Текст книги "Петля дорог"

Автор книги: Марина и Сергей Дяченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 55 страниц)

Намеками он пытался вытянуть из нее историю о битве, благодаря которой родное селение Тиар получило второе название – Кровищи. Она молчала; временами Игар ловил на себе ее настороженный, изучающий взгляд.

– Сестру-то давно не видела? – спросил он как-то мельком. – Года два?

Она нерешительно пожала плечами:

– Да нет… Вроде больше… А что?..

Отчего ему все-таки кажется, что она врет, недоговаривает? Может быть потому, что сам он все время врет и чувствует гору лжи, навалившуюся на плечи?..

Возница лениво погонял крепкую ухоженную лошадку; Игар сидел, отвернувшись, глядя в небо, и среди полуденной синевы ему мерещилась звезда Хота, нависшая над горизонтом.

– Скот в этом Подбрюшье очень дорогой?

Он вздрогнул и обернулся к спутнице.

Ее темные волосы отливали медью на солнце; в ее глазах он с начала путешествия искал зеленоватый оттенок – в какой-то момент она даже приняла его интерес за ухаживания и досадливо махнула рукой: отстань, мол…

Отправляясь в путешествие, он боялся, что в узкой телеге ему не будет спасения от бесстыжей публичной девки – слишком свеж был в памяти тот момент позора, когда, глядя на ее обнаженное тело, он испытал похоть. Тиар же вела себя скорее как домохозяйка, пустившаяся в странствия; она тщательно выбирала трактир, заказывала обед и ужин, торговалась с лоточниками, перебирала пожитки в объемистой корзине – и ни разу не взглянула с интересом ни на одного мужчину. Ни разу не коснулась Игара, сидящего с ней бок о бок; скот ее, оказывается, интересует. Скот в Подбрюшье…

– А зачем тебе? – спросил он машинально.

Глаза ее мечтательно прикрылись:

– Если скот недорогой… Поле это, про которое ты рассказывал, продать и взамен купить стадо. Хорошее такое стадо, породистое… И мясом торговать. И молоком… Сыр катать. Работников много не надо – я сама сыр катать умею… На сыр всегда спрос будет, если с умом…

Она говорила и говорила; в душе ее сидела купчиха, расчетливая, умная и даже, кажется, опытная; это кто ей, интересно, в доме под раковиной рассказал о тонкостях мясной торговли?!

– Расскажи мне о доме, – вдруг попросила она. – Крыльцо какое? Куда окна выходят? Где сад? Как комнаты расположены, где баня?..

Лучше всего было сослаться на незнание; Игар сообразил это слишком поздно. Он уже рассказывал, описывал, придумывая на ходу:

– Крыльцо – пять ступенек… Лестницу на второй этаж менять надо, подгнила… Сад…

Серая паутина. Бесформенная тень, от которой веет слепым ужасом; вот что ждет тебя, бедная Тиар. Не торговать тебе мясом. Твоим мясом будет торговать, распоряжаться тот, кого ты когда-то страшно предала и на которого поэтому и смотреть-то теперь страшно…

Он осекся. Тиар удивленно сдвинула брови:

– Эй… Ты чего это так смотришь, а?

Ему казалось, что он воспитал в себе достаточно ненависти к этой грязной, продажной, подлой, во всем виноватой шлюхе. Она и есть грязная, продажная, виноватая… Ее-то легче всего засунуть скруту в пасть – поделом… Зачем только он рассказывает ей про пять ступенек крыльца?!

– Ты чего так смотришь?..

Она, кажется, испугалась. Опасливо отодвинулась:

– Эй… Ты припадочный, что ли? У нас девчонка была припадочная, выгнали ее… Клиенты пугались…

– Ничего, – сказал он через силу. – Солнце… голову напекло.

Под вечер, в маленьком пыльном поселке, они окончательно разругались с возницей. Тот не хотел ехать быстро, как требовал того Игар берег лошадь. Игар сначала пытался увеличить плату, потом не выдержал и полез драться; в конце концов возница уехал, бранясь и проклиная, а Игар остался на дороге, сжимая кулаки, и рядом стояла, вцепившись в свою корзинку, испуганная Тиар:

– Ты… припадочный-таки. Что он тебе сделал?!

