Текст книги "Когда приходит любовь"

Автор книги: Мариса де лос Сантос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

Глава 8
Клэр

Рассказ назывался «Анника и медведи».

Начало рассказа на самом деле было его концом. Анника смотрит расширенными глазами в бархатную темноту. Глаза ее были когда-то карими, сверкающими, цвета солодового пива, но теперь они стали пустыми, бесцветными, как лед. Анника ждет, когда ее тело согреется и она сможет заснуть, и пока ждет, вспоминает жизнь за пределами этой тьмы, вспоминает мир, который любила и который вдруг изменился. Когда-то ее дом назывался Страной весны и осени, потому что таким он и был – местом, где времена года не сменяли друг друга, а накатывали, как морские волны. Осень становилась весной, потом опять осенью, потом снова весной. Но каждый раз наступал момент идеальной гармонии, как у детских качелей. Анника больше всего любила это время, потому что распускались бутоны на ветках рядом с красными и желтыми листьями, среди кукурузы появлялись крокусы, и под осенним небом рождались у животных малыши. В Стране весны и осени никогда не бывало слишком холодно, можно было всегда играть на улице, ручьи никогда не замерзали и не пересыхали. С деревьев никогда не осыпались листья, а люди и животные никогда не старели и не умирали.

Но тут в стране появилась ведьма, очень злая, причину ее гнева никто не понимал, и она наслала на страну проклятие, погрузив ее в вечную зиму. В Стране зимы начали происходить ужасные вещи. Люди и животные заболевали, кашляли, у них поднималась температура. Чтобы согреться, люди в отчаянии начали убивать своих друзей-животных, чтобы закутаться в их шкуры. Еды почти не осталось, и все начали драться друг с другом за то немногое, что еще было. И самое странное: каждое живое существо в этой стране, способное дышать, становилось белым, как мел, бесцветным, как снег, когда его не освещает солнце.

Однажды Анника сидела у окна и печально смотрела на пустой мир и тут вдруг увидела, как по снегу бредут ее лучший друг медведь Джон и его семейство. Некоторые из медведей были белыми, другие тускло-серыми, только Джон все еще сохранял роскошный каштановый цвет. Медведи брели, опустив свои огромные головы, некоторые из них плакали, роняя слезы в снег. Слезы, коснувшись земли, превращались в лед. Анника выбежала из дома и позвала Джона по имени. Он остановился, посмотрел на нее своими добрыми глазами и сказал, что они идут в пещеру, которая находится глубоко в горах, окружающих Страну зимы.

– Спать, – объяснил он. – Ждать.

Анника обняла Джона, зарылась лицом в его замечательную шерсть и потом долго стояла, наблюдая, как медведи понуро уходили в свое длинное путешествие.

В ту ночь Анника неожиданно проснулась. Она села на кровати и увидела, что ее волосы, падающие на плечи, стали белыми, как молоко. Она кинулась к зеркалу. Она смотрела на свое отражение, и розовый цвет исчезал с ее щек.

– О нет, – прошептала она. – Все-таки это происходит. Я превращаюсь в кого-то другого. В зимнюю девочку. – Она быстро надела туфли и свое самое теплое шерстяное пальто и выбежала из дома. Цепочка хрустальных слезинок медведей сверкала под светом луны, которой удалось выбраться из-за облаков, и Анника пошла по следу, хотя холод пробирал ее до костей.

Когда девочка добралась до пещеры и отодвинула камень, закрывавший вход, все медведи спали, кроме Джона. Он положил свою лапу на мягкую землю:

– Располагайся, дорогая, – сонно пробормотал он. Затем он поставил камень на место и снова лег. Анника свернулась калачиком между Джоном и другим медведем, прислушиваясь к их сонному дыханию. Тела медведей быстро согрели ее. Тепло проникало внутрь. Последним согрелось сердце, и Анника уснула.

Рассказ кончался так: «Представьте себе самый глубокий сон, каким вы когда-либо спали. Умножьте его глубину на число звезд на небе и рыб в море. Тогда вы узнаете, каким сном спали Анника и медведи».

