Текст книги "Тропами северного оленя"
Автор книги: Мариуш Вильк
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)
Я выглядываю в окно. Скоро прилетят птицы. По дороге им следует остерегаться пятен мазута, сернистых испарений, ружей охотников и санитарных кордонов.
– Удачи вам, братья-птицы!
18 марта
– Секрет кустарных промыслов – в кончиках пальцев, – говорит Анастасия Елисеевна, гуру саамской вышивки, а я все пытаюсь припомнить, где слышал похожую фразу. – Разные девушки ко мне приходят учиться. Есть более способные, есть – менее. Но случаются такие, которые с первого урока вышивают как по писанному. Сразу видно, их пальцы сами вспоминают древнее ремесло. Не знаю, может, гены, а может, и материя подсказывает им, как действовать. Ведь наши ладони тысячелетиями выделывали кожи, обрабатывали кость и сплетали сухожилия. Порой только коснешься материала – и память возвращается.
Как и вся жизнь саамов, их кустарные промыслы связаны с оленем. Он дает основные материалы для работы: кожу, рога и кость. В зависимости от продукции, саамские художественные промыслы подразделяются на твердые (из рога и кости) и мягкие (из кожи и меха). Школа мягкого рукоделия – в двух шагах. Из моего окна видно маленькое деревянное здание, а рядом снежные призмы – там вылеживаются кожи недавно забитых оленей – это один из способов очищения их от шерсти. Я воспользовался случаем, чтобы поговорить со знаменитой мастерицей Анастасией Мозолевской. Мы встретились в ее классе.
О себе Анастасия Елисеевна рассказывает скупо. Из семиостровских саамов. Фамилия – от русского мужа. Самые светлые воспоминания сохранились о детстве в тундре. Летом они кочевали с оленьими стадами к Баренцеву морю, на зиму возвращались в Семиостровье. Сегодня мало кто знает, как на самом деле жили в те времена. Твердят, например, что кочевники не мылись, а Анастасия Елисеевна помнит, как мама два раза в день купала ее в деревянном корыте – «чтобы лучше росла». Или вот тараканы… Здесь все квартиры ими кишат, а в тундре никто и не подозревал об этой напасти.
– А потом?
– Коллективизация, колхоз в Варзине. Из ста двадцати семиостровских саамов погиб каждый третий. А тех, что выжили, прикончили госпоставками.
Слово «госпоставка» Елисеевна записывает мне на листочке бумаги, чтобы я лучше запомнил. Когда она говорит об этом, губы у нее дрожат. Саамов обязали сдавать государству определенное количество мяса. Последнего оленя отец забил в 1938 году.
И вскоре умер сам. Семья постепенно распалась. Мать жила в колхозе, дети – в интернатах.
В 1961 году Анастасия Елисеевна закончила Ленинградский институт народов Севера имени Герцена. Затем преподавала биологию и химию в школах Умбы, Оленегорска и Кировска. Надолго нигде не задерживалась. Может, гены предков-кочевников? Особенно летом на нее находило. Массу денег тратила на путешествия. Тем временем варзинский колхоз ликвидировали. Маму и других жителей переселили в Ловозеро. Дали квартиру, мама уговаривала ее приехать. Остепенись, – твердила, – хоть мебель купи.
– А я чувствовала, что если на меня снова накатит, я эту мебель топором изрублю.
Ловозеро Елисеевне не по душе. Ни моря, ни привычной с детства семги (здесь ловят только озерную рыбу). У них в Семиостровье говорили, что выдать девушку за ловозерского саама – все равно что важенку под нож пустить. Но только это в книге лучше не писать, а то местные живьем съедят.
– Не волнуйтесь, я пишу по-польски. Никто этого не прочтет.
Лишь выйдя на пенсию, она переселилась к матери. Тогда и занялась рукоделием. Многому научилась дома, вернее, в тундре. Там их с детских лет приучали к работе – не то что сегодня. Шатаются сопляки без дела с утра до вечера, только и зыркают, где бы «сникерс» стырить. Наверное, поэтому саамы сделались такими ленивыми.
– Думаю, это проблема не одних только саамов, – вступился я за соотечественников Анастасии Елисеевны. – В русском Заонежье, где я прожил последние четыре года, подростки тоже предпочитают пить пиво на пристани в ожидании туристов, а не трудиться. А ведь когда-то Заонежье славилось своими ремеслами. Сегодня все продается на рынке, так охота была маяться?
