Текст книги "Царский венец"

Автор книги: Марина Кравцова

Соавторы: Евгения Янковская
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

Глава двадцатая
ОТРЕЧЕНИЕ.
1916—1917 годы

Новгород. Декабрьский морозец. Земля новгородская зимой

совершенно особенная: серебристые купола, стройные стены

храмов и монастырей – белокаменные, без узоров – на фоне

сверкающего инея, густого снега и строгих зимних пейзажей.

Новгород не Петербург: императрицу, приехавшую с дочерьми

помолиться в знаменитом Софийском соборе, посетить монастыри

и лазареты, восторженно приветствовал в огромном стечении народ;

это и были истинные верноподданные. Гудели старинные колокола,

со звоном сливались радостные возгласы благодарных русских людей,

что не за страх, а за совесть громко приветствовали царицу-матушку,

всей России хозяйку.

Государыня с благоговением посещает новгородские храмы. Юрьев – старейший монастырь Святой Руси. Десятинный монастырь. Государыня заходит в маленькую келейку. Местная старица Мария Михайловна лежит на железной кровати, в веригах. Худые руки странной старушки молитвенно вскидываются к государыне:

– Вот идёт мученица царица Александра!

Старица обнимает императрицу и благословляет её... Прозорливица знает, что ей самой осталось жить лишь несколько дней.

Те, кому довелось стать свидетелями этой сцены, быть может, посчитали, что мученичество царицы духовное, ибо ни одна русская государыня не претерпевала за всю жизнь столько напрасной клеветы. Ещё не знал никто, что пройдёт несколько месяцев, и наступит второе марта 1917 года: император Николай II вынужден будет отречься от престола. Россия, после принятия императором Верховного командования уверенно шедшая к победе, отныне обречена.

Когда-то государь император Александр II под давлением политиков и общественности попытался ввести в России конституционный строй правления. Но свершилось страшное и непредсказуемое: подписав акт о вступлении подчинённой ему страны на западноевропейский путь развития, император в тот же день был убит террористом. Новый царь, Александр III, сразу же разорвал акт, подписанный отцом...

Через много лет, незадолго до своей смерти, могучий царь Александр Александрович уединился с сыном Николаем, и тогда наследник воспринял завещание о хранении самодержавия как последнюю монаршую и отцовскую волю.

«Тебе предстоит взять с плеч моих тяжёлый груз государственной власти и нести его до могилы так же, как нёс его я и как несли наши предки. Я передаю тебе царство, Богом мне вручённое. Я принял его тринадцать лет назад от истекавшего кровью отца... Твой дед с высоты престола провёл много важных реформ, направленных на благо русского народа. В награду за всё это он получил от русских революционеров бомбу и смерть... В тот трагический день встал предо мною вопрос: какой дорогой идти? Той ли, на которую меня толкало так называемое передовое общество, заражённое либеральными идеями Запада, или той, которую подсказывали мне моё собственное убеждение, мой высший священный долг государя и моя совесть. Я избрал мой путь. Либералы окрестили его реакционным. Меня интересовали только благо моего народа и величие России. Я стремился дать внутренний и внешний мир, чтобы государство могло свободно и спокойно развиваться, нормально крепнуть, богатеть и благоденствовать. Самодержавие создало историческую индивидуальность России. Рухнет самодержавие, не дай Бог, тогда с ним рухнет и Россия. Падение исконной русской власти откроет бесконечную эру смут и кровавых междоусобиц. Я завещаю тебе любить всё, что служит ко благу, чести и достоинству России. Охраняй самодержавие, памятуя притом, что ты несёшь ответственность за судьбу твоих подданных пред Престолом Всевышнего. Вера в Бога и в святость твоего царского долга да будет для тебя основой жизни».

