Текст книги "Петля дорог"

Автор книги: Марина и Сергей Дяченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 55 страниц)

Суд действительно состоялся; ранним утром пленников по одному вытащили из ямы, а затаившихся в темноте выгнали ударами копий. Щурясь от непривычно яркого света, труженики кладбища выстроились вдоль стены неровной шеренгой – пестрая, опухшая, остро пахнущая толпа; Игар увидел Тиар – сосед справа покосился, приняв его счастливую улыбку за первый признак помешательства.

Потом, потеряв женщину в толпе, Игар посмотрел прямо перед собой – и увидел виселицу с невообразимо длинной перекладиной и рядом – три столба с изготовившимися кнутобойцами.

Среди пойманных были и калеки и попрошайки, и бандиты-убийцы тоже; Игар ждал, что судья, невысокий молодой человек с равнодушными глазами, попытается выяснить степень вины каждого – вместо этого тот медленно пошел вдоль шеренги, ненадолго останавливаясь, вглядываясь в лица, что-то бормоча под нос. Стражники, следовавшие за ним по пятам, хватали приговоренных по одному и волокли в разные стороны – кого на виселицу, кого под кнут.

Игар удивился полнейшему своему спокойствию. Страшное дело делалось просто и деловито; кнутобойцы спешили, палач выбивал круглые плашки из-под ног, судья медленно шел вдоль шеренги, пленники покорно ждали своей участи. Известное дело, тягуче рассуждал спокойный Игар. Всех перевешать нельзя – и виселица обвалится, да и слухи поползут… В тюрьме держать – так не резиновая тюрьма, и кормить, опять же, надо… Выпустить всех тоже невозможно, без наказания – тем более, так что все по справедливости, то есть как кому повезет…

Но вот что интересно – как судья выбирает, кого казнить, а кого выпороть и помиловать. Как он определяет? Что он при этом чувствует, вот бы кому в душу забраться любопытно…

Тиар, полуодетая, гордо выделялась из шеренги статью и красотой; ее они не казнят, это точно. Женщин, как правило, не вешают, в особенности красивых; Тиар помилуют – а значит, у Игара еще остается шанс…

Судья подошел так близко, что различимым стало его бормотание:

– Под кнут. Под кнут. Повесить. Повесить…

Игар вздрогнул – очередным осужденным к повешенью был толстяк, еще позавчера с накладной грудью изображавший нищенку с ребенком. Теперь его волокли к виселице, уже обросшей неподвижными телами.

Игар отвернулся, чтобы не видеть. За что?! За попрошайничество петля?! А сколько убийц, живых и невредимых, уйдет сегодня из города, почесывая спины?!

– Под кнут, – бормотал судья. – Под кнут…

Под кнут повели Тиар; она шла гордо, как на коронацию. Игар невольно искал ее взгляда – и, проходя мимо, она отыскала-таки его глаза.

Он так и не понял, чего она от него хотела. Она злилась и негодовала – из-за него, совратителя, она потеряла бдительность и попалась так просто и глупо; она пыталась прочитать в его глазах… что? Подтверждение неземной страсти, с которой он ввалился к ней в склеп? Пылкую любовь?..

Во всяком случае, гадливость в его глазах должна была ее удивить. Должна была сильно подкосить ее самомнение и сделать предстоящую порку еще более болезненной…

Он отвернулся.

Притомившийся кнутобоец не поленился раздеть Тиар догола – пленники, еще томившиеся в ожидании, оживились:

– Ах, принцесска-то хороша…

– У-у-у… Вот не думал, что такое увижу…

– Слюни-то подбери, повиснешь сейчас, а лишь бы на голую бабу…

– А я и с виселицы пялиться буду…

Кнутобоец привязал Тиар к столбу и рывком отвел со спины ее длинные волосы; Игар увидел пятно. Пятно в форме ромба под правой лопаткой…

Или нет?..

Он замигал, будто в глаз ему попала мошка. Рябит отчего-то перед глазами. Так бывает, если очень всматриваться…

Где же пятно. Где же пятно, нет ничего, только синяк огромный прямо на хребте, уж не он ли, Игар, припечатал беднягу к саркофагу… Круглый темный кровоподтек посреди спины…

Он протер глаза кулаками. Потом еще; потом снова, оскорбленный, потрясенный, смертельно обиженный. Как?!

