Текст книги "Месс-менд. Роман"

Автор книги: Мариэтта Шагинян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 51 страниц)

29. ЯНКИ В ПЕТРОГРАДЕ

Вместо вздорной и упрямой женщины, преисполненной всех пороков, перед Василовым стояла красавица. Она взглянула на него, запнулась и протянула ему ледяные пальчики.

Люди в военных фуражках довели их до автомобиля, усадили, один вскочил рядом с шофером, другие приветственно подняли руки, и автомобиль помчался по Петрограду.

Василов растерянно наблюдал за своей женой. Он с наслаждением уцепился бы мыслью за какой-нибудь из ее изъянов, чтобы расшевелить свою ненависть. Но Катя Ивановна была возмутительно хороша собой, возмутительно совершенна. Каждое движение ее было полно грации, голос походил на мурлыканье флейты; она не говорила и не делала ничего неуместного, ничего такого, что оправдало бы его презрение.

Между тем вокруг них летели величественные улицы Петрограда. Они ничуть не походили на фотографии в уличных нью-йоркских листках. Дома-дворцы стояли рядами, отражаясь в зеленой воде каналов. Тысячи автомобилей и мотоциклетов сновали взад и вперед, по каналам бежали моторные лодочки, магазины были открыты, витрины полны товаров, и пешеходы сновали мимо них с ужасающей быстротой. Не успели Василов с женой отвести глаза друг от друга, как уже заметили эту несообразность, и оба воскликнули, обращаясь к своему спутнику:

– Дорогой сэр… то есть товарищ!

Человек в военной куртке весело улыбнулся:

– Меня зовут Евгений Барфус, я профессор шагистики нашего Первого университета практической экономии.

– Товарищ Барфус, почему эти люди так быстро шагают?

– Вопрос по моей специальности! – ответил Барфус. – Мы бы давно погибли, дорогие товарищи, если бы не пустили в ход несколько изобретений. Видите вы там это красное здание?

Они проносились сейчас по обширной площади, на которой возвышалось, окруженное великолепной колоннадой, огромное красное здание. Василов с женой посмотрели, куда им указал спутник.

– Это Университет практической экономии, – продолжал Барфус, – здесь мы учим целые кадры людей, как возродить нашу страну без помощи иностранного капитала, без техники, денег, нужного материала, срочно, в боевом порядке. Мы воспользовались для этого теорией относительности Эйнштейна.

– Но каким же образом? – воскликнул изумленный Василов.

– Путем ее дополнения. Мы установили теснейшее взаимоотношение между избыванием времени и пространства. Мы открыли его цифровой закон. Мы создали циркуль, отмечающий угол времени, – измерительный прибор для движения в пространстве. Это дало нам возможность колоссально экономить время и силы и ускорить темпы во всех областях.

Не успел Василов как следует сообразить, что за странное изобретение делает петроградцев быстроногими, как внимание его остановилось на другом. Они мчались сейчас по гранитному берегу бурной Мойки, катившей свои волны через весь город. Справа и слева от нее высились странные пирамиды, украшенные наверху огромными фарфоровыми чашками, что делало их похожими на подсвечники. От пирамидок над всем городом протягивалась сеть бесконечных проволок.

– Что это такое? – вырвалось у Василова.

– Это электроприемники колоссальной мощности, – ответил товарищ Барфус, – вы видите здесь нашу гордость. Благодаря этим приемникам мы можем в одно мгновение наэлектризовать все пространство над городом на высоте более чем тысячи метров, что делает нас недоступными для неприятельского воздушного флота. Когда до нас дошли сведения об изобретении французами ядовитого вещества, мы занялись в свою очередь техникой. Но цель наша – не нападение, а защита. Мы электрифицировали огромные воздушные пространства над всеми нашими городами и производственными центрами. Мы укрепили границы тысячью электрических батарей, благодаря чему можем отразить любую армию с помощью одного только монтера нашей петроградской центральной аэроэлектростанции.

Василов почувствовал себя на минуту Артуром Рокфеллером:

– Да! – вырвалось у него не без восторга. – Вы тут, в России, не дремлете. Но скажите же, чем может бьть вам полезен такой простой, средний инженер, как я?