Император Николай Александрович никогда не забывал отцовского завета и не собирался менять самодержавную форму правления, единственно приемлемую для исторической Руси, на нечто непонятное для простого русского народа под названием «республика». Этого ему и не смогли простить деятели, жаждущие вывести «отсталую Россию» на западный путь развития. Слишком многие тогда искренне поверили, что корень всех зол и несправедливостей – в самодержавии, и смена формы правления повлечёт за собой улучшение жизни. Никто не хотел думать о том, что даже самое демократическое правление не сделает бедных богаче, а богатых – беднее. Призрак равенства между людьми, утерянного человечеством в грехопадении, затмил нерушимую истину – каждый человек уникален, и каждому уготован Богом свой путь. Невозможно человеку осчастливить мир, если прежде не очистит он своё сердце.

Но тем не менее жажда добиться нового правления – и конечно же собственной выгоды при новом правлении! – была столь сильна, что враги царя как от правительства, так и от революционно настроенных масс понимали: медлить нельзя. Война подходила к победному концу. Впоследствии будет отмечен тот факт, что если Петру I понадобилось девять лет, чтобы побеждённых под Нарвой обратить в победителей Полтавской битвы, то нечто более грандиозное император Николай проделал за полтора года, после того как взял на себя функции Главнокомандующего. Понимали это не только друзья, но и враги. В том числе враги внутренние. Немецкие шпионы действовали успешно и вовсе не там, где их искали, – не в царском дворце и не в Марфо-Мариинской обители, где подвизалась инокиня Елисавета, великая княгиня Елизавета Фёдоровна, но в первую очередь среди творцов революции.

Все, кто жаждал – с различными целями – падения самодержавия, не могли не понимать, что после успешного окончания войны, которое не за горами, император Николай станет настолько популярен среди народа, что будет недосягаем для интриг и политической возни. Значит, надо спешить. Надо ловить момент. И момент настал, когда в столице начались подстроенные провокаторами беспорядки. В лавки не завозили хлеб – не завозили намеренно, преступно. Хлебный бунт был срежиссирован талантливо, а толпа даже не задумалась, в чьём спектакле она играет. Можно было предположить, что люди не поддадутся на провокацию, что всегда во время войны бывают весьма существенные трудности, в том числе и с продовольственным снабжением. Но там, где истинные патриоты старались терпеть, подогретая революционерами толпа предпочла крушить и грабить магазины, убивать городовых.

Начавшись с предательства и беззакония, революция не могла закончиться ничем иным.

Но её творцы пока что этого не понимали. Сейчас все противники императора действовали заодно, сами того не сознавая. О распре, которая неумолимо должна была вскоре начаться, мало кто задумывался.

Николай Александрович разумно полагал, что беспорядками в столице должна заниматься городская полиция, а не император. Он приказал немедленно прекратить бесчинства. Однако масштабов их не представлял, так как получал доклады, в которых нарочно преуменьшалось значение происходящего. Но предчувствие, тревога, волнение – всё это в сочетании с естественной усталостью вызвало болезненную реакцию. Николай писал супруге из Ставки: «Сегодня утром во время службы я почувствовал мучительную боль в середине груди, продолжавшуюся четверть часа. Я едва выстоял, и лоб мой покрылся каплями пота. Я не понимаю, что это было, потому что сердцебиения у меня не было. Но потом оно появилось и прошло сразу, когда я встал на колени перед образом Пречистой Девы».

И вот он вертит в руках телеграмму от жены: «Уступки неизбежны. Уличные бои продолжаются. Многие части перешли на сторону врага. Аликс».

Уступки? Нет, уступок он не хотел. В помощь городской полиции выступает из Ставки по повелению императора корпус генерала Иванова. Сам Николай спешно отправляется в Царское Село, и... путь своему государю преграждают мятежные солдаты.

Поразмыслив, Николай решает ехать в Псков. Там – командующий Северо-Западным и Северным фронтами генерал-адъютант Рузский. Его войска можно подтянуть к Петрограду.

