу поверить, что ты тратишь жизнь на такую ерунду.

– Ну какая же ерунда, мам. Один бурундук так нагло шнырял по всему дому, с каким-то желудем, все время ронял его и шумел вовсю!

– Неужели ты вот так и проживешь свою жизнь? Неужели из тебя так никогда ничего и не выйдет?

– Как это ничего не выйдет! Из меня уже двое вышли, и оба – замечательные! – смеялась Мура. – Ну как же ты не понимаешь! Если бы мне осталось жить всего один год, и если бы я об этом знала, я бы ничего другого и не делала, кроме как заботилась бы о своих детях и о Сереже. А что может быть полезней и лучше?

– Но ведь дети-то вырастут! А что будет с тобой?

– Ну, мам, справимся. Будем путешествовать, в гольф играть, как все америкашки.

– В тебе было больше задатков, чем нужно для такого пустого времяпрепровождения.

– Ну я же не машина, запрограммированная на оптимальное использование. Мне хочется просто жить в свое удовольствие. К тому же, я нужна своей семье гораздо больше, чем любому работодателю.

– Дело не в том, кому ты нужна, а что тебе нужно, – вздыхала Анна. – Почему бы тебе, на худой конец, не организовать группу матерей в поддержку Израиля? Собирали бы средства, вели разъяснительную работу, выходили на демонстрации…

– По-моему, всем этим у нас уже очень успешно занимается группа лесбиянок, дочерей жертв Катастрофы.

Анна опешила от подобной местной разновидности пламенных сионисток, но не надолго:

– На худой конец, всегда можно организовать фестиваль!

Милая, любимая мама, ни за что не готова смириться с тем, что дочь – заурядная курица-несушка, и по-прежнему не верит, что личное счастье может заменить служение обществу и самореализацию.

А счастлива ли Мура? Немалую часть своей юности она провела, полусидя на ковре, в потемках, дымя сигаретой и страдая под душераздирающую музыку из-за очередных сердечных передряг. Вся сила воли постоянно собиралась в кулак ради того, чтобы не звонить Ему, а наоборот, загипнотизировать Его путем пристального смотрения на телефонный аппарат, чтобы Он позвонил ей. «Он» менялся, а страдания повторялись, и сердечные муки сами по себе и были юностью. Сергей подарил нежданную, непривычную счастливую любовь. Но кроме этого, самого важного, спокойная супружеская жизнь принесла с собой зрелость. Она избавила от тирании страстей, безумств секса и череды обоюдоразрушительных отношений. Замужество позволило перестать рассматривать свой собственный метафизический пупок, и заинтересоваться иными аспектами бытия. Помимо продолжавших радовать одежек, садоводства и мудрого руководства семейными финансами, у Муры появились и другие приятные хобби – она катается на коньках и рисует отчаянно плохие картинки, которые обожают ее дети. Если смотреть на полную половину стакана, то да, она своей жизнью очень довольна. Помимо самых чудесных в мире детей и самого прекрасного мужа, – главных составляющих ее счастья, спокойствие и уверенность в жизни придают ей и немалые деньги, распиханные ею в эти годы, как осенней белкой, по различным фондам, бондам и банковским счетам, обещая детям хорошее образование, а им с Сергеем безбедную старость. Анна утверждает, что счастье – это иллюзия и вообще неверное понятие. Но здоровье, достаток, независимость, отсутствие неприятностей, уверенность в завтрашнем дне и сознание выполнения материнского, хозяйского и женского долга – это вещи несомненные. Поэтому, засыпая вечером, обняв Сергея, Мура знает, что она счастлива. Особенно если у них хватает сил заняться любовью.

Счастлива, несмотря на то, что она эмигрантка, что та страна, где прошли самые важные годы ее жизни, та единственная страна, в которой она была у себя дома, покинута ею, а здесь она навеки останется чужаком, недаром у нее нет и по-видимому никогда уже не будет ни единой подруги-американки. Счастлива, несмотря на то, что потеряны все друзья, которых нажила за двадцать лет прошлой жизни, и на то, что больше никогда не держать в руках газету со своей новой статьей и не курить с коллегами на пятиминутках… Вопросы, так мучавшие в пору ее журналисткой карьеры – может ли плохой человек проводить правильную политику, лучше ли армяне, чем азеры, нужно ли принимать во внимание обстоятельства человека, не нашедшего в себе силы им противостоять, – перестали ее занимать. Да и интерес к политике не то, чтобы совсем исчез, но стал более досужим и сторонним. Мура больше не мнит себя активным участником международных игр – все, что происходит в Израиле, лично ее и ее детей уже не касается, а в том, что происходит здесь, она не принимает участия, потому что она все еще не американская гражданка. Теперь первыми в газетах она читает статьи о новых медицинских открытиях и, учитывая страстный палеонтологический интерес Матюши, про различные археологические находки. Мура твердо решила не замечать пустую половину стакана.

