Текст книги "Царский венец"

Автор книги: Марина Кравцова

Соавторы: Евгения Янковская
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

Глава двадцать четвёртая
НОВАЯ ВЛАСТЬ ВО ДВОРЦЕ.
1917 год, апрель – май

Очень скоро государю дали понять, что теперь он просто

«господин полковник». После встречи с родными Николай

вышел прогуляться в сопровождении князя Долгорукова в сад

(только лишь граф Бенкендорф сумел уговорить «рыцаря»

Корнилова, чтобы членам семьи Николая Александровича

позволено было выходить из дворца подышать свежим воздухом)

и прождал двадцать минут, прежде чем появился дежурный

офицер, которому бывший император обязан был доложить,

что идёт на прогулку.

Но вот наконец-то все формальности улажены, и можно пройтись по парку быстрым шагом, как любил это делать Николай; движение всегда придавало ему бодрости и привносило ясность в мысли, если они были тяжелы. Никто не догадался бы сейчас, о чём думает отверженный царь. А думал он об Ольге и о Саблине...

– Сюда нельзя, господин полковник! – бравый рослый парень, сжимая штык, брезгливо поджал тонкие губы, смерив «господина полковника» высокомерным взглядом. Николай от неожиданности только развёл руками и повернул в другую сторону. Откуда ни возьмись, появился другой часовой, вёрткий, с бегающими глазами, и по примеру первого, преградил путь царю. Николай остановился, почувствовав насмешку. И тут же его окружили шестеро солдат с прикладами.

– Вернитесь! Вернитесь! Туда нельзя ходить! Вам говорят, господин полковник!

Николай ощутил, что его толкают прикладами со всех сторон. Вздохнул, посмотрел на всех взором, в котором явно читалось: «Да что ж с вами сделалось-то, ребятки?» – и пошёл обратно ко дворцу.

Александра Фёдоровна, наблюдавшая из окна за этой сценой, до боли сжала руку стоявшей рядом Лили Ден...

Потянулись дни, полные тревог и унижений. Уже и пьяная революционная солдатня с броневиков требовала выдачи бывшего императора. Уже прочитаны были все письма, пришедшие в Александровский дворец, уже выпотрошены все посылки. И с огромным трудом отвязался доктор Боткин от революционно настроенных хамов, решивших присутствовать при медицинском осмотре великих княжон. И верный боцман Деревенько, бывший «няней» для маленького Алексея, вдруг начал шпынять изумлённого царевича, заставляя его ухаживать за собой, как слугу. И неизвестно как появлялись во дворце газетёнки, в которых «любовники» царицы и царевен вовсю расписывали их частную жизнь. Возмущённые родители заботились лишь об одном – чтобы эта мерзость не попала девушкам на глаза.

Впрочем, Ольга, кажется, что-то чувствовала. Как старшая, она прекрасно понимала всю глубину унижения, в которую не только мать, но и сестёр, и саму её бросили бывшие подданные. Несколько дней она ходила, донельзя углублённая в себя, потрясённая, то и дело предаваясь слезам. Это унизительное положение и предательство Саблина совсем подкосили Ольгу. Сколько же душевных сил она потратила, чтобы оправдать его, чтобы вообще вычеркнуть из своего сознания слово «предательство»! С уст её отныне навсегда исчезла прежняя беззаботная, очаровательная улыбка...

И всё-таки оставались ещё те, кто не предал. Давняя подруга царицы, невинно оклеветанная Анна Вырубова, фрейлина Юлия Ден, которую Александра звала Лили, граф Бенкендорф и его зять князь Василий Долгоруков, баронесса Буксгевден и юная графиня Настя Гендрикова, дружившая с великими княжнами; обер-лектриса Шнейдер и доктора Боткин и Деревенко (однофамилец матроса, ухаживавшего за цесаревичем). В Жильяре никто и не сомневался – он был фактически членом семьи.