На псковской станции царя никто не встречает. Никакого почётного караула. Пустота. Предательство, охватившее Россию мерзкими щупальцами, ширилось, росло...

«Гвардейцы... мои гвардейцы... даже они», – было очень больно. За что?

– Вашему Величеству, увы, не остаётся ничего, как сдаться на милость победителя, – генерал-адъютант Рузский глядел на государя в упор, изо всех сил стараясь придать взгляду выражение сочувствия и преданности. Николай вздрогнул.

– Что?

Рузский опустил глаза. Теперь он ощущал на себе пристальный взгляд императора, взгляд печальный, вопрошающий и взыскующий, и пальцы генерал-адъютанта задрожали, когда он перебирал тексты телеграмм. Рузский заметно злился на себя за это.

– Вы можете видеть, Ваше Величество...

Телеграммы от командующих фронтами, от генералов, от соратников – от тех, кому царь доверял больше, чем себе... И все – только об одном: его, помазанника Божия, русского императора и Верховного главнокомандующего, призывали совершить «благородный акт патриотизма» – отречься от престола. Что за бред? Почему так случилось? И почему именно сейчас, когда идёт война?

Николай отошёл к окну вагона, отодвинул занавеску. Бледность его поразила окружающих. Царь смотрел в окно и ничего не видел: слёзы застилали глаза. Спиной он чувствовал пристальные взгляды вчерашних преданных друзей и сподвижников, решивших затеять смуту в трудное военное время... Они напряжённо ждали его окончательного решения, а он не спешил.

Это было истинное безумие, массовая истерия. Председатель Государственной Думы Родзянко в Петербурге, генерал Алексеев в Ставке, генерал Рузский здесь, в Пскове, и, конечно же, родной дядя, великий князь Николай Николаевич, командующий Кавказским фронтом, отстранённый царём от Верховного командования... Дядя умолял об отречении «коленопреклонённо»! Но их мнения теперь уже мало что значили для Николая Александровича. Он думал сейчас о своих гвардейцах, тоже недавно столь преданных и... предавших. Вспомнилась Татьяна и её полк, шефом которого она являлась... Самая деятельная, с присущей ей чёткостью, дочь пресекала всяческие безобразия и своими разумными попечениями о порядке очень и очень облегчала жизнь солдат. И они тоже предали...

Но тут же перед мысленным взором Николая Александровича встали не лица господ генералов, требующих от него отречения, но искажённые страданием лица – нет, лики! – раненых и увечных. Царь словно слышал их голоса:

«Не бойсь, государь. И ты, царевич, не бойсь... Побьём мы немца. Как есть побьём!»

И царь заплакал. Но никто не видел его слёз.

Рузский и все, кто находился здесь сейчас, ждали, напряжённо ждали. Тишина становилась невыносимой, а Николай не оборачивался, продолжая размышлять.

Что ж, общая картина была вполне ясна императору. Бывшему императору? Государственная Дума, так долго рвавшаяся к власти, похоже, весьма близка к осуществлению цели. Её представителям всё равно, что Его Величество подписал указ о приостановлении деятельности Думы и Государственного совета на месяц. Главное – подчинить себе войска. И, поддавшись общей революционной истерии, гвардейские и казацкие части Петрограда и Царского Села переходят на сторону Думы.

Было, однако, и то, о чём Николай пока не знал. Царь ещё оставался царём, а генералы уже вовсю хозяйничали в его империи, как у себя на кухне. Генералы Алексеев и Рузский самовольно отозвали войска, которым приказом государя надлежало усмирить бунтовщиков в Петрограде и Царском Селе. Генерал Иванов, не дойдя до Царского, повернул обратно в Ставку...

Но всё это государь уже предчувствовал. Масштаб предательства ясно раскрывался перед ним... Вспомнились Саровские торжества, могучий всплеск верноподданнических чувств... И кажется – как давно это было! В очередной раз повторил про себя Николай слова роковых пророчеств, о которых думал он и в прошедшую ночь, проведённую без сна...