Это был самый длинный и самый лучший рассказ из всех, которые написала Клэр. Она трудилась над ним весь семестр, заполняя страницы на каждом свободном уроке в школе. Мисс Пакер иногда просила Клэр прочитать отрывки из рассказа в классе. Мисс Пакер была в безумном восторге от Страны весны и осени и написала «Отлично!» на полях. В декабре, когда рассказ был почти закончен, мисс Пакер посоветовала Клэр подарить его на Рождество маме.

– Это же потрясающий рассказ! – воскликнула сна. – Я просто уверена, что ей понравится, разве ты не разделяешь мое мнение?

Клэр тогда улыбнулась и кивнула и в тот же день начала переписывать рассказ на кремовую бумагу без линеек. На уроках рисования она стала делать обложку. Сначала нарисовала коричневую медвежью голову на голубом фоне, затем вырезала из тонкой бумаги снежинки и наклеила их повсюду, и на морду медведя тоже. Она замазала всю картинку разведенным клеем, чтобы придать ей блеск, и когда закончила, медведь еле просматривался, через снежинки его трудно было разглядеть, но он точно там был.

Мисс Пакер читала конец рассказа, пока дети ели ленч. Клэр не была голодна, к тому же ей хотелось поскорее услышать мнение учительницы, а она была уверена, что ее похвалят, поэтому и попросила разрешения остаться в классе. Она сидела за своим столом и делала вид, будто что-то пишет в блокноте. Когда мисс Пакер дочитала, она села рядом с Клэр, и Клэр с тревогой увидела, что ее глаза наполнились слезами. Мисс Пакер взяла обе руки Клэр в свои.

– Милая ты моя, – сказала она дрогнувшим голосом.

Клэр отвернулась. Ее руки казались ей холодными камнями в ладонях учительницы. Клэр хотелось, чтобы мисс Пакер ее отпустила, но она этого не сделала.

– Что случится, когда Анника проснется? – спросила мисс Пакер.

– Что вы имеете в виду? – Клэр удивил вопрос.

– Мне верилось, что Анника придумает, как снять проклятие, но она этого не сделала. – Клэр покачала головой и посмотрела на обувь мисс Пакер. Это были красные кеды с белой резиной на носках. «Идиотские кеды для маленьких мальчиков», – сердито подумала Клэр.

– Она просто засыпает, – продолжила мисс Пакер, и Клэр почувствовала ее взгляд на своем лице, догадалась, что она от нее чего-то хочет. Клэр попыталась представить себе, каких слов ждет от нее мисс Пакер.

– Верно. Она просто засыпает и ждет, когда закончится зима, – пояснила Клэр. – Мне кажется, это хороший конец. – Клэр убрала руки. – Я думала, вам понравился рассказ, – сказала она. «Только не реви, только не реви, только не реви», – твердила она себе.

– Дело не в том, что мне не понравился рассказ. Он чудесный. Правда замечательный. Мне только хочется знать, что будет, когда Анника проснется? Будет ли уничтожено проклятие? Придет ли снова весна?

Клэр пожала плечами:

– Может быть. Я не знаю. Это же всего лишь рассказ.

Мисс Пакер поколебалась, потом дотронулась пальцем до подбородка Клэр, чтобы повернуть ее лицо к себе. Клэр машинально отшатнулась.

– Я хочу пойти поесть, – заявила Клэр, делая попытку подняться. Мисс Пакер остановила ее, нажав на плечо. Рука была твердой, но не грубой, но Клэр съежилась от этого прикосновения и села.

– У тебя дома не все в порядке. – Мисс Пакер не спрашивала, она утверждала.

– Нет, все хорошо, – быстро ответила Клэр. Она чувствовала, как бьется сердце и пульсирует кровь в висках, и старалась дышать ровно, глубоко. Клэр замечала, что мисс Пакер последние недели то и дело поглядывала на нее. «Так же она смотрит на кроссворд во время перемены, – написала Клэр в своем блокноте, – как будто у меня какая-то проблема, в которой надо разобраться». Но уже когда она писала эти слова, она чувствовала их несправедливость. Мисс Пакер заботилась о ней, она это понимала. Учительница подозревала, что дома у нее не все в порядке, и она была права.