Охранники смотрели на этих людей с презрением. Распоясавшаяся стража, которой неведома была любая, не только воинская дисциплина, прямо на глазах владельцев рассовывала по карманам дорогие вещи. Так победившая революция предъявляла свои права на всё вокруг...

Воровали и по-крупному, совершенно не стесняясь. На царском автомобиле прибыл во дворец Керенский, ставший новым главным тюремщиком арестованной семьи. Несмотря на попытки явить собственную значимость, представитель новой власти находился в состоянии нервного возбуждения, даже, пожалуй, испуга. Министр юстиции чувствовал, что здесь, во дворце, остались только верные государю люди и чуждые ему, Керенскому, которым он непонятен и даже жалок.

Министр обошёл весь дворец, не понимая, зачем это делает. Его волнение дошло до того, что руки стали мелко дрожать. Увидев Жильяра, он немного успокоился и произнёс:

– Всё в порядке?

– Не понимаю, – ответил учитель.

– Как не понимаете? – предательская дрожь вновь возвращалась в руки. – Разве вы не швейцарец, гражданин республики?

– Так что из того? – гувернёр был явно неприветлив и обращался к министру с возмутительной непочтительностью. Керенского прорвало:

– Так какого же черта вы сидите здесь, на последнем островке разрушенного мира? Почему не отправитесь на родину?

– А вы уверены, господин министр, что мой ответ будет вам понятен? Не кажется ли вам, что со мной, как и со всеми здесь, вы разговариваете на ином языке?

Керенский с ужасом почувствовал, что краснеет, нервно дёрнул головой и отошёл от Жильяра.

Совсем плохо стало представителю новой власти, когда он увидел, с каким спокойствием, даже безразличием принимает его Николай Александрович, несмотря на безукоризненную вежливость, с каким неподдельным величием – от природы воспринятым, от предков унаследованным – держит себя бывшая императрица. После пустого, ничего не значащего разговора с Их Величествами, которых теперь должно было звать арестантами, Керенский, кипя от возмущения, сгоряча арестовал Анну Вырубову и Лили Ден и увёз их из дворца.

Ден, впрочем, наутро отпустили, а Анне пришлось ещё долго страдать за потоки чёрной клеветы, в которой вываляли её имя «борцы за свободу России»[5]5
  Многие десятилетия эта достойная, искренне верующая женщина расплачивалась за дурную славу Распутина и за своё заблуждение относительно его святости. Одна из самых горячих его почитательниц, она была твёрдо уверена в том, что Распутин приносит Александре Фёдоровне душевный покой, и поддерживала эту веру в императрице. Бывшая фрейлина государыни стала связующим звеном между ней и «старцем», передавая их послания друг другу; обычно императрица виделась с Распутиным именно в доме Вырубовой. Ненавистники самодержавия, а также просто любители сенсаций не преминули воспользоваться этим фактом, чтоб обвинить близкую подругу Александры Фёдоровны, равно как и её саму, в самых гнусных и низких пороках.


[Закрыть].

Но злость Керенского не проходила. Он не мог простить императрице её величественный взгляд, печальный и твёрдый. Александра Фёдоровна, конечно же, знала, что в первое своё появление во дворце министр юстиции призвал оставшихся слуг следить за императорской семьёй и сообщать обо всём подозрительном куда следует. Не мог простить Керенский и слабого, неохотного пожатия протянутой низложенной царицей руки.

Наконец озлобление нашло выход! Керенский вновь приехал во дворец и объявил, что начинает расследование «преступлений» бывшей императрицы против русского народа, её «шпионской деятельности», а стало быть, теперь Александра Фёдоровна будет изолирована от всей семьи. Не тут-то было! Врачи, свита, слуги горой встали за свою государыню, объясняя министру, что жестоко, бесчеловечно разлучать мать с детьми, некоторые из них нездоровы.