* * *

Но однажды утром зазвонил телефон и прошлое Муры вернулось к ней назойливым бумерангом.

– Нет, нет, ни за что! – говорила Мура не только в трубку, но и самой себе. – Я мать и жена, я совершенно частный человек, незаметный обыватель и я больше не встаю в стойку смирно по приказу родной страны!

Но что– то такое было сказано, после чего Мура прорыдала весь оставшийся день и полночи, а уже на следующее утро сидела в приемной израильского консула в Чикаго. На сей раз консул был не только доступным, но даже настолько любезным, что уступил свой кабинет пожилому мужчине, прибывшему встретиться с Мурой.

– Мура, это ваш долг по отношению к Арнону. Вы были его ученицей, его подмастерьем, и никто, кроме вас не может помочь нам отомстить за него… – настойчиво твердил израильтянин.

– Игаль, я очень любила Арнона, но я была всего навсего маленькой пешкой, что я могу поделать? – потерянно повторяла Мура, промокая постоянно наполнявшиеся слезами глаза.

– Нам доподлинно известно, что в его смерти замешан человек, который вам тоже был знаком…

– ?…

– Вадим…

– Вадим? Вы с ума сошли?

Собеседник только покачал красивой седой головой.

– Нет. Вадим был российским агентом. И он перешел границы дозволенного. В нашем деле бывает, что агентов арестовывают, выменивают, выдворяют, так поступили в свое время и с ним, но их не убивают. Мы верим, что это была его частная инициатива… Мы просим вас только назначить с ним встречу, на нейтральной территории, и мы все выясним…

Каждое новое откровение ранило Муру, но было и что-то утешительное в сказанном. Значит, Вадим исчез тогда потому что его «выдворили»? Оказывается, родной Моссад вмешивался в жизнь Муры больше, чем она себе представляла!

– Вы ошибаетесь! Я хорошо знала Вадима! Это исключительно мягкий, спокойный и миролюбивый человек!

– Посмотрите вот эти документы, – мягко, но настойчиво сказал Игаль, и пододвинул к ней толстую папку.

Мура растеряно протянула руку к папке, но в последний момент остановилась. В глубине души она ему уже поверила, но в то же время поняла, что если ознакомится с этими документами, то тем самым превратится в участника всего совершающегося, вновь войдет в эту жестокую игру. Она закрыла лицо руками и некоторое время сидела без движения, взвешивая свои чувства и ситуацию. И когда Мура вновь посмотрела на агента, ее решение было принято, и оно было неколебимым.

– Простите, может все так и есть, как вы сказали, может что-то или все – не так. Наверное с вашей точки зрения вы имели право ворваться в мою жизнь, и принести мне эти ужасные новости… и даже… – она тяжело сглотнула, – потребовать от меня мстить моему бывшему возлюбленному за моего погибшего друга…

– Упаси Бог, – поспешно замахал руками Игаль, – никакого мщения, только помощь в создании контакта…

– Нет. Нет, нет и нет. Я больше никогда не буду принимать участия в этих делах. Я стала другим человеком. Сам Арнон советовал мне начать новую жизнь, и я последовала его совету. Если это действительно было убийство, а не несчастный случай, я его, разумеется, категорически осуждаю, но возврата к прошлому для меня не существует. Теперь мой долг прежде всего перед моими детьми, моим мужем и моей новой страной… – последнее Мура сказала немного дрожащим голосом, потому что прекрасно понимала, что никогда Игаль – бывший штурман Арнона, прошедший с ним сирийский плен, не простит ей отказа отозваться на призыв Израиля.

– Никому из ваших близких совершенно ничего не грозит!

«А Вадиму?» – подумала Мура, вспомнив слова Арнона: «Думаешь, твоего иранца по головке погладили?…»

– Я больше не беру на себя права что-либо решать, как либо вмешиваться, и творить суд и справедливость. Даже во имя самых дорогих мне людей. Прощайте, – Мура решительно встала, зацепившись за стул, и вышла из кабинета. Ее никто не остановил.

Всю последующую зиму она думала о встрече с Игалем, и вновь и вновь обдумывала свой ответ. Разумность ее решения не вызывала у нее сомнения. Она меньше была уверена в том, что оно было достойным и справедливым.