Хотя Клэр не могла определенно сказать, почему неурядицы у нее дома стали тайной, которую она старалась тщательно скрыть. А она была не такая маленькая, чтобы ее можно было спрятать глубоко в кармане или в кулаке. Секрет этот следовал за ней повсюду, шуршал занавесками, сидел на корточках в углу комнаты, ходил с места на место, и весь день Клэр старалась отвлечь людей от присутствия этого секрета. На это уходили все ее силы. Но она справлялась. Она верила в это.

Она много улыбалась, смеялась и шутила с девчонками во время ленча и в школьном дворе до начала занятий. Она брала с собой много полезной еды на ленч, выполняла все домашние задания и тщательно следила за своей внешностью, каждый день разглядывая себя в большое зеркало перед тем, как выйти из дома. Чистая, отглаженная одежда, аккуратный хвостик на затылке, шарфы, шапки и перчатки в холодную погоду. Она мылась и чистила зубы тщательнее и чаще, чем раньше. Короче, Клэр стала идеальным ребенком, как с картинки, о котором хорошо заботились и которого любили.

Поэтому, когда мисс Пакер начала приставать со своими вопросами, Клэр могла сказать с уверенностью:

– Почему вы решили, что что-то не так? Я чувствую себя нормально. Выгляжу тоже. Разве нет?

Мисс Пакер печально вздохнула.

– Ты выглядишь… – Затем она, похоже, передумала. – Да, ты выглядишь нормально. – Она улыбнулась. – Я не хотела тебя огорчать, Клэр. Иди, ешь свой ленч.

Этот разговор с мисс Пакер состоялся за три дня до начала зимних каникул, и хотя Клэр ненавидела каждую его минуту, он некоторым образом пошел ей на пользу. Даже помог. На самом деле Клэр с ужасом думала об окончании занятий. Подобно человеку, повисшему над обрывом, Клэр цеплялась за знакомый школьный распорядок. Школьные каникулы ужасали ее: почти месяц просидеть дома, днем и ночью с матерью – каждый день с матерью, – ждать, когда что-нибудь случится, обязательно плохое, и помимо всего этого Рождество, которое не будет радостным. Клэр изо всех сил старалась об этом не думать, но тяжелые мысли наваливались на нее в любой момент. Жужжащий рой, от которого некуда скрыться.

Но мисс Пакер сказала: «У тебя дома не все в порядке», превратив, таким образом, и школу во врага. Внезапно каникулы в стенах дома показались благом: дом давал Клэр возможность по-прежнему хранить свою тайну. Осталось потерпеть всего три дня.

На третий день перед уходом домой дети сняли со стен и вынули из коробок подарки, которые они приготовили для родителей. Клэр сняла свой рассказ «Анника и медведи» и легонько провела ладонью по обложке. «Рассказ – всего лишь слова, живущие в голове человека, – подумала она, – они невидимы». Но она написала эти слова, сделала книжку, получился предмет, который занял свое место в мире предметов. Она гордилась весом книги. Никогда еще ей не удавалось так точно воплотить в жизнь свой проект. Она накинула лямку от рюкзака на плечо и пошла по коридору, осторожно держа книжечку двумя руками. Дети обгоняли ее, веселые, шумные. Кто-то крикнул: «Счастливого Рождества!» И все сразу закричали – радостно и громко.

Клэр отошла в сторонку, прислонилась к стене, согнула одну ногу в колене, поставила на колено рюкзак и рывком расстегнула молнию. Одним резким движением она сложила рассказ, как будто это был какой-то пустяк, журнал, которым прибили муху, и сунула его в рюкзак, смяв обложку.

«Прекрасно», – сказала она. Когда Клэр подняла голову, она увидела мисс Пакер, которая смотрела на нее. Клэр повернулась и стремглав побежала по коридору.

