Текст книги "Лондон: время московское"

Автор книги: Марина Степнова

Соавторы: Дмитрий Быков,Анна Матвеева,Эдуард Лимонов,Александр Кабаков,Валерий Панюшкин,Михаил Гиголашвили,Максим Котин,Александр Терехов,Юрий Мамлеев,Сергей Жадан
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц)

– Boris!

– Boris, bo Boris bonana fanna fo Foris fee fy mo Moris-Boris! The name game!

ОН и ОНА. 8:00.

Где-то в глубине Мейфэра по пустынным улицам не спеша ползет электромобиль молочника в ромашках, изредка обгоняя тихих благообразных старушек в шляпках и с корги на поводке. Через открытое узкое окно на втором этаже викторианского особняка доносится приглушенная мелодия последнего альбома Daft Punk «Get Lucky». Появляется и исчезает тень высокого мужчины, еле слышен его охрипший голос:

– Знаешь, что общего между карандашом и ботинком?.. – строго спрашивает ОН свою собеседницу, разглядывая ЕЕ, как будто видит в первый раз. – Они оба оставляют след!

– Кто все эти люди? – кивая головой в сторону огромной пятиметровой кровати от Антонио Питтерио, спрашивает ОНА, сидя голой рядом с НИМ на персидском шелковом ковре, посреди пятен от переполненных пепельниц и пустых бутылок Petrus Magnum.

– Еще час назад они были твоими лучшими друзьями!

Екатерина Макдугалл. Торг уместен

Идея аукционного дома MacDougall’s родилась среди зеленых бобов эдамаме, посыпанных крупнозернистой солью, дымящегося мисо-супа с белыми квадратиками тофу, золотисто-оранжевым лососем и брюхатыми розовощекими креветками, и все это – на фоне ржавой токийской осени на эстампах, украшающих японскую забегаловку в самом центре Лондона.

«Так давайте откроем собственный аукционный дом», – подытожил молчавший до этого муж наши жаркие споры о том, что все на русском аукционном рынке неправильно. В ответ все спорщики замолчали, над столом повисла пауза, заполненная приглушенным жужжанием разговоров за соседними столиками, а я с тоской принялась разглядывать двух борцов сумо, вцепившихся друг в друга на ближайшем эстампе. Борцы эти были величины необыкновенной – этакие горы жира, оползающие книзу мощными тектоническими складками. Оглядываясь назад, я благодарю судьбу за то, что супруг мой, безмолвно разглядывавший эстампы на протяжении наших многочасовых разглагольствований о русском искусстве, не предложил мне заняться японской борьбой, – потому что, во-первых, неизвестно еще, достигла ли бы я екодзуна, а во-вторых, все-таки не хочется становиться такой толстой.

Случился этот обед в 2004-м. Сложно мне теперь судить, действительно ли уж так все было кисло на русском арт-рынке, но с уверенностью могу сказать, что аукционов в Лондоне по русскому искусству проходило тогда всего три в год: два у Sotheby’s и один у Christie’s при совокупном годовом объеме продаж в районе пятидесяти миллионов. То есть ниша для третьего аукционного дома объективно была. Им мы и стали.

Поначалу в создание аукционного дома по русскому искусству с энтузиазмом включились все участники той японской трапезы. Кто-то взялся печатать каталог в Москве, поближе к покупателям, – неслыханное по тем временам дело, ведь до сих пор все конкуренты делают это на Западе и потом мученически растаможивают издания при ввозе в Россию. Кто-то взял на себя вербовку русских экспертов – тогда в Лондоне эксперты по русскому искусству были только западные и с российскими, между прочим, никто не консультировался вообще! – не то что сейчас. Кто-то пообещал дать на торги принадлежащие им работы и поговорить со знакомыми коллекционерами, чтобы и они дали. Выходило, открыть собственный аукционный дом – ну плевое дело: собрал по знакомым хорошие картины, пригласил классных экспертов, нашлепал на картинки наклейки с номерами лотов, чтобы по порядку развесить, издал каталог – и вперед! Да, и еще обязательно страховку надо профессиональную – чтобы за ошибки расплачивался все-таки Ллойд.