Керенский струсил. Но поглумиться всё же удалось: по его повелению Александре Фёдоровне запретили видеться с мужем, кроме как за обедом.

За расследование Керенский взялся активно. Каждый день приезжал допрашивать императрицу. Ничего интересного для себя не услышал, зато поражён был её спокойствием и откровенностью, её уверенностью в себе и в своей правоте. И не только царственность разглядел во взгляде, но и боль, и веру, и любовь к стране, которая стала для неё родной. Жена государя не кичилась перед ним, отвечала на вопросы вежливо и просто.

– Мне нечего скрывать, Александр Фёдорович. У меня никогда не было тайн от супруга, и вся моя жизнь протекала на глазах моей семьи и моих близких друзей. Я не смогла бы причинить вред России, даже если бы мне грозила смерть. Это страна, взрастившая моего мужа, это родина моих детей. А для женщины родина всегда там, где её муж и дети. Но, кроме того, Россия – страна, в которой я обрела полноту православной веры, и эта вера дала мне подлинную радость. Подумайте, могу ли я после этого желать зла России.

– Но война с Германией... там вы родились, там ваши родственники! Вы и им не могли желать зла.

– Верно, и не желала никогда. День, когда мой супруг понял, что война неизбежна, стал самым несчастливым днём в моей жизни. Два добрых народа, которых я люблю, должны убивать друг друга – чего ради? Но, как русская императрица, я молилась за победу русского оружия и не сомневалась в этой победе.

Взгляд тёмно-синих глаз, сопроводивший эти слова, был искренен и светел. Керенский, быстро потупив взор, пробормотал, что на сегодня вопросов достаточно.

– Ваша супруга не лжёт! – объявил Керенский царю, выйдя от Александры Фёдоровны. Для министра это было потрясением.

– Это для меня не новость, – едва заметно усмехнулся Николай. Он тоже, сам того не подозревая, производил странное впечатление на Керенского: не ожидал министр-социалист от бывшего царя такой простоты и естественности, такого непринуждённого обаяния и... такой глубокой грусти в прекрасных глазах. Стыдно вдруг стало за всё. Ох, как стыдно!

Керенский оставил Александру Фёдоровну в покое, проникся к ней уважением, отменил глупые ограничения, извинялся, целуя руки, и всё стало по-прежнему.

Но по-прежнему не значит – без оскорблений...

Глава двадцать пятая
ОТЪЕЗД.
1917 год, май – август

Вот и весна медленно уходит, уступая место лету. Теперь

так приятно погулять в парке, вдыхая тот особенный,

наполненный теплом и цветами воздух, который может

наполнять мир только в мае. Пусть за забором, пусть даже

под насмешки толпящейся снаружи черни. Собственно, и не

слышали они их, этих насмешек. Для царской семьи толпа,

улюлюкавшая по ту сторону забора, просто «хорошие люди»,

по выражению государыни, но только запутавшиеся. Правда,

юный царевич многого не мог понять. Его острый глаз всё

примечал, и мальчик мучительно краснел, когда отца оскорбляли

у него на глазах, но все чувства таил в себе, никому ничего

не выказывал... Не выдержал только однажды, расплакался,

когда часовые отобрали у него любимую игрушечную винтовку

(«нельзя с оружием!») – для того лишь отобрали, чтобы

поиздеваться над ребёнком, который должен был стать их царём...

В один из очаровательных майских дней Александра Фёдоровна сидела в траве на подстилке, смотрела, как младшие дети, радуясь тому, что отступили все болезни, придумывают какие-то игры для развлечения, смеются... Она не заметила, как встала и отошла куда-то сидевшая рядом с ней баронесса Буксгевден.

– Нукоть, я тоже присяду, – услышала государыня. Обернувшись, увидела солдата, простецки устраивавшегося возле неё. Любезно подвинувшись, Александра Фёдоровна с интересом вглядывалась в усатое лицо. «А лицо-то доброе! Нет, все они добрые, хорошие. В противоположность тем, кто обманул их, соблазнил, затянул в эти сети. А те-то... ох, да ведь и те тоже обмануты – врагом рода человеческого».

