Текст книги "Тропами северного оленя"
Автор книги: Мариуш Вильк
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)
Дали дэлаваба
Тана манаба
Туле дэлавега![107]107
Согласно интерпретации автора открытия, текст этой молитвы является воззванием к Дали, богине Луны, с просьбой взять под свою опеку сынов богобоязненной Туле. «Туле» – другое название Гипербореи, использовавшееся в начале нашей эры географом и путешественником Страбоном в его знаменитой «Географии».
[Закрыть]
Естественно, можно махнуть на эти сенсации рукой, назвав их псевдонаучным бредом, можно с маниакальным упорством (как некоторые и поступают) доказывать, что Демин – мошенник, притягивающий факты за уши, а то и вовсе выдумывающий… Но нельзя не поразиться, насколько схоже ведут себя люди, когда у них отнимают веру – православную ли, как после Октябрьской революции, или коммунистическую, как после крушения Советского Союза.
Что касается споров, они вовсе не новы. Достаточно вспомнить полемику Ферсмана с гипотезой Барченко, согласно которой пирамиды на Нинчурте – произведение человеческих рук. Ферсман доказывал, что это результат коррозии. Валерий Демин опубликовал в своей книге «Загадки русского Севера» сделанную Игорем Георгиевским фотографию этих пирамид с вопросом: разве слепая сила природы может создать столь идеальные геометрические формы? Меня смущает другое: зачем на фоне этих пирамид Игорь запечатлел голую Свету?
В декабре 2006 года я приехал в Москву на книжную ярмарку Non/fiction, в рамках которой был устроен мой авторский вечер. Позвонил Демину в надежде познакомиться с энтузиастом. Увы, женский голос сообщил, что сегодня Валерия Никитича похоронили.
Наконец несколько личных откровений, связанных с этим удивительным уголком Севера. Откровений – потому что, во-первых, мне кажется, будто я открываюсь из молчания, во-вторых – это своего рода исповедь. Прощупывание словами того, что остается вне слова. Невысказанным.
Итак, бабье лето в Луяврурте. Мы только что покинули территорию шахты «Карнасурт» и, унося на губах привкус химии, карабкаемся по камням к перевалу Эльмарайок. Из седла между Карнасуртом и цирком Раслава нас заливает солнечным светом и, несмотря на темные очки, у меня перед глазами бегут золотые полосы. Слева, почти на самой вершине Карнасурта поблескивает что-то белое, словно кто-то пускает солнечных зайчиков. Это полоска ручья (как я понял, зайдя в тень и переведя дух…), но откуда ему взяться на верхушке горы? Справа стена котловины Раслака – языки вечного снега среди скальных уступов, у подножья осыпей. А на тропе – ни души, если не считать тишины. Такой ощутимой, что чувствуешь ее присутствие!
Перевал Эльмарайок. От красоты, открывшейся по ту сторону, захватывало дух. Какой-то нечеловеческий пейзаж – мы словно заглянули в мир, еще не населенный людьми. Сонный ритм горных хребтов, синкопированный долинами среди потрескавшихся скал, скупая палитра цветов – от бледного ягеля и скальной серости наверху до золотистых берез и бордовой ольхи внизу. Ни одного слишком яркого тона, ни одного колористического диссонанса. Ландшафт равномерно покрыт блестящим туманом, словно лаком. Во славу местных духов мы выпили по глотку красного вина и стали спускаться.
По сей день не знаю – то ли вина было слишком мало и духи обиделись, то ли наоборот, те из благодарности переплели тропинки, даровав нам мощный выброс адреналина? Как бы там ни было, вместо того, чтобы спуститься по левой гряде, мы полезли напрямик по каменному водостоку, который вскоре оказался руслом потока Эльмарайок. Сначала идти по пологому склону было легко. Потом начались проблемы – скользкие двух-трехметровые скалы и кручи – один неверный шаг и кубарем полетишь вниз. Канат бы, запоздало подумал я, страхуя Наташу собственным телом (то есть попросту вставал ниже и надеялся, что сумею ее удержать, если она сорвется). К счастью, все обошлось!
Хотите верьте, хотите нет, внизу, возблагодарив духов очередным глотком вина, мы посмотрели на пройденный путь, чтобы оценить свой подвиг: высоко в небе, у нас над головой, бесшумными тенями кружила пара воронов. Птицы покружили и улетели в сторону Карнасурта.