– Во-первых, не всё… Например, душу, которую женщина вкладывает в яры, когда шьет их вручную, ни на каком рынке не купишь. Кто знает, что больше греет мужчину в тундре – олений мех или женская энергетика? Во-вторых, художественные промыслы хранят в себе саамский дух. Взгляните на эти старинные узоры, – Елисеевна показывает мне фото своей коллекции. – Это же зашифрованные в орнаменте северные мифы. Даже если сегодня мало кто умеет прочитать эти рисунки, их сила обязательно поможет.
Сначала было непросто. Давали себя знать годы коммунистической уравниловки. Старинные узоры и навыки утеряны. Всему пришлось учиться заново. К счастью, еще живы были старые мастерицы: Прасковья Захарова, Мария Конькова, Ольга Данилова. Хуже обстояло дело с узорами. Анастасия Елисеевна ходила по домам, просматривала старые фотографии. По фрагментам собирала. Очень помогли сонгельские саамы, вывезшие традиционную саамскую одежду в Финляндию, куда бежали во время финско-советской войны в 1938 году – благодаря им многое удалось воссоздать. В 1990 году Анастасия Мозолевская открыла курс мягкого рукоделия в ловозерском ПТУ. Это был перелом! Тремя годами позже на выставке «Art Arctica» показали первую часть саамской коллекции: одежду жениха и невесты, парадную упряжь, комплект головных уборов. С этой выставкой они объехали Швецию, Гренландию, Канаду и Аляску. Вернувшись, организовали кустарный цех «Чепас саами», то есть «Саамские мастера». Анастасия Елисеевна руководила им на протяжении десяти лет. В 2003 году вместе с Екатериной Мечкиной написала учебник «Саамское рукоделье». Еще пополнить коллекцию – и можно спокойно умирать.
– Расскажите мне, как выделывают оленью шкуру.
– Освежевав оленя, шкуру очищают от жил и жира и закапывают в снег. Снег тает, и шерсть выпадает сама. Для дубления используют древесную кору. Ольха придает коже красный оттенок, береза красит ее в коричневый цвет, ива – золотит. Кору собирают весной, когда соки только начинают кружить по стволу дерева. Сушат, измельчают, кладут в медный сосуд и заливают колодезной водой. После закипания охлаждают до температуры 25–35 градусов Цельсия. Кожу вымачивают в этом отваре полсуток. Потом специальным костяным скребком очищают от остатков жил и заливают свежим отваром еще на сутки. Затем кожу отжимают, сушат на воздухе – в тени! Как высохнет, разминают ладонями, пока она не станет эластичной, мягкой. Из такой кожи можно сшить голенища для тоборок (вид летней обуви. – М. В.), путевые мешки, ножны, кисеты и тапочки. А наши мужчины плетут из нее арканы.
– Вот тут на столе кожа розоватого оттенка. Откуда такой цвет?
– Это мое изобретение. Розовый цвет придает коже настойка сухого околоцветника морошки.
– С мехом, наверное, больше возни?
– Ну, мех бывает разный – в зависимости от возраста животного, части тела и времени года, когда снимали шкуру. Пыжик – мех месячного теленка, обычно используемый для шапок. Неблюйку сдирают с трехмесячного олененка, из нее можно шить зимнюю одежду. Выросток, шкура полугодовалого оленя, служит для производства замши высшего сорта. Постелью мы называем зимний мех взрослого животного, предназначенный на роввы (спальные мешки). Койбы снимают с ног оленя на меховые ботинки или рукавицы. Подошвы делаем из лобаша, то есть меха со лба оленя или из щеток над копытами. Чтобы приготовить закваску для выделки меховых пластин, надо разварить печень молодого оленя и разминать руками, пока не получится однородная масса…
Ура, наконец-то вспомнил! Это у Василия Розанова я когда-то прочитал, что тайна писательства – в кончиках пальцев. Но разве писательство не сродни рукоделию? Сперва следует размять пальцами реальность (например, печень оленя) и лишь потом сшивать сюжет.
23 марта
Татьяна Леонидовна заведует отделом краеведения в местной библиотеке. Страстная энтузиастка своего дела, она с самого начала активно мне помогает. Татьяна Леонидовна считает, что иностранцу саамы расскажут больше. Потому что не раз слышала от местных старух, что они скорее унесут саамские тайны с собой в могилу, чем передадут их русским. Пару лет назад Татьяна сфотографировала в питерском Музее Арктики и Антарктики скульптуру со знаменательным названием «Тундра молчит». Эта небольшая фигурка из бронзы изображает сидящую по-турецки сгорбленную женщину (с индейскими чертами лица) – отвернувшись от зрителя, она курит трубку с длинным чубуком.
