Текст книги "Тропами северного оленя"

Автор книги: Мариуш Вильк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

Старик трудился целыми днями, чтобы накормить свою старуху и дар Солнца – Акканийду.

В те времена люди питались только рыбой. Дикую птицу ловили рыбацкими сетями и тоже называли рыбой, только воздушной. На оленей не охотились, олень – это, так сказать, родственник. Лишь раз в год племя позволяло на себя охотиться, и не абы как: оленей загоняли и набрасывали на них вангас.[140]140
  Вангас – саамское лассо.


[Закрыть] В другие дни охотиться грех. Лодки делали из березового лыка, на них плавали и с них рыбачили. Скарб свой перетаскивали на кережах.[141]141
  Кережа – древнее транспортное средство саамов – лодка на одном полозе. В нее запрягали одного оленя.


[Закрыть] Нелегкое это дело – волочить тяжелую кережу по мхам да камням, по горам да болотам. Целый дом так можно было перевезти. Зимнее жилище делалось из оленьих шкур. Это у кого шкур было достаточно, а если нет, тогда сооружали шалаш из пластов березового лыка и сшивали сосновыми корнями. Все из лыка делали. Даже котлы для приготовления пищи. Обмажут его глиной, в огне обожгут, воду нальют и бросают туда раскаленные камни – так еду и варят. Из лыка и сосуды для питья делали, и корзинки плели, и лукошки, и поплавки для сети.

Часто приходилось старику ходить за лыком.

Однажды вечером задумал он пойти за лыком на Черную Вараку. Старуха ему говорит:

– Не ходи туда, старик – Луна взойдет и увидит твои руки за работой. При Луне лыко драть нельзя. Лучше завтра с утра ступай в другой лес. А сегодня на Черную Вараку не ходи.

Старик навострил нож, собрался и пошел. Идет и думает: почему это нельзя на Вараку ходить? Столько раз там бывал и ничего. Забыл он о предостережении старухи, а может просто не поверил. Как бы там ни было, свернул старик к Черной Вараке. Вот уже и лес заповедный перед ним. Взошла Луна.

Ох, и проклятое место эта Черная Варака! Скалы громоздятся среди скал, словно нечистой силой раскиданные. Выкрученные какой-то дьявольской рукой березовые стволы пластаются по земле, словно заколдованные гады. Старик испугался, в чащу не суется, по опушке Вараки крадется. Вот старые березы. На стволах – чалмушки (по-нашему «березовые глазищи»), лыко само отходит. Легче всего драть лыко как раз с такого глаза – левой рукой хватаешь за отстающий кусок, ножом надрезаешь – и сразу целый клубок получается. Бродит старик по березняку, под нос себе бормочет, старухины предостережения вспоминает. А Луна играет на белоснежных стволах, листья серебрит, сиянием глаза туманит.

Наконец выбрал старик березу с красивым и гладким стволом, почти без глазков. Один только глаз на ней и был, зато огромный, словно живой – казалось, так и смотрит на старика. Он заглянул внутрь и снова испугался – гнездилась там всякая нечисть: пауки, жуки и жирные черви. Но старик все же достал нож и принялся резать кору. Тогда из березового глаза Оадзь показалась, поморгала и говорит:

– Эй, старик, возьми-ка меня в жены.

А из-за спины Оадзи дочка ее выглядывает и смотрит на него, точно на батюшку родного.

– А вот и я, – говорит и похотливо язычком играет, – звать меня Востроглазка.

– Ну как – хочешь меня аль нет? – спросила Оадзь, широко зевая. – Впрочем, даже если не хочешь, все равно возьмешь.

– У-у, – старик громко сглотнул, – как же я тебя в жены возьму? Есть у меня уже старуха.

Сказал так и пошел дальше – другую березу искать. Нашел хорошее дерево, но не успел достать нож, как из-под лыка снова Оадзь выглянула, за ней дочка Востроглазка, а следом сынок Оадзи – Горелый Пенек. Старик задрожал от отвращения и пошел дальше, третью березу искать. Ходил-ходил, наконец нашел.

– На этой и лыко лучше, чем на тех, – сказал он себе, сунул рукавицы за пазуху и потянул лыко. Из чалмушки Оадзь показалась и – хоп! – старику на шею. Лапками его обняла, прижалась и шепчет:

– Вот видишь? Ты меня уже взял. Боишься? Со мной хорошо, я тебе пятки стану вылизывать. А не захочешь меня – через пятку жизнь из тебя высосу.