Теперь, немного придя в себя после этого головоломного приключения, можно было оглядеться. Такое ощущение, что мы спустились в палеозойскую эру. Насколько хватало глаз – лишь окаменевшие следы бурной деятельности Земли. Причем такое ощущение, будто стихия улеглась только что. Морена еще теплая, а под скальными плитами не ручей булькает, а лава остывает. Что за мощная сила разбросала скалы, какой циклоп поставил стоймя эти каменные блоки, кто насыпал эти груды?
– Не так ли будет выглядеть наша планета, когда ей наскучит человечество и она стряхнет его вместе со всеми плодами людской деятельности – как олени стряхивают паразитов?
– Я не против, при условии, что смогу это увидеть.
Дальше тропа наша вела вдоль Эльмарайока – то плутая в ягодниках, то теряясь на осыпях. Порой направление указывали кучки камней, сложенные чьей-то заботливой рукой, порой помогал след ботинка в застывшей грязи. Несколько раз мы сбивались, топтались в ивовых зарослях, иногда присаживались отдохнуть. Тем временем из ущелья Чинглусуай выползали дождевые тучи, словно стекая со склонов Кедыквырпахка и Ангвундасчорра, и не успели мы оглянуться, полило как из ведра. Хорошо хоть, Сейдъявр выглянул из-за скалы Куйвы, словно подбадривая: уже недалеко. К сожалению, мы проглядели ольшанник, у которого, согласно инструкциям Вдовина, следовало свернуть направо, да еще GPS сдох. Может, Куйвины проделки? Короче говоря, вместо того, чтобы обходить озеро по сухому подножью гор, мы забрели в болота Эльмарайока.
– Кстати, написать «короче говоря» легко, а на самом-то деле, это долгая канитель.
– Протаптывать тропу в словах тоже нелегко, поверь. Порой я предпочитаю писательству путешествие. Но обычно выходит примерно одно и то же. Вот как сейчас.
Двигаясь в обманчивой жиже, местами по пояс, в быстро надвигающихся сумерках, мы молили послать нам относительно сухой шматок земли, чтобы разбить палатку и разжечь костер. А то впотьмах можно попасть в такое место, где нас еще сто лет никто не отыщет. Наконец Куйва сжалился, почва под ногами начала твердеть, и мы вышли на маленький мыс, врезающийся в Сейдъявр с запада. Потом я понял, что нам удалось пройти Черную Вараку, летом практически недоступную.
Именно здесь, по мнению Демина и его экспертов, находился когда-то главный город гиперборейцев – пока под влиянием глобального (модное словечко) катаклизма – то ли метеорита, то ли бомбы – его не поглотили болота. В саамских сказках Черная Варака – обиталище Оадзи и прочих отвратительных тварей. Злая слава Черной Вараки, возможно, объясняется болотными газами, которые не только могут принимать весьма причудливые формы, но также влияют на человеческую психику – подобно мухоморам. Подтверждение тому – густые испарения наших снов той ночью.
Утром нас разбудили крики водоплавающих птиц. Погода стояла чудесная. Роса на траве переливалась всеми цветами радуги.
Наташа заварила чай с брусникой и медом, я кое-что записал (и теперь переношу эти заметки на экран лаптопа). Вдруг послышались человеческие голоса. Они доносились с соседнего мыса, метрах в ста пятидесяти-двухстах от нас. Отчетливо, словно разговаривали совсем рядом. Я крикнул в ту сторону, хотел спросить, как идти дальше. Молчание. Крикнул еще раз – тишина. Через какое-то время мы снова услышали голоса. Женский и мужской. На этот раз покричала Наташа. И снова внезапная тишина. Мы тоже замолчали – может, браконьеры?
Уже пару лет район Сейдъявра является природным заповедником, здесь нельзя ни охотиться, ни ловить рыбу. Что вовсе не мешает местным жителям ставить сети. Тем более, что начальник Вдовин сидит в Ревде, а его подчиненные сами не прочь отведать свежего сига. В тундре лучше не проявлять назойливости, тем более, что человек ведь не затем уходит от других, чтобы в уединении его кто-нибудь донимал… В тундре иной этикет, чем в городе.