– Чем не символ? Отвернувшееся от нас лицо…
27 марта
Интересно, догадывается ли кто-нибудь из туристов, которые толпами съезжаются в Ловозеро на Праздник Севера, что этот маленький франт – саам в долгополом черном пальто – местный нойд? А еще художник и скульптор, член Союза саамских художников. Яков Яковлев.[61]61
Яков Яковлев (р. 1962) – живописец, художник книги, мастер декоративно-прикладного искусства.
[Закрыть]
Мы познакомились в день моего приезда – Яков работал тогда художником в Центре саамской культуры. Мне представила его руководительница Центра, Лариса Павловна,[62]62
Лариса Павловна Авдеева.
[Закрыть] сообщив, что Яков оформил их чум (сделал эскизы и расписал потолок изображениями героев саамских мифов), а теперь делает шаманские бубны для театра «Танцующие саамы», которым руководит его жена Галина. Мы обменялись всего несколькими фразами, потому что Центр готовился к спектаклю для москалей, встречающих Новый год в русской Лапландии, но Яковлев сразу пришелся мне по душе. Он был – о чудо! – открыт к общению с чужаками, что для саама редкость.
– Это не я играю на бубне, – сказал он, ударив палочкой из оленьей кости по натянутой коже, – а бубен с нами говорит. Поэтому не обращай внимания на мои удары, а вслушивайся в его звуки.
– Почему на твоем бубне нет никаких рисунков? – спросил я, вспоминая магические знаки на бубнах саамских нойдов со старых гравюр.
– Видишь ли, я делаю эти бубны для детей из нашего театра, а не для камлания.[63]63
Камлание – техника экстаза, с помощью которой шаман покидает свое тело и попадает в мир духов.
[Закрыть] Кроме того, за каждым рисунком из тех, о которых ты спрашиваешь, стоят определенные силы. Мало кто из взрослых способен с ними совладать. Всякое бывает.
– Откуда вы черпаете вдохновение для своих спектаклей? Ведь языческие традиции у саамов, кажется, давно угасли.
– Это не совсем так. Вопрос, что мы вкладываем в слово «язычество». Если принять христианскую точку зрения, согласно которой язычество есть религия первобытных людей, еще не дозревших до абстрактного понятия Бога и поэтому почитающих божков камней и животных, то не о чем говорить. Если же считать, что язычники – не идолопоклонники, а люди, неотделимые от природы, то…
– Неотделимые? – прервал я его. – Что вы имеете в виду?
– Я имею в виду то, что христиане именуют душой, утверждая, что ею обладает только человек. Для нас же одухотворена вся природа. Куда ни посмотришь – отовсюду выглядывают духи: из человека, животного, дерева, реки, камня. Поэтому любой стебелек обладает силой – этим, впрочем, испокон века пользуется народная медицина. Мы почитаем природу и считаемся с ней. А главное – знаем ее! Когда на Север пришли христианские миссионеры, язычество подверглось гонениям. Прежде всего стали уничтожать наши бубны, благодаря которым мы сохраняли связь с духами предков. Потом нас погнали с кочевий, отрывая от священных мест, где из века в век копилась духовная энергия, дававшая нам силу. Наконец, принялись и за саму природу. Сегодня последствия видны невооруженным глазом – достаточно взглянуть на тундру. Короче говоря, с приходом на Север религии, которая объявила человека владыкой природы, начался процесс экспроприации.
– Ты напомнил мне одну северную легенду. Про то, что люди – паразиты на теле Важенки-Земли, а тундра – ее шерсть. Люди – словно личинки опасного подкожного овода. Эта муха откладывает яички в шерсти оленя, а личинки затем проникают под кожу, что нередко приводит к смерти животного. Сегодня, когда в распоряжении этих паразитов имеются буровые вышки и газопроводы, чтобы высасывать из Важенки-Земли жизнь, – шансов никаких.
– Поэтому мы с Галей хотим напомнить саамам об их древних дохристианских традициях. Важенку-Землю мы этим вряд ли спасем, но хотелось бы верить, что хоть наши дети что-то поймут и благодаря этому их дети еще застанут в тундре живых важенок. В противном случае нам останутся только погремушки, – Яков вынул шаманский инструмент, сделанный из высушенного оленьего горла и потряс его.
В горле оленя что-то тихо пересыпалось. Словно в песочных часах.