Игар молчал. С каждым днем нечто внутри него напрягалось все больше, будто накручивалась на колок сырая жила; возница просто попал под горячую руку. А теперь предстоит искать нового… Или покупать лошадь, а денег снова нету…

– Гляди-ка, – позвала его Тиар. – Гляди, интересно…

Она стояла перед огромной, в рост человека бочкой; у подножия ее старушка торговала утиными яйцами, на крышке сидели, болтая ногами, два карапуза, а темные бока бочки были сплошь оклеены белыми и желтыми листочками; у Игара похолодело внутри.

«Разыскивается для предания справедливому наказанию беглый послушник Игар, прозвища не имеющий, восемнадцати лет… Росту среднего, телосложения тощего, глаза имеет серые, волосы русые, нос прямой… Приметы особые: таковых не оказалось. За оного назначена награда двестиполновесных золотых, а если кто укажет на…»

Сколько?!

У него потемнело в глазах. Он точно помнит – обещали сто, сто… Святая Птица, столько не дадут за десяток каторжников, убийц, расчленителей…

А потом он перевел взгляд на сосредоточенный затылок Тиар, и в голове его помутилось снова. Ей так же просто продать его, как заштопать дыру на платье… За такие немыслимые деньги!..

Самым верным казалось кинуться на нее сзади и задушить. На глазах изумленной старушки с утиными яйцами; потому что лучше угодить в яму за удушение шлюхи, чем…

Тиар обернулась. На лице ее наблюдался совершенно детский, живой интерес:

– Слушай, я так люблю грамоты на столбах смотреть… Прочти мне, а?

Он молчал. Старушка доброжелательно улыбнулась, малыши забарабанили босыми черными пятками.

– Прочитай, ты же, вроде, умеешь?

– Времени нет, – сказал он сухим ртом.

Играет? Прикидывается наивной? Умная женщина так и поступила бы не умею, мол, читать… А потом со всех ног за стражей. Тиар умная…

Брови ее сошлись на переносице. Выпяченные губы купчихи и ядовитый взгляд опытной шлюхи:

– Так уж и нет? Тебе жалко, что ли?

Игар мельком взглянул на старушку, торгующую яйцами. Та слышала каждое слово; Тиар достаточно назвать его по имени… Может быть, старушка тоже грамотная и успела выучить всю бочку наизусть…

– Тебе жалко?! – голос Тиар обиженно дрогнул.

Игар тряхнул головой. Наваждение. Святая Птица, он совсем сумасшедший. Не яд в ее глазах, а огорчение и обида. Искреннее непонимание, почему Игар, такой, вроде бы, милый и любезный, отказывает ей, богатой наследнице Тиар, в пустяковой услуге…

Он перевел дыхание. Сумасшедший. Что вообразил: старушка с утиными яйцами – тайный шпион… А Тиар действительно ничего не поняла; слава Птице, что ее не учили читать. Что ее детские слезы никогда не капали на раскрытую азбуку…

Она еще что-то говорила; Игар буквально тащил ее за собой, желая скорее миновать поселок и выйти в чистое поле. Проклятая беспечность. И где-то там, посреди дорог, наверняка болтается тот блондин, который был с медной серьгой, а сделался и вовсе без уха… Которому не жить, не возвращаться к старой княгине без Игара на кончике длинной веревки…

У Тиар оказалось одно хорошее качество – она не была злопамятна и скоро забыла об Игаровой к ней невнимательности.

Они устроились на ночь в стоге сена; Тиар достала из корзинки купленные накануне харчи и сытно поужинала, не предложив Игару ни крошки. Он смолчал; в вечерней тишине ему мерещился далекий стук копыт.

– Долго еще? – спросила Тиар, потягиваясь. – Доберемся в три дня, а, провожатый?

Она улыбалась; глядя на ее расслабленную, вполне милую улыбку, Игар вдруг покрылся крупным потом.

«Она среднего роста. У нее темные с медным отливом волосы и карие с прозеленью глаза. Скорее всего, она изменила имя… Она умеет читать и писать, у нее, возможно, утонченные манеры – но происходит из простонародья. Она умна…»

Она умеет читать и писать.

– Ты что, снова?!

Женщина отодвинулась. В ее глазах Игар прочел самый настоящий страх:

– Ты… Ты чего так смотришь?!