Самое удивительное, что многое в теории, разработанной под парами мисо-супа нашей пестрой маниловской кучкой, оказалось впоследствии верно: проговоренная тогда модель работает уже десять лет – MacDougall’s осенью празднует свой юбилей. За это время он стал пятым по величине английским аукционным домом, уступая только гигантам, чьи истории начались пораньше, то есть в восемнадцатом столетии, но главное – мы создали прецедент. Впервые за всю историю аукционного бизнеса выскочка сумел по объемам продаж в своем секторе подойти вплотную – а были случаи, что и превзойти! – к двум китам – конкурентам. Поэтому, когда я давеча увидела в Интернете свою фотографию с этаким странным оскалом, я не удивилась и не расстроилась – наверное, добрым людям представляется, что только у вампиров в бизнесе все получается. Значит, клычки подрисовать и зубки отретушировать – святое, можно сказать, дело!

Но теория теорией, а практика, конечно же, внесла огромные коррективы в радужные первоначальные планы. О том, как с гиком и свистом провалился первый аукцион, я написала целый роман. Не вдаваясь теперь в подробности, скажу, что главной причиной неудачи была неправильно выбранная стратегия по подбору коллекции. Поначалу мы хотели быть маленькими и скромными, найти какое-то свое место под солнцем, еще не занятое гигантами, и тихонько себе сидеть. Реализовалась эта концепция следующим образом: на первом аукционе мы сделали ставку на работы русских художников-эмигрантов. Во-первых, потому что сами с мужем их долго коллекционировали и некоторые эмигрантские семьи в Париже лично знали. И во-вторых, потому что именно к ним я обратилась, когда собирала подборку для первого аукциона, – и они не отказали.

Здесь – лирическое отступление. Дед моего мужа бежал из России в 1924 году. И до рождения внука он недотянул, ибо, как и положено русскому гению, оставшемуся без родины, пил и гулял так, что долго прожить ему было просто невозможно. От законной австралийской жены он сбежал с молодой ученицей, вследствие чего был проклят всем семейством. Вильям, муж мой, в юности дедом бредил, полюбил все русское, читал славянофилов, мечтал об освобождении России, перешел в православие, переехал в Лондон и обзавелся русской женой – мною то есть. И хотя к 2004 году Вильям сделал недурную банковскую карьеру, оставил он ее без сожаления ради «русского проекта» – как когда-то дед променял скучную жену-протестантку на юную скрипачку.

Русские покупатели консервативны. Это неудивительно, потому что нынешние коллекционеры есть по сути купцы первого поколения. Вспомните историю, перечитайте пьесы Островского: наторговавшись в своем магазинчике тухлой селедкой, нечеловеческим волевым усилием вымарав из памяти десятилетия рабства и переиграв систему, они все время ждут, что их обманут, и деньги для них – хоть они и жгут их, и сорят ими – деньги для них чрезвычайно важны. По сути, они часть их самих. Потому вкладывают они или, как любят теперь говорить, инвестируют во что-то статусное, тем самым как бы вырастая в собственных глазах. Незнакомые забытые гении и просто добротные художники, выставленные нами на первый аукцион, покупателям были неинтересны – ибо недороги и непрестижны. Неинтересны новые имена солидным покупателям и сейчас – будь то непризнанные эмигранты или молодые современные творцы. Потому, собственно, и нет в России рынка современного искусства.