28 марта
Я долго собирался навестить Якова в его мастерской и каждый раз что-то мешало. То он уехал в Швецию с выставкой, то в Норвегию на камлание к тамошним нойдам, то телефон отключен – в общем, мы никак не могли договориться. Словно кто-то испытывал меня: мол, сперва поживи здесь, посмотри нашими глазами, перезимуй, а весной поговорим. Я давно заметил, что на моей тропе все происходит в свое время, и, как бы я ни планировал, как бы ни старался, тропа сама выводит меня, куда нужно – в свой срок. Более того, оказывается, что, подчиняясь тропе, я выигрываю, а если пытаюсь перехитрить обстоятельства, то обычно попадаю впросак. Так что теперь я терпеливо осваиваю трудное искусство без-действия.
В конце концов я навестил Якова Яковлева в его мастерской. Это блочный дом по соседству, на улице Вокуева. В двухкомнатной квартире на четвертом этаже Яков устроил мастерскую и галерею, а сами они с Галиной живут в ее квартире в соседнем подъезде.
Яков принял меня в элегантном костюме из серой фланели (жилетка с золотыми пуговицами!), из кухни доносился запах только что сваренного кофе, из комнаты слышалась музыка. Цой пел о войне.
– Любишь «Кино»?[64]64
Легенда Цоя отнюдь не умерла… Пару лет назад, будучи проездом в селе Важуга на Терском берегу Белого моря, я участвовал в необычном концерте-обряде: белой ночью местные подростки собрались в одном из рыбацких сараев с гитарами и пивом и до утра пели песни Цоя.
[Закрыть] – спросил Яков первым делом.
– Конечно.
– Мы с Витей учились на одном курсе – в Ленинграде, в художественном реставрационно-строительном училище. Вместе ездили на раскопки, и уже тогда Цой бунтовал – вместо того, чтобы работать в поле, медитировал в кустах. Позже наши дороги разошлись, он пошел в рок, я – в скульптуру. А потом Витя разбился на машине, а я стал нойдом. Бывает, разговариваю с его духом.
Закончив училище в Ленинграде и отслужив в армии в Бурятии, Яков учился у разных мастеров в скандинавских странах, одновременно изучая северно-саамский диалект. Самые лучшие воспоминания он сохранил о Свене-Аке Рисфеле из Швеции, у которого в Вильхельмине овладевал мастерством изготовления саамских ножей, и об Оле Андерсене из Норвегии, который посвятил его в таинство скульптуры из капа (нарост на березе), из которого делается обод бубна. Оба, ясное дело, нойды. А вот с Пером Андерсеном они не поладили. Спор вышел из-за орнамента: Пер – традиционалист и для рукоятей своих ножей использует только древние геометрические узоры, Яков же, стремясь оживить традицию, вводит, например, мотив морошки. Поэтому у Пера он работал недолго – кстати, его фирма в Норвегии, занимающаяся производством саамских сувениров для туристов, недавно обанкротилась.
– Сам посуди, к чему копировать старые узоры? Их можно в музее увидеть.
Мы сидели на кухне, пили кофе и листали альбом с фотографиями работ Якова, которые уже разошлись по частным коллекциям. Особенно впечатляли фигурки чахкли[65]65
Чахкли – мифические существа, обитающие, согласно саамским верованиям, под землей.
[Закрыть] из капа и ножи. Костяные ножны сохранили особую форму ножа каменного века, но орнамент на них и на рукоятках был просто-таки модернистский: по-врубелевски переплетенные оленьи рога и орнамент с морошкой, которого не постыдился бы сам Бакст.
– А для меня такой нож можешь сделать?
– Пожалуйста, я как раз получил с Чукотки обломок бивня мамонта. Только как ты его через границу перевезешь?
Уж как-нибудь.
Мы перешли в большую комнату. Со стен светились полотна Якова – за окнами темнело, и в комнате царил полумрак. На огромной картине «В куваксе» огня не видно, но блеск пламени на лице нойда, облаченного в медвежью шкуру, камлающего над больным младенцем, позволял увидеть обряд словно бы с другой стороны пламени. На полотне «Коллективизация саамов» поражало солнце в правом верхнем углу – куда бегут упряжки расстрелянных пастухов-кулаков, ниже в алой заре коммунизма движутся упряжки бедняков, а мощная фигура красноармейца в остроконечной шапке (похожей на капюшон куклуксклановца) слева кажется тенью – правда, довольно-таки зловещей.
– Так раскулачили мою семью на Кильдине в 1934 году. Выжил один отец – его спрятала дальняя родственница. Родителей отца расстреляли, а остальные пропали неведомо где. У папы было десять братьев и сестер. Если бы его тогда нашли, мы бы с тобой сегодня не говорили.