Выбежав на воздух, Клэр глубоко вздохнула и обернулась, разыскивая Джози. Она крутила головой из стороны в сторону, с отчаянием разглядывая толпу. Клэр забыла, что нужно постоянно думать о том, как она выглядит, ей хотелось только одного – поскорее уехать. Наконец она увидела темно-синюю машину мамы Джози, на которой Клэр должна была ехать домой. Машина трогалась с места. Она побежала к ней, размахивая руками и крича:

– Остановитесь! Вы меня забыли! – Но машина уехала. Клэр опустила руки и замерла. Толпа поредела, большинство детей уже расселись по машинам и отправились по домам.

И вдруг послышался автомобильный гудок. Гудеть, когда разбирали детей, не разрешалось, но звук не прекращался. Он доносился с учительской парковки.

– Мисс Пакер, – прошептала Клэр, и поскольку она была уверена, что бибиканье не прекратится, она повернулась и посмотрела.

Вовсе не мисс Пакер. Ее мать. Она не сидела в их белом «лендровере», а стояла рядом. Высокая, как королева. Одна рука просунута в открытое окно и нажимает на клаксон, другая поднята вверх и машет Клэр.

– Ох, нет, – сказала Клэр. – Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста.

Когда мать увидела, что Клэр идет к ней, она села в машину и завела мотор.

– Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, – продолжала бормотать Клэр, садясь в машину и захлопывая дверцу. Она наклонила голову и прижала обе ладони ко лбу. При этом она слегка раскачивалась.

– Пожалуйста что, Клэр? – спросила мать спокойно, но Клэр сама не знала. Слово не относилось ни к чему конкретному, иначе то, о чем думала Клэр, было бы надеждой. А Клэр ни на что не надеялась. Для Клэр «пожалуйста» было простым выражением желания.

Клэр сидела так несколько минут, держась за лоб, подобрав колени и прижав локти к телу, как будто она в буквальном смысле держала себя в руках. Когда она наконец опустила руки и подняла голову, она не узнала дороги, по которой они ехали, причем ехали очень быстро – узкая дорога с поворотами и ухабами, большие деревья с каждой стороны. Клэр слышала глухие удары: предметы в багажнике бились о стенки машины. Клэр машинально потянулась к ремню безопасности.

– Сбрось скорость, – сказала она тоже машинально, прекрасно зная, что мать не послушает.

Мать сказала что-то, но Клэр не разобрала. Она не сводила глаз с дороги. Мать снова что-то сказала, тоже непонятное, уже громче, и рассмеялась. Краем глаза Клэр увидела что-то синее, движущееся взад-вперед.

– Что ты говоришь? – спросила она. – Ничего не понять. – Клэр глубоко вздохнула и повернулась, чтобы взглянуть на мать. Она была в мягком толстом белом свитере с высоким воротом, темно-синих джинсах, с бриллиантовыми серьгами на винтах. Волосы аккуратно заправлены за уши. Клэр ненавидела ее за то, что она так выглядит – как актриса или модель в отпуске. В руке мать держала два синих конверта.

– Счастливого Рождества в Каталонии, дорогая! – пропела мать. – Ты ведь не забыла?

Билеты на самолет – два билета на самолет в синих конвертах. Предметы в багажнике – багаж. Барселона. Из горла Клэр вырвался стон, и мать повернулась, чтобы взглянуть на нее.

– Нет, нет, нет, мы не можем лететь в Барселону, мама. Ты больна. Мы не можем быть в самолете, или в Испании, или где-то еще, пока ты больна. Разве ты не понимаешь, что с тобой что-то не так? Останови машину, мама. Пожалуйста. – Клэр говорила с матерью как с маленьким ребенком. Она понимала, что не должна паниковать. Если она сдастся, случится беда. Но пока она говорила, Клэр заметила что-то странное в лице матери. Ее правый глаз был большим, с черными ресницами, а левый глаз – меньше, ненакрашенный, почти незаметный. Две стороны лица не совпадали, и это сломило Клэр. Ее опять охватил гнев, и она закричала. В ярости она кричала «Остановись!», лягалась и колотила кулаками по приборной доске.

Мать остановила машину, съехав на обочину и переведя рычаг в режим парковки.