Как бы то ни было, первый аукцион прошел неудачно, и мы встали перед выбором: поблагодарить судьбу за опыт и закрыть тему или продолжать бороться, но уже с полным пониманием, – что, для того чтобы быть успешным и зарабатывать на русском рынке, надо торговать Айвазовским и Шишкиным. А это значило столкнуться лоб в лоб с большими, заявиться на их поляну и сказать: «А вот и мы, потеснитесь, пожалуйста». На семейном совете было решено продолжать…

Когда я ходила на тренировки по боксу – тоже в Лондоне дело было, – в групповых разминках участвовали бойцы всех весовых категорий. Занимался у нас тогда в клубе супертяжеловес, необъятных размеров африканец. Так вот, я каждое занятие подходила к нему, игриво била джебом ему по бицепсам и говорила, задрав голову и глядя снизу вверх: «Пошли на спарринг, что ли, коротышка». Долго темнокожее божество мне в ответ растерянно улыбалось (у меня весовая категория до пятидесяти двух килограммов), но в один день не выдержало, ответило на приглашение, ударило по вытянутой ему в лицо боксерской лапе. Я отлетела в другой конец зала, и настал мой черед растерянно улыбнуться. А тяжеловес с тех пор стал меня панически избегать: наверное, убить боялся следующим ударом.

Поначалу отношения с хозяевами рынка складывались похожим образом. Во всяком случае, тему аукционного дома конкуренты в нашем присутствии не поднимали. Будучи их старыми клиентами, мы по-прежнему получали от них приглашения на приемы, и по-прежнему они были с нами исключительно приветливы. Как будто и не было между нами такого пустяка, как аукционный дом MacDougall’s, торгующий в пику им тем же русским искусством. Но время шло, и, когда наконец тяжеловесы спохватились, было уже поздно – в спарринг мы больше не лезли, но в своей весовой категории держались более чем уверенно.

Принятое решение продавать Айвазовского и Шишкина имело свою оборотную сторону – где ж их было брать-то? До сих пор помню свою радость от первого моего Шишкина размером с детскую ладошку. Счастье мое было так велико, что даже пресса не осталась равнодушной: «На MacDougall’s появился свой Шишкин» – отмечалось в статье, посвященной обзору русской недели в Лондоне. Кстати, лет эдак через восемь тот же журналист праздновал с нами новый мировой рекорд по Шишкину – в 2013 году мы продали метровое полотно «Сумерки в лесу» за два с половиной миллиона долларов. Пресса, надо сказать, всегда нас баловала и поддерживала – наверное, в благодарность за то, что мы частенько и абсолютно нечаянно подбрасывали ей нескучные сюжеты.

Первый настоящий наш прорыв пришелся на третий аукцион.

В те давние времена я жила в постоянном ожидании чуда, причем ожидание его начиналось с самого утра. Чудо должно было либо лично ввалиться в дверь офиса с шедевром под мышкой, либо прийти по почте, либо, на худой конец, по имейлу. Так и произошло.

То достопамятное утро началось вполне стандартно. Едва проснувшись, выбравшись из-под одеяла в холодную действительность викторианского дома, я босиком пошлепала к компьютеру. В рабочем почтовом ящике среди разного сора меня ждало необычное письмо. Обращалась ко мне наследница дягилевского танцора, а впоследствии популярного актера немого кино Теодора (Федора) Козлова. По ее словам, у нее дома под Лос-Анджелесом хранилась целая коллекция картин, принадлежавших Козлову, которую она меня теперь просила оценить. К письму прилагался список художников. Я быстро пробежала фамилии и убедилась, что в очередной раз написала мне городская сумасшедшая, – художники Корвин и Ледев существовали только в ее воспаленном воображении. «И куда я только ни обращалась! Никто не хочет мне помочь, очень на вас надеюсь», – жалобно восклицала моя корреспондентка в конце письма. «Вряд ли тут чем поможешь», – вздохнула я про себя. И уже собиралась удалить послание, даже не потрудившись открыть вложение, как вдруг меня остановила одна простая мысль. «Странно, – вдруг подумала я, – ведь Федор Козлов действительно существовал, и он действительно недолгое время танцевал у Дягилева. Непонятно, почему дама, написавшая письмо, придумавшая такой необычный провенанс для своей коллекции, сославшись на столь редко упоминаемого танцора, выбрала такие корявые фамилии для авторов полотен». И в задумчивости я кликнула мышью на вложенный файл. Еще через несколько секунд на экране предстала великолепнейшая «Гитаристка» Коровина.