Не успел старик Оадзь с себя стряхнуть, из березового глаза Востроглазка выглянула, за ней Пенек, а следом еще один сынок Оадзи.

– А вот и я, Мохнатый Мышонок, – говорит. – Я тоже Оадзин и тоже к тебе хочу.

– Пошли прочь! – заорал старик. – Не возьму я тебя, Оадзь, в жены. И твоих детей мне не надо! Есть у меня своя старуха и своя девочка! Вы в моей веже и не поместитесь.

Не успел он эти слова молвить, а Востроглазка уже прыгнула ему на грудь и улыбается, точно батюшке родному.

Старик замер и пытается объяснить спокойно.

– Послушай, Оадзь, есть уже у меня и жена, и дочка Акканийда, я и двоих-то их едва кормлю-пою. А тут еще вас четверо. Где ж мне такую ораву выкормить? Дурацкая это затея, Оадзь!

– Да ты не бойся, старик, не бойся. Мы вчетвером будем тебе помогать. Вот, хоть Пенек – силы ему не занимать, на троих хватит.

Услыхал это Пенек и – прыг на правую ногу старика, одной лапкой – цап за колено, а другой неприличный жест сделал.

– Мохнатый Мышонок – тоже ничего себе.

Тут Мышонок – шасть на левую ногу старика, глазами сверкнул, зубы ощерил. Старик аж застонал, а Оадзь опять ему на ухо шепчет:

– Я твоей новой женушкой стану, старик, а старую вон прогоним, – а сама слюной брызгает, буль-буль, – тебе со мной хорошо будет.

Старик бросился наутек, бежит что есть мочи, но Оадзь крепко держится. Еще крепче в шею вцепилась и твердит как заведенная:

– Не захочешь меня – заколю… Вот смотри, у меня ножницы есть – раз уколю, две раны получится, два раза – четыре, три раза – уже шесть. Истечешь кровью, дурак, вот и все! – и ножницами щелкает.

– Черт бы тебя побрал! – сдался старик и со всей этой теплой компанией медленно побрел домой. Оадзь его погоняет, ножницами колет, Востроглазка от счастья слюни пускает, а Горелый Пенек и Мохнатый Мышонок, громко пукая, под ногами вертятся.

Увидала старуха старика с оравой Оадзи и вскричала в ужасе:

– Разве не говорила я тебе – не ходи на Черную Вараку, беду накличешь? Разве не просила – не дери там лыко при Луне, мало тебе другого леса? А ты меня не послушал, теперь вот Оадзь к нам домой притащил!

На следующий день старик внимательно рассмотрел, кого же он приволок. Особенно внимательно разглядывал свою новую женушку. То ли паук, то ли крыса – и не жаба, вроде, а мокрая и скользкая, полулягушка-полуженщина. Да что поделаешь? Придется жить с этим чудовищем.

Оадзь боялась света. Утром, едва всходило солнце, приникала к земле, съеживалась и забивалась в угол – где потемнее. В щель заползет, под мох и камни, и оттуда жадно на старика, старуху и Акканийду поглядывает, словно съесть хочет.

Старик построил им отдельную вежу. Оадзь велела тщательно законопатить все щелочки, все отверстия, даже дымник заткнуть. Чтобы даже самый крохотный лучик Солнца не смог заглянуть внутрь. Очага там не было. Огонь Оадзь не разжигала. Жила во влаге, духоте и мраке.

Едва старик поставил вежу, Оадзь в нее заползла, мокрыми сетями накрылась и вместе со всем семейством спать улеглась. Храпели они так, что остров дрожал-дрожал, да и сдвинулся с места и поплыл по озеру к Черной Вараке. Там остановился – вдали от людей.

С тех пор Оадзь запретила старику сети сушить, велела мокрыми приносить к ней в вежу. Чтобы она могла в них валяться весь день напролет. Ох и любила же Оадзь днем в мокрых сетях полежать да ночью в них хорошенько выспаться. Еще она без конца рассматривала – старика, старуху, Акканийду – словно глазами их ела.