– Ты не Тиар, – сказал он хрипло. И испуганно оглянулся – на проступающую на вечернем небе звезду Хота. Очень низкую звезду.

– Ты не Тиар, – губы его почему-то расползлись в улыбке. – Не Тиар…

Он засмеялся. Сухим трескучим смехом; вот так так… У нее не будет дома с крыльцом – но и жить она будет тоже… вместе со шрамом под левым соском. Дурочка, ты не понимаешь, чего только что избежала…

Она вскочила. Оставив корзинку, кинулась наутек; некоторое время он смотрел, как удаляется в сумерках ее тесное платьице, потом взял и догнал – в несколько прыжков.

Она упала в короткую, скошенную траву. Несколько шагов проползла на четвереньках, постанывая от ужаса, невнятно бормоча:

– Ты… пощади меня. Я… пощади. Не убивай… Что хочешь делай, только не убивай… ты… я догадалась… ты из тех, что женщин крадут… не надо мне наследства… куда ты меня вез… соврала я… Меня Вимой зовут, Вима я… не Тиар…

И она с силой рванула на груди платье:

– На, бери меня… Бери, как хочешь… не пикну… Только не убивай, ладно?..

Несколько минут Игар непонимающе смотрел не нее – а потом вспомнил. Несколько лет назад в том же Подбрюшье жутким образом казнили мужчину, который вроде бы похищал и убивал женщин, как правило, публичных; вскоре пришла весть, что другой такой же, еще свирепее, хозяйничает в Прибрежье и оставляет за собой чуть не горы изуродованных женских трупов…

Он криво усмехнулся. «Разыскивается для предания справедливому наказанию беглый послушник Игар, насильник и измыватель, расчленитель шлюх…»

Женщина заскулила. Глаза ее казались белыми от страха:

– Не убивай… Нет…

– Лгунья.

– О-о-о… не убивай… пощади…

Он поднял глаза к небу. Святая Птица…

– Живи, – сказал он, усмехнувшись недобро и криво. – Живи… шлюха.

Звезда Хота клонилась к горизонту. Возможно, она была разочарована.

* * *

Проснувшись, Илаза долго не могла сообразить, где она. К несчастью, ветки над ее головой расступались как раз настолько, чтобы можно было разглядеть склоняющуюся звезду Хота; теперь совершенно ясно было, где именно она скроется за горизонтом. Там, куда убегает ручей; так, где смыкаются зеленые стены оврага…

Илаза разом вспомнила все. Подобрала колени к подбородку; посидела, вслушиваясь в неестественную, лишенную даже цикад тишину. Безветрие… беззвучие. И темные кроны над ее головой пусты. Егонет.

Еще не веря, она поднялась. Поглядела на звезду Хота; перевела взгляд на ее смутное отражение в ручье. Подняла глаза туда, где на светлеющем небе скоро появится луна. И зальет своим светом лес, и ручей, и…

…скрюченное страшное тело где-нибудь среди стволов. Среди мощных растопыренных корней; видение было таким ясным и красочным, что Илаза зажмурилась.

Она все еще не верила. Вошла в ручей по щиколотки; обернулась к черной громаде леса:

– Эй… Есть здесь кто-нибудь?

Натужно скрипнуло дерево. Старый ствол долго не простоит – придет осень с ветрами, и…

– Эге-гей! Я здесь! Собеседник, отзовись!

Тишина.

– Или я тебя убила, – сказала Илаза шепотом, так, чтобы и самой не слышать. – Или я убила-таки…

Луна выплыла – в дымке, в кисейном ореоле; с запада наползали тучи, луна подсвечивала их рваные края, Илаза смотрела, затаив дыхание, и ей казалось, что в очертаниях ночных облаков она видит уродливую паучью тень.

– Эге-гей!!

От звонкого, пронзительного крика у нее самой заложило уши. Она взялась за голову, глядя на звезду Хота и счастливо, бессмысленно улыбаясь:

– Мама… Мамочка… Мама…

…И уже не верится, что он был. Что чудовище убивало на ее глазах, что чудовище подходило совсем близко, касалось ее собственной кожи… Вернувшись к людям, она в первую очередь потребует баню и два больших зеркала. И посмотрит, не осталось ли отметины на спине. И если что – велит прижечь каленым железом…

Нет, правда?!

