Текст книги "ИКРА (СИ)"

Автор книги: Марик Войцех

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

– Тихо…тихо… это я, – прошептал Профит. Он обогнул меня и сел на корточки передо мной, участливо заглядывая мне в лицо. – Почему не взял с собой?

– Мне… не нужно… – выдавил я, презрительно морща нос, и проскрёб пальцами по ломящему болью лбу.

Одним глазом сквозь красный фотофильтр зрения я различил, что Профит копается в карманах, достаёт известную мне жестяную банку, выкатывает на ладонь несколько ярко алых икринок и протягивает мне.

– Нее-е-ет… – упрямлюсь я, слыша сиплый хрип в собственном голосе.

Не в силах больше что-либо говорить и терпеть жжение по всему телу и распирание в шее и голове, я откидываюсь назад, кладя голову на холодную ступеньку. Она, как льдинка, кажется, тает под моей раскалённой кожей. Острые края ступенек впиваются мне в позвоночник, протыкают меня, как булавки жука. Но мне отчего-то всё равно.

– Но… тебе необходимо, – доносится голос Профита, но звук этот глушит треск углей внутри меня. Я различаю, что он напуган. Я, кажется, улыбаюсь краем рта. Никогда не видел его таким испуганным. – Пожалуйста… – умоляет он, вставая на колени. Тонкие обтянутые чёрными узкими штанинами колени его касаются белоснежного мрамора. – Я сделаю… всё… что ты… скажешь мне… – он унижается, но у меня нет сил ответить, нет сил подняться, я лишь ощущаю что перевёрнутый крест горит на моей шее. Он уже дымится, а иначе… откуда же веет гарью? Питер в огне?

– Всё, что угодно… – повторяет Профит и кладёт себе в рот икринки со своей ладони.

Что они с ним сделают?

Но он наклоняется, касается губами моего приоткрытого рта и впихивает языком мне в рот знакомые на вкус икринки. Не останавливается на этом, ощупывая языком мои десна. Я чувствую, как икринки в моём рту начинают таять, как леденцы. И сок их попадает на слизистую. Профит нехотя убирает язык из моего рта, зажимает губами мою верхнюю губу, медленно соскальзывает и отстраняется. А я всё ещё лежу на ступеньках в неестественно изогнутой позе и смотрю в потолок. Он белый как сахар. Такой же сладкий, как влага на его губах. Ступеньки впиваются в позвонки. И сейчас это первостепенно. Я попытался подняться и сел вертикально. В голове ещё шумело. Профит так и не встал с колен.

– Прости… – прошептали его губы.

– Ты слишком часто просишь у меня прощения, – ответил я и коснулся кончиками пальцев его приоткрытых губ.

– Я… – выдохнул он, – не безупречен.

Я прижал пальцы к его губам, не желая слушать его самобичеваний, и заметил, что роговые пластины на коже бесследно рассосались. Икра действовала. И эта оказалась забористей предыдущей партии. Или мне лишь почудилось. На то было несколько причин. И одна из них сейчас стояла на коленях, понуро опустив плечи.

– Ты пришёл… – я был тронут его искренностью. Я протянул руку, коснулся его скулы, прижал его голову к плечу и зарылся подбородком в его прямые жёсткие волосы. – Знал бы ты… как вовремя… – щипучая, подлая слеза скатилась из моего глаза по щеке и упала на его иссиня-чёрную шевелюру.

========== Икра III. Освобождение. VI ==========

Лабиринты Зимнего дворца остались за спиной. Мы угрюмо брели с Профитом по Невскому. Зашли в ресторан и в ожидании заказа сели друг напротив друга за маленький стол в помещении, подальше от шума проспекта, подальше от людей.

– Я нашёл его, – произнёс Профит, теребя пальцами салфетку.

Я вопросительно воззрился на него.

– Кого?

– Парня Соррел. Того… с дредами. Я отведу тебя к нему, если скажешь. Не хотел портить тебе этим аппетит, но…

– Пожрём и пойдём, О.К.?

В ресторане итальянской кухни негромко звучали ретро песни, как в кинофильмах с Адриано Челентано, которые смотрели родители. Мы молчали. Я рассматривал римскую волчицу, узором вырезанную на занавеске, и откапывал в памяти фрагменты тех фильмов, эпоха которых закончилась, оставив туманные воспоминания, эмоционально накатывающие под саундтрек.