История эта, как и все гениальное, оказалась проста. Непрямые наследники, подзабывшие русский язык, обратились к местному русскому с просьбой описать и оценить их коллекцию. Тот описал – и оценил, кажется, в пять тысяч долларов. И тут же предложил избавить их от картин за эти самые пять тысяч баксов. Наследники – а числом их оказалось четверо, между прочим! – может быть, тут же и согласились бы, но тот самый портрет Коровина висел на стене в шиномонтажной мастерской, которой один из наследников владел, – он к нему привык и расставаться с ним вот так сразу как-то был не готов. А тут вдруг возникла в их головах мысль обратиться за второй оценкой.

В Лос-Анджелесе находятся отделения всех крупнейших аукционных домов мира. Но, как только главная наследница, старшая сестра Сюзан, переступала порог очередного блестящего офиса, действо повторялось в деталях: взглянув на женщину в дешевой хлопчатобумажной блузке и сатиновых штанах, в сандалиях за два доллара на босу ногу, пришедшую к ним с длинным списком русских шедевров, ее вежливо выставляли вон. Отчаявшись, она порылась в Интернете, нашла в далеком туманном Лондоне аукцион, специализирующийся на русском искусстве, и написала мне письмо.

Еще через неделю я вышла из зоны прилета лос-анджелесского аэропорта и попала прямиком в объятия Сюзан. А еще примерно через три месяца коллекция Федора Козлова была продана на MacDougall’s за два миллиона долларов. Это был наш первый настоящий успех. В зале сидели все четверо наследников и плакали от счастья. «Гитаристка» Коровина из шиномонтажной мастерской была продана за восемьсот тысяч. Еще два Коровина из той же коллекции тоже ушли за сотни тысяч… Нас все поздравляли, даже те, кто раньше был настроен более чем скептически.

Конечно, тот аукцион был только робким началом – доказывать и себе и другим, что мы действительно можем, пришлось долго, с глупыми мучительными ошибками, со срывами и обломами. Но это, как говорится, дело житейское…

После того аукциона сестры-наследницы мне признались, что, когда я сказала им, сколько стоят их картины, и восстановила исковерканные имена мастеров, они решили было, что молодой аукционный дом не справится с такими дорогими полотнами, и собрались бежать к конкурентам. Но Сюзан, старшая, сказала: «Только Катя мне помогла, только Катя будет их продавать…»

На самом деле так оно в жизни и бывает: поможешь другим – помогут тебе.

Максим Котин. Чичваркин: гедонист и остров

«Вот этот поток, идущий мимо магазина „Евросеть“ в семь вечера у метро „Автозаводская“… Эти люди мне всегда были понятны, но неприятны, – честно признается Евгений Чичваркин. – У меня с ними было мало общего. Но я врал, притворялся…» Теперь не надо больше притворяться. Создатель торговой империи под вывеской «Евросеть», политический активист «Правого дела», популярный ЖЖ-блогер – все эти роли, все это притворство для него в прошлом.

Вот уже пять лет Чичваркин – почетный житель Лондон-града. И теперь вспоминает былое с грустью и содроганием.

– Со времени моего отъезда, мне кажется, люди в России стали еще хуже: злее, вороватее, двуличнее.

Похоже, он не может им простить, что они так и не смогли сменить власть (во время «болотных протестов» он предрекал, что дни во власти нового старого президента сочтены).

Чичваркин хоть и попал в Лондон не по своей воле, а сбежав от самого гуманного суда в мире, но горевал не так уж долго – и за пару лет разобрался, что здесь к чему.

Он снова торгует, только уже не дешевыми телефонами у московского метро, а дорогим вином в престижном лондонском районе Мейфэр.

– Вот Petrus 1982 года за шесть тысяч восемьсот фунтов, – показывает мне Евгений Александрович драгоценный ассортимент своего нового винного бутика Hedonism Wines. – Это же словно произведение искусства. И у нас можно вот так вот запросто подержать его в руках, прикоснуться к прекрасному.