В общем, обход Сейдъявра занял у нас три дня, хотя само озеро длиной всего восемь километров, а в ширину – два (в самом широком месте). Мы шли так долго потому, что дорогу нам то и дело перегораживали ручьи, которые приходилось преодолевать вброд – сперва подыскивая удобное место для перехода, потом студя поясницу в ледяном потоке, затем, на другом берегу, согревая ее у костра. Моя поясница до сих пор помнит ручьи Мурнуай, Уэлькуай и Мочесуай, Сейдуай, Чивруай и Сейдъяврйок (этот был выше пупка), и, наконец, Куклухтнюнуай. Эти названия и выговорить-то непросто, а уж запомнить… Разве что поясницей!
Спустя три дня скитаний вокруг Сейдъявра, мы встретились снова. На этот раз издалека… Наташа первой заметила дым костра на другом берегу залива и две фигуры перед палаткой. Потом, подойдя к этому месту, мы никого не обнаружили. И следов огня не нашли.
В тот вечер, набирая воды для чая, я увидел в озере Духов светлое облако, которого не было на небе. Ли Бо мог мне позавидовать:
Возношу то, за чем пришел —
свет Облака в себе.
ПУТЬ ЛИ БО
Он говорил о себе «ке» – гость, пришелец. В одном из стихотворений поэт писал: «Я вольная ладья, не знающая пристани». Ли Бо утверждал, что является потомком легендарного Лао-Дзы и примерял к себе фрагмент из «Дао Дэ Цзин» о «страннике, навеки утратившем возможность вернуться назад».[109]109
Пер. А. Кувшинова.
[Закрыть] Собственную поэзию Ли Бо определял как «любовь к дороге, без отдыха для вдохновенного сердца». Он принадлежал к великолепной плеяде поэтов эпохи династии Тан.
Ли Бо появился на свет в 701 году недалеко от того места, где теперь расположен город Токмак (север нынешней Киргизии). Детство и молодость провел в Сычуани. Провинция славилась древними шаманскими традициями, сформировавшими даосизм. У даосских монахов Ли Бо учился каллиграфии и борьбе (школа «внутренней алхимии»), игре на лютне, медитации, географии, истории и искусству владения мечом:
В тиши я познал письмо и меч.
На протяжении всей жизни Ли Бо встречал на своем пути мастеров Дао и чань-буддизма. Порой и жил среди них некоторое время. Словно набирался сил перед тем, как отправиться дальше… Маршрут определялся иероглифом «вен».
Иероглиф «вен» может означать как литературное произведение и способ мышления, так и образ мира, расположение звезд, ритм гор и рек. «Вен» показывает, что узоры жизни, поэзии и Космоса родственны. Восходят к одному праисточнику.
Вот, например, отблеск луны, подобный осеннему инею, в «Ночных мечтаниях». Подымая глаза вверх, поэт видит луну, опуская вниз, – заглядывает в свое прошлое.[110]110
Сергей Торопцев, один из наиболее выдающихся российских комментаторов творчества Ли Бо, предполагает, что «Ночные мечтания» возникли не в постели (как думает Ярек Завадский), а на деревянном ложе у монастырского колодца во время одного из пребываний Ли Бо в даосском монастыре Силин в 727 году.
[Закрыть] Отражение луны в воде отсылает нас к космическому пространству, осенний иней (время года, седина) – символизирует быстротечность человеческой жизни. Таким образом, одно пятно света рождает два разных узора.
С луной Ли Бо связывали особые отношения. Луна была не только героиней многих его стихов (в стихотворении «Под луной одиноко пью» поэт приглашает ее выпить вместе с ним и тенью…), но также вошла в легенды как причина его смерти. В 761 году Ли Бо утонул пьяным – якобы пожелав обнять отражение луны в реке. Хотя Григорий Чхартишвили[111]111
В книге «Писатель и самоубийство» (1999). Рассматривая исторический, юридический, религиозный, этический, философский и иные аспекты самоубийства, книга уделяет особое внимание судьбам литераторов-самоубийц. Последняя часть книги – «Энциклопедия литературицида» – содержит более 350 биографических справок о писателях, добровольно ушедших из жизни.
[Закрыть] утверждает, что это был отнюдь не несчастный случай, а чрезвычайно изысканная форма самоубийства.
Пьянство Ли Бо также стало легендой. Выпивка была для него ритуалом, например, в праздник двух девяток (в девятый день девятого месяца по лунному календарю) поэт уходил в горы, чтобы на какой-нибудь вершине предаться одиноким возлияниям. Он пил рисовую водку, настоянную на лепестках золотых хризантем. Так Ли Бо очищал разум от лишних мыслей, а порой и успокаивал сердце.