Потребовалось время, чтобы гнев Клэр утих и она пришла в себя. Даже когда ее дыхание выровнялось, она не могла унять рыдания. Сама Клэр наблюдала такое только у грудных младенцев. Ей казалось, что ее вот-вот вырвет. Она обхватила руками живот и взглянула на мать.

Как ни странно, но ее мать плакала. Слезы катились по лицу и падали на свитер. Ее щеки и уголки рта дрожали, и эта дрожь продолжалась очень долго. Потом мать открыла рот, словно задыхаясь.

– Ты права, Клэри, это должно прекратиться. Все. Все. Ты права. – Такого печального голоса Клэр никогда еще не слышала.

Мать Клэр нагнулась и открыла дверцу машины со стороны дочери.

– Мне так жаль. Как так вышло, что все полетело к чертям? Я не знаю. Я не хотела этого. Мне очень жаль, Клэри. – И ей действительно было жаль, Клэр это видела.

Делать было нечего. Клэр отстегнула ремень безопасности, открыла дверцу пошире и вышла на гравий. Мать все еще плакала, закрыв глаза и откинув голову на подголовник.

– Мамочка, – сказала Клэр, наклоняясь ближе, чтобы оставить это слово внутри машины. Затем она отступила и захлопнула дверцу.

Машина тронулась с места. Клэр следила за ней, пока дорога не повернула и машина не исчезла. Небо над ней и дальше, над деревьями, было тусклого блеклого цвета.

– Все кончено, – сказала она деревьям и небу. В ее голосе не было облегчения. Клэр надела рюкзак на оба плеча и зашагала.

Глава 9
Корнелия

– Что разбило тебе сердце? Твое сердце было разбито? Скажи мне. Когда твое сердце было разбито? – спросила я у Мартина. Потому что, если ты собираешься задать глупый и неприличный вопрос, ты вполне можешь повторить его несколько раз подряд без особых вариаций. Бестактный вопрос, я это знала еще до того, как его задала, прежде чем он разнесся в воздухе фальшивой нотой, прежде чем я увидела это выражение – «ну вот, приехали», промелькнувшее у него на лице и тут же исчезнувшее. Вопрос не получился безразличным, тем более что я задала его в трех экземплярах, к тому же лежа в постели – моей, не его, а дома и стены помогают. Но самое ужасное – я задала его сразу же после моего собственного повествования о разбитом сердце.

Я несколько дней раздумывала, спрашивать или нет, я уже надоела сама себе, потому что понимала, насколько неоригинальной делает меня этот вопрос. Подобно злой фее этот вопрос одним махом превращает меня в эфемерное действующее лицо со страниц книги «Сделай сам», которого называют только по имени. Иногда, когда мы сильно простужены и бездумно бегаем по каналам телевизора, о существовании которого мы вообще почти забыли, мы вдруг попадаем на передачу, где обсуждается такая книга. И мы вынуждены признать, как бы нам это ни было неприятно, что кое-что в этой книге правда или похоже на правду, чего мы не ожидали. «Он не хочет со мной разговаривать», – ноет Корнелия, и только посмотрите, она уже не Корнелия, но аллегорическая ноющая женщина. Инопланетянка. Может быть, с Венеры. А Мартин с Марса.

Единственное, чем я могу утешиться, – я придала этому нытью свою окраску, «а-ля Корнелия». Нет, не подумайте, что Мартин не хочет со мной разговаривать. Он разговаривает, мы многим делимся, он подробно рассказывает о себе.

Кроме того, что вы уже о нем знаете, я выяснила, что он родился и вырос в Райе, штат Нью-Йорк. В детстве он был белокурым малышом. Учился он в Чикагском университете и получил степень магистра делового администрирования в Гарварде. Я узнала, что есть многое, что он должен бы любить, но не любит: лошадей, бумажные предметы из переработанного мусора, стихи Лэнгстона Хьюза, французское кино, город Новый Орлеан, сыр на десерт. И вещи, которые он не должен любить, но тайно любит: спортивные машины, оранжевые арахисовые орехи, олимпийское фигурное катание и фильм Джерри Льюиса «Золушка». (Как видите, его тайные пристрастия довольно скромны. А вы чего ждали?) Я узнала, что после «Экзорциста» ему все еще снятся кошмары и что он чувствовал себя патриотом один-единственный раз, когда слушал гимн «Прекрасная Америка» в исполнении оркестра. И что, когда ему было тринадцать, его вертолетом эвакуировали из леса, где он наткнулся на пчелиное гнездо во время пребывания в летнем лагере. И что он тратит астрономические суммы на рубашки по заказу и чувствует себя из-за этого виноватым. И самое главное – он находит меня смешной, красивой и умной.