Люди, которые могут не только подержать, но и приобрести такое сокровище, нравятся ему намного больше тех, кто забегал в «Евросеть» закинуть пятьдесят рублей на телефон.

– Не хочу видеть тут людей, которым все равно, что пить, – продолжает мизантропствовать Чичваркин, проводя меня между стеллажами, на которых заветные бутылочки лежат в ожидании своего часа, словно спящие красавицы, ждущие волшебного поцелуя сказочных принцев. – Я не говорю про бедных, хотя большинство из них, конечно, бедные и необразованные… Вот те, которые пьют вино в пакетах. Я не хочу, чтобы они сюда приходили, разговаривали тут, даже рот открывали…

Держать рот закрытым в этом магазине непросто. Челюсть сама собой отвисает при виде одной из коллекций вин за полторы сотни тысяч фунтов.

Свой капитал, полученный от вынужденной продажи «Евросети» перед самым отъездом из России, Чичваркин потратил (хотя, конечно, далеко не весь) на приобретение одной из лучших винотек.

Он не первый придумал открыть «на острове» винный бутик, но, судя по всему, первый решил подойти к наполнению полок с истинным капиталистическим задором и русским размахом, то есть без всяких там старосветских комплексов.

Для любого магазина дорогих вин иметь на полке десяток коньяков в диапазоне цен от сорока до тридцати тысяч фунтов – уже серьезная заявка на успех. У Чичваркина их двести.

К имеющемуся ассортименту прилагается весь необходимый антураж – от кирпичной кладки до услужливых консультантов, не обремененных английским снобизмом, – так что лондонцы и гости столицы валом валят в созданный русским предпринимателем бутик, скупая тысячефунтовые бутылки ящиками.

Тяжкое, в общем, зрелище. Ведь среди всех способов с шиком потратить деньги покупать элитное вино, безусловно, наиболее извращенный. Кольцо с бриллиантами можно, в конце концов, отнести в ломбард, а спорткар – сдать в трейд-ин. А вот от дорогого вина остается только пустая стеклотара. «И воспоминания, – поправляет Чичваркин. – Дело не только во вкусе, но и в том, с кем и при каких обстоятельствах ты пьешь. А воспоминания дорогого стоят».

Евгений Александрович, впрочем, всегда умел зарабатывать на тех, кто ценит то, что дорогого стоит. Любимыми его покупателями в России были поклонники лакшери-телефонов Vertu, падкие на внешние эффекты. И он неплохо разбирался в этой странной публике, хотя отношения самого предпринимателя с роскошью всегда были не так однозначны.

В Москве Чичваркин носил Swatch и в то же время разъезжал на желтом Porsche. А оказавшись в Лондоне, из-за «приступа экономии» пил вино по тридцать четыре фунта за бутылку, несмотря на всю любовь к прекрасным произведениям искусства.

Со временем здесь, «на острове», его тяга к наилучшему варианту жизни из возможных приобрела некоторый аристократический лоск, подобающий настоящему лондонцу.

Он пересел с места водителя на пассажирское, сбросил двадцать килограммов и даже стал одеваться с какой-то чисто английской сдержанной вальяжностью, не утратив при этом былого интереса к миру высокой моды. Люди, знавшие его в России, говорят, что с ним стало проще общаться – и вместе с тем сложнее. Одновременно с подчеркнутой корректностью появилась дистанция – и какая-то непроницаемая отстраненность.

Дни свои он проводит в собственном поместье в пригороде, ходит на выставки, куда так приятно покупать билеты через Интернет, и русский балет выезжает посмотреть, когда представляется возможность («смотреть, как англичане танцуют, – это извините»), обедает в гастрономических ресторанах в даунтауне или хватает панини в «Старбаксе», когда нет времени, ну и всерьез увлекается игрой в поло…

– С англичанами играешь?

