Текст книги "Тропами северного оленя"

Автор книги: Мариуш Вильк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

– А зимой у вас тут тепло?

– А как же, я стены стекловатой утеплил.

Оказалось, что Валерий сам спроектировал и построил вежу на датский грант. Эту общину они организовали вчетвером три года назад. Он, Андрей Юлин, Муха и Галкин. Андрея выбрали председателем, потому что он, во-первых, мужик оборотистый и во всем этом разбирается – во всяких регистрациях, бухгалтерии и прочих бумажках, к тому же кое-как владеет английским и мир повидал, во-вторых – район Луяврурт принадлежал когда-то его роду. Самому Андрею на Сейдъявр нельзя (родовое проклятие – за то, что отдали свою территорию), но это вовсе не мешает ему заниматься делами «Пираса» в Ловозере, организовать и привозить туристичекие группы, рекламировать лагерь в Интернете, обеспечивать пастухов транспортом и снаряжением, а также ездить на международные конференции по делам малых народов Севера и представлять их интересы на семинарах, посвященных туризму на Кольском полуострове. Саша Галкин работает в одной из бригад совхоза «Тундра» и сюда наведывается лишь изредка. А нелюдимый Муха – свободный саам: с тех пор, как подшился (раньше пил без продыху), круглый год кочует по тундре с самоедкой Катькой. Так что за хозяина в лагере остается Тепляков. И хотя сразу находятся помощники, он все объясняет сам. Доходы члены общины делят между собой – в зависимости от участия в работе, а также числа своих оленей в стаде.

– А сколько у вас оленей?

– Это секрет фирмы.

Позже Валерий называл самые разные цифры – то ли проговаривался по неосторожности, то ли проникся доверием: раз говорил о двухстах головах, другой – о двухстах пятидесяти, а порой, по его рассказам, выходили и все триста. Впрочем, оценить стадо – дело непростое. Попробуй сам – считают ведь всегда через бинокль, олени постоянно в движении да к тому же никогда не пасутся все вместе. Так что одну и ту же группу нередко считают дважды, а то и трижды. Плюс браконьеры, росомахи и волки. И приплод. Лишь зимой, когда оленей отлавливают и сгоняют с гор, можно реально оценить поголовье.

После первого нашего разговора с Валерием жизнь лагеря я представлял себе следующим образом. Сами они питаются, главным образом, рыбой – в Луявре огромное количество и сига, и щуки, и налима, и форели. И кумжа попадается, красная рыбка, – излишки улова продают в Ловозере. В ягодную пору сидят на ягодах – в буквальном смысле. То есть по целым дням не выходят из тундры, ползая в ягодниках с совками-граблями.

– Представь себе, что это за бизнес, если мужики за один сезон дома себе построили – на одних ягодах-то.

И от туристов копеечка-другая перепадает… Валерий за день в горах берет восемьсот рублей (почти тридцать долларов). Этакий северный шерп.[126]126
  Шерпы – народность, живущая в Восточном Непале, а также в Индии. Кроме земледелия, скотоводства и торговли, традиционным занятием шерпов является участие в восхождениях на горные вершины, где они практически незаменимы в качестве носильщиков.


[Закрыть]

Тащит провиант на всю группу, отыскивает дорогу и место для ночлега, разводит костер и следит за психологическим состоянием участников экспедиции – если надо, позаботится лучше родной матери. В одиночку ходить по Ловозерским тундрам нелегко – воздух здесь разреженный (как на высоте нескольких тысяч метров), погода чрезвычайно переменчива, нередки галлюцинации. Это горы Крайнего Севера – кроме железного здоровья, здесь требуются стальные нервы. В противном случае без Валерия Теплакова в горы – и думать не смейте.

Каждый заработанный рубль (доллар или евро) идет на продукты, которых в тундре не найдешь – хлеб, чай, сигареты, макароны, сахар и водку, а также на топливо для «Буранов», лодок и генератора. Случалось неделями жрать рыбу без хлеба и запивать ее настоем из листьев черники. Зато уж как попадется группа немцев, то вся кормежка – за их счет, причем весьма приличная: иностранцы привозят с собой всякие деликатесы – фрукты, швейцарский шоколад, голландский сыр, чешское пиво, порой виски, а сами заказывают традиционные саамские блюда – оленину, приготовленную на гриле, бифштекс по-лопарски, почки в пиве, гуляш a la Куйва, суп-лимм или дичь с морошкой.