Он говорил со мной. Я говорила с ним. Мы вообще редко молчали. Сточки зрения болтовни мы были как Джинджер и Фред – крутились, скользили, били степ, наклонялись. Без всяких усилий. Тэппити, тэппити, тэаппити, бам – это я. Тэппити, тэппити, тэаппити, бам – это Мартин. И еще он меня кружил, как никто не кружил раньше, платье развевается, волосы платинового цвета сияют, как луна.

Но я начинала понимать, почему наша сексуальная жизнь оказалась не слишком выдающейся, и если честно, то очень далекой от совершенства. Несмотря на всю нашу болтовню, обмен мнениями, мы никогда не делились друг с другом чем-то по-настоящему важным. Мы только смеялись и веселились. Я никогда не видела никаких его царапин, полузаживших ран, ничего, что бы болело и беспокоило. И он не видел ничего такого у меня. И я решила, что настоящая близость возможна только тогда, когда есть такие знания. Любовь тоже, хотя в этот момент я еще не была готова думать о любви серьезно.

– Потерпи, – сказала я любви тихонько. – Я скоро с тобой разберусь.

Я не приставала к нему с прямыми вопросами. Он что-то рассказывал после того, как что-то рассказывала я. Поэтому я всегда ждала повода, малейшего приглашения. Но не дождалась. И именно тогда я начала свои рассказы, которых никто не просил, как я уже упоминала. Однажды днем я рассказала ему о своей лучшей подруге Энди, которая в пятом классе умерла от лейкемии. После похорон ее мама отдала мне новое зимнее пальто, надеть которое Энди не успела – алый капюшон оторочен мехом. Вместе с этикетками я вешала его в шкаф везде, где мне приходилось жить, включая мою нынешнюю квартиру.

Я рассказала ему, что бросила аспирантуру после половины семестра, потому что я так ненавидела занятия, что если бы осталась там, то не прочла бы больше ни одной книги в жизни. Однако потом я с тоской вспоминала об этом, о моей первой большой неудаче. Несколько недель не могла собраться с силами, чтобы кому-нибудь рассказать о своем поступке.

Я рассказала ему о моей сестре Олли, которая старше меня на два года, о том, как страстно мы любили друг друга в детстве, а теперь выросли и отношения усложнились. Это был даже не рассказ, в нем отсутствовал сюжет. Но была человеческая драма – мы перестали быть сестрами. Я готовила салат и говорила о сестре, когда я начала плакать, то решила, что всему виной лук, и выбросила салат в помойное ведро.

Делиться подобными откровениями было непросто, мне не больше других нравится быть уязвимой, возможно, даже меньше. И все эти события и чувства из разряда тех немногих тем, важность которых я не могу спрятать за шутку или насмешливый тон. Это говорит о том, насколько дорог становился для меня Мартин.

Нельзя сказать, что он облегчал мне задачу. Каждый раз, когда я пускалась в рассказ о своем разбитом сердце – а я говорила без надрыва, как можно спокойнее, только один раз заплакала, – я замечала, как он старается всем своим видом показать свой живой интерес, но на самом деле просто терпел мою исповедь. Он терпел и умел при этом выглядеть нежным и красивым. И каждый раз он печально улыбался, отчего в углах глаз появлялись морщинки, и гладил меня по руке. Ничего не было в этом плохого, не на что жаловаться, но только эти прикосновения стали мне вскоре казаться просто снисходительным участием.

Как раз перед тем, как я вылезла со своим «Что разбило твое сердце?», я рассказывала Мартину про миссис Голдберг, Сюзетту Голдберг. Я довольно естественно перешла на тему о Сюзетте, хотя эта тема была частью моего проекта по внедрению в душу Мартина. Миссис Голдберг точно не стала бы возражать, я абсолютно уверена.