– Повесить, – сказал судья его соседу справа, и тот разразился горестным воплем. Синее небо; топот сапог, напрягающаяся, будто струна, веревка…

Кнутобоец полосовал нежную кожу Тиар… Прости, Святая Птица. Женщины, которая вовсе не Тиар. Женщины, к которой в эту минуту Игар ощутил животную неприязнь – кажется, ему приятно, что ее бьют… Это чувство недостойно человека и мужчины, а ведь он стоит перед виселицей, и вдруг последним в его жизни чувством будет именно это – не любовь и надежда, а гадкое, животное отвращение… К ней, и в особенности – к себе. К себе, падшему, предателю и похотливой скотине…

Судья стоял перед ним. Глаза его были сини, как небо, и так же пусты.

Игар знал, что полагается вспоминать свою жизнь – но ничего не вспомнил. Тот день, когда семилетний малыш впервые переступил порог Гнезда… Тот день, когда семнадцатилетний юноша впервые увидел Илазу… Ничего этого нет и не было, воспоминания дряблы, как мокрая вата, и навалившаяся усталость сильнее, чем желание жить. Сейчас за него решат все его вопросы, и не надо самому морочиться с петлей…

Ятерь и Тучка. Слуги в доме княгини, те, что помогали влюбленным. Их вот так же повесили, и он, Игар, виной. Даже если и не он их выдал под пыткой – все равно вся история приключилась из-за него… Было бы справедливо, если бы судьба Ятеря и Тучки постигла бы…

Судья смотрел. Игар не мог понять, что выражают его синие глаза они казались лишенными мысли. Как пуговицы.

…Святая Птица!.. Вот кого он должен вспоминать перед смертью, вот кому должен молиться… Он забыл, он разучился верить, Птица отказалась от него…

Сколько судья может молчать, его ведь еще ждет работа?!

Та женщина… Пенка. Счастливое существо, лишенное рук и ног. Рассвет в степи… Цветные огни в высыхающей траве. Трава… по которой ступает босыми ногами безумная Полевая Царевна. Жизнелюбивый Скаль со страшным забинтованным лицом, падающий со стрелами в груди и с именем мертвой жены на устах…

На дне синих глаз судьи что-то изменилось. На одно мгновение.

– Под кнут…

Игару показалось, что он ослышался; руки в перчатках уже тащили его за плечи, снимали рубаху, ставили лицом к столбу…

Жгучая боль удара вернула его в чувство.

* * *

Кислые лесные яблоки приобретают вполне терпимый вкус, если их испечь в золе.

Наевшись, Илаза вытерла черные руки о пышную подушку мха, уселась на толстый поваленный ствол и опустила подбородок на переплетенные пальцы.

Близилась осень; ручей несет по течению редкие желтые листья, но уже завтра их станет больше. Возможно, когда вся эта роскошная листва бесполезным ковром ляжет на землю, присоединившись тем самым к предыдущим поколениям своих палых предков… Когда все эти ветки предстанут в наготе – тогда и объявится среди них ничем не прикрытое паучье тело, и потрясенный взгляд ее сможет лицезреть зазубренные костяные крючья в островках седой шерсти, брюхо с основаниями восьми суставчатых лап, два мохнатых отростка по бокам головы…

Она передернулась. До такого зрелища она не доживет, потому что звезда Хота опустится раньше.

Впервые за долгое время она подумала об Игаре – на этот раз без надежды и без страха. Сущим ребячеством было надеяться, что, спасая ее, возлюбленный изловит и приведет пред скрутовы очи некую неизвестную, скорее всего мифическую женщину. И уж конечно, глупо было бояться испытаний, ожидающих его на дороге: любой нормальный человек, осознавший невыполнимость задачи, отказывается от дальнейших попыток…

Ровный ход ее бесстрастных рассуждений вдруг прервался. Она больно закусила губу, пережидая приступ ярости и горя, потому что ей представился Игар, спокойно живущий где-нибудь на хуторе, забывший и думать о звезде Хота, и только изредка, спьяну, оплакивающий Илазину судьбу горючими бессильными слезами…

Она стиснула зубы. Не время быть слабой; пока что сила ее в том, что она не боится смотреть правде в глаза. Возможно, любая другая девчонка до сих пор тешила бы себя надеждами и без конца проигрывала для себя картину возвращения своего героя-мужа; ей, Илазе, нравиться быть сильной. Ей слишком хочется жить, чтобы перекладывать свое спасение на плечи любого другого человека. Она должна позаботиться о себе сама…

Ей снова увиделся Игар, сидящий в кабаке за кружкой пива. В компании таких же, молодых и сильных, развеселых, громогласных, розовощеких парней… Она, Илаза, начала говорить себе правду – не гоже останавливаться на полпути.