Каждый день она зазывала старика в свою вежу и усаживала рядом с собой на сети. Прижмется, язык длинный высунет – белый и липкий – и принимается старика облизывать да на ухо всякие гадости нашептывать. От этих нежностей бедный старик покрывался мурашками и волосы у него выпадать стали – один за другим. В конце концов совсем лысый сделался! А Оадзь продолжала его лизать – лизала и от наслаждения слюни пускала: буль… буль… буль…

По всему озеру разносилось это бульканье.

Каждый раз после этого старик возвращался к старухе едва живой. Старуха с Акканийда отмывали его от слюны Оадзи, вытирали и отогревали у огня, пока он не засыпал как младенец. Вот что бывает, когда муж умную жену не слушает.

Тяжелые дни наступили для Акканийды. Старик из кожи вон лезет, чтобы всех прокормить. И на озере каждый день сети ставит, и на охоту в лес ходит, и дома крутится. Щепок нарубит, лодку залатает, вежу подремонтирует… Но с каждым днем он от нежностей Оадзи слабеет.

А Оадзь все еды требует! Запретила старой жене с мужем на рыбалку ездить, сама в лодку лезет, чтобы проверять улов, рыбку пожирней велит себе варить. Наварят старуха с Акканийдой целый котел ухи, отнесут в вежу Оадзи, а сами рыбьи кости глодают.

А тут новая беда – в веже Оадзи все сети сгнили. Влага их там съела. Только одна последняя осталась. Та, что старик сам на солнце сушил, а старуха своими руками чинила. Так ведь одной сетью рыбы на столько ртов не наловишь. Начали они голодать. Не вытерпела Оадзь и кричит старику:

– Эй, старик! Не будешь нас кормить – сначала тебя сожрем, потом твою старуху, а Акканийду на закуску оставим.

Акканийда со старухой уже и есть перестали, чтобы старика спасти. Весь улов шел на уху для Оадзи.

Оадзь сыта, Акканийда – голодна.

День, другой и третий это продолжалось, наконец Акканийда от голода так ослабела, что ходить не могла. Голодный человек долго не протянет… Увидев это, старик, потихоньку наварил рыбы и накормил свою семью досыта.

Теперь Акканийда сыта, Оадзь – голодна.

Позвала Оадзь старика в свою вежу. Войти внутрь – он вошел, а выйти – не вышел.

Пришлось Оадзи самой за рыбой ездить. Она брала в помощь двоих детей, а одного оставляла – приглядывать за старухой и Акканийдой. Раз поехали, другой и третий, а поскольку сетей они не сушили, то и эта последняя сеть в конце концов тоже порвалась. Вернулось семейство без рыбы, молча в вежу заползло – под старые сгнившие сети. Только морды торчат да голодные глаза сверкают.

Старуха почуяла, что конец ее близок. Отвела Акканийду в сторону, дала ей сонные палочки и научила, как свою жизнь сберечь. В заключение еще раз повторила:

– Не забывай о сотой косточке!

А потом легла и больше не вставала. Ночью к старухе Оадзь подкралась. Смотрит, нет старухи. Только мясо и кости остались… Велела она Акканийде обед готовить. Утром сиротка взяла коромысло с ведрами, побежала за водой к горячему источнику и поставила бабкины кости в котле на огонь. А поскольку день был солнечный, на дворе стояла жара, орава Оадзи не могла выйти из вежи – сидела во влажном мраке и, следя голодными глазами за каждым движением девочки, громко сглатывала слюну. Бульон сверху Акканийда собрала в отдельную миску и поставила в сторонку, а мясо приправила морошкой и диким луком да отнесла Оадзи.

Оадзь с детьми накинулись на еду. Ели, чавкали, кости выплевывали, из каждой косточки мозг тщательно высасывали и за плечо бросали. Акканийда все кости собрала, посчитала – девяносто девять их было. Куда же сотая косточка подевалась? Тут Востроглазка икнула, Акканийда ее по спине стукнула – сотая косточка и выскочила.

Схватила Акканийда сотую косточку и побежала в свою вежу. А сытая Оадзь спать легла.

Началась жизнь без старика и старухи. Акканийда кое-как сети подлатала, и Оадзь поехала на озеро рыбачить. Взяла с собой Востроглазку и Горелого Пенька, а Мохнатого Мышонка оставила дома – за сироткой Акканийдой следить, глаз с нее не спускать.