Как я уже упомянула, мы с Мартином лежали в постели, положив под спины подушки. Моя голова склонилась ему на плечо, мы лежали тихо, и я решила нарушить молчание, сказав:

– Mousquetaire.

– Мушкетер? – спросил Мартин.

– Нет, Mousquetaire. – Я показала на противоположную стену спальни. – Оперная перчатка. Они их так называли.

Они были в рамке, эти оперные перчатки. Конец девятнадцатого века, белая кожа, перламутровые пуговички. Я разместила их на сиреневом бархате. Если в моей квартире когда-нибудь случится пожар, перчатки в рамке будут первыми, что я схвачу, чтобы спасти.

– Миссис Голдберг подарила мне эти перчатки, – начала я. – Она была нашей соседкой, и хотя она была слишком старой, чтобы быть моей матерью – я не помню, чтобы она когда-нибудь не выглядела старой, – она давала мне то, что моя настоящая мать дать мне не могла. О ней можно рассказывать без конца, и все будет мало. (Когда я описывала ее Мартину, мои воспоминания показались мне неинтересными и скучными, тогда как сама миссис Голдберг и мое отношение к ней были чем-то исключительным.) Она угощала меня печеньем «Мадлен» и свежими финиками. Она рассказывала мне о своей жизни в Нью-Йорке и своем муже, Гордоне, в которого она влюбилась, когда ей было одиннадцать лет, а ему семнадцать.

Мы часами сидели на ее уютном чердаке, разглядывая ее аккуратно сложенные сокровища: все разложено по коробкам или завернуто в лоскуты мягкой ткани. Разрисованный веер, венецианское кружево, четыре нитки сияющего жемчуга, каждая с застежкой в форме насекомых: стрекозы, бабочки, божьей коровки, шмеля. Она и три ее сестры получили по нитке, когда им исполнилось по шестнадцать лет. Альбомы с фотографиями и бесчисленные семейные портреты, некоторые не больше почтовой марки, другие в человеческий рост. Руки у миссис Голдберг были волшебными, и каждый предмет, к которому она прикасалась, сразу становился реликвией из Атланты или Трои.

И каждый предмет обязательно имел свою историю, и эта история окружала его как нимб. Все рассказы миссис Голдберг были яркими, со множеством деталей, от них исходил свет Нью-Йорка, они были связаны с войной, музыкой и танцами, путешествиями. Мы говорили и о любви, хотя миссис Голдберг была не из тех, кто гордится тем, что разговаривает с детьми, как со взрослыми. Когда мы с ней беседовали, я чувствовала себя избранной, особенной.

– Ты видишь, как изогнут этот каблук, Корнелия? – спрашивала она, передавая мне туфлю. – Разумеется, для дальних прогулок не годится, но я много ходила в этих туфлях, когда летом жила в доме сестры Гордона, мне тогда было девятнадцать.

Моя настоящая дружба с миссис Голдберг началась, когда мне исполнилось восемь лет, и даже после поступления в колледж я навещала ее по крайней мере раз в месяц. Я любила ее больше, чем нуждалась в ней, но я и нуждалась в ней. Ее жизнь была такой замечательной, что возможность прикоснуться к ней делала меня богаче, внушала надежду, когда я сама не могла разобраться со своими делами.

Туман появился, когда я училась на последнем курсе колледжа. Сначала еле заметная дымка, которая с годами сгущалась. Альцгеймер, решила я, хотя никто, ни мои родители, ни ее дети никогда не произносили этого слова в моем присутствии. Я понимала, что бесполезно валить все на природу, и представляла себе плохие гены, забравшиеся в какую-то далекую хромосому, как в дом, и проклинала их от души. Невозможно не видеть злого умысла в этой ужасной болезни, доставшейся на долю именно этой женщине, человеку, который был копилкой, ларчиком для драгоценностей (простите мою не слишком удачную метафору), где хранилось столько воспоминаний, удивительных и уникальных, настоящие яйца Фаберже с воспоминаниями. Ее дети выбрали пансионат для пожилых людей с медицинским обслуживанием, расположенный в чаше долины в горах Блю-Ридж, довольно близко от наших мест. Она и думать не хотела о том, чтобы продать дом, поэтому они и не стали этого делать. Ее дочь Руфь позвонила мне в Филадельфию.

