Текст книги "Месс-менд. Роман"

Автор книги: Мариэтта Шагинян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 51 страниц)

25. АРЕСТ ДАМЫ ИЗ ПОМЕРАНИИ

Духота и жара, установившиеся над Зузелем, имели одно радикальное следствие: убийца Франциска Вейнтропфена, до сих пор искусственно подмораживаемый не хуже, чем в ледяном кругу Дантова ада, согрелся и провонял. Барометрическое давление было слишком для него сильно.

Было объявлено поэтому, что морг закрывается в двенадцать часов дня, после чего неопознанный труп убийцы предадут земле. Незачем писать, что вся уважающая себя зузельская публика, аккуратно посещавшая похороны, пожары, судебные процессы и железнодорожные проводы, с корзинкой провизии и бутылкой кипяченого молока, что вся эта часть Зузеля ринулась в морг целой лавиной.

Провонявший убийца с пятнами разложения на щеках был по-прежнему вознесен на столе. Десять отборных инвалидов, из отравленных газами, стояли вокруг его ложа. Почетная публика расположилась по чину и званию, здороваясь друг с дружкой и обмениваясь впечатлениями дня. Полицейскии агент зевал в углу безо всякой надежды на профессиональную работу.

Как вдруг в залу ворвалась никому не известная пожилая дама с синей вуалью на лице и допотопным лорнетом в руках и тотчас же начала работать локтями, точь-в-точь как рыбы жабрами. Она двигала ими до тех пор, покуда негодующая толпа не приняла ее в свои недра, сопровождая этот невольный акт внедрения примечаниями вроде «старой нахалки», «африканского верблюда» и «воровской отмычки».

Пожилая дама принимала это без всякой обидчивости и продолжала работать жабрами, покуда не очутилась у самого ложа убийцы.

Но тут лицо ее странно перекосилось под вуалькой, лорнетка повалилась вниз, руки судорожно вцепились в мертвеца, а из горла ее вырвался вопль до такой степени странный, что ни один профессор рефлексологии не мог бы определить его корни.

Это был вопль торжества. И вместе с тем это был вопль отчаяния. Вслед за ним дама резко, отчетливо, победоносно расхохоталась. И тотчас же испустила рыдание, преисполненное дикой скорби. Когда же голосовые средства ее были исчерпаны, она перекувырнулась на пол и заколотила ногами в воздухе, точь-в-точь как автомобиль с перевернутыми колесами.

Публика давно уже шарахнулась от нее в сторону. Жандармы и инвалиды окружили ее тесным кольцом. Запыхавшийся Дубиндус шептал на ухо полицейскому агенту вне себя от гордости:

– Да, да, коллега! Это убийца! Переоделся женщиной. Ловлю его от самой Померании. Ухлопал уйму собственных средств! Арестуйте его! Я подам по начальству подробнейший рапорт!

– Сударыня, вы опознали убийцу? – спросил агент, энергично тряся кричащую женщину. – Я обязан допросить вас!

– Нет, нет, я не узнала его, – вопила старуха резким голосом, – о боже, тысяча марок! Дайте мне капель, я жертва иронии судьбы, жертва, жертва!

Ничего, кроме этих слов, сменяемых пароксизмами горя и торжества, от нее нельзя было добиться. Тогда жандармы подхватили ее под мышки и энергично вытащили на улицу, где уже поджидала полицейская карета. Зрелище это, действовавшее на каждого арестованного, как холодная вода, по-видимому, понравилось переодетому преступнику. По крайней мере вопли его утихли, и он самым деловым тоном осведомился, где его извозчик.

– Тут, – угрюмо откликнулся извозчик, подъезжая к дверям.

– Возьмите с него мои вещи и переложите в карету! – приказал преступник, сверкая глазами. – Я арестована. Арестованные ни за что не платят. Арестованные, как и пьяные, доставляются в полицейские участки без уплаты за провоз.

Это была сущая правда, и извозчик с проклятием швырнул вещи наземь.