Солдат несколько минут молчал, потом крякнул, провёл рукой по усам. Он явно хотел завести беседу.

– Славная пора, – помогла ему государыня. – Цветение вокруг, воздух такой душистый. В деревнях, наверное, ещё лучше, ещё красивее. Вы в деревне родились? Или городской?

– Из деревни я, из-под Москвы, – солдат помолчал. – Вы вот что скажите-ка мне, Ляксандра Фёдоровна, отчего вы простого народа сторонились? Чего ж сами-то не проехали по деревням нашим, не посмотрели, каково мужик живёт?

– У вас жена, дети есть? – неожиданно спросила царица.

– Жена Дашенька и деток четверо, – солдат усмехнулся, думая, что собеседница ушла от ответа.

– Наверное, непросто ей с четырьмя-то детьми?

– Так ясно, махонькие ещё пострелята, шумные. Все норовят сунуться куда не надо. Да и болести к ним липнут...

– Так вот и я, как вышла замуж за государя, вскоре родила дочь, а потом ещё четверых детей. Так уж и некогда было путешествовать по России, с детьми надо было быть.

– Так что ж, нянек, что ли, не было у царёвых деток?

– Так какая же мать своих детей нянькам передоверит, когда сама ходить за ними может?

– Хе, – солдат довольно улыбнулся в усы. – И то.

– А потом уж ушла моя молодость и силы вместе с ней. Да и с детства не была я здоровой. Так что Россию объехать нелегко мне было бы.

– Да уж, вижу, – солдат неожиданно перешёл на «ты», – и здесь по саду сама не ходишь, возят тебя в кресле. Тяжко небось?

– Ничего. Я привыкла.

– Не жалуешься, смотрю.

– На всё воля Божия. Чего же жаловаться?

– Сильно в Бога веруешь?

– Да как можно сказать, сильно или слабо верую, ведь вера – она либо есть, либо нет её.

– Эх! – Усач поднялся. – Ну, извиняй, государыня, отдыхай, не буду мешать тебе. – Он поколебался, а потом захватил руку Александры Фёдоровны и крепко сжал её. – А я ведь о тебе совсем иное думал!

Императрица находила подлинное утешение в молитве. Глубокая вера в Промысл Божий и христианское смирение успокаивали мятущиеся мысли, вознося их к престолу Всевышнего. Сердце русской государыни никогда не привязывалось к миру и его соблазнам, а будущая вечная жизнь была вожделенной целью земного существования. Теперь же, среди нечеловеческих скорбей и унижений, вечность словно приоткрыла свои врата и была совсем близко.

Императрицу не оставляла надежда, что весна с обновлением природы воскресит и сердца людей цветом покаяния.

«Вначале крестный путь, а затем радость и свет, – писала императрица фрейлине и близкой своей подруге Анне Вырубовой. – Скоро исполнится год с момента нашего расставания, но разве время что-нибудь значит? Земная жизнь – ничто в сравнении с жизнью вечной, и всё, что мы делаем, направлено лишь на то, чтобы подготовить наши души к Царству Небесному. Поэтому всё, что свершается, – во благо, и даже если они отнимут у нас всё, они не смогут забрать наши души... Запасись терпением, и дни страданий когда-нибудь обязательно кончатся. Тогда мы забудем все наши мучения и возблагодарим Бога. Господь помогает тем, кто при виде зла не впадает в отчаяние и понимает, что всё это не вечно...