Она засмеялась. Упала лицом в ручей и долго, с наслаждением пила; волосы плыли по течению, как черные водоросли. Сон. Наваждение. Сон…

– Где ты? – спросила она, вскинув голову. – Где ты, чучело, а? Где ты, а хочу знать! Ну-ка, появись!..

Ответить было некому.

Всю ночь она пробродила по лесу, как помешанная или как русалка. Запрокидывала лицо, окликала темноту над головой – и накричалась до того, что лишилась голоса. Впервые за много суток ночь была пуста; Илаза отважилась даже заглянуть в огромное, на полствола трухлявое дупло – но в дупле жил сыч. Она рассмеялась и пошла дальше; ей казалось, что вот-вот среди расступившихся деревьев найдется огромный уродливый труп. Тогда она без страха отрежет… клок волос или что там можно будет отрезать… и принесет матери, как трофей…

Под утро сгустился туман. Она стояла, разинув рот, и смотрела, как сизые, плотные струи, похожие на вспушенные кошачьи хвосты, заливают дно оврага, клубятся среди деревьев, как проснувшийся ветер силится их расшевелить – и не может. Илаза и сама уже стояла по пояс в тумане, и бедное, воспаленное, измученное бессонницей сознание подсунуло ей картину: она новобрачная… В белом платье с длинным, невыносимо длинным шлейфом, который тянется по дну оврага, обвивает стволы, застилает собой всю землю.

Она отыщет его труп позже. Когда взойдет солнце; она не уйдет отсюда, пока…

– Тебе не холодно?

Илаза все еще была в своем видении. Она не хотела возвращаться и, конечно, она ослышалась. Здесь ее некому окликать. Здесь больше никто не заговорить с ней из ветвей…

– Что ты так смотришь?

Небо сейчас обрушится, как потолок. Ветви деревьев лягут ей на плечи, вдавят в землю, будто червяка…

…Почему она поверила?! Почему обманула себя? Зачем?!

– Ты плачешь?

Она совершила усилие. Ох, как больно; по праздникам кузнецы на ярмарках соревнуются в силе, гнут стальные прутья и кидают тяжелые камни, так, что глаза вылезают из орбит. А взять себя в руки труднее, ой, труднее, чем сломать подкову…

Она улыбнулась – заболело лицо:

– Я… Туман. Красиво… А как…

Она чуть не спросила, как он себя чувствует.

– Ты не обиделась, что я так невежливо оборвал наш разговор? Тот, что ты завела о пауках, а?

Он все понял.

У нее отнялись ноги. Как во сне, когда хочется бежать, а туман путается, захлестывает колени… жгутом…

Держать улыбку! Во что бы то ни стало держать улыбку. Не показывать слабости, не выдавать страха, он ничем не докажет, единственное доказательство ее вины – ее паника…

– Нет, – кажется, голос ее звучал достаточно ровно и мило. – Вряд ли… в наших с вами отношениях уместен какой-либо этикет…

Прямо перед глазами у нее вдруг оказались его обширные, отвратительные очертания. Будто бы раньше он стеснялся либо щадил ее – а теперь не стесняется и не щадит. Хорошо хоть, что солнце не взошло еще…

– Ну почему же, – голос, кажется, раздумывал. – Этикет бывает полезен во всем… В конце концов, этикет можем установить мы сами. В широком смысле этикет; с правилами поведения и… наказаниями за неисполнение таковых. А?

Становилось все светлее; ей казалось, что она различает ее голову. Что по обе стороны этого муторного сооружения подрагивают два изогнутых отростка, в миниатюре повторяющих конечности. Что между ними…

Не зажмуриваться! Ее слабость – признание ее вины. Возможно, он умрет еще… возможно, его смерть отсрочена, надо только выиграть время…

Она смотрела прямо перед собой, усилием воли заставив очертания расплываться перед глазами. Каждая веточка двоилась; на месте собеседника маячило бесформенное серое сооружение. Случайно, мельком, скользнула удивленная мысль: облекать свои мысли в такие слова пристало разве что церемониймейстеру. И еще учителю хороших манер… Какое нелепое сочетание – законодатель этикета сидит в темных кронах, и…

Это что у него? Что это?!