– Знаешь… у меня, кажется, просыпаются к тебе чувства, – улыбнулся я, глядя на Профита, вспомнив одну крылатую цитату.

Профит молчал.

– Теперь ты должен спросить – «Правда?», – я жестом попросил его повторить.

– Правда? – застенчиво спросил Профит.

– Да, чувствую, ты начинаешь меня нервировать… – я рассмеялся, хлопнув себя по колену.

Он едва улыбнулся. Только вот улыбался он всегда как-то грустно, обречённо. Я ел курицу с листочками розмарина и зажаренными на гриле помидорами черри, Профит пил чёрный чай из чашки… белоснежной, как мраморные статуи в Эрмитаже.

– Тебе вроде нельзя? – вспомнил я.

– Я решил, что это маразм, – неожиданно ответил Профит. – Жить вообще вредно… – добавил он.

– Да в тебе проснулся анархический дух! – восхитился я.

Он звонко поставил чашку на тарелку и откинулся на спинку стула. Казалось, он был доволен собой.

Когда мы лениво вышли из ресторана, за западе заходило солнце. Небо окрасилось в фантастические сиреневые и ярко-розовые оттенки. Скульптурные кони на мосту взволнованны, они встали на дыбы, сбросили на камни юных наездников, чёрными силуэтами выделяясь на розовом фоне заката. Последние солнечные лучи пробивались сквозь сиреневую завесу облаков, золотили рельефы зданий и таяли у горизонта. Машины медленно ехали по проспекту, простаивали на светофорах, подсвечивали индиговый асфальт красными огоньками. Мы двигались строго на восток, оставляя фиолетовое небо за спинами. Углубились в мелкие улочки в районе Московского вокзала. Вблизи от притонно-привокзального хостела обнаружилась очередная питерская неформальная лавка. Она ещё работала. Мы смело открыли стеклянную дверь и зашли внутрь, где на полках пестрели цветастые растяжки для ушей и украшения для пирсинга. Не нужно иметь семь пядей во лбу, чтобы узнать в парне за прилавком разыскиваемого мною. Он сидел возле кассы и, услышав нас, поднял глаза от планшета, который держал на коленях.

– Если что-то понадобится – спрашивайте, – пояснил он.

Но я не дал ему возможности снова обратиться к планшету.

– Ты знаешь Соррел, – утвердительно начал я. – Где я могу её найти?

Да. Теперь он точно заметил меня. Поднялся со стула в полный рост, а был он немного выше меня, длинные дреды свисали за его спиной, и сквозь чёрно-красные линзы, преображающие его зрачки, принялся разглядывать меня.

– Так это ты, – усмехнулся он, – московский герой, вскрыватель девственниц? – осклабился он, показав зубы. – Что ты от неё хочешь?

Я не ответил, сверля его взглядом.

– Выйдем? – предложил я.

Он пожал плечами и вышел за нами во двор. Я решил не давить на него и предложил сигарету. Он не отказался. Мы дымили и параллельно раздражённо поигрывали желваками на лицах. Мы не нравились друг другу. Это всё чёртова животная конкуренция – понял я.

– Хочешь знать, спал ли я с ней? – спросил он.

Я молчал и слушал. Я готов был выслушать всё, что он сочтёт нужным мне сказать.

– Да, – сплюнул он в траву, – я спал с ней какое-то время, а потом ей напрочь снесло голову. Она нимфоманка. Спит со всеми, кто ей приглянётся. Видел девчонку в магазине?

Я нахмурился и кивнул, припомнив, что заметил её из-за малиновых волос.

– Ну вот, она и с ней поиграла. Ты уже не вернёшь её назад.

– Я не собираюсь возвращать её. У меня… лишь назрели вопросы.

– Засунул бы ты их себе в задницу, – рассмеялся он. – Она плевать на всё это хотела.

Мне бы неимоверно понравилось съездить по его самовлюблённой физиономии, распять его прямо здесь на осыпающейся кирпичной стене. Он ничуть не запугал меня своими ненастоящими демоническими глазами. Он ведь не видел шипов на моих плечах и локтях, не видел, как горел крест у меня на шее. Пусть немного поершится. Я стерплю его выстрелы, пули слов лишь отскочат от роговых пластин моей брони.