– Коли хотите знать, старая виселица с перекладиной вместо рта, – произнес он злобно, – коли хотите знать, что мне обидно, так это я вам скажу без утайки: мне обидно, что приходится жалеть о вашем аресте!

С этими горькими словами он отъехал в сторону. Преступника усадили в карету вместе с двумя жандармами и медленно тронулись в путь, окруженные огромной толпой.

– Талантлив, собака, ах, как талантлив! – шептал Дурке Дубиндусу, пока они шествовали вслед карете. – Выдержка, тренировка, актерский пошиб. Теперь вы понимаете, херр Дубиндус, почему вашего кошелька еле хватило на всю операцию? Удивительно, право, как он не заставил нас положить в дело три таких кошелька!

26. ОБЫСК В ТЮРЬМЕ

Доставленный в тюрьму преступник уселся на своих вещах с клеймом «Померания», охватил колени руками и стал качаться из стороны в сторону с переменным выражением высшего триумфа и самой черной скорби. Так именно застали его тюремный надзиратель, агент и дюжая баба в чепце, пришедшие в камеру.

– Сперва обыщите вещи и сдайте их сторожу, – проворчал агент, садясь на табуретку, – потом сорвите с него парик. Ты, Анна, помоги спутать эти самые дамские бахромки, черт бы их побрал. Ну и мужчина! Да я бы не напялил на себя женскую канитель даже для того, чтоб пробраться ночью в католический монастырь.

Пока он давал волю своему красноречию, заменявшему ему менее дешевое удовольствие курения, надзиратель и Анна приступили к обыску. В розовом портпледе оказались подушка, одеяло, ночная кофта и клизма. В чемодане – белье, фуфайка, набрюшник и еще одна клизма. Агент недоверчиво покачал головой на это в высшей степени подозрительное обстоятельство.

– Сорвите с него парик! – проворчал он сердито.

Надзиратель и Анна подступили к качающейся даме. Анна крепко схватила ее за шляпку и сорвала шляпку. Потом, не слушая криков преступника, она еще крепче вцепилась в седую прическу, рванула ее и ничего не сорвала. Седые космы рассыпались во все стороны вокруг старческой головы – это были настоящие волосы.

– Гм! – протянул агент.

– Звери! – подбоченилась Анна, – с чего это вы заставляете меня рвать бабушку за волосы? У меня у самой бабка есть. Подите вы к шуту!

Между тем бабушка, мало вникая в то, что с ней происходит, простоволосая, растрепанная, охрипшая от крика, снова забегала по камере, ломая руки и бормоча:

– Тысяча марок, о-о-о! Тысяча золотых марок! Насмешка… Нестерпимая насмешка! Пусть мне дадут капли. Пусть дадут мне сюда доброго, хорошего пастора! Я должна понять свое положение!

Полицейский агент, выйдя к Дубиндусу, дожидавшемуся вместе с Дурке в приемной, насмешливо пожал плечами:

– Боюсь я, коллега, что вы могли бы потратить свои денежки на доставку чего-нибудь почище этой дамочки. Она такой же мужчина, как мы с вами женщины. Грим с нее не смоешь даже серной кислотой. Это обыкновенная старуха лет за шестьдесят.

Дубиндус разинул рот и поворотился к Дурке. Но тот подмигивал, дергался, делал так и этак носом и глазами до тех пор, покуда Дубиндус не увидел стоящего в дверях нового посетителя тюрьмы.

Очкастое, небольшое существо в широкой одежде, похожей на дамское кимоно, вошло в комнату. На голове его тюбетейка, щека повязана пунцовым платком, подбородок заклеен английским пластырем, черные стекла очков покрывают глаза. Руки в черных шелковых перчатках протянулись к полицейскому агенту с повелительным жестом. Черные стекла очков взглянули на Дубиндуса и Дурке уничтожающе.

– Карл Крамер! – вырвалось у Дубиндуса.

Это был следователь Карл Крамер, вслед за ним вошел и его новый секретарь, идеально одетый, вылощенный, выхоленный, вытянутый молодой человек.