По лицу Барфуса скользнула усмешка:

– Дорогой товарищ Василов, вы нужны нам более, чем кто бы то ни было, потому что, видите ли…

Он наклонился к самому уху Василова и докончил, улыбнувшись:

– Потому что у нас почти нет средних людей. Эпоха предъявила к нам сверхчеловеческие требования, и каждый из нас перестал быть средним человеком. А кто не перестал, тот умер. Вы понимаете теперь, что для нас вы – желанный гость!

Василов прикусил себе губу не без оскорбленного самолюбия. В эту минуту автомобиль затормозил перед роскошным дворцом на Мойке-стрит. Товарищ Барфус протянул ему руку и сказал:

– Вам отведена комната в этом доме. Отдохните. Через два часа вам подадут мотоциклет для первой поездки на завод.

Шофер сложил на землю оба чемодана, и Василов рассеянно поднял тот и другой. Они вошли в подъезд, поднялись по лестнице и, сопровождаемые указаниями всех встреченных, достигли наконец своей комнаты. Это была очень уютная спальня с двумя кроватями, печкой в углу, двумя письменными столиками, двумя книжными шкафами, двумя окнами и двумя надписями на двух стенах:

«Береги время! Записывайся в Лигу времени!»

– Удивительная страна, – пробормотал Василов, ставя чемоданы на пол.

– Поразительная страна! – шепнула Катя Ивановна. Они взглянули друг на друга и вдруг вспомнили, что за весь этот час ни разу не подумали ни о себе, ни о мести, приведшей их сюда.

30. МУЖ, ЖЕНА И СОБАКА

Катя Ивановна вспыхнула, поймав себя на этой мысли. Василов вспыхнул по той же причине. Он раздражительно швырнул шляпу на одну из кроватей, сел и произнес:

– После вашего поведения в Нью-Йорке, Кэт, я полагаю, вы не имеете никаких претензий на мою любезность!

Катя Ивановна молчала, повернувшись к нему спиной.

– Я должен предупредить вас, – отчаянно продолжал Василов, – что морская болезнь резко повлияла на меня. Я сел на пароход одним человеком, а покинул его другим…

– О, да! – едва вырвалось у молодой женщины.

– Что такое вы бормочете? – смутился Василов. – Вы должны раз навсегда понять меня. Я не могу отказать вам в товарищеском внимании, но я мертв для всего другого. Я приехал сюда, чтобы работать и… я убедительно прошу вас, дорогая Кэт, оставить меня в покое!

Он облегченно вздохнул, осмотрелся и, заметив в углу хорошенькую китайскую ширму, вытащил ее на середину комнаты:

– Мы с вами дружески поделим территорию. Вот та часть комнаты – ваша. Берите себе ту кровать, ту стену, тот письменный стол и тот плакат, одним словом, все, что по ту сторону границы, и располагайтесь как вам угодно. Я буду, в свою очередь, совершенно свободен!

Он расставил ширму, загородив свой угол от взоров Кати Ивановны, сбросил пиджак и с наслаждением растянулся на кровати.

«Я сократил ее с самого начала! – думал он не без самодовольства. – Пусть-ка попробует теперь завести свою музыку. Интересно знать, неужели все эти беллетристы, воспевающие любовь и красивых женщин, действительно искренни? Я почти уверен, что они подогревают себя мыслями о гонораре».

С этим чисто рокфеллеровским выводом он закрыл глаза и приготовился задремать.

Катя Ивановна, покинутая на своей территории, несколько минут была неподвижна. Два крохотных ушка, выглядывавших из-под каштановых локонов, стали пунцовыми. Слова и поведение Рокфеллера были как раз таковы, чтобы пробудить в ее душе всех фурий ненависти. Стиснув зубы, сжав руки в кулаки, она обозрела умственно весь стратегический план, обдуманный еще на пароходе, потом тряхнула локонами, провела рукой по лицу и – переступила через вражескую границу.

Василов услышал легкие шаги, открыл глаза, и в ту же минуту шелковистые пальчики очутились у самой его щеки. Несносная Катя Ивановна сидела на краю его постели, болтала ножками и как ни в чем не бывало безмятежно глядела на него фиалковыми глазами.