Алкоголь для Ли Бо не был пороком, напротив – он высвобождал в нем творческую энергию и полет фантазии. Временами однако возлияния доводили поэта до беды. Однажды за излишнюю откровенность Ли Бо оказался в тюрьме.
Ли Бо занимался шань шуй-ши, то есть «поэзией гор и вод» (не поэзией о горах и водах!): пейзаж в ней становится соавтором, поэт же выполняет функцию медиума, через которого говорит природа. Это род лирического созерцания пейзажа – приближающийся к молитве. Следует заметить, что иероглиф «ши» состоит из двух графем: «слово» и «храм». Поэзия гор и вод оказывалась таким образом храмом слова, в котором поэт чтил вечную Великую Природу.
Жанр шань шуй-ши породила даосская и чань-буддистская практика медитации, заключающаяся в растворении границы между «я» и «не-я». Иначе говоря, в уединении, которое вмещает в себя вселенную. Ли Бо называл уединение в горах наполнением пустоты и, отсылая к Чжуан-Цзы, утверждал, что прежде всего нужно открыться самому, чтобы дыхание Великой Природы могло играть на тебе, словно на флейте, – как играет в расщелинах скал или в дуплах деревьев.
Это вовсе не означает, что Ли Бо был вечным отшельником. Периоды одиночества сменялись у него шумными пирушками – в Чандонге, где вместе с группой поэтов он создал цех «Шестеро отшельников из Бамбуковой рощи», при дворе императора Сюаньцзуна в Чанъане, где Ли Бо участвовал в заседаниях совета «Восьми бессмертных за чаркой», в состав которого входили придворные. В Ли Бо не было ни грана мрачного аскетизма. Он был типичным даосистом – человеком, повинующимся своей природе.
Лишь в поэзии он требовал от себя подлинной дисциплины и сдержанности. Это школа одного из мастеров внутренней алхимии, который каждую свободную от занятий минуту использовал для обтачивания огромного железного столба. На вопрос поэта, какова его цель, тот ответил, что хочет выточить иглу.
ПИРАС (I)
В лагере пастухов
Мы, лапландцы, подобны оленям: весной тоскуем по горам, зимой устремляемся в лес.
Книга Лапландии
На одном из саамских наречий слово «пирас» означает «семья» или «род». Семья ассоциируется с домом. Для северных кочевников родным домом была их кочевая тропа, обычно принадлежавшая семейной общине. Возникает вопрос – можно ли назвать сегодняшних кольских саамов кочевниками? Выяснить это я попытался в недавно образованной общине «Пирас». Это один из новейших гибридов постсоветской северной экономики – то ли частная ферма, финансируемая на западные гранты, то ли ООО. Но прежде всего следует уточнить понятие «кочевничество». В случае с саамами это вопрос непростой.
Специфический – полуоседлый, полукочевой – ритм жизни кольских аборигенов не раз заставлял исследователей возвращаться к проблеме саамского кочевничества. Идеи высказывались диаметрально противоположные, в зависимости от трактовки самого понятия, а точнее – от учитываемых при этом факторов: климата, почвы, ментальности, типов жилища и так далее. Итог дискуссии подвел в свое время Владимир Чарнолуский в монографии с длинным названием «Материалы по быту лопарей. Опыт определения кочевого состояния лопарей восточной части Кольского полуострова» (сегодня это библиографическая редкость). Советский этнограф собирал эти материалы до начала коллективизации (книга вышла в 1930 году), а потому имел возможность наблюдать более или менее естественный быт саамов, не искаженный большевистскими экспериментами. С другой стороны, однако, следует помнить о влиянии коми-ижемцев, которые прибыли на Кольский полуостров примерно за полстолетия до Владимира Владимировича и уже успели нарушить традиционный образ жизни местных жителей.
Описывая феномен кочевничества, Чарнолуский опирается на три фактора. Во-первых – кочевой образ жизни возможен как при выпасе оленей, так и при рыболовстве, охоте и даже при зачаточных формах земледелия. Во-вторых – в зависимости от рода занятий кочевники пользуются различными типами жилищ – переносными и постоянными постройками. В-третьих, в течение года кочевники перемещаются в определенных направлениях по территории родовой общины, на которой расположены постоянные стойбища, соответственно сезону и роду занятий.
Исходя из этих факторов, Чарнолуский определяет кочевничество как «образ жизни людей в симбиозе с копытными, четко скоординированный с природными биологическими ритмами – нерестом рыб, течкой животных и вегетацией культивируемых растений, – которые определяют направление кочевий, а также места кратких или длительных стоянок» (выделено мною. – М. В.).