Она не выдержала. Провела кулаком по лицу – едва не выдавив собственные глаза из глазниц. Замигала, будто вытряхивая соринку:

– Сейчас… я…

Над головой у нее скрипнул смешок:

– Да-да. Я подожду. Теперь я очень долго буду твоим собеседником. Тебе надоест.

Илаза сломалась.

Ноги ее подкосились; она рухнула сперва на колени, а потом ничком на траву, закрывая руками голову, будто желая ввинтиться в землю, как дождевой червь. Роса промочила ей ресницы, восполнив недостаток слез, которые снова почему-то не желали идти. Тошнотворный страх, охвативший ее, не был больше страхом жертвы; так боятся преступники, которых ведут на эшафот. Те самые, которые осознали уже свою вину…

– Вставай.

Она плотнее вжалась в траву.

Присутствие. Близкое-близкое; треск платья на спине. Она хотела молить о пощаде – но горло не повиновалось, сведенное судорогой.

Укус слепня. Резкая сильная боль.

«Когда они парализованы, разлагающий яд действует медленно… Кровь становится уже не кровью, а совсем другой жидкостью… А тело…»

Слезы наконец смилостивились над Илазой и хлынули, заливая лицо. Она лежала, вцепившись обеими руками в землю, с ужасом вслушивалась в собственное тело и призвала смерть. Ту, которая побыстрее…

Потом стало тепло.

Пальцы, кромсающие траву, понемногу разжались. Слезы текли и текли; Илаза из последних сил стискивала зубы, пытаясь собрать волю для борьбы с мучениями, которые придут следом за теплой пульсацией; мучения издевались над ней и все не шли.

Время остановилась; теперь она лежала на боку, ни о чем не думая, глядя прямо перед собой. Время от времени, преодолев сонное оцепенение, пыталась пошевелить пальцами – тело слушалось. Паралич не наступал.

Потом ей сделалось все равно. Кончиком языка она слизала последнюю, одинокую, холодную слезу, прерывисто вздохнула и провалилась в сон.

ГЛАВА 8

* * *

Круглый живот Равары вырос до размеров горы; Кааран, ее молодой муж, ходил счастливый и озабоченный. Однажды после ужина, когда тяжелая Равара уже прошествовала в спальню, Большая Фа остановила девочку в дверях:

– Как телята родятся, видала?

Девочка смотрела, не понимая. Потом кивнула головой.

– Не сегодня-завтра, – Фа задумчиво посмотрела вслед Раваре, – рожать будем… Позову тебя. Пособишь.

С этими словами старуха и удалилась, а девочка, напуганная и обескураженная, еще долго стояла, не двигаясь, в опустевшем коридоре.

Роды начались на рассвете.

Еще с позднего вечера перед домом горел костер, в котором курился рыбий камень; двери Равариной спальни отмечены были медом – чтобы привлечь добрых духов, покровительствующих родам. Трое молодых женщин, подложив спереди под платье подушки, треугольником сидели посреди двора – чтобы злые духи, если им придет охота вмешаться, подольше не могли отыскать настоящую роженицу. Девочка, напряженная и хмурая, коротала время в компании Лиль и мальчишек, пока чернобровая служанка с блестящими возбужденными глазами не явилась за ней:

– Госпожа Фа зовет…

Лиль и мальчишки глядели серьезно и немного завистливо; девочка перевела дыхание, одернула платье и пошла.

В спальне Равары кричали. Едва заслышав этот крик, она покрылась холодным потом; служанка настойчиво подтолкнула ее к намазанной медом двери:

– Иди…

Она задрожала – но вошла.

Здесь были мать Вики и пожилая служанка в белом переднике; Большую Фа девочка сначала не увидела и не поняла даже, кому принадлежит ласковый, непривычно мягкий голос:

– Десять белых голубей из далеких из полей принесут тебе подарков, принесут тебе диковин, принесут тебе красивых… Десять черных лебедей, унесите злую муку, унесите боль и хворость, мимо, мимо проносите… Слушай меня, девонька, слушай старуху, я пятерых родила, я дурного не посоветую…

– Не могу больше… Ой… не могу-у…

– Сейчас он пойдет уже. Сейчас яблочком поманим – и выплывет радость наша… Яблочко сохранили, сберегли в соломе, сейчас поманим деточку… Отдохни. Минутка есть – отдохни…

Девочка стояла, завороженная. Ей видны были только согбенная старухина спина – и голое тонкое колено, перепачканное кровью. Голос Большой Фа лился, перетекал, как ручей:

– На высокую на гору будем, милая, взбираться… По пырью, по бурелому, по оврагу, по крапиве… Надо выше подниматься, чтобы крылышки расправить… Не сейчас. Я скажу, когда… Отдохни.