– Что вам угодно? – промолвил он нетерпеливо. – Кажется, я был с вами вполне откровенен.

– Да! – ответила она и засмеялась, точнее замурлыкала, как флейта на самой своей нежной ноте. – Но, милый Тони, вы ведь не дождались моего ответа. Вы должны выслушать противную сторону…

«Черт ее побери», – подумал про себя Василов и натянул одеяло до самого подбородка.

– Да, вы должны меня выслушать, – продолжала она, рассеянно водя рукой по его лицу и старательно разглаживая пальчиком каждую морщину на его лбу, – дело в том, что морская болезнь… о, эта проклятая морская болезнь! Она совершенно переродила и меня. Я сама себя не узнаю. Я виновата перед вами, дорогой, я знаю это… Но больше никогда, никогда…

Катя Ивановна смахнула с ресниц жемчужинку и опустила голову прямехонько на грудь растерявшегося Василова.

– Я чувствую себя такой несчастной, Тони! Вы не должны больше бранить меня. И потом… – она запнулась.

Василов лежал, волей-неволей вдыхая аромат ее волос и глядя на розовый кончик ее уха.

«Надо сознаться, – думал он про себя, – что среди зоологических особей, именуемых женщинами, она довольно безобидный экземпляр».

– Я могу сказать вам это совсем на ухо, – продолжала мурлыкать Катя Ивановна, – дайте мне вашу голову.

Она коснулась губами его уха, выждала минуты две, в течение которых он испытывал состояние, мысленно названное им «довольно сносным», и вдруг прошептала:

– Тони, я, кажется, собираюсь подарить вам бэби.

Черт возьми! Если б ему пустили в ухо гальванический ток, Василов не подпрыгнул бы выше, чем сейчас. Он слетел с кровати, швырнул подушку в одну сторону, одеяло – в другую и в бешенстве затопал босыми ногами.

– Это черрт! черрт знает, что такое! – кричал он с совершенно искаженным лицом. – Я отсылаю вас назад, в Нью-Йорк! Я подам в суд! Оставьте меня в покое!

Катя Ивановна побледнела и подняла руки, словно защищаясь от удара. Губки ее сжались, как цветочные лепестки. Она стояла перед ним – олицетворение чистоты, невинности и отчаяния – и глядела на него такими широкими, такими беспомощными глазами, что Василов внезапно замолк, махнул рукой и спасся на другую половину комнаты.

«Что мне делать? – думал он в бешенстве. – Ясно, как день, – это настоящая жена Василова… Она не подозревает ничего… И как она ухитрилась, как ухитрилась, несмотря на все ссоры… Гнусная, легкомысленная, преступная женщина! Любить этого пошлого коммуниста!»

Поток его мыслей делал столь капризные зигзаги, что я был бы, как автор, совершенно сбит с толку, если б это продолжалось долго. К счастью, он резко шагнул к Кате Ивановне и, глядя мимо нее, официальным тоном произнес:

– Я отрицаю, категорически отрицаю, что это мой ребенок! Вы можете делать что хотите. Я умываю руки.

С этими словами он надел башмаки, пиджак, шляпу, посмотрел на часы и вышел, чтобы прогуляться перед домом на Мойка-стрит в ожидании кого-нибудь, кто спас бы его от ненавистного tete-a-tete'a с Катей Ивановной.

Катя Ивановна поглядела ему вслед с жестокой усмешкой. Она была довольна собой. Она имела решительно все причины быть довольной собой. И он, этот жалкий мальчишка с чудаковатым характером, был слаб, растерян, вспыльчив, нетерпелив, неумен, упрям и нервен, как Еремия Рокфеллер. И его было так же легко обернуть вокруг пальца, как старика Вестингауза…

Но довольная собой красавица повела себя с чисто женской непоследовательностью. Вслед за жестокой усмешкой глаза ее сверкнули отчаянием, она подошла к кровати и вдруг упала на подушку, разрыдавшись.

– Тук-тук, царап-царап…

Что за странные звуки у двери? Кто-то тычется в нее тупой мордой, царапает когтями, кусает скобку… Катя Ивановна подняла голову и прислушалась.