Акканийда вежу подмела, посуду помыла и к Мышонку ласково так обращается:

– Эй, Мышонок, Мышонок, мохнатый поросенок, иди ко мне, я у тебя блох поищу.

Мышонок бегом прибежал, аж слюной поперхнулся. Положил голову девочке на колени и так разомлел, что и не заметил, когда ему Акканийда сонные палочки в глаза воткнула. Сразу заснул.

Акканийда побежала на гору неподалеку от вежи, которую старуха ей перед смертью показала, там косточки в землю закопала, бульоном полила и три раза топнула.

Внезапно на пустом месте дом вырос. Красивый дом из белоснежных костей огромного кита. Открыла Акканийда дверь, внутрь луч Солнца проник, и сам Пейвалке в дом вошел. На столе засияла золотая пряжа, полилась струйка меда. Акканийда попила меда и стала играть с сыном Солнца. Переплетая золотую пряжу серебряными нитками, начала ткать пояс ему в подарок. Не успела оглянуться – возвращаться пора.

Она снова ножкой трижды топнула, и дом исчез, словно его и не было никогда. Акканийда подбежала к веже, вытащила сонные палочки из глаз Мышонка, тут Оадзь с рыбалки вернулась и с порога спрашивает: что происходило, пока ее не было? Мышонок смутился – он ведь все проспал – и буркнул: ничего, мол, особенного. Оадзь поела и спать легла.

Назавтра она поехала на рыбалку с Востроглазкой и Мохнатым Мышонком, оставив Акканийду сторожить Горелый Пенек.

– Эй, Пенек, Пенечек, горелый лежебочек, иди ко мне, я у тебя блох поищу.

Пенек мигом прискакал, аж вспотел весь. Положил голову девочке на колени и так разомлел, что и не заметил, когда Акканийда ему сонные палочки в глаза воткнула. Сразу заснул.

Дальше все повторилось: дом из китовых костей, Пейвалке с золотой пряжей, игры и мед… Вернувшись в вежу, Акканийда палочки вынула, Пенек проснулся, а Оадзь с порога спрашивает, что происходило, пока ее не было? Пеньку сказать нечего – заспанный, слова не может вымолвить.

– Не пенек ты, а гнилушка, – разозлилась Оадзь. Поела и спать легла.

На третий день Оадзь взяла на рыбалку Мышонка и Пенька, а Акканийду сторожить Востроглазку оставила:

– Ложись, милая Востроглазка, – молвит Акканийда, – я сама уберу, подмету, по воду схожу и посуду вымою, потом блох у тебя поищу, коли захочешь.

Неохочая до работы Востроглазка растянулась в углу и внимательно следит за Акканийдой. Девочка в два счета со всеми делами управилась и стала искать блох у своей стражницы. Искала, искала и доискалась. Потому что хитрая Востроглазка дала воткнуть палочки себе в глаза и притворилась, будто заснула. А третьим глазом-то глядит! Акканийда про третий глаз ничего не знала. Побежала она на гору, трижды притопнула, и снова дом появился, Пейвалке и мед.

– Сегодня я тебя так легко не отпущу, – рассмеялся сын Солнца, наливая Акканийде меду.

И так они заигрались, золотую пряжу серебряной ниткой переплетая, столько хмельного меда выпили, что уходя, Акканийда забыла трижды притопнуть. Дом на виду и остался, а в нем Пейвалке, сын Солнца… Востроглазка все третьим глазом увидела и Оадзи нажаловалась.

– Чтоб ее приподняло да об землю стукнуло! – вскричала Оадзь. – Сына Солнца поганке захотелось!

В эту пору сумерки расстелили по земле лиловые тени, и Солнце, уходя за горы, унесло с собой и дом, и Пейвалке. Акканийда осталась одна.

Оадзь со своим семейством кинулась к ней – сожрать хочет. А косточки, которые должны были сиротку от беды уберечь, вместе с домом на горе прочь улетели… Акканийда едва успела прошептать:

– Я Никия, – и исчезла. Только тень от нее осталась.

А тень разве съешь? Оадзь зашила Тень-той-которой-нет в тюленью шкуру и в озеро бросила.