– Напиши мне адрес, где она живёт, – спокойно потребовал я.

– Если тебе так хочется, – сплюнул он и отбросил окурок в сторону.

Мы зашли обратно в магазин. Он порылся возле кассы, достал визитку магазина и прямо на ней написал пару адресов. Пока он выводил корявые буквы, Профит мерил очередные полосатые митенки без пальцев, а я рассматривал девицу с малиновыми волосами, что переодевала манекен, обряжая его в костюм кибер-гота. Дредастый протянул мне визитку и пояснил:

– Верхний адрес – это квартира, старая коммуналка-сквот, где она живёт. Вернее… с периодичностью там появляется. А второй… это послезавтра ночью. В клубе вечеринка. Она там точно будет. Я тебе гарантирую. Могу дать флаер.

Я оглянулся на увлечённо меряющего шмотьё Профита и сказал:

– Давай два.

Он нагнулся и достал откуда-то из нижнего ящика пару флаеров и сунул мне в руки две скользкие глянцевые бумажки, на чёрном фоне надпись голубыми буквами «Библейская вечеринка», загогульки букв украшены по бокам графичными крыльями.

– Отлично, – поблагодарил я и спрятал визитку и флаеры в задний карман джинсов.

– Пойдём? – обернулся я на Профита.

– Прикольно? – улыбаясь, спросил он, демонстрируя руки, по локоть убранные в сетчатые длинные перчатки без пальцев.

– Вполне себе… что-то новенькое.

Он быстро закивал.

– Бери, что ты там набрал, – предложил я, подходя обратно к кассе и разглаживая мятые купюры.

Дредастый двусмысленно и колко оскалил зубы в улыбке, пробил чек, упаковал вещи в фирменный пакет и пожелал «непременно заходить ещё».

Я вернулся в комнату с лазурной дверью, когда глубокая темнота окутала двор за окном. Я упал на кровать, чувствуя спиной, как отозвались пружины, покачивая меня на своих волнах. Несмотря на открытые настежь окна, дышать было нечем, ни прохлады, ни облегчения. Профит из вежливости остался на кухне, дабы обменяться пустыми фразами с Ля. Мне хотелось быстрее уснуть, провалиться в черноту. Я сосредоточился на чернильной кляксе, мерно растекающейся под веками, насильно выбросил все мысли, отправив их ловкой рукой баскетболиста в мусорное ведро.

Видимо, я удачно расслабился, уснул и даже впал в невнятные сновидения на какое-то время, потому что меня разбудили…