Вместо сна он молился. Царь, ощущавший, что родная страна отвергает его, молился Пресвятой Заступнице Руси о том, чтобы Она не оставила несчастную, погибающую, обманутую Россию...

А потом Николай зажёг свечу. Её слабого света было вполне достаточно в вагоне, который отныне – это совершенно ясно – стал его тюрьмой...

Помолившись, царь открыл Священное Писание. Единственная свеча хорошо освещала страницы. Пальцы Николая сжимают карандаш. Царь читает Библию, читает вдумчиво и с любовью, читает, обретая в ней последнюю надежду и утешение...

«...Не бойся, ибо Я с тобою», «...Бог твой есть Бог благий и милосердный; Он не оставит тебя и не погубит тебя...», «...Бог ваш идёт пред вами; Он будет сражаться за вас...» И карандаш, повинуясь порыву сердца того, кто держит его в пальцах, подчёркивает и подчёркивает фразы...

Николай всё яснее понимал, что читает он сейчас про себя самого. Разве Библия – книга не о каждом из нас? Но не каждый из нас царь: «...что мне делать с народом сим? ещё немного, и побьют меня камнями». «...Господи, для чего Ты мучишь раба Твоего? И почему я не нашёл милости пред очами Твоими, что Ты возложил на меня бремя всего народа сего? Разве я носил в чреве весь народ сей? И разве я родил его, что Ты говоришь мне: неси его в недре твоём, как нянька носит ребёнка?.. Я один не могу нести всего народа сего, потому что он тяжёл для меня...»

Испугался ли Николай Александрович? Страх был ему неведом. Просто устал? Конечно, он очень устал, но он привык всю жизнь бороться с собой. Так что же? Просто понимал, что отречение, которое вымаливают, а по сути требуют от него, – пустая формальность. Потому что отречение уже произошло: Россия отреклась от него, от своего государя. И это страшный грех и беда, ведущая, быть может, к иным немыслимым бедам. И нынче, стоя у окна, думая о пророчествах и о вычитанном вчера в Библии: «ещё немного, и побьют меня камнями», Николай пришёл к простой и страшной мысли: «Быть может, необходима искупительная жертва для спасения России, и я буду этой жертвой. Да свершится воля Божия!»

Царь обернулся к ожидающим его решения.

– Хорошо. Я отказываюсь от престола.

Он перекрестился.

Отречение состоялось в пользу брата – великого князя Михаила. Сыном своим Алексеем Николай пожертвовал бы ради истинной пользы России, ради государева долга, но «им» он царевича доверить не мог. И не хотел.

Глава двадцать первая
ПРОЩАНИЕ С АРМИЕЙ.
1917 год, март

Нужно было подписать манифест об отречении. Николай

горько усмехнулся. О каких манифестах можно говорить,

когда совершается беззаконие?

Он составил телеграмму:

«Ставка. Начальнику штаба.

В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу Родину, Господу Богу угодно было ниспослать России новое тяжкое испытание. Начавшиеся внутренние народные волнения грозят бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной войны. Судьба России, честь геройской нашей армии, благо народа, всё будущее дорогого нашего Отечества требуют доведения войны во что бы то ни стало до победного конца. Жестокий враг напрягает последние силы, и уже близок час, когда доблестная армия наша совместно со славными нашими союзниками сможет окончательно сломить врага. В эти решительные дни в жизни России почли Мы долгом совести облегчить народу Нашему тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы, и, в согласии с Государственною Думою, признали Мы за благо отречься от Престола Государства Российского и сложить с Себя Верховную Власть. Не желая расстаться с любимым Сыном Нашим, Мы передаём наследие Наше Брату Нашему Великому Князю Михаилу Александровичу и благословляем Его на вступление на Престол Государства Российского. Заповедуем Брату Нашему править делами государственными в полном и ненарушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях, на тех началах, кои будут ими установлены, принеся в том ненарушимую присягу. Во имя горячо любимой Родины призываем всех верных сынов Отечества к исполнению своего святого долга перед Ним повиновением Царю в тяжёлую минуту всенародных испытаний и помочь Ему, вместе с представителями народа, вывести Государство Российское на путь победы, благоденствия и славы. Да поможет Господь Бог России.