– Не могу-у…

– Все дети так родятся. Пусти его в мир, он тоже хочет на травку… Потерпи еще недолго, уже меньше осталось, чем было… С каждой минуткой остается меньше, ну-ка, сейчас будем выманивать…

Девочка не знала, зачем ее позвали. Какой от нее толк полно ведь взрослых женщин, умелых и готовых помогать; а она стоит столбом, волосы дыбом, и не знает, куда девать себя…

От мирного, льющегося голоса Большой Фа веяло странным успокоением:

– Вот-вот… Сейчас покричи. Потом кричать нельзя будет – тужься…

– О-о-ой… А-а-а, мама!..

Девочка намертво сплела мокрые пальцы.

– Поди сюда, – сказала ей мать Вики, которой нерожденный младенец приходился внуком. – Уже большая, надобно тебе посмотреть, надо учиться…

И девочка, обомлев, подошла.

Происходившее потом вспоминалось ей долго и часто.

Осунувшееся, незнакомое лицо Равары с волосами, затопившими всю подушку; кровь на простыне, огромный, как глыба, живот, крик, от которого кровь стынет в жилах. Младенец шел ножками вперед – в какую-то минуту девочка увидела, как мертвенно побледнела мать Вики:

– Ты… спасай Раварку, она потом другого родит… Не выйдет он сам… Не-е…

Ноздри Большой Фа раздувались, руки ее были по локоть в крови, и окровавленные пальцы сжимали красное яблоко:

– Погоди… Орать-то погоди…

Девочка смотрела.

Большая Фа приговаривала и шептала, обращаясь попеременно то к Раваре, то к ребенку; мать Вики придерживала роженице голову, а служанка стояла наготове, подавая Фа некие страшные, прокаленные на огне инструменты. Девочка смотрела, мокрая от пота, забывшая дышать; по команде Фа мать Вики подалась вперед, нажимая локтем Раваре на живот:

– Ну, доченька! Ну немножко! Работай, ну!..

Девочка пошатнулась, и, чтобы не упасть, ухватилась за стену. Равара глухо взвыла.

– Здрасте, – вдруг ласково сказала Фа.

Девочка подалась вперед.

На руках повитухи лежало красное, мокрое, с трубочкой пуповины создание; миг – и оно завопило, тонко и взахлеб. Равара последний раз напряглась, выпуская из себя еще что-то – девочка не разглядела.

Сразу всем нашлась работа. Девочке сунули в руки кувшин с теплой водой и велели поливать; она потрясенно смотрела на человекообразное создание, на вопящего червячка со слипшимися на макушке волосиками, болтающимся обрезком пуповины и сморщенным багровым личиком; потом она поняла вдруг, что это мальчик. Мальчик, самый настоящий мальчик, такой же, как Вики, как Йар, он вырастет и сделается мужчиной…

Фа, склонившись, что-то ласково объясняла Раваре; мать Вики, скорчившись, сидела у изголовья:

– Ай, Фа… Ай, святые духи, что ж мне тебе сделать… Чем отблагодарить… Ногами ведь шел, думала, не разродится…

Служанка скалила зубы, споро заворачивая младенца в приготовленные пеленки:

– А здоровый. А тяжелый. Что вы там говорили-то…

Девочка молчала.

Потом комната как-то сразу заполнилась людьми; Равара слабо улыбалась, Кааран плакал, размазывая слезы по лицу, и все норовил выхватить младенца у прогоняющей его служанки; на затылок девочке опустилась жесткая ладонь:

– Молодец.

Он подняла голову; Большая Фа смотрела без насмешки:

– Не струсила. Побелела только, а так – ничего… Ничего страшного в этом нет. Закон таков… Я вот пятерых родила, да ни один до своих детей не дожил. Может, хоть Раварина парня судьба сбережет…

Все дети так родятся; девочка вспомнила кровавое поле из своих кошмаров. Горы мертвых, изувеченных мужчин; каждого из них рожала женщина. Рожала вот так, как Равара; если бы они только знали…

Она всхлипнула. Рука Большой Фа ласково, ободряюще потрепала ее по загривку.