Окна второй комнаты, то есть мастерской Якова, выходят на массив Луяврурт. Вид так меня восхитил, что я не сразу заметил небольшое полотно, на котором Яковлев изобразил лежащий в ягоднике старый саамский черпак (для сбора ягод). Деревянный совок с затейливой ручкой наполовину заполнен матово-синей черникой (так и хочется попробовать), а ягодник вокруг полыхает красками бабьего лета. Живой натюрморт…
В мастерской Яковлева я почувствовал приток энергии, которой прежде мне в Ловозере не хватало. Картины и скульптуры подсказывали сюжеты, стол манил взяться за перо. Поэтому я без колебаний принял предложение Якова – после возвращения из Польши пожить у него.[66]66
Увы, из этой затеи ничего не вышло: еще до того, как я вернулся в Ловозеро, Яков расстался с женой и поселился в своей мастерской. Зато благодаря нему я кое-что узнал о практике саамских нойдов. Более того, в декабре 2006 года (а точнее, на Рождество) Яша продемонстрировал мне «прикосновение смерти». Ни бубнов, ни медвежьих зубов, ни птичьих перьев у него не было, и все же во время его транса я заглянул во тьму правремен и улетел, едва не наложив в штаны от страха. (Более поздняя запись. – М. В.)
[Закрыть]
29 марта
В последнее время я получаю от читателей массу писем с вопросами о шаманах. Одни ищут литературу о шаманизме, другие – шаманскую силу. Первых я отсылаю к Харузину[67]67
Николай Николаевич Харузин (1865–1900) – русский этнограф, историк и археолог.
[Закрыть] и Серошевскому,[68]68
Вацлав Леопольдович Серошевский (1858–1945) – польский этнограф-сибиревед, писатель, публицист, участник польского освободительного движения. В 1933–1939 годах был президентом Польской академии литературы. Участвовал в рабочем движении, в 1879 за сопротивление полиции приговорен к восьми годам тюрьмы. Приговор был заменен ссылкой в Якутию, где Серошевский провел двенадцать лет. Здесь он стал писать рассказы из жизни местных жителей, собирать этнографические материалы, женился на якутке. В 1892 Серошевскому было разрешено свободное передвижение по Сибири. В Иркутске он закончил научный труд на русском языке под названием «Якуты. Опыт этнографического исследования», который был издан (1896) и премирован Географическим обществом. Этот труд является одним из наиболее полных исследований состояния традиционного быта и культуры якутов конца XIX века. В 1898 Серошевскому было разрешено вернуться на территорию Царства Польского. В конце 1890-х гг. путешествовал по Кавказу. В 1903 вместе с другим польским этнографом, Брониславом Пилсудским, участвовал в экспедиции Русского географического общества к хоккайдским айнам, прерванной из-за осложнения отношений между Россией и Японией. После завершения экспедиции побывал в Корее, Китае, на Цейлоне, в Египте и Италии. Материалы, собранные на Дальнем Востоке, легли в основу второго этнографического труда Серошевского «Корея» (1905). На польско-русском съезде в Москве 12 апреля 1905 г. Серошевский произнес речь о совместной борьбе, в которой прозвучали знаменитые слова «за нашу и вашу свободу». В 1914 Серошевский вступил в легионы Пилсудского. В 1918 году был назначен на пост министра информации и пропаганды во Временном правительстве Дашинского. В 1935–1938 гг. член сената Польши.
[Закрыть] к Элиаде и Шиевскому,[69]69
Анджей Шиевский – польский религиовед, этнолог. Сотрудник Ягеллонского университета в Кракове.
[Закрыть] вторых – посылаю к черту.
Откуда берется это стадное чувство – стремление более или менее цивилизованного человека приобщиться к сокровенным знаниям человека первобытного? Мода на экстатические полеты и галлюциногенные грибы? Повальное увлечение общением с духами? Нью-эйдж или Духовная смута? Поиски или свидетельство потерянности?
Черт с ними, с малолетками и всевозможными недоумками – этих всегда тянуло на разную дурь. Хуже, что это безумие захлестывает и ученых – этнографов, антропологов и культурологов. То и дело организуются «научные конференции» о шаманских камланиях и «исследовательские экспедиции» к шаманам Якутии или Тувы. То и дело публикуется какой-нибудь новый вздор.
Ничего удивительного, что в 2000 году президиум Российской академии наук выступил с отчаянным обращением к российскому интеллектуальному сообществу: «В настоящее время в нашей стране широко и беспрепятственно распространяются и пропагандируются псевдонаука и паранормальные верования: астрология, шаманство, оккультизм и т. д. В отечественных государственных и частных СМИ не прекращается шабаш колдунов, магов, прорицателей и пророков. Псевдонаука стремится проникнуть во все слои общества, все его институты, включая Российскую академию наук». Стоит ли удивляться?