Игар… Свидания через закрытую дверь. Весь этот дом – закрытая дверь, анфилада комнат, где бродит призрак Ады. Сплошной черный бархат, душный запах цветов и свечей, будто вечные похороны…

Однажды в раскрытое окно влетела ласточка. Какое-то время изящная черная птичка металась и билась в стекла, а потом насмерть расшиблась, и романтически настроенная девочка Илаза с горечью осознала себя пленницей, только, в отличие от ласточки, с заточением своим смирившейся…

Да явись тогда кто угодно, хоть старик, хоть урод, и пообещай ей перемену участи, прорыв, свободу – разве она отказалась бы?!

Случилось так, что первым свою любовь предложил Игар. Свою любовь как довесок к освобождению. В пору ли было колебаться?.. Игар, как волшебный ключик, открывающий постылую дверь. Игар как средство, Игар как путь… Сейчас она говорит с собой, никто не услышит и никто не упрекнет ее в холодности и цинизме. Хоть с собой-то она может быть откровенна?!

Скрючившись на своем стволе, Илаза обхватила плечи руками и заплакала без слез. Истинная природа ее любви к Игару оказалась по-делячески низменной; ей, привыкшей любить себя, так мучительно оказалось себя стыдиться.

…Или она все же ошибается?! Или это говорят в ней отчаяние и усталость?

Обманывая себя, она толкает себя же навстречу гибели. Не время выяснять, была ли ее любовь тем действительно священным романтическим чувством, которое, как она знала, рано или поздно приходит к любой благородной девице. Важно понять одно – Игар не придет.

А это значит, что ее, Илазы, жизнь может быть спасена только ее руками.

ГЛАВА 11

* * *

Аальмар вернулся к самому празднику Заячьей Свадьбы.

Вечером, когда весь мир, казалось, пирует за одним длинным столом, они вдвоем гуляли вдоль улицы; разноликие снежные зайцы, сооруженные по традиции в каждом дворе, смотрели им вслед глазами-картофелинами. Первый снег и не думал прекращаться, валил и валил, осыпая заячьи фигуры, посверкивая блестками в свете бесчисленных факелов…

– Я должен уехать снова. В довольно-таки тяжелый поход.

Она сжалась. Как чувствовала; радость праздника и радость встречи с ним меркла перед страхом возможного расставания. А теперь померкла вовсе, и снежинки бессильно таяли, ложась ей на ресницы.

– Малыш… Я виноват перед тобой. Чем мне искупить?..

Она молчала. Снег приглушал все звуки – крики пирующих, звон бубнов и пиликанье самодельных скрипок. Там, где должна была быть луна, тускло светилось сквозь тучи желтое пятно.

– Скажи мне, чего ты хочешь. Я исполню. Правда.

– Я хочу, – она набрала в грудь побольше воздуха, – я хочу, чтобы ты забыл об этой проклятой войне. Чтобы ты… чтобы ты остался навсегда. Никогда больше не уходил, потому что…

Она запнулась, не зная, рассказывать ли ему свой повторяющийся страшный сон; потом собралась с духом и рассказала.

Аальмар молчал.

– Не война ищет тебя – ты ищешь войну, – девочка устало перевела дыхание. – Я не хочу все время ждать. И я не хочу быть твоей вдовой, Аальмар.

Снег прекратился; желтое пятно на месте луны сделалось ярче.

– Но ведь это мое ремесло, – сказал Аальмар глухо. Это мое дело, оно приносит мне деньги и славу, но главное дает возможность быть собой и проявить себя. Небо одарило меня даром полководца – разве разумно отвергать его? Разве есть для мужчины занятие почетнее, нежели быть воином?