Николай».

И подписал эту бумагу карандашом – тем самым, что подчёркивал в Библии взволновавшие его слова. Но «им» и этого было достаточно. Стоило лишь добавить в начало этой бумаги «Божьей милостью Мы, Николай II, император Всероссийский, Царь Польский, Великий Князь Финляндский и прочая, и прочая, и прочая, объявляем всем Нашим верноподданным...» – и дело сделано.

В эту ночь со 2 марта бывший император Николай Александрович коротко и сдержанно запишет в дневнике: «Пришли ответы от всех командующих... Суть та, что во имя спасения России, удержания армии на фронте... нужно сделать этот шаг. Я согласился... В час ночи уехал из Пскова с тяжёлым чувством пережитого. Кругом измена, и трусость, и обман».

Царский поезд, ставший пленённому государю тюрьмой, уезжал в ставку. «Победители» милостиво разрешили бывшему царю и Верховному главнокомандующему попрощаться с армией.

В Могилёве на вокзале встретил Николая генерал Алексеев. Взгляды их пересеклись – свергнутого императора и человека, которого он привык считать своей правой рукой и который тоже предал. Алексеев опустил глаза... и снова поднял. Он не предполагал, что ему так тяжко будет увидеть государя вблизи после всего, что сделали они, доверенные лица. Генерал с волнением отметил бледность Николая и синеву под светлыми грустными глазами и в то же время поразился его внешнему самообладанию. Ни слова упрёка не услышал Алексеев, а взгляд прекрасных, незабываемых глаз был не упрекающим, а взыскующим. Отвергнутый монарх не требовал ничего по отношению к себе, взор его побуждал совсем к иному – посмотреть в собственную душу. И Алексеев, будучи не в силах противиться этой побуждающей силе, заглянул в себя. И ужаснулся: «Что же мы натворили?!» Сердце ёкнуло, и генерал похолодел. Николай уже не смотрел на него, усаживаясь в автомобиль, а Алексеев всё ещё не мог прийти в себя, поражённый внезапным открытием, что действия его, которые он искренно считал направленными на благо России, определяются одним позорным и ёмким словом – предательство.

Наступил день прощания императора с армией. В зале, где должен вот-вот показаться государь, всё возрастало и возрастало напряжение, все смотрели на дверь, и во многих глазах, так же как и в глазах генерала Алексеева, затаилось чувство неуверенности, вины и – тоски.

Николай вошёл в залу ровно в одиннадцать часов. Он был совершенно спокоен и, единственный из присутствовавших, производил впечатление человека, полностью в себе уверенного. Дружески кивнул Алексееву и сказал ему несколько приветственных слов, потом поздоровался с военными.

– Здравия желаем, Ваше Императорское Величество, – грянуло в ответ. Грянуло, однако, не так громко, дружно и слаженно, как обычно...

Николай вышел на середину зала, спокойно оглядел всех собравшихся – великих князей, генералов, офицеров, солдат, свитских, гражданских. Все замерли.

– Сегодня я вижу вас в последний раз, – ясно и отчётливо произнёс государь. – Ибо такова Божия воля и следствие моего решения.

Едва он проговорил эти слова, как послышалось чьё-то сдавленное рыдание. Тут Николай впервые изменился в лице, и тщательно скрываемое волнение пробилось-таки наружу. Он немного помолчал, затем, уже ни на кого не глядя, продолжил речь. Благодарил войска за верную службу (всхлипывания послышались уже из разных концов залы), выражал уверенность, что враг будет непременно разбит, и завещал драться до победного конца.