– Здравствуйте, здравствуйте, господа! – рассыпался он медовым тоном. – Мы только что узнали о произведенном аресте над трупом убийцы моего несчастного предшественника. Херр Крамер крайне доволен этим обстоятельством. Он берет на себя следствие. Вот распоряжение, по которому ни одна живая душа, кроме него самого, не должна допускаться к задержанному.

– Старуха просит к себе пастора, – протянул полицейский агент, не очень-то довольный отнятием у него следствия. – Это самая паршивая старуха третьего сорта, если кому угодно знать мое мнение.

Секретарь медово улыбнулся.

– У херра Крамера, любезный господин агент, мнение как раз обратное. Херр Крамер считает, что мы имеем перед собой величайшего преступника. Он боится больше всего самоубийства со стороны задержанного. Надо лишить его всякой возможности покончить с собой. Что касается херра Дубиндуса, доставившего преступника в Зузель, то херр Крамер (здесь секретарь очаровательно повернулся на каблуках в сторону Дубиндуса и Дурке), то херр Крамер немедленно представит его к награде и полному восстановлению в правах.

С этими словами секретарь положил на стол официальную бумажку, подхватил своего безголосого патрона под руку и с большой предупредительностью вывел его из тюрьмы.

Агент, Дубиндус и Дурке посмотрели друг на друга, как три собаки, которым брошена одна-единственная кость.

«Я буду восстановлен в правах и получу награду!» – пронеслось в голове Дубиндуса.

«Он будет восстановлен и награжден за то, что я сделал в поте лица!» – подумал Дурке.

«Его восстановят, а меня, значит, побоку!» – сделал выводы новый полицейский агент.

Вполне понятно поэтому, что все трое вышли из тюрьмы гуськом, а выйдя, тотчас же разошлись в разные стороны, чтоб не видеть друг друга вплоть до той удобной, счастливой и, по всей вероятности, загробной минуты, когда можно будет встретиться в полное свое удовольствие – с дубинкой, плеткой, палкой и чем-нибудь в этом роде. К чести Дубиндуса надо, впрочем, сознаться, что мысли и надежды эти принадлежали только двум его коллегам, что же касается его самого, то он предпочел бы не встречаться с ними ни в этом, ни в том мире.

Начальник тюрьмы между тем прочитал официальную бумагу и дал немедленное распоряжение:

– Пойманную преступницу, отказывающуюся себя назвать, поместить в изоляционную камеру. Отнять от нее все, что могло бы повести к самоубийству. Давать ей пить только дистиллированную воду в кружке, которая будет прислана в тюрьму самим следователем. Не пускать к ней никого, в том числе пастора и дежурных сторожей, даже если б она звала их во весь голос.

27. НЕОТПРАВЛЕННОЕ ПИСЬМО ГРЭС

Дурацкое положение!

Если б я еще могла рассказать о нем кому-нибудь или в крайнем случае сорвать злобу. Но мисс Клэр Вессон, моя закадычная подруга, провалилась сквозь землю после процесса ее отца, а мой собственный отец, сенатор Нотэбит, страшно боится, как бы Вестингауз не сделал из меня передаточного векселя с доставкой обратно. Это удивительно, как мужчины любят сбывать женщин под видом любви к ним. Папа положительно сбыл меня банкиру Вестингаузу, воспользовавшись первой же рассеянной минутой в моей жизни. Банкир Вестингауз сбыл меня виконту Монморанси, а тот мысленно сбывает меня ежесекундно своему лакею Полю. Неужели это зависит от капитализма и есть вредное влияние денежного хозяйства? Итак, мне не с кем переписываться. На столе сидит кот. Кот! Я буду писать тебе письма. Ты должен понять, что иметь мужа, иметь вдобавок единственного, первого и последнего (ибо я начинаю думать, что в условиях денежного хозяйства женщина не больше, чем передаточный вексель), иметь первого и последнего, говорю я тебе, мужа и не знать, как его зовут, где он живет, кто он такой, помнит ли он тебя, встречу ли я его когда-нибудь в жизни, – это ужасно. Кот, ты должен вникнуть до самого хвоста в безвыходность моего положения.