Девочка потупилась. Рядом с его аргументами все ее слова покажутся по-детски наивными – и все же она решилась заговорить вновь:

– Для женщины нет более славного дела, нежели родить и выростить ребенка. Для мужчины нет дела почетнее, чем в совершенстве научиться убивать; разве в твой дом явились враги?

Она сказала это и низко опустила голову, опасаясь его гнева. Он и вправду долго, очень долго молчал; у самой дороги стоял чей-то маленький, наспех вылепленный зайчик.

– Тебе не дает покоя то поле, – сказал Аальмар тихо.

Она склонила голову еще ниже:

– Да…

– Напрасно я тогда согласился идти на поиски куклы…

– Нет, – она подняла глаза. – Не напрасно, Аальмар. Ох как не напрасно.

Из чьих-то ворот вывалилась на улицу полупьяная веселая толпа. Аальмар придержал шаг, давая плясунам возможность пробежать мимо; кто-то собрался было затянуть гуляющую пару в хоровод – однако, узнав Аальмара, тут же оставил свое намерение. Песни и смех отдалились и стихли, поглощенные снегом.

– Я не смогу объяснить тебе, – он тихо усмехнулся. Что это такое, когда сходятся на поле две воли… Две силы, состоящие из множества сил, тщательно выверенных, переплетенных… Как бьет в лицо ветер, как бешено летит конь, какая это завораживающая игра – сражение…

Теперь молчала девочка. Очень долго молчала; один за другим гасли, догорая, факелы. И мерно поскрипывала дорога под каждым шагом. И пристально смотрели снежные зайцы.

– Ты не убедишь меня, – сказал Аальмар со вздохом. – А мне не убедить тебя… Но не в этом дело…

Он замолк, будто оборвав себя. Тяжело нахмурил брови. Сжал ее руку в меховом рукаве:

– Я… Видишь ли. Раз уж так вышло… Я люблю тебя, малыш, и я обещал выполнить твое желание; знай же, что этот мой поход будет последним. Теперь я вернусь навсегда.

Не веря своим ушам, она вскинула на него потрясенные, радостные глаза. Он смущенно улыбался:

– Не думай, что так просто… Что мне так просто решиться. Я помышлял об этом и раньше, но все не хватало… наверное, этих твоих слов. Я выбираю между женой и войной и я выбираю жену; мы сочетаемся с тобой и будем жить неразлучно. Всегда…

Она всхлипнула. Надо же, при чем тут слезы…

– При чем тут слезы? – спросил он, ласково отстраняя ее от своей груди. – При чем?..

Снег пошел снова, и на щеках у нее таяли снежинки. Таяли и скатывались маленькими прозрачными каплями.

* * *

– Мама велела, чтобы ты поел.

Девочка смотрела серьезно и непреклонно. На низком бочонке у ее ног стояла миска с дымящейся кашей.

– Мама сказала, что если ты не будешь есть, она тебя выгонит.

Игар через силу кивнул:

– Я буду…

Девчонка не уходила; вряд ли ей были знакомы фокусы с тайным выбрасыванием нелюбимой еды. Закопать ненавистную кашу способен сытый, благополучный ребенок, а эта девочка выросла в строгости; ей, наверное, и в голову не могло прийти, что Игар собирается выбросить еду – однако она не уходила и смотрела все так же сурово и требовательно.

И он принялся есть. Поначалу куски шли в горло с усилием, через «не могу» – а потом проснулся голод, он доел горячую кашу до конца и облизнул ложку:

– Спасибо…

Девчонка сосредоточенно кивнула и молча унесла опустевшую миску в дом; Игар клубком свернулся на соломе и натянул сверху одеяло – в сарае было тепло, но изводящий Игара холод гнездился где-то у него внутри. От ледяного камня в груди не защитит никакое одеяло…

В сарае стало темнее – у дверей, закрывая свет, стояла «младшая хозяйка» – хозяйкина сестра, беременная, огромная, как гора. Игар из вежливости чуть приподнял голову.

– Лежи, – женщина слабо улыбнулась. – Муж вина вот из погреба поднял… Тебе принести?

Игар молча покачал головой. От этого обыкновенного жеста мир перед его глазами пошел кругом, закачался, как лодка, и успокоился только через минуту; женщина не уходила.

– Может, тебе знахарку? Сестра беспокоится – уж коли подобрали тебя, так худо, если ты у нас прямо в сарае помрешь…

– Я не помру, – сказал Игар с трудом.