– Скажу тебе прямо, Map, обслуживание туристов – главный шанс общины. И ее будущее.

– А олени?

– Ну, кольские лопари никогда не разводили оленей на продажу. Держали столько, сколько нужно, чтоб самим выжить. Живой запас мяса, шкур для одежды и костей для кустарного промысла. Лопари жили охотой и рыбалкой. Оленей использовали, главным образом, как транспортное средство или как приманку на охоте. Поэтому каждой семейной общине хватало стада из нескольких оленей (в крайнем случае – нескольких десятков). И лишь когда на Кольский полуостров пришли коми, началась это гонка за увеличением поголовья – так называемая интенсификация разведения. Коми-ижемцы разводили оленей на продажу, подобно сегодняшним совхозам, мы же всегда держали оленей только для своих нужд.

– Мы – это кто?

– Саами по себе, – Лемминг хихикнул, – ясное дело, это каламбур. Где теперь найдешь настоящих саамов? Кровь перемешалась, гены выродились, традиции и обряды вымерли. Нельзя же назвать шаманским ритуалом то, что показывают в ловозерском Центре саамской культуры. Это как если бы ваш священник, ксендз или другой мулла служил где-нибудь в клубе – на потребу туристам. Представь себе исповедь или святое причастие понарошку. Как в кино. Вот и с пастушеством то же самое. Ты видел совхозные стада? Страшно сказать: олени там – скот, предназначенный на убой! А для лопаря олень был священным животным, братом, членом семьи. Ходили одним стадом. Неспроста кто-то из ученых сказал, что не человек приручил дикого оленя, а олени приручили людей.

– Как это понимать?

– А буквально.

– Давай о туристах…

– О них и речь. Подобно тому, как в прошлом мы использовали домашнего оленя, чтобы приманить дикое стадо, сегодня олени – главная приманка для немца. Ты себе не представляешь, как они обожают кататься на оленьих упряжках. Или мчаться на лыжах за оленем. Олень – наша марка, туристов привлекает не меньше экзотических гор. Потому я и говорю, что будущее общины «Пирас» – это туристы. Олени – это фольклор, который мы им впариваем: сувениры из шкуры или кости, театрализованные обряды, одежда и еда. Но весь этот бизнес крутится вокруг туристов.

– Ты сказал, что вы – «саами по себе», хотя сам ты не саам.

– Для меня саами – не раса, народ или род, а характер и образ жизни. Это бродяга тундры – сегодня тут, завтра там. Как мои олени – никто за ними не присматривает, сами пасутся в горах, так и я тут живу, сам по себе.

– Раньше саамы «кружили тропу», так это называлось – я читал у Юрия Симченко. То есть время от времени меняли место обитания, в зависимости от нереста рыбы, линьки птиц. Сегодня о таком кружении говорить не приходится – как кочевать со всем этим барахлом, «Буранами», моторками, генератором и усилителем?

– Во-первых, озеро Луявр кормит нас круглый год, здесь столько сортов рыбы, что сегодня одна нерестится, через месяц – другая, а стало быть, нет необходимости перебираться с места на место. Во-вторых, времена меняются: когда-то саам кружил тропу в тундре, чтобы добыть больше жратвы или поймать своих оленей, а сегодня Юлин кружит в Интернете в поисках туристических фирм и немцев-оленей, ха-ха.

За ироническими интонациями Лемминга я почувствовал сомнения. Да и община, как мне показалось, когда мы с пастухами познакомились поближе, названа так от отчаяния. Что это за семья, в которой живут одни мужики?[127]127
  Да-да, я не политкорректен! Для меня ядро семьи – это женщина и мужчина! Лемминг и его коллеги того же мнения, поэтому в названии их общины я вижу лишь отчаянное желание вернуться к старым временам – когда мужчина и женщина вместе кочевали по тундре, – а отнюдь не аллюзию с геями.