А ведь достаточно обратиться к определению шаманизма, которое дает Харузин, пожалуй, глубже всего из российских этнографов проанализировавший генезис явления и давший очень простую формулу: «шаманизм есть овладение силами природы». Так вот, чтобы овладеть силами природы, их нужно не только понимать, но и ощущать. Как, например, летучая мышь воспринимает ультразвуки. Первобытные северные кочевники, бывшие с тундрой «на ты», сами являлись частью природы. Ничего удивительного, что они умели ею управлять. При этом следует подчеркнуть, что прежде не существовало отдельной касты шаманов, а различные функции нойда – от гадалки и жреца до посредника между миром живых и миром мертвых – выполнял глава семьи или рода. Сегодня, увы, эта первобытная связь человека с силами природы утрачена (кто знает, не навеки ли), поэтому все псевдошаманские спектакли в диковинных одеяниях, украшенных блестками и перьями, а также камлание под звуки бубнов – не более чем лапша на уши туристов за их же деньги. Если шаманизм где-то и уцелел, то уж точно не в этой сувенирной упаковке.
В моих северных скитаниях мне не раз встречались самоедские тадибеи[70]70
Тадибей (тадибе) – самоедский шаман.
[Закрыть] и карельские ведуны, не говоря уж о саамских нойдах. Однако ни один из них и в подметки не годится величайшему шаману, с каким свела меня жизнь, – Чеславу Милошу. Вот как старый поэт описывал свой экстатический полет:
31 марта
Удивительно, сколько чепухи понаписано о саамах! Первые их следы в литературе можно найти уже в начале нашей эры – у Тацита. Римский историк называет саамов «фенни» – очевидно, сведения о них он почерпнул из древнескандинавских источников. А Прокопий Кесарийский, добавив слово «лыжи», получает «скифенни», то есть «фенни на лыжах». Павел Диакон, в свою очередь, превращает их в «скритифинов» и утверждает, будто саамы «умеют бегать на двух загнутых кусках дерева, благодаря чему способны догнать дикого зверя». Однако эти именования продержались недолго.
В литературе закрепилось лишь название «лапонцы» (от «лаппиа»). Так в начале XIII века окрестил саамов датский монах Саксон Грамматик. Происхождение этого слова не вполне ясно и по сей день. Одни связывают его с монгольским «лу-пе» (что означает «идущий на север»), доказывая тем самым, что саамы прибыли из Азии. Другие ассоциируют его с финским корнем «лап», к которому восходят как «лаппес» («изгнанник»), так и «лапу» («последняя граница» или «ведьма»). Третьи – со шведским глаголом «лопа» (то есть «бежать» или «уходить»). Каждая из этих коннотаций – словно стоп-кадр – отражает ту или иную отличительную черту саамов, которые кочевали вслед за оленями за северным солнцем, жили почти на краю мира, словно в изгнании, спасаясь от агрессивных соседей, а об их черной магии знала вся Европа. Сам Уильям Шекспир упоминает о «проделках чародейства лапландских колдунов» в одной из своих пьес.
Неудивительно, что о саамах рассказывали всевозможные сказки. И однооки-то они, и одноноги, и шерстью поросли, и собачьи головы имеют, и человеческое мясо едят, и под землей живут (или на верхушках деревьев), а зимой впадают в спячку подобно медведям. Поговаривали также, будто это и не люди вовсе, а гномы. К этим байкам приложил руку шведский священник Олаус Магнус, запечатлевший саамов в знаменитом труде «Historia de gentibus septentrionalibus»,[72]72
«История северных народов» (лат.).
[Закрыть] изданном в 1555 году в Риме. На долгие годы эта книга стала для европейцев важнейшим источником информации о северных кочевниках.
Немалый вклад в негативный образ саамов внесли и христианские миссионеры. Достаточно почитать соловецкий «Сад спасения» XVIII века, в котором анонимный летописец сетовал на «язычников мерзких, что живут яко звери дикие, камень почитают и Бога истинного, единого и от него посланного Иисуса Христа ни знать, ни разуметь не хотят». Можно привести еще множество примеров.
Переломным оказался 1673 год, когда во Франкфурте на латинском языке был издан фундаментальный труд профессора Иоанна Шеффера из Упсалы под названием «Лаппония». Шеффер собрал все, что было известно на тот момент о саамах, отсеял явную чепуху – правда, не избежав кое-каких ошибок и не удержавшись от фантазий. Несмотря на это, его книга по сей день остается одним из важнейших источников, если говорить о первобытных кочевниках Северной Европы.