– Смотри, – предостерегла женщина озабочено. Помолчала и вдруг улыбнулась:

– Ты вот что… Молодой, красивый, оклемаешься, видимо… А кривишься, будто тебе жизнь не мила. Нехорошо это…

Рука ее неосознанно-ласково провела по круглому животу; Игар решил, что промолчать – невежливо.

– Ладно… – выдавил он, с трудом смягчая свой сиплый голос. – Не буду…

Женщина снова улыбнулась, кивнула и отошла от двери; Игар закрыл глаза.

Ему осталось жить двенадцать дней – в ночь, когда звезда Хота не поднимется больше над горизонтом, он умрет вместе с Илазой. Это все, что он может для нее сделать. Дабат…

Он пошевелился. Исполосованная спина саднила, но эта боль уже не в состоянии была помочь ему. Та боль, что пришла под кнутом, на какое-то время одолела все чувства, включая и стыд и тоску; теперь и стыд, и тоска вернулись с новой силой.

«Младшую хозяйку» звали Тири; освобожденная от домашних забот пузо-то какое! – она часами просиживала на солнышке, забавляя Игара старыми сказками и правдивыми историями из жизни поселка. И сказки, и истории начинались с того, что некто терпит обиды и страдания, а заканчивались неизменно счастливо; Игар сидел, прислонившись боком к стенке сарая, и делал вид, что ему интересно. Нехорошо было обижать милую искреннюю женщину, совершенно бескорыстно старающуюся его утешить.

Потом Тири замолчала, прислушиваясь, по-видимому, к тому, что творится у нее внутри; подумала, с особой осторожностью поднялась с низкого табурета, на котором сидела:

– Ну… Пойду-ка, – прикрыв глаза ладонью, она поглядела на высокое солнце. – Ежели все по добру поведется, то ночью, может быть… У меня и первенец-то быстренько выскочил – а этот, ежели по добру, то как пробочка и вылетит…

Игар сидел и смотрел, как она идет к дому – ступая осторожно и горделиво.

По добру не повелось.

Девочка, принесшая Игару обед, казалась возбужденной и радостной – «у тетки началось». Посреди двора развели костер, и старшая хозяйка торжественно бросила туда жертву добрым духам – пучок ароматных трав. Дети в восторге прыгали вокруг, выкрикивая считалки-заклинания и вдыхая терпкий дым.

К вечеру радость в доме поугасла, осталось лишь возбуждение; в сумерках к воротам подкатила повозка, привезшая властную высокую старуху – лучшую на три деревни повивальную бабку.

Игар, которому вдруг страшно и тоскливо сделалось в его одиночестве, сидел на кухне вместе с детьми старшей хозяйки – все они по очереди нянчили сына Тири, двухлетнего мальчонку, чей брат или сестра собирались сейчас появиться на свет. То и дело забегал обеспокоенный муж Тири, шумно отхлебывал из кружки с водой, вытирал усы, оглядывал кухню невидящим взглядом и торопился прочь. Сверху, из спальни, все явственнее доносились стоны.

В очередной раз заскочив в кухню, муж роженицы поманил Игара пальцем:

– Поди…

И, когда Игар вышел, просительно взял его за локоть:

– Ты… Страшно мне чего-то. Эти-то, – он имел в виду старшую хозяйку и ее мужа, – эти-то при деле, а меня выгнали… А мне страшно одному. Первый раз так не боялся… Тири… она…

Он замолчал, собираясь с словами и одновременно вглядываясь Игару в лицо – не думает ли смеяться?! Игар не думал; муж Тири перевел дыхание:

– Ты… своему бы я не сказал. Ты чужой, придешь-уйдешь… Поболтай со мной… покуда. Чтоб не так долго… Вот как тебя, к примеру, зовут?

Игар назвался.

– А меня Глабом, – муж Тири тоскливо вздохнул. – Первенький наш мальчик быстро родился… А это… может, девчонка?..

Игар кивнул, соглашаясь; он ничего не смыслил в деторождении, зато прекрасно понимал, что Глаба нужно поддержать.