Экономические книги пишут, что надо полагаться на разум и анализировать явления. До сих пор я никогда не анализировала, разве что у портнихи, но с сегодняшнего дня я начинаю. Посмотрим, из чего состоит данное явление (то есть мой муж).

Подведем итоги. Мне известны четыре пункта и неизвестны шесть. Если б ты, Кот, учил арифметику в Бостонском пансионе для молодых девиц, где я покончила с наградой со всеми науками, кроме экономических, то ты сразу же сообразил бы, что анализ не в мою пользу. Но ты забываешь, что, кроме арифметики, есть математика. Я беру карандаш и прибавляю к первому столбцу:

Теперь у меня семь пунктов против шести, и всякая экономика скажет тебе, что с этим можно начать дело.

Я принадлежу к эксплуататорскому классу. Мой муж, по всей вероятности, – к рабочему классу. Я его эксплуатирую. Он меня ненавидит. Это понятно, как дважды два. Но вопрос: можно ли выйти из класса, если в нем нет ни окон, ни дверей? Я положительно не хочу оставаться в классе, который он ненавидит. Откуда же мне прикажете выйти?

Кот стал вытягивать лапы и зевать. Ему-то хорошо, когда он лазает по крышам и трубам и даже по моему туалетному столу. Если вы думаете, Кот, что крем Коти принадлежит вам по закону созвучности, то этим вы только испортите себе навеки желудок. Я не могу позволить вам кушать всякую помаду, предназначенную для наружного употребления. Кот! Кот! Научите меня выйти из класса!

На этом месте я ставлю точку.

Сегодня я лицом к лицу столкнулась с моим мужем, – и он был в куртке и кепке, надвинутой на затылок. Он поглядел на меня своими серыми, прищуренными, ненавидящими, сверкающими, милыми глазами, он оттолкнул меня и закричал, что я «женщина чужого класса», обманщица, враг и что он не верит мне ни на полушку, а я расплакалась и убежала, так и не узнав ничего насчет выхода из класса. Значит, он в Зузеле. Он меня ненавидит. Он кричит на меня теми самыми губами, которые… О Кот, если б ты знал, какие у него бедные, милые, трогательные, просящие, детские губы и какой он тихий, когда он в лихорадке. Я вовсе не хочу, чтоб у него всю жизнь была лихорадка, но я добьюсь, чтоб он меня полюбил, хотя бы для этого мне пришлось поджечь свой собственный класс.

Остаюсь, Кот, при твердой решимости продолжать борьбу и больше не пускаться в слезы, потому что это глупо.

Грэс,

не знаю, чья по фамилии.

28. СЕНСАЦИИ МИНИСТРА ШПЕРЛИНГА

Большой особняк министра Шперлинга, одолженный ему в пожизненное пользование его другом, фабрикантом рыболовных удочек, освещен ярким светом. К особняку министра то и дело подлетают экипажи. Из экипажей выходят гости. Министр дает торжественный вечер, на который приглашены только избранные. Чтоб не проник никто из посторонних, вокруг дома стоит целая группа сыщиков, в вестибюле сторожит наряд полиции и постовые жандармы всего района удвоены в числе. Министр Шперлинг должен демонстрировать у себя новейшее химическое открытие, только что сделанное знаменитым химиком Гнейсом и доставившее в руки франко-германской лиги универсальное средство борьбы.

Гости поднимаются по лестнице и переходят в залу. Все партии сегодня в мире: крупнейший аграрий, барон фон Чечевица, известный тем, что поддерживал социалистических депутатов картофелем в голодные годы, находится тут рядом с фабрикантом клея Лурзе. Непримиримый генерал Дюрк беседует с представителем Общества пацифистов. Французский посол ухаживает за немецкой актрисой, а принц Гогенлоэ – за женой французского посла. Банкир Вестингауз шепчется с другом министра Шперлинга, фабрикантом рыболовных удочек, пока его жена, блестяще одетая, побеждает сердца двух химиков и заведующего государственной обороной.