Всё в Божьих руках. И чем глубже ты смотришь, тем лучше и яснее понимаешь это. Горести и печали посылаются нам не зря – они призваны освободить нас от наших грехов и испытать нашу веру. Для того чтобы растения в саду росли должным образом, им необходимы питательные вещества, и садовник, обходя свои владения, хочет, чтобы растения радовали глаз. Если же они растут плохо, он берёт садовый нож и срезает лишние ветви в надежде, что солнечный свет вольёт живительные силы в его растения. Я бы хотела нарисовать этот чудесный сад и всё, что в нём растёт... Только что мимо нас проскакали одиннадцать всадников – лица у всех хорошие, совсем мальчишеские. Я уже очень давно не видела таких славных лиц. Но иногда мы видим солдат, лица которых нельзя назвать иначе, как ужасными. Я бы не хотела включать их в число тех, кто будет изображён в моём чудесном саду...»

В мае Господь послал царской семье «последнего друга», как называл его Николай Александрович. Полковник Кобылинский, назначенный Корниловым новым комендантом дворца, очень скоро проникся обаянием и добротой своих узников и делал всё, чтобы защитить их от недостойных выходок солдат-охранников, из которых далеко не все, подобно разговаривавшему с Александрой Фёдоровной усачу, желали признавать, что имели ошибочное мнение о бывшем императоре и его семье. Кобылинский и вмешался в инцидент с отобранной у Алексея винтовкой: забрал игрушку у часовых и вернул её мальчику. Правда, тайком. Хоть и комендант, а всё ж не всесилен. А кто всесилен? Чернь и солдатня теперь господа – сами себе и указ, и закон; что хотят, то и воротят.

А всё ж таки и такое было. Станет государь устраивать огород, дети куски дёрна переносят и складывают в кучи, а тут возьми да подойди какой-нибудь часовой:

– Давайте, Николай Александрович, помогу, – и улыбается. И бывший царь улыбается, и на сердце у обоих становится легче и радостней.

Дни проходили, похожие один на другой, но не было дня, когда Николай Александрович не задумывался: ведь навсегда не оставят здесь, в родном дворце, в любимом доме. Что же дальше-то будет?

Был уже август месяц, когда приехал во дворец Александр Керенский, теперь уже министр-председатель, и сообщил, чтобы семейство готовилось к отъезду.

– Не забудьте запастись тёплой одеждой, – предупредил, отводя глаза.

– Значит, не в Крым? – сердце у Николая дрогнуло. Крым им обещали до того с полной уверенностью.

– Нет, – Керенский не хотел встречаться глазами с бывшим царём. – Тобольск. Это... поверьте... только ради вашей же безопасности. Поверьте мне!

– Не беспокойтесь, – мягко успокаивал главного стражника узник, приговорённый к ссылке. – Мы вам верим, Александр Фёдорович. Мы вам верим.

Накануне отъезда справляли день рождения Алексея. Грустный это был день. Возле чудотворной Знаменской иконы Божией Матери, принесённой в дворцовую церковь из Знаменского храма, обитатели Александровского дворца, которому завтра надлежало осиротеть, горячо молились о благополучии предстоящего путешествия. Почти все плакали, не стесняясь. Небольшой по сравнению с соседним Екатерининским, славный, уютный дворец, с которым столько связано, в котором столько пережито... Больше царская семья никогда не увидит его – всё это понимали. Каково покидать родной дом, отправляясь в неведомое?

После обедни святой образ уносили. Николай и Александра, их дети и близкие друзья, которых сейчас семья воспринимала именно как друзей, а не как свиту и слуг, долго смотрели с балкона вслед. Граф Бенкендорф плакал, у него было особое горе – старость и болезнь препятствовали ему сопровождать семью любимых государей в Тобольск, как это решились сделать Жильяр и Долгоруков, Гендрикова и Шнейдер, Боткин и Деревенко. Баронесса Буксгевден оставалась по той же причине, что и граф, мечтала, оправившись от болезни, присоединиться к семье уже в Тобольске. А граф чувствовал, что для него прощание – навеки. Он смотрел на священников, несущих чудотворную икону от дворца, и думал: «Это прошлое уходит от нас, чтобы никогда не вернуться назад».