* * *

По вечерам Игару казалось, что его ноги сносились, истерлись до самых колен. Его дорога в который раз началась сначала; он шел, будто муравей по яблоку – такой бесконечной казалась провинция Ррок. Такой безнадежно бесконечной; ленты рек, лоскутное одеяло полей, теперь еще предгорья, зеленые вершины, поросшие лесом, как медведь – шерстью. Острые камни – враги прохудившимся башмакам; местные жители носят башмаки за спиной на палке, берегут драгоценную обувь и смело ступают по камням босыми мозолистыми ножищами, которые жестче этого самого камня…

И каждый, первый же встречный путник знает, в какой стороне Пещера. Знает – но вовсе не обязательно скажет, а, скорее всего, насупится, подозрительно сверкнет глазами, плюнет под ноги и молча продолжает свой путь…

В предгорном городе Важнице живут лучшие в провинции резчики по камню. Лес и камень – вот чем здесь промышляют, и от нелегкой жизни лица здешних жителей кажутся деревянными, а души – каменными…

А туда, где Пещера, никто не ходит. Только вот у Игара нет другого выхода.

Дабат.

Пещера оказалась на самом деле переплетением многих пещер – вода, струившаяся здесь веками, промыла в теле горы обширные, неправильной формы пустоты; на единственной дороге, соединяющий Пещеру с остальным миром, денно и нощно дежурил сторожевой пост. Жалование солдатам шло из общинной казны – поселок Утка тяготился страшным соседством. Поселок не в состоянии был ни Пещеру убрать куда подальше, ни самому убраться подобру-поздорову – а потому просто платил солдатам. Дорого платил, чтоб ни крыса не могла проскользнуть мимо поста, разве что в специальной закрытой и осмоленной повозке, сопровождаемая на почтительном расстоянии судьей и врачом из города Дневера, славящегося ремеслами…

Вот уже несколько часов Игар лежал, не смея поднять головы.

Часовые не дремали; минутное ротозейство на этом рубеже могло обойтись слишком дорого. Известно ведь, что узники Пещеры спят и видят, как бы побольше здоровых, вольных людей утянуть за собой в свою смрадную могилу. Известно, что и среди этих самых здоровых находятся порой безумцы, желающие проникнуть в стан болезни и разыскать среди обреченных отца или сестру, жену или сына…

Игар шел в Пещеру за женщиной по имени Тиар.

Косая старуха, жившая в крайнем от дороги доме, хранила множество тайн. Она одна осмеливалась приближаться к осмоленной карете, в очередной раз везущей жертву болезни к месту заточения и неминуемой смерти; она одна не боялась заразы и потому хранила не только имена узников, но и некоторые мелкие памятные вещи, которые можно просунуть в неширокую щель.

Старуха взяла с Игара три золотых монеты и сообщила, что кольцо с зеленым камушком когда-то принадлежало женщине по имени Тиар – так, во всяком случае, это имя расслышала старуха. Женщина выбросила кольцо, чтобы оно послужило знаком разыскивающим ее родичам; Игару безделушка не сказала ничего. Он определил лишь, что у носившей его женщины были тонкие пальцы.

Теперь он лежал в кустах, не осмеливаясь пошевелиться; в кольцо с зеленым камушком продета была бечевка, и Игар постоянно чувствовал, как она натирает шею.

Стражей было три; сейчас один из них озирал окрестности с каменного гребня, служившего как бы границей между миром живых и миром Пещеры. Стражник стоял, картинно облокотившись на копье, и на фоне закатного неба казался статуей из позеленевшей меди; другой складывал небольшой походный костерок, а третий, что-то меланхолически жуя, внимательно разглядывал тот самый кустарник, в котором как раз и притаился Игар.

– Ночка зябкая будет, – сообщил тот, что возился с костром. Стоящий на гребне ничего не ответил; жующий нехотя оторвал взгляд от Игарова убежища:

– Ну.

За все время, проведенное Игаром в укрытии, он ничего, кроме «ну», выговорить не сподобился.