Таким образом, кочевничество – не способ заработать на хлеб, а специфический образ жизни целого рода, и следовательно, система выпаса оленей совхозными бригадами с кочевничеством несовместима. Семейная жизнь бригадных пастухов, то есть проведение досуга за бутылкой или перед телевизором, проходит в поселке и сосредоточена вокруг продмага, а сезонные поездки в тундру со стадами оленей напоминают скорее вахтовый метод работы нефтяников на буровых вышках Карского моря или геологов на Урале. Те тоже часть года проводят вдали от дома.
При таком подходе не только разрушается традиционный уклад кочевой семьи, в котором у каждого есть четко определенное место – в чуме (чем более уважаем член рода, тем ближе к огню он сидит) и при стаде; вымирают также традиционные формы кустарного промысла (шитье шкур, резьба по кости) и фольклора (песни, сказки), которыми кочевники занимались в свободное время. Не говоря уж об обрядах, связанных с домашним очагом, о культе предков и шаманской медицине. Кардинально изменилось и отношение к оленям: вместо подчеркиваемого Чарнолуским извечного симбиоза человека и животного – подсчет прибылей и убытков.
Другими словами, разрушая стержень кочевничества – кочевую семью, роль женщины в которой представляла собой уникальный реликт эпохи матриархата, советская власть практически полностью уничтожила сам феномен кочевничества на Кольском полуострове.
«Практически», но все же не полностью: недавно группа энтузиастов предприняла попытку возродить на Кольском полуострове традиционный выпас оленей. Благодаря поддержке Кобелева, президента Сапми, они получили большой датский грант на организацию пастушьей общины «Пирас» и арендовали весьма лакомый кусок Ловозерских тундр. Что ж, времена для подобной инициативы как нельзя более благоприятные: совхозы изживают себя, не в силах адаптироваться к новым условиям, границы приоткрываются, а следовательно, легче получить помощь от скандинавских соплеменников. Плюс мода на культуру малых народов и туристичекий бум на Кольском полуострове. Только дурак этим не воспользуется.
Ясное дело, не обошлось без зависти и проклятий в адрес предприимчивых саамов. Каких только сплетен я не наслушался! Мол, организаторы «Пираса» грантовые деньги разворовали, а бедных пастухов оставили с носом. Еще они якобы дерут с русских туристов втридорога за поездки на оленьих упряжках, а с немцев («немцами» тут называют иностранцев) берут валюту даже за простой фотоснимок с оленем. И вообще, вся эта община – фикция для чиновников, у них и стад-то никаких нет, просто арендовали подходящие территории, чтобы устроить там туристические и лыжные базы. И так далее и тому подобное. Словом, не «пирас», а «пидрас».[113]113
Пример пластичности русского языка: достаточно добавить одну согласную, и вместо обычной семьи («пирас») мы получаем группу педерастов («пидрас»). Так нарекли саамскую фирму охранники заповедника Сейдъявр, когда мы спросили, как добраться до общины пастухов. Продемонстрировав, что, во-первых, Север еще не познал «политкорректности», позволяющей трактовать связь двух (и более) мужиков как нормальную семью, а во-вторых – что за неприязнью охранников заповедника к пастухам стоит конфликт интересов в Луяврурте.
[Закрыть]
Признаюсь, меня заинтересовала как инициатива предприимчивых саамов, так и распространяемые о них слухи. И вместо того, чтобы отправиться на летний выпас с бригадой совхоза «Тундра», как планировал поначалу, я отправился к пастухам из общины «Пирас».
Лагерь «Пираса» расположен в юго-западном уголке озера Луявр у подножья горы Пункаруайв, почти напротив острова Колдун. Добраться до лагеря не так просто. Казалось бы, самое разумное – судя по карте – идти от Ловозера. Но летом без лодки это сложно, поскольку приходится полагаться на интуицию – дороги нет, то и дело проваливаешься по пояс, а зимой без «Бурана» – тоже риск, ведь нужно пройти на лыжах озеро Луявр вдоль, то есть около двадцати шести километров по открытому пространству, что, учитывая частую смену погоды (в любой момент может разразиться пурга или опуститься густой туман), представляет серьезную опасность. Я знаю, о чем говорю – бывал в «Пирасе» и летом, и зимой. Поэтому советую заранее договориться с пастухами, чтобы помогли с транспортом.