[Закрыть] Взять хоть жену Лемминга, которая одна в Ревде растит дочерей, пока Валерий живет здесь. С остальными – та же история. Андрей С. работал на лесозаготовках в северной Карелии, спился, жена бросила, с работы выгнали. Хорошо хоть, вспомнил о Кольском, где когда-то служил в армии. Теперь кухарит в «Пирасе». Или Сергей, мурманский диджей – ныне помощник «за все». Что-то он у себя в городе наворотил, кто-то его преследовал – не то милиция, не то мафия… Таких, как Игорь или Андрей, через «Пирас» проходит много. Некоторые исчезают, перекантовавшись пару дней, другие задерживаются надолго.

– Ты хочешь сказать, – подхватил я шутку Лемминга, – что Юлин – виртуальный номад?

– Современный номадизм – скорее состояние духа, чем подлинное кочевничество. Легко подстрелить птицу, летящую по прямой, труднее – ту, что кружит. Так и с нами.

В свой первый визит в «Пирас» мы с Наташей жили в чуме. В веже полно мужиков, и от аромата пропотевших онучей дух шел такой, что хоть топор вешай, но ведь чум – это же романтика! Просторные ложа из оленьих шкур, потрескивание дров, звезды в дымнике, тундра за брезентовой стенкой, запах копченого сига (час назад Валерий подвесил под дымник пару свежих рыбин) и упряжи. Словом, сказка.

Взгляд ограничен светом огня, дальше царит мрак – хоть глаз выколи. Чуть зашуршит в углу – тень Оадзи мерещится. Наташа спит, закутавшись в спальник. На дворе холод и ветер, а брезент дырявый. Заглядевшись на пламя, докуриваю косяк. Трудно оторваться – языки огня лижут березовые щепки, перескакивая с одной на другую, то ярко вспыхнут, то погаснут. Щепки шипят, тут и там ползут ленточки дыма. Мерцают угли – то желтым блеснут, то красным, а порой тлеют голубым, точно газ. Меня уже давно влечет стихия огня, одного из элементов мира – наравне с землей, воздухом и водой. Может, поэтому я не хочу отдавать свое тело земле. Лучше в огонь! Не распад и гниение, а с дымком – фьють…

Из головы не идет последняя фраза Лемминга о птице, которую легче подстрелить в полете по прямой, чем когда она кружит. Что он хотел сказать? Андрей, жаривший налимью икру и слышавший наш разговор, пробормотал, что с кружащего мужика труднее содрать алименты. У кого что болит… Однако я не думаю, чтобы Грасиан-и-Моралес (а это его афоризм почти буквально процитировал Лемминг) имел в виду алименты. Должно быть, испанский иезуит думал о чем-то ином…

– Ты больше номад, чем они, – шепнула Наташа сквозь дрему. – Ложись уже.

– Сейчас, только докурю.

Да-а, в такой ситуации трудно быть кочевником. Избыток вещей делает человека тяжелее на подъем. Зависимость от бензина – сродни алкоголизму. Когда-то передвигались пешком – с вьючным оленем или ездили на упряжках, а сегодня без «Бурана» – ни шагу. То же на воде – когда-то ходили на веслах, а теперь на каждую лодчонку цепляют мотор. Вот и вкалывают, чтоб на топливо заработать. Причем это порочный круг: чем больше нужно денег на бензин, тем больше его тратишь в поездках за рыбой и ягодами с туристами (не говоря уж о том, что бочки с топливом тоже нужно сначала привезти). К комфорту легко привыкнуть даже в глухой тундре – электричество, музыка, стекловата. Скоро еще телевизор поставят. Без присмотра все это уже не бросишь…

Однако самая главная проблема для кочевника в тундре – отсутствие женщины. Речь не о сексе, с этим в поселке проблем нет. Я имею в виду домашний очаг, хранительницей которого всегда являлась женщина. В одной из повестей Чатвин рассказывает об индейцах мыса Горн: во время морских путешествий их женщины оберегали стоявшие на дне лодки сосуды с горячими углями. Вот ситуация, в которой присутствие женщины дает мужчине ощущение дома. Его дом не где-то там, далеко, в Ловозере или Ревде – он всегда рядом. Ведь дело не в том, чтобы иметь четыре бетонных стены с радио и телевизором. Дом бывает на колесах цыганской кибитки или под палубой яхты. Важно повсюду, в любой географической точке чувствовать себя дома, а не в командировке, когда далекий – настоящий – дом вспоминается все более туманно… Смысл кочевничества – быть дома в пути! Вне зависимости от того, пасешь ли ты оленей, мысли или себя самого. Истинный дом – не временные, сменяющие друг друга стойбища, а вся жизненная тропа. Для этого нужна женщина, вечная хранительница домашнего очага!