– Ну конечно. Не с русскими же, – усмехается Евгений Александрович.

– Почему бы и нет.

– Русские не играют в поло.

Иной раз после его комментариев начинает казаться, что, посидев на этом острове среди англичан, Евгений Александрович стал заправским русофобом.

– Станешь тут русофобом, когда проведешь четыреста собеседований, из которых восемь – с русскими, – грустит Чичваркин. – И ни одного из них не возьмешь, хотя очень нужно кого-то взять, ведь двенадцать процентов наших покупателей говорят по-русски.

– Что, на общем фоне наши смотрятся не очень?

– Через пять минут хочется сказать «спасибо, до свидания». А кому-то хотелось сказать уже прямо сразу.

– Что должен человек сделать, чтобы хотелось его сразу послать?

– Выглядеть как чудовище. Без красавицы… Наши консультанты говорят на десяти языках. Мы даже китайца смогли найти. А с русским – проблемы.

Директор винного бутика Татьяна Фокина – счастливое исключение из общего правила, подчеркивает Чичваркин. Да и сам он, в общем-то, тоже может претендовать на исключение из позорного списка.

Про тех, кто уехал, принято рассуждать в терминах «вписался – не вписался». Оказавшись в чужой среде, но с миллионами на счету, легко скиснуть – сложно найти в себе мотивацию что-то делать и еще сложнее, начав, не облажаться. В случае Чичваркина вписка, кажется, прошла как по маслу. Он не облажался.

У его винного магазина неплохая пресса, хороший трафик, ясная коммерческая перспектива (предприниматель говорит, что окупит инвестиции уже через год и девять месяцев). Да и свободное от гедонизма время он проводит с пользой.

Накануне нашей встречи Чичваркин проработал целый день на кухне «мишленовского» ресторана – трудился там «поваренком». Миллионеру доверили отжимать масло из мяты и резать капусту.

Не то чтобы Чичваркин собирается становиться ресторатором. Просто хочет знать, как создаются кулинарные шедевры. Потому что любит вкусно пожрать: ему не все равно, что пить, и также не все равно, что есть.

Он не только крутится на лучших кухнях мира, но и берет кулинарные уроки, а полученные знания применяет, устраивая домашние вечеринки для крайне узкого круга друзей и хороших приятелей. «Иногда мы вместе с дочкой просто печем пироги», – говорит Евгений Александрович.

В общем, любой из нас наверняка с превеликой радостью махнулся бы с Чичваркиным местами. Во всяком случае, я, голодранец, запросто променяю унылый совок российской державности со всеми олимпиадными кольцами и родными березками на ящик роскошного виски, колпак лондонского поваренка и английское правосудие в придачу.

Смущает лишь одно: сам поваренок тоже хотел бы махнуться с нами местами.

Несмотря на все предпринимательские достижения и гедонистические радости лондонского бытия, Чичваркин в Англии по-прежнему не живет, а лишь пережидает смутные времена.

Когда он рассказывал лондонским знакомым о новостях Олимпиады и говорил, что «наши взяли золото», некоторые на всякий случай задавали вопрос: а кто для тебя «наши»?

Для Чичваркина это не вопрос. Он даже накануне соревнований подключил тарелку, чтобы болеть за российскую сборную.

А на игру в поло он приезжает так, чтобы время оставалось только переодеться. Когда все заканчивается, благодарит английских товарищей по команде за игру, извиняется за допущенные оплошности – и уезжает, сознательно избегая общения за пинтой пива.

Он говорит, что понимает русских, которые так хотят стать тут своими, что даже пишут ему эсэмэски по-английски, – но никогда сам так не делает, потому что не хочет ломать себя через колено. И не предпринимает поэтому никаких специальных усилий, чтобы бегло заговорить на английском.

Хочет, чтобы язык выучился как-то сам собой. Но пока сам собой он выучился только у детей, которые при прочих равных теперь предпочитают говорить по-английски (отец даже боится, что со старшим они «упустили русский язык»).