– Она хочет, чтобы вы помогли ей выбрать вещи, которые бы она могла взять с собой. Только не очень много, – предостерегла Руфь. И я поехала.

День выдался славным. На самом деле день был ужасным, хорошим он был только потому, что болезнь миссис Голдберг немного отступила, чтобы мы могли набрать из ее пещеры Али-Бабы одну маленькую коробку сокровищ. Перед моим отъездом она подарила мне перчатки.

– Они принадлежали моей матери, теперь они твои, дитя моего сердца, – сказала она. Хороший день, прекрасный подарок, но как жестока жизнь.

Мартин похлопал меня по голове. Нет, не хлопал он меня по голове. Погладить – это вовсе не похлопать. А он погладил, два раза, как будто два раза лучше, чем один, как будто эта история стоит двух поглаживаний. Дело в том, что, рассказывая Мартину эту историю, я почти забыла, что он рядом. Так что когда я дернулась, почти отшатнулась и даже рассердилась, вот и выпалила эти дурацкие вопросы.

– Что разбило тебе сердце? Твое сердце было разбито? Скажи мне. Когда твое сердце было разбито?

Надеюсь, в моем голосе не было вызова. И требования не было, хотя требование есть требование, как ни крути.

Надеюсь, я не призывала поквитаться, что было бы ужасно. Уверена, мои вопросы прозвучали жалостливо. Есть старая песня Шейлы Е., она поет о женщине в магазине белья, которое она не может себе позволить. Почему я об этом заговорила? Скорее всего не следовало бы этого делать, но это имеет какое-то отношение к вопросам Мартину. Вы хоть немного понимаете, что я хочу сказать? Вопросы, задавая которые вы уничтожаете саму причину, вынуждавшую вас их задать. Понятно? Что-то вроде: «Если вы вынуждены спрашивать, то вы никогда не получите ответ, на который надеетесь». Или вот так еще: «Если вы задаете этот вопрос, чтобы его удержать, девушка, то его уже и след простыл».

Когда выражение легкого недовольства исчезло с лица Мартина, он стал самим собой. Улыбнулся, взял мое лицо в ладони. Нежно, сплошное очарование, смешинка в голосе. Он сказал:

– Я сдавал все это на хранение. Берег для тебя, К.К. Браун.

Он был невероятно мил и ласков. Я все еще в это верю.

На следующее утро довольный Мартин удалился, так ни о чем и не догадавшись, за чем последовали несчастные сорок восемь часов. Я в халате бродила по квартире, плакала, пила чай, ела горячий суп и другую пищу для больных. Открывала и закрывала книги. Снимала телефонную трубку и снова опускала ее. Вспоминала его голос и все те необыкновенные слова, которые он мне говорил. Валялась на диване, придавленная грузом собственного несчастья, и пыталась посмотреть фильм «Знакомьтесь с Джоном Доу». Несмотря на общепринятое мнение, я уверена, что никто не показывает так правдиво темные стороны жизни, как Капра. Я старалась убедить себя, что мое разочарование и одиночество не идет ни в какое сравнение с разочарованием и одиночеством других, что оно мелкое, несерьезное. Фильм плохо повлиял на меня, потому что во всех фильмах Капры побеждала любовь, а я была убеждена, что в моем случае этого не произойдет.

В субботу утром, очень-очень ранним утром, я проснулась от фантастического свечения из окна. Снег. Снег под светом фонарей и просыпающееся небо. Голубоватое, чистое, безмолвное. День никогда не выглядел таким новым.

– Глупая девочка, – прошептала я, – что с тобой стряслось? Каким образом мне удалось убедить себя, что все зависит от одного вопроса? Я привела его в смятение, застала врасплох. Стыд и позор. Но не все потеряно. Все? Неужели я действительно так думала? Ничего не потеряно, абсолютно ничего.