(Прошу учесть: я прекрасно понимаю, что в нашу эпоху политкорректности такие вещи говорить не следует, поскольку геи могут почувствовать себя оскорбленными. Но – слава Куйве! – до Заполярья политкорректность пока не добралась. Ничего не поделаешь – я все ближе подбираюсь к Китаю, где по-прежнему верят, что инь дополняет ян, и все дальше ухожу от Европы, увлеченной концепцией целого, состоящего из двух ян.)

Я бросил окурок в огонь и улегся на шкуры рядом с Наташей. Засыпая, слушал песни Мари Боин из альбома «Gula gula». С этим великолепным диском я в последнее время не расстаюсь (как и с томиком Ли Бо). Так что, опасаясь долгой ночи под русский рэп, я извлек из рюкзака диск Боин и попросил Валерия, чтобы этой ночью раненого медведя отпугивали ее музыкой. Интересно, испугается медведь глухих ритмов «Gula gula» или наоборот – привлеченный их первобытным звучанием, подойдет поближе, чтобы насладиться сполна?

На следующий день мы вскочили чуть свет. Валерий обещал взять нас на пастуший обход района Суолуайва («Горы островного ручья»), где несколько дней назад дед Михаил из Индичйока («Ручей гольца») собирал ягоды и услышал выстрелы. Погода подходящая. За Пункаруайвом просыпалось солнце. Самого его еще не было видно, но из-за макушки шло сияние. Влажный ягель, утренний иней. Ночью ветер утих, и, хотя озеро, рассерженное вчерашним штормом, буквально кипело, уже можно было выйти на лодке.

Чтобы не топать лишние километры пешком, мы планировали пройти по Луявру к устью Индичйока, оставить лодку у Михаила и двигаться вдоль ручья, а затем подняться на хребет по восточному склону. На завтрак соленая кумжа – оказывается, ночью Сергей отвозил мурманских туристов в Ловозеро и привез оттуда «чуток» водки, теперь они на пару с Андреем «поправляются». Собираемся по-быстрому и – в путь.

Когда мы осторожно (камни!) входили в залив Индичйока, солнце уже наполовину выбралось на гребень Пункаруайва и слепило глаза. Цвета тундры издалека и против света – червленое серебро, темное золото и холодный лилово-розовый. На берегу лаяли собаки Михаила. Самого деда не видать.

Валерий сразу задал хороший темп. Он шел первым и в движении действительно напоминал лемминга. Скачет с кочки на кочку, под ноги не смотрит, словно знает дорогу наизусть, хотя – на самом деле – никакой дороги там нет. Не останавливаясь, миновали лесное хозяйство Михаила – замшелая изба, окруженная ивами, полевая кухня и поленница; Валерий проворчал, что дед-стахановец уже, небось, в ягоднике сидит. Несколько раз продирались сквозь чащу танцующей березы и порыжевшей пихты. Ветролом после прошлогодней лавины – и вновь заросли. Все больше камней и мха… Наконец сухая грязь! Валерий остановился и объяснил, что отсюда начинается территория общины. Мы присели на камень.

Община «Пирас» арендует у русских весь горный массив Луяврурт (около шестисот пятидесяти квадратных километров), кроме территории заповедника Сейдъявр. Между пастухами и заповедником сразу разгорелся конфликт интересов, постепенно переходящий в холодную войну. А тут еще Вдовин-младший (сын начальника заповедника) собрался жениться на старшей дочке Валерия – просто love story в стиле Ромео и Джульетты.

– У нас тут своя «Санта-Барбара», – ассоциации Лемминга из другой оперы.

Оленей в Ловозерских тундрах не пасут уже много лет. Последний луявруртский пастух умер в 1911 или 1913 году – точно никто не знает. Это был еще и последний нойд на Кольском полуострове! Он держал в Ловозерских тундрах стадо в две тысячи голов, а после смерти старика олени исчезли… Якобы он похоронен на Могильном острове. Коми-ижемцы его боялись. Говорили, что олени старика – заколдованные люди. Сами в горах паслись и прибегали, заслышав горловой йойк.[128]128
  Йойк – горловое пение у саамов.