Каждый раз при мысли о том, что на свете нет больше ее мудрого, доброго, великодушного ментора и друга, сердце мучительно сжималось, а когда она вспоминала неуловимую улыбку Вадима, сияние его спокойных глаз, устремленных куда-то поверх ее головы, его тихое полувнимание, наклон его головы, его равнодушие, его внезапное и необъяснимое исчезновение, Муре становилось еще хуже. Неужели этот человек мог быть хладнокровным убийцей? И даже теперь, когда любовь давно прошла, нестерпимо мучительно было осознать, что он обманывал и использовал ее. Но Мура твердо решила оставить это на совести Вадима. Ее решение самой не поступать с ним подобным образом было твердым. Не каждый может быть мстителем.

И когда глаза ее встречались с любящими ласковыми глазами Сергея, она понимала, что поступить иначе она не могла.

* * *

Весной Мура решила навестить родителей. Со времени переезда в Америку она видела мать три раза. Первый раз, вскоре после рождения Матюши, Анна приезжала на конгресс в Чикаго и заглянула на три дня к дочери. Внук был очень симпатичный – толстенький, беленький, с голубенькими глазками, умненький, веселенький. Но тратить жизнь дочери на смену детских пеленок по-прежнему представлялось Анне забиванием гвоздей микроскопом. Тысячи матерей рожали детей «без отрыва от производства», сама Анна в свое время сумела, несмотря на двух малышей, защитить кандидатскую. А для Муры с переездом в Америку все в жизни кончилось.

На третий день своего визита Анне стало скучно наблюдать за безоблачным семейным счастьем молодых родителей, и она заторопилась к куче своих неотложных дел – к недописанным статьям, недополученным грантам и недоученным студентам. К тому же она принялась давно откладываемый проект – написание книги, подводившей итог ее многолетним научным изысканиям в области средневекового права, и внук не мог претендовать на драгоценное время профессора Иерусалимского университета. После рождения второго внука – копия первого – Анна вновь прибыла в Милуоки с благородной целью облегчить дочери первые дни после родов. Эта неделя сидения самоотверженной бабушки с внуками всем далась нелегко, и все вздохнули с облегчением, когда ей пришлось улететь. Мура договорилась с местной старушкой, Евгенией Борисовной, и наконец-то ей помогал с детьми кто-то, перед кем не надо было извиняться за чинимые ими трудности, о ком не надо было в свою очередь заботиться, и чью жертву не надо было ценить так высоко. Как часто бывает, деньги оказались самым дешевым способом расплаты. Спустя полгода Евгения Борисовна отбыла в Вашингтон, вслед за своим сыном, получившим там работу, но к тому времени Мурка уже привыкла к новой жизни, и со всем справлялась сама.

Мура не видела мать уже больше года, а отца – все три. Совесть замучила вконец, и Анна ей даже снилась:

– Мам, мы с тобой почему-то идем по Нью-Йорку, и больше всего напоминаем пару погорельцев: я в кожаном пальто и в тапочках, и зачем-то с багетом под мышкой, а ты – в твоей нейлоновой куртке в розах и тащишь за собой колясочку с барахлом… Целеустремленно куда-то так идем, торопливо…

– А мне тоже приснился такой странный сон, что я сижу где-то, на вокзале, что ли, – охотно подхватывала Анна. – И чемоданчик у меня, с вещами. И я открываю его, и вижу, что это вещи-то – из моей прежней жизни. А потом смотрю, а там и детские вещички, и я их узнаю. Это твои детские одежки. И я думаю – батюшки, а ребенок-то где? Где же я ребенка-то оставила?

Из– за этих тоскливых материнских снов Мурка и решилась после шестилетнего отсутствия поехать в Израиль и навестить родителей. Близких друзей там осталось на удивление мало. Некоторые о ней забыли, о некоторых забыла она, с некоторыми была бы и рада встретиться, если бы этому не препятствовали сложности с детьми. С кем-то, например, с бывшими коллегами, не хотелось сталкиваться, потому что Мурка боялась подвергнуться остракизму как «изменница родины». А того, кто ее никогда не судил, там уже не было…

Об Александре Мура мало что слышала, но знала, что та проживает сейчас в Москве, где успешно снимается в различных фильмах. Переписка их оборвалась. Мурка несколько раз писала, но ответа не получила, даже пыталась позвонить, но Александру застать не могла, а на оставленные сообщения та не откликалась, так что Мура в какой-то момент обиделась и перестала ей надоедать. Циничная Жанка, которой все было подробно описано, вместо сочувствия только плечом пожала:

– Странная ты такая, Мура. Она же сама тебе признавалась, что никого никогда не любила? Чего же ей было для тебя-то делать исключение?