В первый раз мы прибыли туда в ягодный сезон. От устья ручья Сейдъяврйок, через который нас переправили на лодке сторожа из Мотки, оставалось пройти десять верст пешком. Вроде, ерунда, да только это расстояние измерено линейкой по карте, а шли мы, приноравливаясь к береговой линии Луявра. То есть путем более извилистым, чем в лабиринте. Да еще с озера ветер нес ледяной дождь, а на скользких камнях, окатываемых волнами, нога то и дело подворачивалась. Несколько раз мы отступали от воды вглубь суши, но упирались в заросли танцующей березы[114]114
Танцующей березой называют здесь карликовую березу (betula nana), которая своими судорожно вывернутыми ветвями действительно напоминает подростка на танцплощадке…
[Закрыть] и непроходимые ягодники… Приходилось возвращаться на берег. Сколько продолжалась эта канитель – трудно сказать. Часы я не выношу, а небо было пасмурным, так что у солнца не спросишь. Наконец в очередной бухте мы наткнулись на две моторки, пустые ящики для ягод и пару жестяных бочек, брошенных на песок. Справа, откуда-то от подножья Пункаруайва доносилась рваная ритмичная музыка – русский рэп.
– Место нашли – лучше не придумаешь.
От лодок тропа вела по просторному ковру серебристого ягеля и красных кустиков. Пройдя двести метров, мы вышли к веже – полусфере с прорубленными в пожелтевшей березовой древесине окнами. Чуть дальше – брезентовый чум, рядом полевая кухня и два столба с фонарями, провода, генератор и умывальник на осине, развешанные на кольях сети, пара самоедских санок, «Буран» под навесом, поленница и топор, а также масса разбросанного повсюду барахла. Позже Валерий объяснял мне, что на мху вещи хорошо видны, не потеряются… Сбоку будка сортира под рябиной и яма для отходов. Вот и все стойбище.
– Добро пожаловать в «Пирас», – бросил, выглянув из вежи, коренастый мужик, – залезайте внутрь.
Это был Валерий Теплаков, по прозвищу Лемминг, главный пастух «Пираса». Один из создателей общины. Фигура, заслуживающая отдельной повести, особенно когда, познакомившись поближе, Валерий немного приоткроет тебе душу. Пока я знал о нем немного, причем слухов было больше, чем фактов. Наполовину русский, наполовину коми, сам себя считает саамом. Прозвищем обязан неистощимой энергии. Способен сутками ходить по горам в поисках стада. Кроме того, имеет черный пояс по дзюдо (сам Путин ему руку пожал!), был чемпионом и долгое время тренировал молодежь в Ревде. Там и женился – на одной из своих воспитанниц. Клуб выделил квартиру. Потом Валерий рассорился с начальством, оставил семью в поселке и отправился бичевать[115]115
Бичевать – бродяжничать. Кроме того, в этом слове скрыта ассоциация с ироническим определением «бывший интеллигентный человек».
[Закрыть] по тундре. Трудно сказать, чем бы все это закончилось, если бы не «Пирас». Общине требовался именно такой человек, как он – одинокий, без жены (ведь какая жена сегодня согласится в тундре сидеть), к тому же оленей любит, умеет с ними договориться. А что не саам, так что ж… Настоящие пастухи среди саамов повывелись. Вот и все, что мне удалось узнать.
Позже, познакомившись и даже немного подружившись с Валерием (многими своими чертами Лемминг напоминал мне товарищей-альпинистов из артели «Гданьск»),[116]116
Артель занималась покраской фабричных труб и прочих высотных конструкций.
[Закрыть] я открыл в нем немало удивительного – глубокий ум и доброе сердце, но, пожалуй, больше всего привлекло меня то, что он читал. Особенно подаренная им книга – зачитанный до дыр, без обложки, весь исчерканный «Карманный оракул» Валтасара Грасиана-и-Моралеса.[117]117
Балтасар Грасиан-и-Моралес (1601–1658) – испанский писатель, философ и теоретик литературы; иезуит.
[Закрыть]
Сборник афоризмов испанского иезуита, представителя барочного концептуализма XVII века – у пастуха на Кольском полуострове? Фантастика…
Вежи у Кольских лопарей вышли из употребления в тридцатые годы прошлого века. «Последнюю вежу в Йоканде, – писал Чарнолуский, – разобрали в 1927 году. Еще несколько осталось в районе Семиостровска и Сосновки, но и они скоро разделят судьбу йокандской». Как утверждает советский этнограф, лопари предпочитали жить в тупах, небольших дощатых постройках, по форме напоминающих русские охотничьи избушки, только более примитивные.