– Мы, сударыня, выведены из терпения! Вопрос о ликвидации преступного Советского Союза – это вопрос двух-трех месяцев! – ораторствовал заведующий обороной.

– Но разве они нас трогают?

Заведующий обороной кашлянул; на него смотрело два прелестных серых глаза.

– У них… гм… грандиозные завоевательные планы. Я дам вам почитать кое-какие издания пацифистского общества. И потом, сударыня, приблизьте ко мне ваше ушко… Между нами говоря, не особенно важно, имеют ли они эти планы или нет. Важно то, что Европа больше не может выносить их в своей среде без вреда для всей цивилизации.

– Значит, это борьба двух классов?

– Если угодно, да.

– Но… я бы хотела знать, можно ли переходить из одного класса в другой?

Заведующий обороной расхохотался от всей души. Она была положительно прелестна.

– Переходить из класса в класс! Вон там стоит херр Андреас Фицкус, фабрикант рыболовных удочек, – он разговаривает с вашим мужем. От него вы можете получить справку, как члены рабочего класса работают на нашу мельницу…

– А мы? – робко настаивала Грэс. – Я хочу знать, можем ли мы работать на их мельницу?

– Не бойтесь, моя дорогая! – рыцарски воскликнул заведующий, найдя своевременным поцеловать ей ручку и перевести стрелку сразу на пять минут, как делают грубые уличные часы с простым механизмом. – Мы никому не позволим работать на их мельницу, даже если найдутся дураки, которые этого захотят.

Вокруг загремели стульями. Гости двинулись в кабинет министра, откуда уже доносились взволнованные голоса. Два молодых химика вынырнули перед Грэс;

– Сударыня, сейчас будут происходить опыты… Если позволите!

Грэс порхнула, просунув ручку в предложенную ей руку. Они вошли вслед за другими в кабинет, где были расставлены ряды стульев, а за длинным столом расположился старичок в красной феске с лучистыми морщинами на маленьком, смешном личике и с такими нежными пальцами, точно он делал искусственные цветы, а не химические опыты.

– Доктор Рудольф Гнейс, знаменитый химик, – шепнул Грэс заведующий обороной. Он усадил ее в удобное кресло первого ряда, принес ей афишку, а сам не без грусти откланялся – место его было за председательским столом, рядом с министром, французским послом и генералом Дюрком.

Грэс заглянула в афишку. Там стояло:

– Милостивые государи и государыни, – начал министр Шперлинг, вставая с места и делая обворожительный поклон. – Позвольте мне, хотя я и не химик, если не считать годичного курса лекций, прослушанных мной у профессора Крейцнаха по совету моего дорогого друга Александра Фицкуса, только что получившего чин тайного советника, – поздравим его, господа! (Все встают, аплодисменты) – что, впрочем, совершенно вне всякой связи с его удивительным вниманием ко мне, как главе государства, выразившемся в предоставлении такому бедняку, как я… – о, господа, поблагодарим его! (Аплодисменты) – вот этого самого роскошного дворца… Но что именно хотел я сказать? Да, я не химик, что, впрочем, и не требуется от человека, держащего руль – сперва своей партии, потом своей партии и семейного очага, потом своей партии, семейного очага и государства! (Продолжительные аплодисменты.) Но… и здесь, господа, как и всюду, есть «но». Я пацифист, убежденный, глубочайший и неумолимый противник войн, как и вся моя партия. Я никогда не допущу, пока руль в моих руках, чтоб он… чтоб он забирал бы против течения!! (Браво. Бурные аплодисменты.) И если на нас идут несметные полчища предателей и разрушителей цивилизации, то мы не смеем дать себя уничтожить. Вот причина, по которой мы идем навстречу нашим недавним противникам (овации французскому послу), и вот причина, почему доктор Рудольф Гнейс по специальному моему указанию изобрел пора-зи-тельное средство!..