– Хав! Ррр! Хав! – раздалось за дверью уже совершенно явственно. Потом еще несколько тупых ударов, царапанье, визг, и дверь распахнулась перед каким-то безобразным огромным комком шерсти и грязи, как вихрь ворвавшимся в комнату.

Еще секунда – и грязный комок, как мячик, взлетел прямо на кровать Кати Ивановны, бешено забил хвостом, облапил ее, лизнул в рот, нос, подбородок.

– Бьюти! – воскликнула молодая женщина. – Бьюти! Бьюти!

Да, это была она, верная Бьюти Микаэля Тингсмастера, но в каком виде! Тощая, одичалая, всклокоченная и грязная до того, что шерсть ее слиплась комьями. Она повизгивала, тыкалась носом в Катю Ивановну, кружилась по комнате, обнюхивала каждый угол.

Наконец, угомонившись, Бьюти села у ее ног и положила ей на колени лапу, устремив на нее говорящий взгляд.

– Откуда ты взялась, Бьюти? – спросила мистрисс Василова.

Бьюти взвизгнула и шевельнула лапой, тут только молодая женщина заметила у нее на лапе грязный полотняный лоскут, покрытый темными пятнами. Она осторожно развязала его, подошла к окну и вгляделась в покрывавшие его пятна. Они походили на кровь. В их расположении ей почудилась симметрия. Расправив лоскут на подоконнике, она прочла букву за буквой:

«БИСК. ТОРПЕДА».

Собака следила за ней умными глазами. Как только Катя Ивановна снова повернулась к ней, она забила хвостом и обеими передними лапами стала срывать с себя ошейник, делая уморительные движения.

– Что еще, Быоти?

Ну да, конечно, у нее найдется и еще кое-что. Откиньте ей голову, суньте ручку за ошейник и сорвите с веревочки конверт, привязанный туда с большими хитростями, так что собачьей лапе трудно его сорвать, а уж зубами и носом ни за что не достанешь! Вот так. Раскройте его, читайте!

Катя Ивановна молча сорвала конверт, распечатала его и прочитала:

«Генеральному прокурору штата Иллинойс.

Высокочтимый сэр.

Если вы получили мое предыдущее письмо и вынули пакет из моего тайника, вам небезынтересно узнать продолжение рокфеллеровского дела. Я держу в руках все его нити. Я посажен в сумасшедший дом, откуда как нельзя лучше можно следить за главным преступником. Вы поймете меня, если потребуете освобождения из камеры № 132 умалишенного Роберта Друка».

31. ПОМОЩЬ ГОЛОДАЮЩИМ И ПРИВХОДЯЩИЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВА

В то время как «Торпеда», выпустив на берег Василова, закупорилась со всех сторон, как средневековый рыцарь в броню, и отошла в глубь залива, молчаливая и мрачная «Амелия» весь день и до глубокой ночи разгружала свои товары.

Мистер Пэль с тросточкой в руках бегал туда и сюда, периодически выбрасывая с языка весь свой запас русских слов. Мешки, бочонки, ящики скатывались с палубы на берег, а оттуда перетаскивались на огромные грузовики. Техник Сорроу, поступивший к мистеру Пэлю на службу, заложив руки за спину, наблюдал за работой.

В эту минуту из бочки, стоявшей подле него, раздался протяжный вздох. Сорроу прислушался и толкнул бочку ногой.

– Эй! – раздалось с бочки. – Эге-ге-й, друг Сорроу! Менд-месс!

Это было сказано на самом понятном языке для техника Сорроу. С быстротой молнии оглянувшись вокруг, он шепнул:

– Месс-менд… – и выбил из бочки дншце. Тотчас же навстречу Сорроу высунулась знакомая голова, а потом шея и плечи, а потом туловище с прочими оконечностями, и из бочки ловко выпрыгнул Лори Лэн, худой, веселый и встрепанный.

– Сорроу! Хлебца и глоток виски! – шепнул он умоляюще. – Жизнь этого самого греческого, как его, Диогена чертовски лишена всяких удобств, особенно в своем закупоренном виде.

Сорроу дал ему хлеба, спрятал его за баррикадой из мешков и ящиков, заложил руки за спину и сурово произнес:

– Объясни-ка ты мне теперь, Лори Лэн, чего ради ты вковырнулся в гуверову бочку и, не спросясь Мика, отчалил на «Амелии».