Вежа была своего рода постоянной квартирой кольского кочевника, в отличие от куваксы, которую пастух возил с собой и разбивал в стойбищах или там, где заставала его непогода. По форме вежа напоминает конус. Основа – вкопанные в землю доски, они же служат обшивкой, не давай грунту осыпаться внутрь. Каркас тоже дощатый или из березовых жердей – нижние концы заколачивали в основу, а верхушки связывали вместе. Дополнительно конструкцию укрепляли поперечными ивовыми прутьями и прикрывали дерном и мхом, оставив в верхушке конуса небольшое отверстие дымника. Снаружи вежа выглядела, как огромный обомшелый камень или небольшой пригорок. Неудивительно, что в Европе о лопарях когда-то рассказывали, будто они живут под землей.
А может, мои ровесники узнают в этом описании шалаши, которые мы строили в детстве, когда телевизоров было мало и дети большую часть времени лазили по деревьям и играли в индейцев. Можете себе представить мои чувства, когда я впервые увидел древнюю лопарскую вежу. Нет, не эту, у подножья Пункаруайва, о ней ниже. Настоящую саамскую вежу я увидел в Ревде, в музее «Севредмет».[118]118
Краеведческий музей ОАО «Северные редкие металлы» в пос. Ревда.
[Закрыть] Более того, мне удалось в ней переночевать! Это была первая моя, незабываемая, ночь на Кольском полуострове.
Осенью 2005 года – закончив «Дом на берегу Онего»[119]119
На русском языке книга выйдет в Издательстве Ивана Лимбаха в 2011 году
[Закрыть] и уже задумав новую книгу, я отправился на разведку в Ревду. Почему в Ревду, а не в Ловозеро? Потому что на Кольском я тогда никого больше не знал – у меня был только телефон Ивана Вдовина в Ревде. Получил я его от московского этнографа Макса Кучинского. Макс уже много лет занимается саамами, одновременно являясь активистом российских «Хранителей радуги»,[120]120
Международная радикальная экологическая организация.
[Закрыть] которые заняты защитой природы и одновременно помощью малым народам Севера. Узнав, что я собираюсь писать о саамах, Кучинский дал мне координаты Ивана и лист коки, привезенный на счастье из Боливии, с какого-то сборища «зеленых»! Позже наши тропы не раз пересекались – то в Москве, в клубе ОГИ, то на Кольском…
Об Иване нужно рассказать особо… Выпускник московского горного института, в Ревду он приехал в 1980-е годы – на стажировку. Понравилось – рядом горы, дикая природа, а до Москвы всего два часа самолетом. Остался. Десять лет работал под землей, в забое. Еще четыре года трудился на поверхности, потом расстался с «Карнасуртом», но не окончательно – перешел в музей при комбинате, предыдущий директор которого переехал в Умбу. В музее Вдовин открыл в себе краеведа. Он организовал экспедиции, добывал экспонаты, даже фильмы понемногу снимал. Несколько его документальных лент показало по местному каналу мурманское телевидение (в частности, об аэродроме в тундре, который строили пленные поляки). Но всю жизнь сидеть в музее было скучно – неуемная энергия требовала выхода. Иван попробовал себя в политике, дошел до заместителя главы ловозерского региона, но вскоре понял, что политическая возня – не его стихия. Вернулся к природе – стал сперва директором заповедника Сейдъявр, затем возглавил все природные заповедники Кольского полуострова. Недавно купил дельталет (дельтаплан с мотором) и обозревает свои владения сверху. Все свободное время проводит в Интернете.[121]121
Заинтересовавшихся отсылаю к его Интернет-странице: www. ruslapland.ru
[Закрыть]
Вдовин мне понравился сразу. Я почувствовал в нем родственную душу – сосредоточенность одинокого волка и нелюбовь к дешевой популярности. В Ревде Иван принял нас с распростертыми объятиями и сразу повел показывать музей. А показывать было что. Прежде всего – богатая коллекция минералов из Луяврурта – сотни экспонатов, в том числе куски «лопарской крови», крошки которой я не раз находил потом на берегу озера Духов. В мрачном закутке выставочного зала – лагерная экспозиция, оплетенная колючей проволокой. А в центре – словно только что из тундры – старая лопарская вежа.
– Последняя на Кольском! – сказал Иван.