Странные звуки нагло влетали в окна, они хамски вторглись в мои слуховые проходы, устроили бунт, сломали мачту моего корабля сновидения, перебили всех матросов, надругались над ними, истекающими кровью, и добрались до капитана… до меня. Я лежал в кромешной темноте и слушал. Внимательно, пытаясь распознать этот звук. Но сколько бы я ни вслушивался, ничего иного не надумал. Либо кто-то смотрел дешёвое порно, либо кого-то крепко трахали. Женский истерический, невыдержанный «охо-вскрико-стон» гулко разносился в ночном воздухе. Сначала мне стало обидно от того, что меня разбудили, на втором витке осознания, мне стало смешно. Я даже тихо хмыкнул себе под нос. Третий виток в её ритмичном стоне вызвал во мне слепую ярость и раздражение. Хотелось высунуться во двор и крикнуть: «Чувак, давай уже сделай это!». Сначала я сел, опустив босые ступни на приятно холодящий паркет. Вскрики продолжались. Я поднялся и подошёл к окну, тщетно пытаясь расслышать, с какой стороны идёт звук. Я сел на подоконник. Потом вспомнил про сигареты. Слез. Прошёл босиком к тумбочке, нашёл пачку, зажигалку. Под аккомпанемент вернулся к подоконнику, сел на него, согнув ноги в коленях, и закурил, поглядывая во двор. Я ожидал увидеть трущуюся пару, похожую на неугомонных и любвеобильных здешних котов, возле стены, но двор пустовал. Я всматривался в тёмные глазницы окон, но за ними жизнь погрузилась в дрёму. Я выкурил сигарету под самый фильтр и, как ни странно, стоны прекратились. Я ещё сидел какое-то время, напрасно ища прохлады или слабого дуновения, но воздух, висящий во дворе, казалось, можно было потрогать, объять ладонями, внести в комнату, положить в коробку. Я ждал продолжения радиоспектакля, но он так же бесстыдно и демонстративно закончился, как и ворвался в мой спокойный сон. Я вернулся в постель, с краю на которой скромно и незвучно спал Профит. Он, как чёрный кот, спрятавшийся в ночной комнате, почти незаметен. Почти нереален. Он не проснулся ни от экстремально настойчивых стонов, ни от запаха курева, нависшего облаком под потолком, ни от моих телодвижений. Мне даже стало обидно. Во-первых, из-за того, что я так нечутко спать не умею, во-вторых, он просто не проснулся… не составил мне компанию в ночных бдениях. Этой душной пустой ночью я жгуче ощущал своё одиночество. Оно чесалось, зудело под кожей, вызывало изжогу, как гастритная кока-кола, грязью липло к пальцам, скопилось отложениями между позвонками, остеохандрозом сводило позвоночник и расширяло вены, и без того жгутами торчащие из-под тонкой кожи. Мне почему-то стало обидно из-за того, что он сейчас, как бы, не со мной, незряче не следит за моими движениями, не слышит, не склоняет голову на бок, не подтягивает свои дурацкие длинные перчатки, не перебирает пальцами край майки, не улыбается своей печальной улыбкой. Ведь, если подумать, чем были мои отношения с рыжей бестией? Это страстное саморазрушительное желание обладать ею, безумный секс, который порой продолжался от рассвета до заката, а никак не наоборот. Я отчаянно пытался вспомнить, что же ещё между нами было? Может, что-то и было в самом начале. Но потом… ничего… ни необъяснимых взглядов, ни робких намёков, ни восхитительно эмоциональных взлётов, ни бережности, ни заботы, ни понимания, ни совместной наполненной смыслом тишины… А самое отвратительное, что я честно любил эту легковесную поверхностность. Отношения с ней скользили гламурно гладко, глянцево, как обложка журнала, шелковисто, как лоск волос. Я ведь не гнида, чтобы прилепиться. Так вышло, что я скатился из-за этой прилизанности ко всем чертям, улетел, как на американских горках. И последний на моём пути трамплин катапультировал меня в неестественное и невозможное для жизни состояние. Я старался ухватиться, чтобы не упасть, но хвататься было не за что. Она ведь не хотела меня спасать, она не могла вдруг в одночасье нарастить в себе текстуры глубины и рытвины восприятия. И как бы я ни тянулся, я падал. Я смотрел в её сторону, не веря, что она ускользнула, что парашют не раскрылся. Моё затяжное падение должно рано или поздно окончиться. И чем дольше я не мог разглядеть рук, старающихся меня поймать, тем быстрее приближалась земля. Мне отчего-то стало страшно. Мой внутренний волк выл, луна сегодня выплыла ярко-рыжая, в зените. Уснуть вновь я уже не смог, встретил стыдливый рассвет, царапающий лучами солнца по окну. Я постарался не разбудить Профита и тихо ушёл. У меня появились чёткие планы на сегодняшний день. И если я найду её там, я посмотрю в её глаза… в последней надежде увидеть в них… не отражение самого себя.