Долго плыла тюленья шкура – из озера в озеро, из реки в реку, а уж по реке до моря добралась. Долго носили ее морские волны, наконец на берег выбросили. Почувствовала Никия песок, ножом разрезала шкуру и вышла на золотистую отмель.

Походила она немного туда-сюда, чтобы размять одеревеневшие ноги, и увидала дорогу. Дорога бежала среди дюн и привела ее к дому. Заглянула Никия внутрь. Никого там нет, только кровь повсюду. Очень много крови, пол по щиколотки залит. Дважды Никия кровь ведрами досуха вычерпывала, и дважды та снова по стенам текла, дом заливала. Лишь на третий раз перестала сочиться. Потом Никия вымыла пол и стены дочиста и присела, усталая, повторяя себе:

– Я – Никия, меня нет.

После обыскала тщательно весь дом, в каждый угол заглянула – понять хотела, кто тут живет. За печью Никия нашла несколько круглых буханок хлеба, от одной кусочек отломила и съела, остальное обратно за печь положила. На сытый желудок сон ее сморил. Засыпая, Никия укрылась в тени, тень обернулась веретеном, веретено в стену вонзилось.

Вдруг чья-то рука резко отворила дверь, и в избу, звеня оружием, вошли воины. Юноши как на подбор, настоящие богатыри. Впереди шагал и вовсе писаный красавец! Никия со стены глядит потихоньку и не знает – явь ли это, сон ли… вроде бы и есть мужчины, и нет их, только тени видны. Услыхала она голоса:

– Здесь была женщина.

– Но ее нет.

– Я чувствую запах, она за нами наблюдает.

– Нигде ее не видать.

Заглянули за печь, каждый взял свой хлеб, а одному досталась надломленная буханка. Это был Найнас, их вождь. Тот, что первым вошел.

Подкрепившись, юноши начали сражаться. Вроде, играючи – словно бы для забавы, – потом мечи достали. Полилась кровь. Бой был серьезный. Воины так разгорячились, что стали появляться из тени, и Никия разглядела черты их лиц, латы и раны на теле, из которых сочилась алая кровь… Кровь брызжет, струями льется, вот она уже алыми пятнами по всему небу разлилась. Тогда юноши прервали бой и перевели дух.

Запели они песнь небесных воинов. Песнь о крови. Потом – с песней на устах – чередой покинули избу и растаяли в воздухе. Кабы не лужи крови на полу, можно было подумать, что все это Никии приснилось.

Один Найнас остался. Встал посреди избы тенью и сказал тайным языком сполохов северного сияния:

– Отзовись, та, что хлеб мой ела. Покажись! Коли ты старуха, будешь мне бабкой, зрелую – матерью назову, ровесницу – сестрой приму, а Девушку – в жены возьму.

– Нет меня, – засмеялась Никия со стены.

Найнас рванулся к ней, а смех уже из другого угла доносится. Пытается Найнас смех поймать, а тот убегает, веретеном по полу перекатывается.

– Ку-ку, нет меня, – слышится то с одной стороны, то с другой.

– Покажись, милая, – прошептал, чуть дыша и бледнея, воин – слишком много он крови потерял.

Увидав это, явилась Никия из утренней зари, за шею Найнаса обхватила, и юноша почувствовал, что это девушка. Так они стали мужем и женой. Устав от боя, он спал целый день, а Никия до самого вечера смывала кровь со стен и пола.

К вечеру воины вернулись и снова принялись сражаться, не обращая внимания на веретено в уголке. Найнас мужественно боролся в первых рядах. И вновь полилась кровь… Кровавый пот тек по лицам, выхватывая их из тени. Наконец сукровица залила избу, и кровавые сполохи засияли на небе.

– Меня нет! – отчаянно крикнула Никия.

В избу влетела утренняя заря и небесные воины очнулись от боевого пыла, успокоились. И исчезли. Один Найнас остался да веретено.

– Долго я так не выдержу, – сказала Никия, – не по мне такая жизнь. Твои раны во мне болью отзываются, твоя кровь моими слезами изливается. Кто вы такие, страшные воины?

Найнас поцелуем вернул жене человеческое обличье.

– Мы не люди, хоть и течет из нас человеческая кровь, и тебе среди нас не место. Иди к моей матери, я скоро туда приду. У нее мы заживем по-человечески.