В вагоне было душно. Жара и пыль не давали свободно дышать. На всех станциях в оцеплявшемся войсками составе приказано было занавешивать окна – к досаде детей, так желавших после царскосельского заключения вобрать в себя как можно больше впечатлений.

Но вагон, удобный, комфортабельный, с мягкой мебелью, был хорош – поезд принадлежал миссии японского Красного Креста.

Не имея возможности разглядеть что-либо на станциях, дети и государь вознаграждали себя прогулками вдоль железной дороги, когда поезд каждый вечер останавливался на час. По вечерам жара спадала, в воздухе становилось свежо, на сердце – отрадно. Тихое спокойствие и мир нисходили с вечерним уютом на землю и в души пленников. Дети медленно шли по колено в траве, набирая охапки полевых цветов, иногда отправляя в рот горсти сочных ягод. После жизни за забором это было прекрасно, притуплялась даже горечь от сознания, что свобода эта призрачна. Солдаты охраны бродили тут же рядом. Основной их состав в количестве более трёхсот человек вёз второй поезд, шедший вслед за тем, что увозил в ссылку свергнутых царя и царицу, бывшего наследника, великих княжон, их свиту и слуг.

Александра Фёдоровна не выходила гулять. Последние события подорвали её здоровье основательно, и болезнь не позволяла ей покинуть душный вагон, чтобы прогуляться вместе с мужем, а потому и очарование вечеров позднего лета не успокаивало её.

В открытое окно императрица с грустной улыбкой наблюдала, как Алексей возится со своим любимцем – чёрным спаниелем Джоем, как умный пёс с блестящей волнистой шерстью подпрыгивает к его вытянутой руке.

Неожиданно фигура в гимнастёрке загородила от неё сына. Солдат смущённо хмыкал, и государыня, тревожно нахмурившаяся было, увидела в его грубых руках свежий букетик нежных васильков. Солдат протягивал через окно цветы – они безмятежно смотрели на уставшую женщину, отражая частичку синеющего к осени неба.

– Вы это... Александра Фёдоровна... возьмите уж, – пробормотал парень.

Царица улыбнулась. Не скрывая приятного удивления, поднесла васильки к лицу. Солдат в ответ сам улыбнулся во весь рот и отошёл.

Вскоре пересекли Урал. Все почувствовали, что стало заметно холоднее, и государь отметил это в дневнике. Вокруг, насколько видел глаз, тянулись бескрайние степи. Младшие дети посерьёзнели, затихли, старшие великие княжны погрустнели – почувствовалось очень ясно: они в Сибири. Отныне они ссыльные, затерянные в её огромных просторах. Надолго ли?

Проехали Екатеринбург – без тени какого-либо предчувствия.

В Тюмени царственных узников ждал пароход под названием «Русь», на котором им предстояло двухдневное плавание до Тобольска. В день праздника Преображения Господня предзакатный янтарный свет высветил зубчатые очертания Тобольского кремля, кресты и маковки церквей – в то время в маленьком провинциальном городке их было более двадцати.

Тобольск – город из обычных деревянных домов в два этажа. Маленькая родина простых людей, которые ловили рыбу, торговали, мастерили, молились Богу. И эти простые люди, весело вкушавшие сегодня освящённую в храмах антоновку, толпами спешили на берег, узнав, что причаливает пароход, привёзший к ним самого царя.

Выгрузили багаж. Князь Василий Долгоруков отправился с полковником Кобылинским осмотреть отведённый для узников дом. По возвращении доложил:

– Ваше Величество, переезжать в отведённые помещения никак нельзя. В доме грязь и запустение, в комнатах необходимой мебели не имеется. Так что придётся несколько дней прожить на пароходе.

– Однако же трудновато приходится Временному правительству, – усмехнулся государь, – если даже помещения устроить не умеют.