– А Федула родила, – снова сообщил костровой. Стоящий на гребне медленно повернул голову:

– От тебя?

– А кто его знает, – костровой, кажется, обрадовался, что с ним поддержали разговор. – Кто их, этих баб…

Жующий смачно сплюнул:

– Н-ну…

Снова зависла тишина; Игар чувствовал, как муравей, забравшийся в штанину, ползет вверх по ноге, как острый камень впивается в живот и как тарабанит, желая выбраться из груди, его собственное сердце; больше всего неудобств доставляли комары, надсадно звенящие, жрущие, жрущие, жрущие…

Пещера была идеальной тюрьмой. Все попытки пробраться в нее в обход дороги потерпели неудачу; идти же мимо трех недремлющих сторожей представлялось и вовсе безумием. Особенно человеку, за чью голову дают неслыханную сумму в двести золотых монет…

Стоящий на гребне переменил позу. Шумно вздохнул, поковырял в носу.

– Что-то они сегодня… Тихо. И дымков не видать почти… – он кивнул в сторону невидимой Игару Пещеры. Тот, что возился с костром, радостно затряс головой:

– Хоть бы передохли все скорее… Я б их, право слово, хоть из жалости поубивал бы – чем так вот, заживо гнить…

– И чем нам тут торчать, – мрачно добавил стоящий на гребне. Жующий меланхолически пожал плечами:

– Ну.

Он снова окинул кустарник внимательным взглядом; вжавшийся в землю Игар увидел, как он поднимается, сплевывает наконец свою жвачку, кладет меч рядом с лежащим тут же арбалетом, потягивается и идет прямо к Игарову убежищу.

Он еле выдержал. Едва не вскочил, чтобы сломя голову кинуться, куда глаза глядят; выдержка сослужила ему хорошую службу, потому что стражник, не доходя до него каких-нибудь несколько шагов, остановился, распустил пояс и уселся по большой нужде. Хорошо уселся. Основательно.

Игар затаил дыхание. Рука его судорожно нащупала тот самый острый камень, который причинил ему столько страданий.

Неизвестно, отличался ли стражник острым слухом – зато Игар умел при случае двигаться бесшумно. Это было, пожалуй, единственное умение, за которое Отец-Разбиватель заслуженно его хвалил.

Удар дался нелегко – однако получился даже удачнее, чем можно было рассчитывать; стражник рухнул без единого звука. Игар надеялся, что он не причинил бедняге серьезного увечья. Это было бы негуманно и неосмотрительно – ему ведь еще назад идти…

На открытое место он вышел, не таясь. Стоящий на гребне любовался закатом и одновременно наблюдал за поселением изгнанников; костровой любовно подсовывал в огонь сухие, мелко наломанные ветки. Отблеск пламени лежал на его лице, придавая этой заурядной харе едва ли не царственное благородство.

– Комаров кормил? Задница чешется, небось?

Это был мягкий дружеский юмор; в глаза костровому дохнуло дымом, сквозь зубы ругнувшись, он принялся тереть их кулаками.

– Н-ну… – хрипло бросил Игар.

– Не, – сообщил наблюдатель с гребня. – Не передохли еще… Вон, дымок вижу… Э-э-эй!!

Игар уже бежал.

– Это… Это что?! Стой! Стой, зараза, убью!

Дорога за поребриком резко уходила вниз; Игар спрыгнул и присел за камнем, давая возможность арбалетной стреле бессильно просвистеть над головой. Вниз, в царство смерти, стражи не пойдут, не решатся…

– Сто-ой!

Еще одна стрела клюнула камень. Игар прыгнул, перекатился, укрылся за большим расколотым валуном, выждал, пока две стрелы почти одновременно свистнут рядом с его лицом – и перекатился снова, достиг глубокой каменной расселины, соскочил в темноту, больно сбив колено. Наверху кричали и бранились – но Игар знал, что стражники ему больше не страшны.

Вернее, теперь ему страшны не стражники.

Земля здесь походила на плохо выпеченный хлеб, ноздреватый и серый; где-то внизу тихонько журчала вода. Игар пробирался почти в полной темноте, обходя светлые валуны и черные пятна дыр, ведущих в подземелье. Время от времени к запаху сырости примешивался кислый запах дыма. Пещера жила.