Найнас взял Никию за руку, вывел на дорогу, дал ей моток алых лучей и сказал:

– Возьми этот моток, брось перед собой, пускай он катится, а ты иди туда, куда ведет моя кровь. Только на нее смотри, не оглядывайся, не то подхватят тебя сполохи северного сияния. Кто бы тебя ни звал, кто бы ни манил – никого не слушай. Даже Солнцу в глаза не смотри, смело шагай по тропе моей крови. Она тебя к реке выведет, там, на другом берегу, вежу увидишь. Крикни, чтобы тебе лодку прислали, и спой песню о Найнасе, которой я тебя научил.

Никия бросила моток на землю, схватила луч и тронулась в путь.

Алая тропа вела ее по горам и лесам, мимо рек и озер, меж сосен и елей, поросших бородатыми мхами, по ягелю пушистому, по камням острым и через глухие ущелья, где вечно лежал снег, а скованные морозом водопады свисали со скал и обрывов голубыми и зелеными каскадами.

Все живое выходило ей навстречу и, как умело, зазывало к себе. Птицы – пением, мыши – тонким свистом, заяцы – лапками по земле барабанили, а медведь Никию ревом превозносил – мол, краше она ягоды морошки. Кланялись Никии сосны и вековые ели, приглашая отдохнуть в своей тени, радуга к себе манила, дугой изогнулась, даже сын Солнца примчался, заискрился и светом ладонь ей поцеловал. Никия тучу миновала, на Пейвалке внимания не обратила, только за тем следила, чтобы не потерять алую тропу своего мужа Найнаса. А тропа все дальше и дальше бежала.

Наконец добралась она до реки. Увидала на другом берегу вежу и запела песнь о Найнасе. Мать Найнаса, услыхав, что пришла невестка, сама села в лодку, через реку приглянувшуюся сыну девушку перевезла. По дороге спрашивает Никию:

– Кто ты?

– Я жена Найнаса, Никия. Меня нет. Постели нам в чулане.

Удивилась мать Найнаса такому ответу, но ничего не сказала. Молодой паре постелили в чулане, так, как просила Никия. С тех пор каждый вечер, едва опускались сумерки, являлся Найнас в человеческом обличье, а с первым лучом утренней зари исчезал. Нельзя ему при дневном свете быть человеком среди людей.

Однажды, возвращаясь от источника с коромыслом, Никия столкнулась с матерью Найнаса.

– Эх, милая, – жалуется старуха, – вроде я его мать, а ни разу своего сыночка не видела. Едва рассветет, его и след простыл, днем любимое имя нельзя вымолвить, ночью слышу, что приходит он к тебе, но не вижу его. Помоги мне сына увидеть.

– Я Никия, меня нет.

– А я его мать. Разве это справедливо, что ты его каждую ночь обнимаешь, а я даже разочек увидеть не могу?

– Тяжела твоя доля, матушка, попытаюсь тебе помочь. Вытку пояс звездами, темный, как ночное небо. Заслоню им вход в наш чулан, чтобы лучи Солнца не могли заглянуть внутрь. Когда твой сын проснется, подумает, что еще ночь. И тогда ты его увидишь.

Всю ночь Никия ткала пояс, серебряными и золотыми нитками звезды на нем вышивала и перед рассветом, прежде чем заря встала, развесила темное небо над головой Найнаса, а сама пошла по воду, оставив мужа в теплой постели. Найнас проснулся раз, проснулся другой, увидал, что ночь звездами на небе мерцает, и на другой бок перевернулся.

Солнце тем временем уже высоко поднялось.

Не дождавшись Никии, мать Найнаса раздвинула звездный пояс, чтобы увидеть сына. Лучу Солнца того и надо. Вскочил Найнас с теплой постели, в одну сторону метнулся, в другую бросился, наконец наружу выскочил. Тут Солнце его и настигло… Только мать сына и видела. На ее глазах тенью растаял. Никия как раз воду домой несла, бросила коромысла, хотела мужа грудью заслонить. Солнце ее за волосы схватило и потащило вверх, обжигая. Никия кричала, звала мужа на помощь. Тщетно! Наконец Солнце смилостивилось и бросило несчастную на лоно Луны.

Посмотри на Луну, видишь на ней тень? Это жена Найнаса – Никия. Тень-той-которой-нет. Ткачиха звездного неба.

Вот и сказке конец.