Сверху донесся не стон уже – вопль; Игар почувствовал, как продирают по коже липкие противные мурашки. Бесхитростная Тири со своими добрыми сказками…

Глаб судорожно сдавил его руку:

– Жена… она терпеливая. Она страх какая терпеливая, ей как-то на сенокосе палец на ноге отхватило… Так она ни слезиночки не пролила, улыбалась даже, мать свою успокаивала… А…

Тири закричала снова – голос казался неузнаваемым. Игар сглотнул.

– Что-то долго, – Глаб сжимал и разжимал пальцы. – Я… пойду туда. Я спрошу, как…

Игар пошел следом.

Дверь спальни была приоткрыта. Повивальная бабка говорила раздражено и властно; старшая хозяйка, кажется, возражала. Что-то со стоном пыталась сказать роженица; из комнаты вышел хмурый как туча старший хозяин. Оттолкнул пробирающегося вовнутрь Глаба:

– Уйди… Не до тебя…

Глаб скривил лицо – выражение детской слабости портило его мужественные, красивые в общем-то черты:

– Что… не так? Не так?!

Хозяин сжал зубы:

– Значит… повитуху надо звать, что на постоялом дворе живет. Она…

В комнате грохнуло что-то тяжелое; лучшая на три деревни повивальная бабка распахнула дверь настежь, так, что Игар успел увидеть постель и кого-то на постели, и какие-то тряпки на полу… Повивальная бабка уперлась руками в бока, и подбородок ее, отмеченный крупной родинкой, упрямо вздернулся:

– Я тебе позову!.. Я тебе позову ее, приблуду-то приезжую!.. Я тебе дура, значит?! Я говорю, судьбина ведет, судьбина матерь выведет али младенца…

Глаб двумя руками взял себя за горло:

– Тири… Жену мне спасите, а она потом другого родит!..

Из приоткрытой двери донесся почти звериный, страдающий крик. Игар прислонился к стенке.

Святая Птица… Ну как же все это уживается в одном мире. Кладбища, кишащие червями и нищими, похотливая возня на крышке саркофага, отягощенная телами виселица… Почему мир до сих пор населен? Его так трудно населять, этот поганый мир, так невыносимо тяжело… И собственная Игарова судьба, если вдуматься, не столь уж трагична; все поправимо, если это не смерть или не роды…

– Против судьбы не попрешь, – холодно сообщила старуха. – А эта приблуда, говорят, уже сотню баб уморила…

– Врешь ты все! – не выдержала хозяйка. – Коли не можешь, власти твоей нет…

– Могу! – взвилась повивальная бабка. – По сюда, – провела рукой по горлу, – могу, а дальше уже судьба…

Тири закричала снова. Глаб передернулся; хозяин мрачно глядел вслед старухе, удалившейся в комнату и закрывшей за собою дверь. Жена его молча ожидала.

– Послать? – шепотом спросил хозяин. – За повитухой-то…

Женщина колебалась. Игар видел, как пальцы ее кромсают край передничка, безжалостно выдергивают белые нитки.

– Хуже не будет, – сказал мужчина шепотом. – Куда уж хуже… Тихо, Глаб, тихо… Ежели он… поперек… в ней встал… Куда хуже, у меня сестра вот так…

Глаб заплакал.

– Уже поздно, наверное, – тихо предположила женщина. – Уже…

Мужчина сжал зубы:

– О ней… о той повитухе, разное говорят… говорят, что она…

– Чего вы ждете?! – закричал Игар шепотом.

О нем все забыли, его никто не замечал, а теперь он, наконец-то обретший дар речи, шагнул вперед возмущенно и зло:

– Чего ждете?! Я за ней пойду! Я приведу ее, сейчас, а там будете решать, поздно или нет… И где какая баба что сбрехала…

Мужчина нахмурился. Глаза его холодно блеснули; женщина поднесла искромсанный край передничка к губам:

– Иди…

Из кухни выглянула детская рожица – и испуганно спряталась опять.

Он колотил в запертую дверь, пока на сбил кулаки, а потом стал тарабанить ногами, и когда в конце концов сонный слуга отворил ему, в опущенной руке слуги была суковатая палка:

– Ополоумел?!

Игар нырнул под его руку, быстро огляделся; в дальнем конце коридора шлепал туфлями упитанный мужчина в ночном колпаке и со свечкой. Игар не без основания принял его за хозяина.

– Мне повитуху, – сказал он быстро, уворачиваясь от не в меру ретивого слуги. – Повитуха здесь живет, а там… – он запнулся, потому что выяснилось, что он даже не знает прозвища приютившей его семьи. Там… Тири рожает.