Всхлипы, переходящие в откровенные рыдания, становились всё слышнее, всё громче, звучали теперь уже отовсюду. Николай, теряя хладнокровие, взял-таки себя в руки и закончил речь. Генерал Алексеев выступил с ответным словом. Слушал его государь рассеянно, но внимательней и пристальней, чем при встрече на вокзале, глядел в глаза своего бывшего соратника. Алексеев сбивался и заикался под этим взором, но не мог отвести глаз. Сердце леденело. Через много лет в смертельной агонии он будет помнить только об этом, только это переживать вновь и вновь – глаза царя, бывшего уже, да свои мучительные попытки не покраснеть под светлым взором от бьющего в виски из глубины души слова «предатель»...

Закончил свою речь Алексеев скомканно, неловко. Он прощался с царём взглядом и мысленно просил прощения, но не было ни сил, ни решимости крикнуть перед всеми: «Братцы, да что же мы делаем-то?» А царь вдруг подошёл вплотную и... обнял генерала.

И тут уже всех прорвало – от солдата до великого князя. Казалось, стены сотрясались от тяжёлых мужских рыданий. Офицеры Георгиевского батальона подхватили своего товарища: слабый от ран, тот рухнул без сознания. На другом конце залы упал в обморок бывалый солдат. Как женщина, рыдал в истерике великий князь Александр Михайлович, тот, который вместе с родственниками изводил государыню-императрицу постыдной клеветой.

Николай грустно переводил взгляд с одного на другого.

– Не покидай нас, батюшка! – услышал он. В ответ бывший царь поклонился присутствовавшим и твёрдым шагом направился к выходу. Солдаты и офицеры бросились за ним, некоторые упали на колени.

– Нет-нет, этого не нужно, – мягко сказал Николай Александрович и вышел из залы. Рыдания, истерики и обмороки не обманули его. Свергнутый монарх прекрасно знал о том, что будет завтра.

А назавтра все, кто рыдал и умолял государя не покидать их, громко присягнули на верность новой власти.

Оправился и генерал Алексеев от мучившего его стыда, на время подавил воспоминание о взыскующих государевых глазах, вновь взыграл в нём революционный настрой. «Низложенный император понимает необходимость и разрешил немедленно снять вензеля и аксельбанты», – телеграфировал он генералу Брусилову.

Россия оделась в кумач.

«В последний раз обращаюсь к вам, горячо любимые мною войска. После отречения мною за себя и за сына моего от Престола Российского, власть передана Временному правительству, по почину Государственной Думы возникшему. Да поможет ему Бог вести Россию по пути славы и благоденствия. Да поможет Бог и вам, доблестные войска, отстоять нашу Родину от злого врага. В продолжение двух с половиной лет вы несли ежечасно тяжёлую боевую службу, много пролито крови, много сделано усилий, и уже близок час, когда Россия, связанная со своими доблестными союзниками одним общим стремлением к победе, сломит последнее усилие противника. Эта небывалая война должна быть доведена до полной победы.

Кто думает теперь о мире, кто желает его – тот изменник Отечества, его предатель. Знаю, что каждый честный воин так мыслит. Исполняйте же ваш долг, защищайте доблестно нашу великую Родину, повинуйтесь Временному правительству, слушайтесь ваших начальников, помните, что всякое ослабление порядка службы только на руку врагу.

Твёрдо верю, что не угасла в ваших сердцах беспредельная любовь к нашей великой Родине. Да благословит вас Господь Бог и да ведёт вас к победе святой великомученик и Победоносец Георгий.

Николай.

8-го марта 1917 года.

Ставка».

Это был последний приказ императора Николая Александровича, так и не дошедший до войск. Ни к чему были узурпаторам подобные приказы! За день до его подписания Временное правительство решило: «Признать отрёкшихся императора Николая II и его супругу лишёнными свободы»...