[Закрыть] Краткие воспоминания помощницы и воспитанницы нойда – Павлы Ивановны Галкиной – записал Алексей Сахаров, инженер-геолог, работавший в массиве Луяврурт в 1930-е годы. На том месте, где стояла вежа нойда, Иван Вдовин сейчас строит сторожку.

– Мы тоже хотим увеличить стадо, – говорит Валерий. – Пока используется только юго-восточная часть массива – примерно до Тавайока. В прошлом году я обходил всю эту территорию с московским картографом Машей Березкиной, чтобы по составленной ею карте ягельников ученые в Москве могли рассчитать поголовье, оптимальное для экологии Ловозерских тундр. Для этого высчитывают, сколько квадратных метров мха требуется оленю в год, чтобы выжить, делают графики, таблицы, какие-то диаграммы вычерчивают и тому подобное. А наши предки жили здесь с эпохи палеолита и как-то справлялись без расчетов и формул, без всей этой научной схоластики.

– Теперь все про экологию толкуют. Модно… А ведь добывая лопарит, и так весь Луяврурт засрали.

– «Зеленые» – ладно, черт с ними. Настоящая чума – это туристы! Ведь если мы хотим расширять пастбища, придется ставить вежи в горах. Имея только одну базу, Ловозерские тундры не обойдешь. А сволочам-туристам наплевать. Придут, выпьют, переночуют, что-нибудь сопрут или вообще спалят по пьянке, а нет – так хоть поломают да нагадят. Теперь такой турист пошел – волосы дыбом встают. При каждой веже придется сторожа держать.

Мы двинулись дальше. Перед нами безлесье Суолуайва – скальные плиты, олений ягель да ягодники. Чем выше, тем круче… Лемминг еще ускоряет шаг. Поднимаясь следом, я буквально истекаю потом. А он на ходу еще ягоды поклевывает. Словно пасется.

Выше ягодники кончаются. Зато ягеля все больше. Как и скал. Поднимается ветер. Под самой вершиной – скальная ниша. Привал. Валерий вынимает из рюкзака двухлитровую бутылку пива, колбасу из оленины и чеснок. Наташа ставит на скальную полку термос с зеленым чаем и раскладывает наши запасы: банку печени трески и два пласта лосося, хлеб, заонежский мед, шоколад и орехи. Второй завтрак пастушка.

Жуя, Лемминг оглядывает в бинокль окрестные склоны, высматривает оленей. Между глотками пива сканирует гряду за грядой, расселину за расселиной, долго изучает каждую кегору, порой вглядывается в одну точку и, пережевывая колбасу, медитирует. Мы тем временем наслаждаемся видом сверху. Еще раньше, на Ямале, увидав тундру из иллюминатора вертолета, я подумал, что вижу земную кожу – всю в крапинках водяных драгоценных камней. Здесь это ощущение еще сильнее. Кажется, в любой момент ландшафт встрепенется и задышит.

Справа – ультрамариновая бесконечность озера Луявр, испещренная желтизной бесчисленных островков, за ним в пепельно-сизом тумане на горизонте маячит цепь Панских тундр. Прямо под нами – зеленая замша болота с лабиринтом вод, в которых движется и бликует солнце. Это болотистые озера – Нижнее и Верхнее Яичное, Саранчозеро, Пунчозеро и несколько десятков безымянных – словно осколки разбитого зеркала. Справа – сверкающая гладь Умбозера и вал Хибинских тундр на дальнем плане. Ради такой картины можно и попотеть.

До макушки Суолуайва остается несколько сот метров все более пологого – то ли склона, то ли уже хребта. Территория выровнялась, скальных стен все меньше, лишь отдельные обломки, и, наконец, мы выбираемся на… небесное пастбище! Над головой небо, под ногами – огромные поля ягеля.

В жизни не видел ничего подобного! Перед моими глазами – бесконечная равнина, такая широкая и плоская, что если стоять в центре, не видно долин по краям, только в отдалении – цепи гор, словно привидения. Все покрыто пенкой бело-голубого мха до середины икры. Кое-где из мха торчат серые камни. Как в Саду дзен в Киото.