– Моя жена пятерых родила без всякой повитухи, – сухо сообщил хозяин. – Заведение почтенное, ночь, люди спят…

– Я вам шеи переломаю! – закричал Игар в запальчивости, скорее всего, напрасной. – Человек же… ребенок…

Хозяин поморщился:

– Ты, парнишка… Не кричал бы. Вот лучше не кричал бы, дело тебе говорю… Потому как заведение почтенное, а крикуны, они, знаешь…

– Кто меня звал?

На лестнице стояла женщина – поверх ночной рубахи на ее плечи накинут был плед. Маленькая лампа освещала ее лицо снизу – оттого оно казалось фантастичным и таинственным, как у каменной химеры.

– Тири рожает, – сказал Игар скороговоркой. – И ребенок… поперек. То есть идет поперек, и…

– Понятно, – лицо женщины изменилось; она чуть ниже опустила лампу, и тени скакнули. – Я сейчас, подожди…

Снова увернувшись от слуги, Игар выскочил на улицу; в прорыве между тучами висела тусклая, ущербная луна, и это был единственный свет во всем мире; Игар в тоске подумал, что все усилия могут оказаться тщетными. Поздно…

Женщина вышла через минуту; в руках ее был тугой узелок. Слуга с раздражением захлопнул дверь, на полуслове поглотившую его скверное ругательство.

– Далеко? – коротко спросила женщина.

– На западной… окраине, – с трудом выговорил Игар. Ему хотелось верить, что он не ошибся.

– Лошадь есть? – женщина огляделась, будто в поисках экипажа.

Игар растерялся:

– Н-нету… Я так, бегом…

Женщина нахмурилась; Игар испугался, что она повернется и уйдет обратно – если лошади нет…

– Давно? – отрывисто спросила женщина, Игар не понял:

– Что?

– Давно роды начались?

Игар замялся:

– Кажется… около полудня…

– Времени нет запрягать… – женщина опустила голову, будто раздумывая. – Первые?

– Вторые…

– Чего же ты стоишь?! – женщина искренне удивилась. – Веди скорее!

Она уцепилась за его локоть, и они отправились – почти бегом и почти в полной темноте; по счастью, улица была прямая и без перекрестков, и потому Игар надеялся, что они не заблудятся.

– Ты муж? – спросила женщина все так же отрывисто; он сперва не разобрал:

– Что?

– Муж? Твой ребенок родится?

– Нет… – он вдруг почувствовал едва ли не смущение. – Я так… знакомый.

– Почему раньше не позвали? – в голосе ее скользнул металл.

– Дураки потому что, – бросил Игар в сердцах. – Бабка у них там… Здоровая такая…

– Ясно, – отозвалась женщина. Больше они не разговаривали – берегли дыхание; Игар все ускорял и ускорял и без того быстрый ход, но женщина, к его удивлению, не отставала и не жаловалась – хоть взять из ее рук тяжелый узелок он догадался только на полпути.

Дом они увидели издалека – во всех окнах горели огни, Игар испугался, что услышит плач и причитания, как над покойником – но из дома донесся все тот же натужный, хриплый крик Тири. И откуда у нее еще берутся силы кричать?!

От давно догоревшего, но еще не остывшего костра тянулись запахи ароматных трав. На крыльцо выскочил Глаб – белый, с трясущимися руками:

– Сюда… Пожалуйста, сюда…

Повитуха кивнула ему, приняла из рук Игара свой узелок и решительно двинулась вверх по лестнице.

Он не хотел идти следом – и все же шел; дверь комнаты осталась приоткрытой, и в узкую щель Игар увидел, как старуха с потемневшей физиономией грозно берется в бока. Он успел поразиться нелепости и ненужности стычки, которая сейчас произойдет – однако ничего не случилось. Приведенная им женщина быстро оглядела комнату, по-деловому кивнула старухе и тут же, развязав свой узелок, извлекла оттуда завернутые в белое полотно инструменты. У старухи на языке еще лежал язвительный вопрос – а новая повитуха уже негромко распоряжалась, расспрашивая о чем-то старшую хозяйку и выпроваживая с поручением ее мужа. То железное, что явилось из полотняного свертка, поразило старуху не меньше, чем Игара, а прочих, кажется, еще и напугало; старшая хозяйка нахмурилась и хотела что-то сказать – однако новоприбывшая повитуха уже не обращала на нее внимания, и ее холодная, спокойная и в то же время доброжелательная уверенность мгновенно расставила все по своим местам.