Адрес, начертанный поверх визитки, стал мне маяком. Я шёл вдоль набережной, видя, как быстро меняется погода. Солнце заволокло сивыми облаками. Серый кисель затягивал небо, поднялся ветер, бросая пыль в глаза. Я не пожалел, что взял джинсовую безрукавку. Сейчас её поднятый воротник закрывал шею от ветра, пытающегося поставить засосы в знак истинной любви. Любовь его такая же, как любовь Соррел. Ветреная. Начал накрапывать дождь. Он был настолько мелкодисперсный, что капли его не достигали асфальта. Нева катила беспокойные волны. Лишь она волновалась за меня. Лишь она предупреждала, молила остановиться, бросить упрямство. И едва усилившийся дождь уж никак не мог спутать мои планы. Я завернул во двор видавшего лучшие дни сквота из красного кирпича. В пасмурную погоду стены его особенно пронзительны. Открытая обветшалая дверь звала заглянуть внутрь. Я осторожно зашёл в полутьму пространства. Сизо-голубые болезненные стены осыпались краской. Я шёл по пустому пространству с облупившимися от сырости несущими конструкциями. Всё это напоминало какую-то забытую промышленную постройку. Из первого зала я прошёл через узкий, лишённый двери проход, в следующую залу, где по углам валялись пустые жестяные банки, мятые и искорёженные. Кое-где на стенах встречались предупреждающие плакаты и планы эвакуации, хотя эвакуировать здесь, казалось, было некого и нечего. Впереди замаячил тёплый жёлтый свет, порождённый лампочкой Ильича, висящей под потолком. Я прошёл в её ауру, окрашивающую стены в охристый цвет, разглядел одинокую раковину в далёком левом углу, справа обнаружился выход на лестницу, где царил дневной свет, попадающий с улицы через огромное окно. Я одолел пролёт и поднялся на второй этаж. Он, судя по всему, был жилой. Я угодил в узкий, неимоверно длинный коридор, который неуютно сжимал меня стенами с двух сторон. По обе стороны имелись двери, одни из них закрыты на замки, некоторые бесстрашно приглашали внутрь. Я задумчиво остановился и для храбрости бросил в рот одну маленькую и терпкую икринку. Цвет в коридоре трансформировался, разделяя его по частям. Тёмно-изумрудная часть, в которой я находился, плавно перетекала в сине-зелёную и в самом конце тоннеля становилась ярко-алой. Вдалеке мелькнула фигура. Знакомый девичий силуэт в лёгком ситцевом платье. Она скользнула туманной дымкой и пропала. Поняв, что со мной снова начинают игру, я решительно вошёл в первую открытую дверь. В комнате на дощатом полу, крашеном в противный красно-коричневый цвет, стояли в правом углу несколько кадок с домашними цветами, а стены оклеены псивыми обоями с цветочным орнаментом. Они потеряли всяческую свежесть и вид. Два окна пропускали серый свет с улицы. Он едва пробивался через плотно прилегающие к стёклам ветви и листья деревьев. С моим появлением, ветки за окном оживились, мельтеша листьями по стеклу, приветственно шелестя ими, как машут пушистыми шарами девушки-черлидерши из группы поддержки баскетболистов. Я сделал шаг и остановился, как вкопанный. У тыльной стены, где стояли горшки с растениями, обои были измазаны кровью, будто кто-то сопротивлялся, пока его зверски убивали. Я внимательно уставился на растения с плотными жирными листьями размером с мою ладонь. Стебли их развернулись и потянулись ко мне, как и листья, похожие на мухоловки. Я разглядел бутоны цветов, большие, с голову новорождённого ребёнка. Растения ожили, бутоны стали медленно раскрываться, но на месте пестика и тычинок располагались головы эмбрионов. Каждый раскрывшийся бутон привлекал взгляд чудовищно уникальным эмбриональным лицом. Мерзость от созерцания внутренней плоти, склизкой, уродливой, аномальной всколыхнула во мне внутренний ветер. Сначала сильный жар обдал мой затылок и грудь, меня замутило, я попятился и, коснувшись трухлявого косяка в метре от размазанного кровавого пятна, вывалился в коридор. С дурнотой я справился быстрее, чем с бессознательным животным страхом плоти и гниения, осевшим в ногах. Загубленные цветы жизни пышно распускались в этой комнате женского лицемерия. Они корнями страха крепко и глубоко вросли в доски пола. Шаги давались мне с трудом, я будто отсидел ноги в неудобной позе. «В этой коммунальной квартире нельзя расслабляться», – смекнул я и двинулся по коридору дальше. Подёргал за ручку дверь, расположенную напротив наискосок. Она не открывалась. Я постучал в следующую, постоял подле неё и постучал снова, но никто не открыл. Справа в коридор падало бледное мучнистое пятно света, и я отправился к нему. Комната оказалась маленькой, метра четыре от силы. Окна замазаны белой краской. Внутри жёлтых стен по всему периметру на крючках висели пронафталиненные меховые шапки. Запах от них резал нос. Они пахли старостью, чужими потными головами, прожитыми жизнями, мех на них истрепался, износился. К каждой шапке крепился подвешенный рыбацкий колокольчик. К каждому крючку привязана верёвочка, и все эти верёвочки тянулись в руки одного единственного человека, сидящего в центре комнаты. Механизм работал. Старик с внешностью горца с длинной седой бородой, укутанный в рыжую шкуру тура, восседал на низеньком табуретике, дергал за нити, а шапки, развешенные по периметру комнаты, крутились, звеня колокольчиками. Он улыбнулся из-под горбатого мясистого носа и спросил:

– Ищешь?