Чтобы главе семейства стать тут своим, надо хотя бы начать поздравлять всех «с крисмасом» – а Чичваркину «с крисмасом» поздравлять лень. Для него это не праздник, а время, когда можно неплохо заработать – на тех, кто поздравляет других.

И называть цыган не цыганами, a travellers ему кажется псевдотолерантностью. Англичане вообще представляются ему людьми хоть просвещенными и дельными, построившими великое государство и потрясающий город, но все-таки немножко двуличными.

Любое его общение с английской публикой заканчивается одним и тем же: рано или поздно Чичваркин приходит к пониманию, что человеку нужно от него лишь одно – деньги.

– Вот кто-то тебе что-то предлагает, ты говоришь «нет-нет-нет», а потом подумаешь: «Ну ладно, давайте…» – продолжает Евгений Александрович, – и в тот же момент понимаешь: точно, деньги нужны… Конечно, везде есть интеллигенция. Но у меня нет шансов с ней встретиться. Какому-нибудь Стивену Фраю ведь со мной абсолютно не интересно. И ни с каким англичанином не будет той близости, которой можно достичь с русским… Я тут подумал, что в шесть лет это будет срок окончательной ассимиляции. Больше, чем в этот год, я вряд ли ассимилируюсь.

– То есть не очень-то ассимилируешься.

– Я жду, когда власть сменится, чтоб вернуться в Россию и построить филиал рая на земле.

Чичваркин, конечно, саркастически улыбается при этом. Потому что давно уже свыкся с мыслью, что Путин всех перехитрил и укрепился на троне надолго.

Но я знаю, что тут Евгений Александрович серьезен как никогда. Эта идея фикс – построить именно в России свой райский уголок – преследует его много лет.

В свое время торговец с рынка занялся телефонами по чистой случайности – друг попросил помочь. А дальше просто понесло. Но когда-нибудь – например, после выхода «Евросети» на биржу – ее создатель должен был смотать удочки, чтобы заняться делом, к которому у него по-настоящему лежала душа.

К чему она лежит, Чичваркин понял после того, как побывал в потешной «русской деревне» Верхние Мандроги, построенной петербургским бизнесменом Сергеем Гутцайтом на берегу реки Свирь.

Туристический комплекс с лосиной фермой, стрельбищем, ремесленной слободой, музеем водки и вертолетной площадкой так его впечатлил, что сначала он думал купить Мандроги у Гутцайта, но не сошелся в цене, да и загорелся идеей самому сделать нечто подобное – только по-своему, и больше, и круче.

Недавно Чичваркин летал в Грузию (после того как присяжные оправдали его коллег, он свободно перемещается по миру) и увидел там «три процента своей мечты».

– Там маленькая гостиница, симпатичные домики, кухня, свой виноградник, бассейн… Оазис буржуазии в горах недалеко от Тбилиси. После этой поездки она мне снилась. Она мне много ночей снилась…

Так зачем ждать, когда появится возможность вернуться? Почему нужно строить филиал рая на земле не в излучине Темзы, а обязательно на берегу Оки? Почему нельзя замутить что-нибудь похожее здесь, в государстве закона и просвещенных граждан? Получилось ведь с винным магазином – почему не может получиться снова?

Потому, втолковывает мне Чичваркин, что магазин этот работает в «надрыночном пространстве» и покупают тут не столько англичане, сколько граждане мира, просто выбравшие Лондон своей резиденцией.

Этот винный бутик – штучная история, таких не натыкаешь по всей Великобритании, как желтые киоски «Евросети». А чтобы сделать что-нибудь стоящее для самих англичан, нужно этих граждан понимать. А чтобы их понимать, нужно стать тут своим.

Кто мешает? Тысячи русских работают в английских компаниях. Пишут эти самые эсэмэски на английском. Поздравляют друг друга «с крисмасом». Стоят в английских пабах по вечерам и пьют английское пиво с совершенно английскими красными мордами.

Почему одним удается стать своим, а другим нет?