Когда повитуха присела на кровать к роженице, Игар потерял ее из виду. Дверь длинно проскрипела и закрылась; спустя несколько минут лучшая повивальная бабка на три деревни ушла – хмурая, как грозовое небо, и обескураженная. Игар, которому больше нечего было делать, вернулся на кухню.

Младшие дети спали прямо здесь – на скамейках; две старших девчонки, двенадцати и четырнадцати лет, сидели плечом к плечу, крепко сжав губы и глядя на огонек лампы. Игар искренне посочувствовал им, созданным женщинами и потому обреченным на многократные родовые муки…

Крики Тири ненадолго стихли; снова подкравшись к ее двери, Игар услышал шорох, тихий звон металла, перешептывания – и мягкий глубокий голос повитухи:

– Десять белых голубей из далеких из полей… принесут тебе подарков, принесут тебе диковин, принесут тебе красивых… Десять черных лебедей, унесите злую муку, унесите боль и хворость, мимо, мимо проносите…

У Игара закружилась голова; он ушел в кухню и до утра просидел в углу, обхватив руками плечи и слушая дыхание спящих малышей. Тири наверху стонала – то громче, то тише. Стучали по лестнице чьи-то шаги, что-то приносили и уносили, повитуха говорила то тихо и властно, то певуче, вполголоса; Игар так и не сомкнул глаз.

Утром ошалевший от пережитого, захмелевший от счастья Глаб сидел у изголовья полуживой Тири и без устали гладил, трогал, целовал ее руку; старшая хозяйка прижимала к груди сверток с племянником, а повитуха, страшно осунувшаяся за ночь, что-то долго и подробно ей объясняла. Хозяин, отозвав Игара в сторону, серьезно признался:

– Ой, напьюсь сегодня. Ой мама, как напьюсь… И тебя напою, парень, потому как вроде бы породнились…

Игар бледно улыбнулся.

Повитуха вышла во двор; в руках ее по-прежнему был тугой узелок: Игар с содроганием вспомнил ночную дорогу, ущербную луну и светильники во всех окнах. Вслед за женщиной вышел бледный, опухший Глаб, вышел и прямо посреди двора стал на колени:

– Госпожа… Жизнь мою возьми… Что хочешь, что пожелаешь, все отдам, спасительница, спасибо тебе…

Подошла старшая хозяйка; в руке ее подрагивал увесистый мешочек:

– Госпожа, спасибо… Вот…

Повитуха спокойно приняла деньги, отсчитала с десяток монет, прочее с бесстрастным лицом вернула:

– Беру, сколько дело того просит. Прочее – не мне.

Хозяйка собралась было возразить – но встретилась с ней глазами и отступила, смущенная:

– Госпожа, плата – это одно… Это само собой. А что сделать тебе, чтобы… отблагодарить? Может, чего пожелаешь?..

Повитуха некоторое время молчала; Игар с удивлением рассматривал тонкие черные брови, мягкие губы, окруженные чуть заметным пушком, и темный клубок собранных на затылке волос. Лицо женщины, мирное и доброжелательное, казалось тем не менее землисто-серым – Игар с удивлением понял вдруг, что она еле держится на ногах. Едва стоит – но привычно высоко держит голову, победительница, осознающая свою победу, кудесница, гордая своим причастием к чуду, счастливая не меньше, а может быть, и больше этих измученных людей – но не подающая виду, спокойная и уверенная, и только взгляд…

– Одна просьба, – сказала она наконец. – Я бы радовалась… если б мальчонке дали имя, какое я скажу.

Глаб воодушевленно закивал головой; хозяйка тоже кивнула, и вслед за ней милостиво кивнул хозяин.

– Назовите его, – темные глаза женщины блеснули, – назовите его Аальмаром. Это хорошее имя, правда?..

Что-то дрогнуло в ее голосе – будто едва-едва, одним прикосновением зацепили глубокую и мощную струну. Игар не мог дать названия чувству, скользнувшему в ее обыкновенных словах, но спине его продрал мороз.