Я задумался над ответом на столь глубинный и риторический вопрос, но ничего лучше не придумал.

– Ищу, – ответил я, подметив, что покалывание в ногах прошло. И решил добавить, помня истинную цель визита, – рыжая девушка здесь… – я замялся, подумав, как жалок мой ответ, как мелочен мой назревающий вопрос, как незначителен и глуп он в размерах бытийного смысла.

Лучше бы и не начинал, но три слова вылетели, закружили цветными амадинами под потолком. Амадины вылетели бы в окно, забывшись, но окна задраены, как люки на подводной лодке. «Здесь нельзя говорить пустых слов», – решил я и по-ученически всмотрелся в выцветшие глаза горца.

– Вы ведь пастух?

Он кивнул, я видел, как улыбка тронула его губы, спрятанные в бороде. Хотя бы здесь проявил логику.

– Душам нужен пастух. Стадо разбредётся и пропадёт. Сгинет в волчьих клыках, – хихикнул он. – Ты волк?

– Нет, – я импульсивно затряс головой, ссутулившись над сидящим стариком.

– Это хорошо… – сказал он, – она была здесь. Но она уже съедена.

– Мной? – ужаснулся я.

– Нет, – рассмеялся горец, пальцы его ловко справлялись с множеством нитей. Колокольчики пели. Шапки танцевали. – Её внутренним волком. Она сама себе волк.

– Я ещё нет? – торопливо спросил я.

– Ещё нет, – по-доброму усмехнулся он.

– Я всё-таки хотел бы найти её, – признался я, удивляясь своей искренности с ним.

– Не смотри волку в глаза.

Я кивнул и отправился дальше по коридору, слыша где-то вдалеке звон колокольчиков – это души не прекращают свой танец жизни, перерождаясь до тех пор, пока их обошли волчьи клыки. Из следующего открытого дверного проёма лился тёплый свет от настольной лампы. Я остановился напротив входа и обозрел квадратную комнату. В центре неё стоял письменный стол из красного дерева, настольная лампа потрескивала, сам стол, как и пространство вокруг него, засыпали листы бумаги. В центре стола громоздилась винтажная немецкая пишущая машинка. Она, похожая на жука, словно готовилась расправить надкрыльники и улететь в открытое окно. Ставня со стеклом ёрзала туда-сюда, скрипя, и стукалась рамой о край проёма. Эта печальная комната, покинутая каким-то Уильямом Ли, терзала мои внутренние струны.

– Писатель погиб, – прошелестел жук-машинка. – Он так и не смог выстроить концепцию и смысл своего произведения… и от того… выбросился из окна, – печально финализировал жук.

– Он не успел дописать? – спросил я, войдя и разглядывая листы на полу. Я присел, взяв одну страницу в руки.

– Дописал, – протрещал жук.

– Тогда откуда ты знаешь, что он потерял концепцию и смысл?

– Никто не прочёл или никто не понял.

– Может, и не старался? – язвительно спросил я, твёрдо решив собрать рукопись. – Можно я заберу?

– Забери.

Я ползал по паркетному полу и собирал неподатливые листки, с пометками на полях и покрытые печатными буквами. Я залез под стол, нашёл парочку, которые отлетели и прилипли к плинтусу у стены, собрал оставшиеся с письменного стола и выдернул последний лист из-под кривых ножек жука. Листы скомпоновались в более-менее ровную стопку. В ящике стола я даже нашёл папку, для которой они будто были специально созданы, бережно сложил их и водрузил на стол.

– Я вернусь за ней на обратном пути, мне положить некуда.

Жук скрипуче хихикнул.

– Я не забуду.

– Вернусь, – ехидно проскрипел он и сложил хитиновые крылья.