– Ну, они молодые… – говорит Чичваркин, – душой. А мне в этом году сорок.

– Старичок!

– Какая-то часть души у меня молодая. Я это чувствую, когда на лошади скачу… Но на самом деле голова уже не так варит, как прежде. Не факт, что я бы смог сейчас открыть такой же магазин, хотя прошло всего несколько лет. Теперь я заслуженный всероссийский бездельник. Очень боюсь лишних усилий. Вчера я в ресторане нарезал капусты больше, чем нужно было для сыра, и расстроился. Ну почему мне не сказали, что больше не надо лазить руками в эту ледяную воду?..

Накануне Чичваркин получил не только ценные знания об устройстве высокой кухни, но и лишнее подтверждение тому, что вряд ли сможет вписаться в здешний истеблишмент. В какой-то момент английский повар затараторил так, что Евгений Александрович понял только какие-то обрывки слов. Хватай горшок… постругай полторы горсти… прополощи и покромсай… тащи…

Остальные слова шеф проглотил комками, не прожевав.

«Извините, пожалуйста, – сказал тогда „поваренок“. – У меня не очень хороший английский. Не могли бы вы повторить помедленнее – или показать?»

И повар повторил – только с той же скоростью, да еще используя в этот раз слова, которые сами англичане уже сто пятьдесят лет не произносили. «Чтобы тем самым показать мне, что я хоть и с лысиной уже, а все еще лох», – улыбается Евгений Александрович.

День в ресторане вообще выбил его из колеи, и его переполнили впечатления, которые определили мизантропическое настроение Чичваркина и его болезненную критичность по отношению к соотечественникам, которую он продемонстрировал во время нашей встречи.

В интернациональном коллективе, состоящем из англичан, китайца, баска и выходцев из Африки, на кухне помимо гастролера-миллионера работало еще двое русских. Они мыли посуду, от них плохо пахло и во время обеда они сидели за отдельным столом.

Они не знали, что Чичваркин русский, и разговаривали, предполагая, что их никто не понимает.

«Мне хотелось подойти к ним и сказать: если бы ваши коллеги слышали, о чем вы говорите, они бы не только за одним столом с вами не сели, но и руку бы перестали подавать, – признается Чичваркин. – Мне было жутко стыдно». Стыдно, когда те, кого ты считаешь своими, моют посуду, в то время как те, кто тебе чужой, участвуют в создании гастрономических шедевров. Стыдно, когда те же свои из раза в раз выбирают несвободу и позволяют тиранам управлять своей страной.

– Мы ужасно выбираем себе вождей, за редкими исключениями вся наша история – это просто парад уродов, – сокрушается Евгений Александрович. – И я такой же, как остальные. Мне жутко стыдно, что я не добился посадки ментов, которые пытались нас ограбить. Мне стыдно, что в двухтысячном году не пошел на выборы, не голосовал против Путина… Мы отдали страну чекистам. И теперь иногда думаю: неужели мы ни на что другое не способны?

Опыт самого Евгения Александровича вроде бы показывает, что способны – и еще как. Но в каком-то смысле это лишь красивая иллюзия. Бизнесмену в Англии приходится даже уроки вождения брать – чтобы научиться ездить, как ездят местные.

– То есть через две сплошные ты здесь уже не разворачиваешься?

– А ты понимаешь, здесь можно! – даже повышает голос от возмущения, но отнюдь не здешними порядками Чичваркин. – Здесь на самых основных магистралях – прерывистые. Тут практически нет сплошных… В общем, есть где развернуться. Мир тут устроен хорошо и разумно – но только предназначен не для нас.

– Можно в Америку поехать, – предлагаю я, – там каждый может стать своим.

– Каждый, кто хочет стать американцем. А я не хочу. Лучше быть хорошим русским, чем посредственным американцем. И я хочу все самое лучшее, что есть в нас, в русских, вытащить на поверхность.

– А что в нас хорошего-то?

– У нас размах души.

– Ты про способность нажраться так, чтобы три дня потом не вставать?