Ее обнаружили в 1998 году на берегу озера Вудьявр (Болотистое), в среднем течении реки Поной. Полусгнившая вежа торчала среди болот. Было ясно, что так она долго не протянет. Сотрудники немедленно решили перенести вежу в музей. Но каким образом?
Это были почти реставрационные работы. Нижний венец распадался в руках, каркас был примерно в таком же состоянии, в обшивке из дерна выросла березка. Эти гнилушки нужно было погрузить на вертолет. Перевезти на место и там сложить заново, словно трухлявый пазл. Представляешь?
Зато благодаря этому головоломному предприятию у вас есть возможность переночевать в последней настоящей саамской веже Кольского полуострова.
Потому что в музее Вдовина – и это предмет особой гордости хозяина – в отличие от всех других музеев на свете, к экспонатам можно сколько угодно прикасаться, ощупывать их, а вежей – даже пользоваться. Что ж, такой удивительный шанс мы упустить не могли.
И хотя все было не по-настоящему – вежа ведь стояла не в тундре, а на музейном паркете, внутри это не ощущалось. Наоборот, стоило нам через маленькое отверстие проскользнуть вовнутрь, очутиться среди оленьих шкур, как мы забыли об окружающей действительности и с головой погрузились в некий фантастический архетипический сон. Не зря Роберт Скалл[122]122
Роберт Скалл – коллекционер поп-арта.
[Закрыть] (упоминаемый Брюсом Чатвиным в одном из романов) в своей лекции в Метрополитен-музее утверждал, что «закапывание в землю – один из древнейших человеческих инстинктов». В музее Вдовина я смог в этом убедиться на собственной психике.
Ночью я встал по нужде. В туалет надо было идти через весь выставочный зал. В окна светила луна. В витринах сверкали минералы из Луяврурта: ильмайокит, карнасуртит, ловдарит, мурманит, сейдозерит, умбозерит, опал, эвдиалит, рамзаит и десятки других. Из лагерного угла доносилось чье-то тяжелое дыхание. Я вернулся в вежу и облегченно вздохнул.
Издалека вежа в пастушьем лагере под Пункаруайвом напоминала скорее кемпинговый домик эпохи раннего постмодернизма, нежели жилище северного кочевника. Разве что традиционно купольно-конусной формой – да и то вежа больше походила на иглу.[123]123
Иглу – зимнее жилище эскимосов. Представляет собой куполообразную постройку диаметром 3–4 метра и высотой около двух метров из уплотненных ветром снежных или ледяных блоков.
[Закрыть] Почти вся из дерева и стекла (вежа полностью застеклена!), внутри – благодаря большим окнам на все четыре стороны – очень светло. Помню, что, привыкший к тусклому полумраку северных рыбацких избушек, я уже на пороге обратил внимание на свет: как раз выглянуло из-за туч солнце, его лучи буквально лились в окна, размещенные по окружности. Еще меня поразило, что вежа такая просторная. Я бы никогда не подумал – глядя снаружи – что внутри столько места.
В основании вежи – круг плюс две небольших прямоугольных пристройки по бокам. Одна – что-то вроде прихожей: там висят пастушьи куртки, малицы[124]124
Малица – длинная мужская одежда глухого покроя у ненцев, частично у коми, хантов и манси (оленеводов). Шьется из оленьих шкур шерстью внутрь, только подол – шерстью наружу; иногда имеет капюшон из более тонких шкур мехом вверх; к рукавам пришиваются рукавицы.
[Закрыть] и дождевики, валяются болотные сапоги, валенки и пимы,[125]125
Пимы – меховые сапоги у северных народов.
[Закрыть] а также какие-то детали упряжи. В другой пристройке, задуманной как кухня, – маленький продуктовый склад (пищу готовят на железной печке в центре вежи). Вокруг печи – дрова. Справа на пол у стены брошены оленьи шкуры (на них – несколько заросших туристов из Мурманска, ненастье держит их тут, в неволе, уже неделю, потому что в такую погоду даже местный житель не рискнет переправляться на лодке через Луявр), слева маленький столик на троих, максимум четверых, небольшая скамейка да хромой табурет. Над столом висит индейский амулет из штата Мэн – «ловец снов» из кораллов и перьев – подарок канадца Джона. Раненого медведя, который уже неделю шатался поблизости, подстреленный каким-то незадачливым браконьером, отгоняли громким рэпом из стоящей во дворе колонки, провод от нее тянется под стол к усилителю.