Я покинул комнату, думая, как это несправедливо, замечать людей только после смерти. И вот сразу слава, почести, памятники, добрые слова. Людей надо любить, пока они живы. После – остаётся лишь прах. Я припомнил разговор с унылым демоном-пропойцей в одной из московских рюмочных. Он ведь был прав тогда. Пока ты не взошёл на Голгофу, ты лишь обычный человек, возможно, сумасшедший. Хочешь стать «героем своего времени» – дай себя распять. И даже Голгофа преобразиться после этого своевременного самопожертвования. Просто скала станет святыней. Смешные люди. Они хотят крови. Харакири приравнивается к чести, самоубийство приносит славу, насильственная смерть наградит титулом великомученика. С роем мыслей я продвигался всё дальше по коридору, пока не заметил чёрную занавеску, отгораживающую меня от непознанной комнаты. Я отодвинул ткань рукой и заглянул внутрь. Слишком темно, окна занавешены. Я зашёл в помещение и резким движением отдёрнул плотную штору. Свет хлынул внутрь, раскрасив стены в тёмно-синий, насыщенный цвет фиалок и гиацинтов. Я одновременно восхитился и вздрогнул, потому что ощутил, что нахожусь в комнате не один. Я развернулся вокруг своей оси. Освещённая светом, у стены, сидела на скамье монахиня. Рядом с ней лежал древний фолиант. Монахиня в белом изогнулась кошкой и поднялась, а белые одежды тяжело упали на плиточный пол. Остался лишь головной убор и воротник, неприкрывающий грудь, тело же её, библейски нагое, она выставила напоказ, наслаждаясь тем, что я лицезрею перед собой.

– Подойди, – томно процедила она.

– Мне… отчего-то не хочется, – признался я.

– Потому что я монахиня? Ты… думаешь, монахи – не люди?

– Не поэтому…

– Так почему же? – она была настойчива, переминаясь с ноги на ногу и демонстрируя все возможные позы Венер, известных в мировой живописи.

– Что это за книга у тебя? – я попытался отвлечь её внимание на единственную зацепку – фолиант, покоящийся на скамье.

– Гримуар папы Гонория.

– Христианин баловался и взывал к демонам? – рассмеялся я, подняв брови.

– Повелевал и управлял Князем Тьмы и его ангелами, – лукаво улыбнулась она.

Я присвистнул.

– Недурственно.

– Хочешь?

– Управлять? – переспросил я и тут же ответил, – нет, мне бы с собой управиться. А ты отчего ж не пользуешься? Ценный манускрипт ведь.

Она наморщила нос.

– Женщинам нельзя. Он не открывается для меня. Бесполезно. А ты бы… мог…

– Спасибо, воздержусь. Боюсь, от гримуара Гонория передаётся гонорея, – пошутил я и, решив, что разговор окончен, быстро вышел обратно в узкий коридор.

Красный свет исходил из открытой комнаты в самом конце. Я решительно двинулся туда. Я сделал шаг внутрь дверного проёма, оказавшись в правом углу вытянутой прямоугольной комнаты. Вдоль длинной стены висело холщёвое отбеленное полотно, на котором читался искусный узор из реалистичных портретов, вышитых одной лишь ярко-алой ниткой. Большущий кроваво-красный клубок валялся неподалёку, он доставал мне до бедра, а на расстоянии пары шагов увлечённо сучила лапами гигантская арахнида – фантастически мохнатая и неимоверно красивая с точки зрения паукообразных, я полагаю. Её пушистое чёрное тело, сплошь покрытое щетинками, имело ярко-красные вставки. Особенно выделялся красный треугольник на переднем крае её карапакса. Она, удивительным образом, не заметила меня, настолько увлечена была творческим процессом. Я успел разглядеть её массивную головогрудь и брюшко с двумя паутинными бородавками на конце. Я шевельнулся, и она резко развернулась в мою сторону. Боковые глаза уловили моё движение. Она уставилась на меня четырьмя глазами, средняя пара глаз, чуть крупнее, придавала выражению её морды некоторую печальную наивность. Крючья-хелицеры задвигались вверх-вниз. Педипальпы с когтями на концах устремились ко мне.

– Какое право ты имеешь входить в святую святых? – щёлкая хелицерами, прошипела она, направив коготь к моему лицу.