– Ягель действительно голубой или это небо в нем отражается?

Олений ягель пружинил и хрустел под ногами, на вид казался аппетитным. Хотелось припасть к нему и попастись.

– Лучшие кегоры на Кольском полуострове, – заявил Леминг. – Нигде больше таких не осталось.

– Почему?

– Во-первых, это идеальное место для ягеля. Ягель любит сухие поляны, на болоте расти не будет. Там даже если солнце его и просушит, то олени копытами пробьют подушку мха, и свежий влажный воздух пойдет вниз. А во-вторых, тут давно не паслись большие стада. Видишь ли, если ягель вытоптать «до черной тропы», то есть до голой земли, то при благоприятных условиях он вырастет снова не раньше, чем через пятнадцать-двадцать лет. Саамы пускали небольшие стада пастись самостоятельно. Олень – умное животное, умнее человека: тут щипнет, там поест, затаптывать не станет. А когда коми-ижемцы, а потом колхозы и совхозы начали выпасать свои огромные стада на Кольском, о ягеле никто не думал. Все только поголовья подсчитывали.

– То есть то, что Ловозерские тундры сделали закрытой зоной, отчасти пошло им на пользу?

– В этом смысле – да.

Я решил сфотографировать эти поля. Кто знает, сколько еще продержится в таком девственном состоянии последняя кегора Кольского полуострова? Опустился на колени на мягкий мох, словно для молитвы, потом вытянулся в полный рост и… забыл про фотоаппарат. Прижался лицом к хрустящей подушке, оттуда пахнуло диковинным ароматом – словно запахом первозданности, – у меня аж в голове закружилось и я мгновенно погрузился в какой-то колодец иных времен. Может, то была эпоха первых охотников, а может, я видел олений сон? Не знаю, сколько это продолжалось. Вырвал меня оттуда голос Валерия, а точнее – его мат.

– А-а, суки ё…!

Я вскочил, кинулся к нему. Валерий стоял над глубоким следом шин. Браконьеры.

– Как же они сюда забрались?

– С той стороны, – он махнул рукой в западном направлении, – там старая дорога геологов, а дальше пологий склон. Для джипа – не проблема.

Колея, словно двойной шрам, тянулась по ягелю от долины Индичйока, делала петлю на хребте Суолайва и спускались обратно. Мы пошли по ней. Ниже, метрах в стах, Лемминг нашел на мху олений ошейник с клеймом Галкина.

– Вот Саша обрадуется…

Идти дальше не имело смысла. Напуганные браконьерами, олени еще долго будут избегать этих мест. Мы возвращались в лодку, точно после похорон.

У браконьеров и пастухов «Пираса» силы неравные. В распоряжении богатых охотников, любителей свежей оленины и сильных ощущений – «лендроверы» и «тойоты», а также деньги на взятки милицейским патрулям и чиновникам. Пастух может противопоставить этому только собственные ноги. Ведь если не схватишь браконьера на месте преступления, то – даже если его остановит патруль – как докажешь, что туша в его багажнике – не дикого оленя? Поэтому они сразу избавляются от ошейников с клеймами, а если клеймо стоит на ухе, то отрезают убитому оленю голову.

В тот день ужин в лагере напоминал поминки. С каждой очередной рюмкой Валерий все больше расходился – то крыл матом браконьеров, то благодарил Куйву, что не Пылесос стал их жертвой. Пылесос – любимый олень Лемминга, вожак в упряжке. Сейчас он гуляет в горах, потому что гон. Когда-то он спас Валерию жизнь.

– Мы спускались вдвоем по расселине Ферсмана и в какой-то момент Пылесос уперся передними ногами, точно осел – не идет и все тут. Я к нему и так, и сяк, и лаской, и матом, уже хотел кулаком врезать, а тут лавина пошла! Аккурат в том месте, где я собирался переходить Ферсмана. Представляешь, Map? – обратился он ко мне.

– Олень умен, как человек, – добавил кто-то из тени. – К тому же не утратил интуицию. Которой нам не хватает.

– Давайте за того, кого больше нет!

Лишь закусив, я осознал, что впервые в жизни выпил за оленью душу.