Министр Шперлинг махнул в воздухе ручкой с таким видом, как если б он прощал все грехи ближнего своего, и мягко упал в кресло.

29. ОПЫТЫ ДОКТОРА ГНЕЙСА

Доктор Рудольф Гнейс позвонил в колокольчик. Вошел дюжий парень с угрюмым выражением лица. Это был Зильке. Он держал в руках хрустальную чашу с густым красным сиропом и поставил ее перед химиком.

– В этой чаше новый элемент, обозначенный нами пока буквою Э, – произнес химик приятным тихим голосом. – Где он найден, хранится государством в тайне. Главное его свойство – это способность не открывать своего присутствия никаким признаком, доступным нашим средствам анализа. Это, можно сказать, элемент-невидимка. Если вы капнете одну его каплю в сплав, вы этим достигнете поразительных результатов. Но если враги ваши разложат тот же металл при помощи любых средств, они не смогут найти в нем присутствие этого чудодейственного элемента.

Доктор Гнейс отодвинул чашу, засучил рукава и снова позвонил в колокольчик. Зильке, вместе с высоким старым швейцаром в галунах и ливрее, внес большую доску из горного хрусталя и положил ее на подставку в глубине эстрады. Старый швейцар, тряся седыми бакенбардами и поблескивая серебряными очками, достал из ящика очаровательную маленькую пушку и поставил ее на доску. Потом он вынул полукруг стальной чешуйчатой брони и поставил его на большом расстоянии от пушки.

Гнейс указал на белый крест, отмечавший пушку, и желтый крест, отмечавший броню.

– Перед вами пушка с ядрами, сделанными при участии элемента Э. Бронированная поверхность, наоборот, из обыкновенной стали. Теперь будет выстрел… Взгляните!

Игрушечная пушка выстрелила рукой седовласого швейцара. От бронированной поверхности не осталось и дюйма. Казалось, она была пожрана страшной судорогой. Серо-пепельные завитки, на которые распался металл, вились и корчились в воздухе, как червячки, сочетаясь и распыляясь. Странное жужжание наполняло комнату.

– Вот каково действие одной капли нашего элемента! – сказал Гнейс бесстрастным голосом. – И если мы напоим им все наши ядра, то на земле не устоит перед ними ни одна металлическая поверхность.

Грэс глядела в оба глаза, как очарованная. Она запаслась кусочком бумаги и карандашом и старательно записывала все, что слышит. Швейцар тем временем убрал пушку и смел хрустальной палочкой трепетавшие остатки сине-серого пепла. Потом достал новую пушку и новый бронированный полукруг. На этот раз на пушке был желтый крест, а на броне белый.

– Взгляните на обратную комбинацию! – заговорил доктор. – Здесь пушка и ядра обыкновенные, броня же с вкраплением элемента Э. Представим себе, что враг обстреливает наш броненосец. Взгляните!

Снова выстрел. На этот раз ядро, как горошина, отскочив от брони, упало на доску и подверглось странной деформации. Оно распалось на сотни пепельных ниточек, корчившихся и содрогавшихся в воздухе, осыпаясь серо-синим пеплом.

– Превосходно! – на всю залу произнес генерал Дюрк, – Доктор Гнейс, мы озолотим вас. Знаете ли вы, что даете вы нам в руки?!

– Еще не все! – улыбнулся химик. – Минута терпенья. Прошу публику отодвинуться подальше. Зильке, раздай маски.

Зильке пошел в публику с ворохом противогазных масок. Швейцар внес на эстраду стеклянную кабину на колесиках вышиной в человеческий рост. В ней сидела маленькая грустная обезьяна, обнявшая себя своим собственным хвостом. При виде публики в масках она заморгала и оскалилась.

– В этой кабине воздуху на час. Она закупорена. Я подвергну обезьяну сперва действию обыкновенных сортов ядовитого газа и попрошу моих молодых коллег приводить ее в себя соответствующими противогазами. Потом я соединю те же самые газы с частицей элемента Э, приведенной в газообразное состояние, и попрошу моих коллег спасти обезьяну.