– А ты чего? – спросил Лори, разжевывая хлеб с силой мельничных жерновов.

– Ты прекрасно знаешь, что я поехал по наказу Мика следить здесь за собаками-фашистами.

– Ну, а я приехал поработать для Советской России! – невозмутимо ответил Лори и сунул в рот последнюю корку хлеба. – И ежели ты мне, дружище Сорроу, хочешь подсобить в этом, так не медли ни дня, ни часа. А кроме того… – Лори запнулся и покраснел, как кумач. – Кроме того, хотел бы я знать, Сорроу, куда вы дели мисс Ортон, то есть мистрисс Василову?

– Вот оно что! – протянул Сорроу многозначительно. – Хорош же ты, я тебе скажу, Лори Лэн, металлист!

Неизвестно, что бы ответил ему Лори, покрасневший пуще прежнего, если бы из соседнего ящика не раздалось странное кряхтение.

– Кха-кхи-ки-ки-кха! – надрывались в ящике странные звуки. Сорроу сдвинул брови, подошел к ящику и заколотил в него что было силы.

– Сорроу, менд-месс! – раздалось оттуда жалобно.

Лори и техник Сорроу, переглянувшись, сорвали с ящика крышку, и взорам их предстал слесарь Виллингс, скрюченный наподобие английского замка и глядевший на них жалобными голодными глазами.

– Виллингс! – воскликнул Лори.

– Виллингс! Ты! – сокрушенно вырвалось у техника Сорроу.

– Я, ребята, я самый! Я теперь, можно сказать, перенес самое худшее, что может нас ожидать на том свете, ребята: герметическую закупорку, ни больше ни меньше. После этого я не боюсь смерти, нет, ни чуточки не боюсь смерти, подавай мне ее кто хочет, хоть сама холера.

– Не философствуй, – мрачно ответил Сорроу, – скажи мне лучше, как это ты, опора нашего союза, степенный парень Виллингс, как это ты уподобился мальчишке Лэну и шмыгнул в ящик за юбкой?

– Нет, Сорроу, нет, не за юбкой! – сердито ответил Виллингс. – Я, брат, видел ее в штанах нашего Лори, и я тебе говорю, что, будь на ней не то, что штаны Лори, а футляр от барабана или почетное знамя Бостонского университета, я бы и то пошел за ней, куда она хочет, вот провалиться мне на этом месте!

– Правильно, – произнес кто-то возле них.

Все трое, вздрогнув, обернулись во все стороны. Но вокруг не было ни души, а грузчики суетились на далеком расстоянии, в обществе мистера Пэля.

– Правильно, – повторил кто-то еще раз, и мешок, лежавший у ног техника Сорроу, резко изменил свои очертания.

– Черт тебя побери, кто бы ты ни был, – сказал техник, шлепнув мешок всей пятерней, – вот пошлю я тебя отсюда в хлебопекарню, а там уж разберут, что из тебя выпечь, негодный бездельник, трус, дезертир!

– Этого ты не сделаешь, Сорроу, – произнес мешок, распоролся пополам и выпустил оттуда не кого иного, как Нэда.

– Так я и думал, – расхохотался Лори, – ну, ребята, теперь вся наша компания налицо. Мы ее спасли из Гудзона, так уж нам, значит, на роду написано не отставать от нее ни на шаг.

– Это мы еще посмотрим, – проворчал Сорроу, – прежде всего я сведу вас прописаться, ребята, а потом устрою на работу. Можете нюхать с мисс Ортон один и тот же воздух, если это вам нравится, но видаться с ней я вам положительно запрещаю.

– Как бы не так! – воскликнул Лори.

– Как бы не так! – промычал Виллингс.

– Как бы не так! – процедил Нэд.

И словно в довершение их слов на пристани вдруг показалась высокая тоненькая фигурка в белом костюме, в ореоле каштановых кудрей и с большой лохматой, грязной собакой, шедшей за ней по пятам, виляя хвостом. Фигурка оглядывалась из-под беленькой ручки во все стороны, пока не заметила техника Сорроу и наших трех приятелей. Тогда она радостно вскрикнула, всплеснула руками и со всех ног бросилась им навстречу, Собака, в два прыжка опередив ее, кинулась в ноги технику Сорроу, завизжала и неистово забила хвостом.