– Мы были как сестры. Дня не могли прожить, не пообщавшись друг с другом.

– А что ж ты о ней так мало заботилась?

– Как это мало? Не было разговора, чтобы я не пережевывала все ее жизненные ситуации и проблемы!

– Ну, знаешь, разговоры – они дешевы. Ее все кавалеры норовили тоже поддерживать в основном морально, и всех их пришлось бросить. О ней надо было заботиться и материально.

– Ну вот, видишь, тут-то я, наверное, и подкачала. Все норовила на бесплатку проехаться! Отделаться мелкими посылочками!

Так закончилась девичья дружба, и ничего страшного не произошло. Через пару лет, когда прошла первая волна боли и обиды, оказалось, что прекрасно можно жить и так. И есть кому и себя и новые шмотки показать, и с кем в кафе сходить, и с кем свои проблемы обсудить… Дети, муж, хлопоты, новые подруги, новые радости, – все это вытеснило из сердца Александру, которая больше так и не вернулась в ее жизнь. Только жаль, что писать больше некому, и что старые письма, в которых остался большой кусок собственной жизни, уходят в небытие со сменой компьютера…

А где– то год-полтора после последнего ее с Александрой разговора, когда Мурка заканчивала клеить обои в подвале, позвонила Анна и, поговорив о том, о сем, вдруг вспомнила:

– Слушай, а подружка-то твоя, Александра, мне тут случайно о ней Галина рассказала, кинозвездой стала. На кинофестивале в Сочи объявлена любимицей публики.

– Отлично, – пожала плечами Мура. – Только она уже не моя подружка.

– Ну понятно, – поспешно согласилась Анна. – Она теперь важный человек, что ей с какой-то домохозяйкой водиться. Не престижно. С домохозяйками даже мужьям скучно, – с плохо завуалированным воспитательным смыслом добавила Анна.

– Угу, – рассмеялась дочь. – Если Сереже скучно станет, я на денек уеду, пусть его сыновья развлекут. А что еще про Сашку рассказывала твоя Галина? – не выдержала Мурка.

– Она вроде замуж за какого-то итальянского графа вышла.

– За какого графа? – обомлела Мура. – У нее же был муж, Максим.

– Про Максима ничего не знаю. Про графа слышала. Вроде друг Муссолини.

– Муссолини?! Мам! Не может быть!

Анна смутилась, но через пару секунд нашлась:

– Ну, может, не Муссолини, а Мастрояни. Эта Галка, она там все напутала.

– Друг Мастрояни тоже ей в дедушки годится…

– Зато престижно.

Ну что ж, подумала Мура, значит, даже бедняга Максим оказался недостаточно престижным. У каждого своя жизнь и насильно мил не будешь. Конечно, велико искушение узнать, как дальше развивается судьба бывших друзей, но Мура почувствовала, что какой бы великой славы не добилась Сашка, ей, Муре, лучше больше никогда не слышать о прежней любимой своей подруге, потому что случись с ней что-нибудь плохое, – злорадствовать было бы низко, а возвыситься духовно настолько, чтобы радоваться ее успехам, Муре пока не удалось. Хороших искренних теплых чувств не осталось, а на недобрые не следует тратить душевную энергию. И вообще, у каждого своя судьба, и каждая сама выбрала, как жить. И Мура своей жизнью очень-очень-очень довольна. И надо встать со стула, перестать жалеть себя, и побыстрее, прежде чем проснулся младший мучитель, доклеить проклятые обои. Пока бывшие подружки снимаются в римских фонтанах и ветхие графы ждут их в гондолах, у нас тут сохнет полотнище, а пойдет пузырями да начнет отваливаться, это тебе не в кино сниматься…

И Мурка набросилась на стенки с остервенением, пришлепывала, выравнивала, прокатывала, обрезала, а потом вдруг в сердцах спрыгнула со стула, сдернула перчатки, поднялась в спальню, поставила любимый диск Леонарда Коэна, рухнула на постель и, пока великий романтик пел, вволю нарыдалась.

 
«As someone long prepared for the occasion;
In full command of every plan you wrecked —
Do not choose a coward’s explanation
that hides behind the cause and the effect.
 