– Я ищу рыжую девушку, – проговорил я, пятясь.

Паучиха оказалась вспыльчивой особой.

– Дрянной невоспитанный мальчишка! – защёлкала она.

– Так видела или нет? – напористо выпалил я.

– Ты смеешь отвлекать меня! – негодовала она. – Я тку здесь судьбы, я могу изменить всё, как захочу, и приходит какой-то, никому неизвестный мальчишка и смеет приказывать мне! Сейчас вот возьму да найду твою нить, она не ускользнёт от меня, и…

Она метнулась к полотну, подняв в воздух переднюю пару ног с когтями, которыми только что угрожала мне. Опасность скользнула тенью по коридору за моей спиной. Инстинкты выживания включились непроизвольно. Лава снова закипала под кожей, вспучивая и материализуя роговую броню на коже. Ладонь пронзила жгучая боль, и я почувствовал в руке тонкий клинок, сотканный из клубящейся тьмы, в которой яркими всполохами мерцал алый огонь. Я проскочил к арахниде, возник между ней и полотном, приставив мерцающее остриё к её крупному глазу.

– А если я выколю тебе глаза? Все до одного? Ты уже ведь не сможешь ткать, правда?

Лицо моё исказила сардоническая ухмылка. Роговые пластины на подбородке шевельнулись. В чёрных бездонных глазах ткачихи судеб отразились мои глаза. Зрачки бушевали пламенем, а радужка стала такой же чёрной и бездонной, как и у арахниды.

– Кто ты? – пятилась она, беспокойно перебирая двумя парами задних ног. Страх сочился из неё, как алая паутина. Я впитывал его порами трансформированной кожи. Он питал меня, сильнее разжигая горнила.

– Это хороший вопрос, – гнев влился в мою левую руку, она быстро покрылась тёмно-красной чешуёй, ногти удлинились и ороговели, чёрная энергия трещала на кончиках пальцев.

– Остановись, остановись же! – заскрежетала она.

Я заметил боковым зрением, как комнату наводняли пауки размером с кошку. Её дети – понял я. Они неслись со всех ног по стенам, по потолку. Огромное количество бездонных глаз уставилось на меня. Я замер. С огромным трудом я подавлял чёрную ярость, погасил бушующее пламя. Пауки остановились. Они ждали чего-то. Тонкий клинок растворился, втянулся обратно в ладонь. Я отпрянул от арахниды, тряхнув волосами, с которых посыпался на пол чёрный пепел.

– Это перебор. Чёрт… – я схватился за голову, ощупывая выступающие на лбу наросты. Они медленно рассасывались. Я приходил в себя.

Арахнида, кажется, успокоилась. Она изучала меня своими таинственными глазами и сказала:

– Я знаю, что надо делать. Тебя надо освободить. Ты… должен сам решить свою судьбу. Ты ведь мог бы убить меня, но не стал. Я сделаю тебе подарок.

Она развернулась к полотну и зашарила в хитрых переплетениях нитей. Нашла. Подняв вверх правую педипальпу с когтём на конце, отсекла алую нитку, не уронила её, а протянула мне. Я осторожно взял её и положил на ладонь, рассматривая.

– Твоя судьба. Теперь она не предрешена. Теперь всё зависит от тебя, – проговорила она.

– Не думаю, что достоин такого жеста, – признался я, – но постараюсь не просрать такой шанс.

– Кое-что ты уже не сможешь изменить, – пояснила она, – рыжая ненавидит тебя…

Мне было неприятно слышать это, но ненависть и любовь – текучие субстанции. Кто знает, возможно, всё изменится.

– Не надейся на это. По сценарию ты не выйдешь завтра из особняка. Но я дала тебе шанс.

Лучше бы она не говорила мне лишнего. Мне стало бы проще принимать решения. Я кивнул и крепче сжал алую нить в руке. Пауки расступились, освобождая мне путь. Они провожали меня множеством взглядов. Я медленно преодолевал узкий коридор коммуналки, вспомнил о книге писателя-самоубийцы, забрал её, сунув папку подмышку, спустился по лестнице вниз, прошёл затхлыми залами с запахом побелки и вышел на улицу, щурясь от хлынувшего под веки света.