Из залы на эстраду поднялись два химика и присели возле старого Гнейса. Тот улыбнулся обезьяне грустной улыбкой, взял шприц и сквозь герметическую закупорку впустил в стеклянную кабину струю ядовитого газа. Обезьяна посмотрела вокруг, принюхалась, потом сунула голову между колен и дрогнула хвостом. Через секунду она вскочила и забегала. Еще через секунду язык выпал у нее изо рта, и слезы посыпались по ее личику. Она чихала, плевалась, плакала. Она исходила слюнями. Она терла обеими лапами по лицу, кувыркалась, подпрыгивала, пока не забилась в угол и не оцепенела.

Тотчас же швейцар приподнял герметическую закупорку. Молодой химик, хлопотавший со шприцем, поднял его вверх: Антигаз! Шприц ввели в отверстие, – обезьяна медленно ожила. Тусклые, заплаканные глаза ее поднялись. Она встала во весь рост и принюхивалась к идущей сверху струйке.

– Я не знаю, стоит ли пробовать другие соединения, как написано в афишке, – решительно произнес доктор Гнейс. – Ведь все равно демонстрация нашего элемента может быть произведена только в единственном числе! Молодые мои коллеги скажут вам, господа, что на земле до сих пор все было относительно. Когда изобрели порох, думали, что пришла смерть человечеству, однако же, можно сказать, только пороху мы обязаны тем, что у нас есть хирургия, эта единственно могучая отрасль в медицине. Сейчас вы думаете, что мы стоим перед уничтожением человечества, раз изобретено такое средство убийства, как ядовитый газ. Но нет и не может быть ни одного ядовитого газа, у которого не было бы своего антипода-противогаза! В поисках защиты человечество поднимет химию на небывалую высоту, и кто знает? Может быть, наступит минута, когда окуриванием и газовыми ваннами мы будем лечить не только отравленных, но и тысячи болезней, считающихся неисцелимыми. Не пугайтесь поэтому ничего, идущего от человека! Он носит в себе двойную природу. Он – диалектик… И, создавая минус, он тотчас же покрывает его плюсом!

Помолчав и взглянув на уже оправившуюся обезьяну, отдыхавшую в углу клетки, Гнейс закончил:

– Безнадежней обстоит дело в нашем случае. Этот элемент опрокидывает доступное человеческому опыту поле сознания, – кто знает на какой промежуток времени? Взгляните, господа, – в этой трубке из горного хрусталя собраны атомы нашего элемента, приведенною в газообразное состояние, и я вкапаю их в тот же самый газ, действие которого вы только что наблюдали. Зильке, приготовь обезьяну!

Зильке бросил обезьяне какую-то игрушку, она поднесла ее к носу, и в ту же секунду Гнейс впустил шприц с новой струей. Зала вскрикнула в ужасе. Несчастная обезьяна лопнула с внезапным треском, как если б она была пузырем. Складки ее кожи не хотели успокоиться и ходили по клетке, вздымаясь. Внутренности, шипя, лезли вверх. Не прошло и минуты, как все обратилось в пепел.

– Ну, господа, ваши противогазы, – спокойно обратился доктор к химикам.

Те стояли безмолвно.

– Еще последний опыт! Я попрошу вас, коллеги, открыть присутствие нашего элемента в этом газе, свойства которого вами изучены. Вот еще немного здесь, в шприце. – Он протянул им шприц. Едва дотрагиваясь до него, химики, с помертвелыми лицами, занялись своим страшным исследованием. Зажжены лампочки. Горит синее пламя. Трубки передают разложившиеся струйки в хрустальные реторты. Одна за другой проверяются жидкости – ничего, нигде! Присутствие элемента уничтожено разложением. Оно невидимо. Его нельзя поймать ни за какой хвост.

– Удивительно! – произнесли оба химика, взглянув друг на друга. – Поистине, мы стоим перед новой эрой. Надо реорганизовать всю экспериментальную химию!