 
And you who were bewildered by a meaning;
Whose code was broken, crucifix uncrossed —
Say goodbye to Alexandra leaving.
Then say goodbye to Alexandra lost…»
 

– «Alexandra leaving with her lord», – повторила Мурка, и еще раз вслух произнесла: – Alexandra leaving with her count…

И плакала она не о Сашке, хрен с ней, с Сашкой, а о том, что когда-то эта самая Сашка ей в рот смотрела, и у нее жить училась. И Мурка летала по всему миру в антураже премьер-министров и президентов, и выполняла тайные поручения государственной важности, и в конце концов, разве не после Муркиного визита в Азербайджан азеро-иранская дружба вдруг ушла в песок, и разве не благодаря Муре Израиль сегодня залит азербайджанской нефтью? И когда Мурка замуж вышла, то подружка завидовала, Мурка знала, что завидовала, но все же, хоть Сашка и проводила длительные периоды своей безработицы, валяясь на диванчике и играя в тетрис, а все же шла своей стезей, и хоть всем казалось, что никуда, кроме возрастного выбывания в тираж и долговой ямы за фирменные шмотки эта стезя привести не может, а все же права Анна, и именно Мура оказалась полным ничто, и на все вопросы: а чем вы занимаетесь, отвечает теперь постыдным «Ай эм а хом мейкер», и самой это слушать тошно. А недалекая Сашка прекрасно обошлась в жизни без энциклопедических знаний и четкого мировоззрения, и лихо въехала в славу и народную любовь на своей красоте и шарме. И ей-Богу, Мурка считает, что она полностью заслужила свой успех, а если лучшая подруга и очередной муж оказались за бортом по достижении этого успеха, так это в жизни сплошь да рядом случается. Только лузерам это обидно, но на то они и лузеры, подумала недобрая ко всем в этот момент Мура. И больше она о Саше не спрашивала, и ничего о ней не знала. Своих хлопот полон рот.

* * *

Вначале, когда поездка в Иерусалим возникла лишь в качестве идеи, Сергей одобрил этот благой дочерний порыв. Сам он присоединиться не мог, потому что зимой они загорали и ныряли целых десять дней в Белизе, а немногие оставшиеся драгоценные дни его отпуска планировали этим летом провести вместе в любимой Португалии. Но весной, чем ближе подходил момент отъезда, тем страшнее ему становилось. Вслух он ничего о своих опасениях не говорил, но молчал так трагически, и в последние дни был таким нежным и внимательным, что было ясно, как он переживает из-за их отъезда. Вредная жена не упускала возможности растравить его.

– Сереженька, на всякий случай, вот здесь лежат все финансовые документы.

– Мне ничего этого не понадобится. Если «всякий случай»… то я уеду к чертовой матери в Африку, и буду там лечить детей… Если вы не… Без вас… я здесь все равно не останусь…

– Ишь ты, оказывается, уже все продумал! Не надейся, вернемся, как миленькие!

Сережка только вздыхал, а потом в аэропорту долго и крепко их всех обнимал, и делал последние снимки, и уже обернувшись за электронными воротами, Мурка еще успела увидеть его бледное печальное лицо и блеск вспышки фотоаппарата, пытавшегося увековечить отлетавшую семью.

Поездка в Израиль предпринималась, как чистый акт дочерней любви, если не сказать – самопожертвования. У знакомых мамаш российские дедушки и бабушки гостили по очереди, и наперебой выхаживали внуков, а на лето забирали их с собой на дачу в Россию, но Мура знала, что ее родители не превратятся в любвеобильных пенсионеров без собственных занятий, и не питала надежд, что в Израиле Анна и Михаил Александрович отберут детей на свое попечение. Хотя это было бы уместно и желательно. Даже к обожаемому Сергею отношение Мурки в последние годы стало строго утилитарным – муж существовал в первую очередь ради того, чтобы помогать растить птенцов и облегчать матери двух малышей ее существование. И он это понимал, и верно служил и плечом и поддержкой, и за это Мурка любила его еще пуще прежнего, и платила ему бесконечными рассказами о его замечательных сыновьях и безотказным сексом. И все же, несмотря на полное отсутствие иллюзий касательно визита в Израиль, Мура недооценила трудности жизни с детьми в родительском доме… Только после того, как она водворилась со своим потомством на одной кровати, и не поспала пару ночей, ей стало ясно, что с двумя малышами она может выжить только в том месте, где у них отдельные комнаты, а у нее – детсад, круглосуточный супермаркет, безотказные стиральная машина, сушка, Сергей, детские кроватки с перильцами, 55-инчевый телеэкран с сотнями детских дисков и отдельная семейная комната, набитая игрушками и книжками.