В добродушном тоне слышалась лёгкая ирония.

И всё-таки он был рад. Неожиданная задержка на пароходе была последним сладким глотком свободы.

Катил могучие волны широкий Иртыш. По течению вверх медленно шёл теплоход «Русь» – капитан катал царственных узников по реке. Сходили на берег, гуляли, дышали волей, собирали цветы, поднимались на кручи и любовались открывающимися видами. Государыня сидела на палубе с дочерьми и Настей Гендриковой, подставляла лицо августовскому солнцу. Чудная погода, славные тёплые вечера.

Но дом – самый большой в провинциальном городе, отремонтированный и обставленный, – уже ждал их. Настала пора возвращаться в клетку – ею стал для государя, его семьи и приближённых бывший губернаторский дом, нынче по иронии судьбы носящий гордое название «Дом свободы».

Осмотрели оба этажа, садик, заброшенный и неприглядный. От последнего глотка свободной жизни – в маленькое пространство, ограниченное забором, возведённым по желанию ропщущих солдат.

Царская семья поселилась на втором этаже, прислуга – на первом. Полковник Кобылинский позаботился: приобрёл мебель, даже рояль, велел устроить ванны. И всё-таки для всех места не нашлось, и приближённые, кроме Пьера Жильяра, разместились в соседнем доме купца Корнилова. Воспитатель царевича остался вместе с семьёй и устроился на первом этаже.

Бархатистый август радовал обычными для конца лета ласковыми светлыми днями, но членам семьи трудно было наслаждаться теплом и светом – очень не хватало прогулок на природе и весёлых подвижных игр. Только с балкона, заливаемого солнцем, и можно было полюбоваться на вольную жизнь. Государь каждый день гулял в садике, чувствуя мучительную нехватку движения, качался на турнике. Александра Фёдоровна чаще сидела на балконе, почти не выходила.

– Мама, ты опять плохо спала сегодня? – Алексей прижимался щекой к материнской руке, сухой, истончённой. Большие глаза светились искренним сочувствием. Он знал, этот чуткий и наблюдательный мальчик, о материнском недомогании, хотя Александра Фёдоровна ничего не говорила ему.

– Совсем не спала, Алёша, – ей не хотелось лгать ему, чтобы успокоить: царский сын в нынешнем положении должен быть готов ко всему. И он, рано повзрослевший подросток, всё понимал. – Голова болела, да к тому же я всю ночь думала о тех, кто остался там – в Петербурге, в Москве. Думала о наших родных, наших друзьях, просто о хороших, честных людях. Сломан мир, в котором они жили, подумай, малыш, в какой растерянности, в каком отчаянии сейчас многие и многие. Мы пока устроились здесь тихо и мирно, наша жизнь спокойна – даже слишком спокойна! – а каково им всем? Каково России, сынок?

– Ах, это невозможно! – воскликнул царевич. – Но если бы мы вернулись...

– Что, мой дорогой?

Он не ответил. Глаза его погрустнели, и в то же время в них промелькнуло что-то жёсткое и волевое, выдавшее тайные мысли мальчика. Несомненно, он, как и все они, хотел бы вернуться к прежней жизни, но вернуться уже лицом, облечённым властью, чтобы навести порядок в сходящей с ума стране. Вряд ли такие мысли часто возникали в голове весёлого, шаловливого ребёнка, который, быть может, сам того не сознавая, держался за свою весёлость и шаловливость как за единственное спасение; но осознание себя будущим державным монархом было заложено в нём глубоко внутри с самого рождения – и это было наследством. Наследством, которое сейчас может оказаться страшным.

Александра Фёдоровна провела рукой по густым, всё ещё слегка вьющимся волосам сына.

– Молись, Алексей! Государю, мне и вам, нашим детям, не остаётся ничего иного. Мы больше ничем не можем помочь нашей Родине. Только молитвой.