Парадокс заключался в том, что, хотя впоследствии о саамах вышло множество книг (в частности, монография русского этнографа Николая Харузина «Русские лопари»), следы их кочевий становились все более расплывчаты.
1 апреля
Из богатой литературы о саамах больше всего я ценю рассказы очевидцев. Ведь одно дело – болтать языком и повторять чужие слова, умножая сплетни, и совсем другое – испытать самому, пережить на собственной шкуре, и лишь потом описать.
Одним из первых двинулся по следу саамов Франческо Негри из Равенны, который три года путешествовал по северной оконечности Европы (добравшись даже до Северного мыса), чтобы описать свой вояж в книге «Viaggio Settentrionale»,[73]73
«Северное путешествие» (итал.).
[Закрыть] изданной в Падуе в 1700 году. Условия жизни на Севере поразили воображение итальянского путешественника. Бесконечная земля, – писал он, – простирается здесь на более чем тысячу миль, однако люди живут без хлеба и без фруктов, ведь деревьям и зерновым нужна почва. Домашних животных, известных другим частям света, не встретить, потому что здесь нет травы для прокорма, а значит, люди не знают ни молока, ни сыра. Да что там, – сетовал Негри, – отсутствует даже виноград, который мог бы напоить людей! Словом, никакого урожая здесь не соберешь. Более того, люди не знают ни шерсти, ни льна. Нет и городов, да, собственно, и домов тоже нет. Этот край лишен буквально всего – какого бы то ни было комфорта. Одна ночь может продолжаться два месяца, и чем дальше к северу, тем дольше. Морозы столь суровы, что снег и лед покрывают всю землю и все воды сплошь на протяжении восьми месяцев. Лед не тает даже в июне, и только июль и август неподвластны зиме. В горах все лето лежат снежные шапки, а земля оттаивает лишь на два метра вглубь. Летом воздух черен от комаров, закрывающих солнце. Таким образом, можно предположить, что человек здесь не имеет никакой возможности выжить. Однако люди здесь живут!
Страна, о которой рассказывает Негри, – бог ты мой! – Лапландия.
Больше всего меня рассмешили жалобы на отсутствие винограда. Мне тоже не хватает здесь хорошего вина.
2 апреля
Ужин у Константиновых. На закуску Влада подает сало с красным перцем и сига по-балкански, затем седло оленя в вине, а на десерт – молодые панты с виноградом. В общем, своеобразный синтез черноморской и саамской кухни.
Юлиан Константинов, профессор университета в Упсале, и его молодая ассистентка Влада – болгары. Значительную часть года они проводят в тундре. Живут в чуме близ кочевых троп. Он уже больше десяти лет изучает проблемы саамского пастушества.[74]74
В 2005 году в Упсале вышла его книга «Reindeer-herders. Field-notes from the Kola Peninsula (1994–1995)» – плод времени, проведенного в тундре с бригадой пастухов оленей.
[Закрыть] Влада пишет работу о взаимоотношениях пастухов.
Сами же пастухи посмеиваются – мол, лучше бы описала свои отношения с «профессором Хирвасом». Так они между собой именуют Константинова.
Мы познакомились осенью прошлого года в Ревде у Ивана Вдовина.[75]75
Иван Васильевич Вдовин – заместитель главы администрации Ловозерского района.
[Закрыть] Юлиан как раз вернулся из тундры и поначалу смотрел на меня косо – как матерый волк на конкурента, посягающего на его законную территорию. В советские времена Кольский полуостров был «закрытой зоной» (иностранцам не разрешалось здесь свободно передвигаться), и с тех пор единственным (кроме болгарина Юлиана) иностранцем, который путешествовал по Кольскому в 1990-е годы и описал его постсоветскую реальность, был англичанин Роджер Тук.[76]76
В книге «Running with Reindeer» (Лондон, 2003) Константинов выражается о ней скептически. Он утверждает, что Тук пошел по легкому пути, «вытягивая из кольской пряжи наиболее сенсационные нити» – лагеря, военные базы и пр. Болгарский исследователь замечает, что отношение англичанина к местному населению отсылает к традициям английских колонизаторов в Индии.
[Закрыть] Однако после пары стопок водки лед был сломан. Константинов понял, что мой жанр ничем ему не грозит, а окончательно нас сблизила антипатия к туристам.
– Я родился на Черном море, – со смехом вспоминал Юлиан, – и с детских лет любовался телесами, жарящимися на солнце, в то время как мы, местные, все как один предпочитали тень. Турист – это такой зверь, который, где бы ни оказался, во-первых, совершенно не понимает туземцев, во-вторых – поступает всегда наоборот.
– А потому оказывается легкой добычей, – вставил я. – Ведь настоящий охотник всегда выбирает тень.