– Черт меня побери, если это не Бьюти! – вырвалось у потрясенного техника, и он, что было силы, стиснул в объятиях запачканную и взъерошенную собаку, предоставив своим товарищам выражать такие же чувства по адресу мисс Ортон.

32. МИСТЕР ВАСИЛОВ В СТРАНЕ ЧУДЕС

Василов выскочил из подъезда, стараясь ни о чем не думать. Он закурил папиросу и сделал два-три конца перед домом, он успокоился и занялся обзором окружавшей его местности. Дом, где их поместили, был старинной постройки, должно быть, от петровских времен. Первоначально ядро его обстраивалось несколько раз, и от множества наслоений архитектура казалась чудовищной, хотя и грандиозной. Здесь было общежитие художников и писателей. Сюда помещали приезжих коммунистов. Почти у каждого подъезда стоял автомобиль, то и дело, стрекоча, подлетали мотоциклеты. Не успел он пройти несколько шагов, как его внимание привлекла торговка хлебом.

Это была старуха в дырявом платье, в мужских сапогах и с кусочком оконной занавески на голове. Лицо ее было так помято, пришлепнуто и обвисло, что походило скорей на кусок кожи, чем на человеческое лицо. Глаза были белы от старости и казались бессмысленными. Она стояла неподвижно, и покупатель сам бросал ей деньги в корзину, забирая оттуда булку. Не успел он разглядеть ее, как из ворот вышел высокий седой газетчик, с ногой на костыле, с лицом, обезображенным темными пятнами, и с висячей, как у бульдога, губой. Он вышел, прихрамывая, оглянулся во все стороны и, не заметив Василова, быстро подошел к старухе. Каково же было удивление Василова, когда газетчик почтительно поцеловал руку торговке, отвесив ей самый придворный поклон, и произнес на изысканном английском языке:

– Как ваш ревматизм, княгиня?

– О, я не ропщу, – кокетливо ответила торговка, – я надеюсь, вы читали последнюю речь нашего возлюбленного монарха?

– Читал и ношу в сердце!

После обмена церемонными приветствиями, газетчик побежал, прихрамывая, к пешеходам, а торговка застыла в прежней позе.

– Хорошенькое местечко, где нищие похожи на придворных, – пробормотал Василов и двинулся дальше, присматриваясь и прислушиваясь. В эту минуту на улицу вылетел автомобиль, украшенный красным флагом. В нем сидело двое простых рабочих в заштопанных куртках, оживленно беседовавших о чем-то со статным человеком в военной форме. Как только автомобиль был замечен с улицы, пешеходы подняли шляпы, и многие крикнули какое-то приветствие.

«Должно быть, важное лицо в городе, – подумал Василов, – забавно, что оно разъезжает с простыми рабочими».

В эту минуту автомобиль, летевший во всю мочь, остановился как вкопанный.

«Что случилось? Кто может помешать проезду такого важного лица в городе?» – продолжал раздумывать Василов, оглядев почти пустынную улицу. Вот тебе и раз! Через нее проходило несколько пар крохотных детей, одетых в одинаковые бедные платьица с одинаковыми шапочками на стриженых головах. Их вела некрасивая девица в очках, похожая на квакершу. Она энергично размахивала руками и, проведя последнюю пару своих птенцов под самым носом автомобиля, сделала шоферу величественный жест рукой, после чего тот пустил машину. Поистине необыкновенное зрелище! Бедные, бездомные дети идут, как выводок английского пэра или американского миллиардера, загораживая путь важному лицу в городе…

Василов пожал плечами и ускорил шаги, миновав бурную Мойку. Он очутился на мрачной площади, застроенной старыми, темными домами с заплесневелыми и облупившимися сырыми стенами.