Тогда, у Ивана, мы до утра болтали о массовом туризме, который грозит стать для Ловозера настоящим бедствием – как в Финляндии в последние годы, где Юлиан наблюдал орды японских старцев на снегоходах, а также об угрожающем номадам Духе коммерции и об оскверняемой техникой тундре. На прощание болгарин бросил, что по тундре удобнее кочевать со своим чумом, и дал нам электронный адрес одной норвежской фирмы, которая за тысячу баксов может такой выслать.
Вновь мы встретились в ловозерской библиотеке пару дней назад. Как и мы, Юлиан с Владой снимают здесь квартиру и каждую свободную от университетских занятий минуту проводят на Кольском. Мы обнялись, как старые знакомые – это, видимо, инстинкт человека, которому на краю света посчастливилось встретить себе подобных. Приглашение на ужин – из той же оперы.
Эта наша встреча оказалась содержательнее. Благодаря книгам и людям, я многое узнал о разведении оленей и был в состоянии поддерживать беседу с профессором. На стене кабинета висела огромная карта Кольской тундры с кочевыми маршрутами отдельных бригад совхоза «Тундра». Она напомнила мне карту Чарнолуского 1927 года.
– Тропы оленей неизменны, разве что путь им преградит человек, – объяснил Константинов.
Взгляды Юлиана на проблемы пастушества у саамов сильно отличаются от сложившихся стереотипов. Прежде всего, проблема коллективизации… Принято считать, что она разрушила традиционное саамское пастушество, а болгарский профессор доказывает обратное: коллективный выпас оленей не только продолжал саамские традиции, но и отвечал интересам самих пастухов. Об уроне, нанесенном коллективизацией, твердят местные и иностранные «этноактивисты» всех мастей, изобретающие фантастические проекты спасения традиций северного пастушества, не имея ни малейшего понятия о том, что на самом деле думают об этом живые носители традиций.
– Нужно не один сезон провести среди пастухов в тундре, чтобы сломить их недоверие и услышать то, о чем они предпочитают умалчивать. И лишь потом делать выводы.
Мнение профессора расходилось с тем, что ранее я слышал о коллективизации из уст Якова Яковлева, Анастасии Мозолевской или Саши Кобелева. Но Юлиан не дал мне возразить и, увлекшись собственной лекцией, продолжал:
– Чтобы понять направление развития пастушества у саамов, следует вернуться в XIX век. В литературе ошибочно утверждается, будто миграция на Кольский полуостров коми-ижемцев с их огромными стадами в середине девяностых годов XIX века положило начало процессу вытеснения традиционного свободного выпаса оленей более эффективным ижемским и самоедским методом. Но Волков, ссылаясь на Пушкарева[77]77
Иван Ильич Пушкарев (1808–1848) – историк, статистик, краевед.
[Закрыть] и Чарнолуского, делал вывод, что в результате истребления пушного зверя – помимо рыбы, главного источника дохода у саамов, – многие саамские семьи уже в начале XIX века переходили на продуктивное разведение оленей. Достаточно привести статистические данные: в 1785 году на Кольском полуострове поголовье домашних оленей составляло пять тысяч, в первом десятилетии XIX века – десять тысяч, а спустя полвека – пятнадцать тысяч. Прибытие коми-ижемцев ускорило этот процесс. Накануне Первой мировой войны на Кольском полуострове поголовье оленей достигло семидесяти четырех тысяч! Эти цифры сравнимы лишь с поголовьем оленей в 1970-е и 1980-е годы, то есть в период расцвета совхозной экономики. Для сравнения добавим, что сегодня на Кольском полуострове живет около пятидесяти тысяч оленей.
– Ну хорошо, а какое отношение это имеет к коллективизации?
– Коллективизация, вопреки тому, что утверждают вышеупомянутые этноактивисты, этому процессу никак не препятствовала. Я имею в виду общую тенденцию развития саамского пастушества. Сейчас модно критиковать все, что касается коммунизма, о колхозах насочиняли множество мифов. Один из них – убеждение, будто коллективная собственность не способствует развитию экономики. А ведь на Севере любая человеческая деятельность испокон веков была коллективной. Слишком здесь суровые условия, чтобы человек мог управиться в одиночку. Примеров масса – начиная с коллективной охоты на стада диких оленей в древности и кончая поморскими рыболовными артелями… При этом во главу угла всегда ставился принцип «частного в коллективном», который ни колхозная, ни – позже – совхозная практика 1929–1992 годов никак не оспаривали. Этот феномен частного в коллективном – белое пятно в истории Кольского пастушества.