«Здесь, должно бьть, притоны нищеты и разврата, как и во всех больших городах!» – подумал он про себя, нащупал в кармане бумажник и осторожно двинулся дальше. Как будто в подтверждение его слов со всех сторон на мрачную площадь стали собираться удивительные люди. Одетые в старые, полинялые платья, в ситцевые платки, в картузы, они шли гурьбой, неся в руках какие-то странные предметы. И что всего удивительней, эти люди как на подбор были стариками. Женщины – седые, сморщенные, с темными мозолистыми руками, мужчины не моложе шестидесяти; многие прихрамывали, горбились, другие опирались на клюку, третьи стучали дет ревяшкой вместо ног.

«Инвалиды? Преступники? Нищие?» – Василов не знал, что подумать. Старики между тем стали входить в один из домов. У дверей не было ни швейцара, ни сторожа. Василов смешался с толпой, скользнул в дверь и стал подниматься по лестнице.

«Теперь я узнаю, что это за притон», – подумал он с любопытством туриста. Они вошли между тем в большую светлую комнату, заставленную столами и скамьями. На стене висела огромная черная доска. На маленьком возвышении стоял человек в синей блузе. Старики и старухи расползлись по скамьям, уселись рядком и положили перед собой принесенные предметы, похожие на молитвенники. Человек в синей блузе поднял руку.

«Ага! – подумал Василов, морщась от запаха старушечьих тел. – Это какая-нибудь религиозная секта. Значит, и в этой стране есть нечто похожее на наших несносных нью-йоркских фарисеев. Проповедник начинает проповедь… Какая скука! Уйду!»

Не успел он это подумать, как старики и старухи раскрыли свои молитвенники, а человек в синей блузе написал на доске мелом… большую букву.

Василов оглянулся по сторонам. Сморщенные лица сияли самым непритворным вниманием, лбы были нахмурены, старые ввалившиеся рты шамкали, а раскрытые перед этими кандидатами в иной мир молитвенники оказались не чем иным, как… азбукой!

Это Василов снести не мог. Он вскочил и выбежал на улицу, он задыхался от изумления.

– Сумасшедший народ! – воскликнул он по-английски. – Учить умирающих азбуке! И они учатся, черт побери, и даже, кажется, с удовольствием учатся!

– Извините меня, сэр, вы – англичанин? – спросил его кто-то по-английски, нагнувшись к самому его уху.

Василов вскинул глаза и увидел высокого, как атлет, крупного человека военной выправки с седыми генеральскими усами и в щегольской форме командира. Он стоял рядом с Василовым на панели, следя за тем, как через площадь стройно проезжали колонны артиллеристов с пушками.

– Да, – машинально ответил Василов, – я турист… Я впервые в этой стране.

– Чему же вы изволили так громко удивиться?

– Я удивился сумасбродству стариков, обучаемых вот в этом доме направо – азбуке.

– О, сэр, это один из способов омолаживания, практикуемый у нас, – ответил с улыбкой командир, – я сам сдал недавно экзамен политической грамоты. И смею вас уверить, я не променяю ни мою артиллерию, ни моих солдат ни на одну армию в мире, до такой степени мне было приятно начать жизнь сначала.

Он приложил два пальца к фуражке, любезно поклонился Василову и сел в мотоциклет.

Изумление смешалось у Василова с завистью. Он проводил глазами кавалерию, гарцуя, проехавшую через площадь, и повернул обратно на Мойка-стрит. У подъезда, где помещалось их общежитие, стояло два человека в военных куртках, оглядывавшихся во все стороны. Один из них был Евгением Барфусом. Другой, высокий, сероглазый, с трубкой в зубах, был Василову незнаком. Оба тотчас же подошли к нему, Барфус взял его под руку, высокий представился:

– Ребров, – и дал знак автомобилю подъехать.

– Товарищ Ребров повезет вас на Путиловский завод, мы вас ждем уже десять минут, – торопливо сказал Барфус, – все нужные объяснения вы получите от него, он – ваш непосредственный начальник.

С этими словами Барфус поднес пальцы к фуражке, сел в мотоциклет и исчез как молния.

Василов поднялся в автомобдль, Ребров вскочил вслед за ним, шофер тронул рычаг, и они отъехали от общежития Василова.

Василов искоса поглядел на своего соседа. Это был стройный мускулистый человек с юношески моложавым лицом, суровыми тонкими губами и утонченной линией подбородка.

«Аристократы еще не вымерли в этой стране рабочих и крестьян, – подумал Василов иронически, – держу пари, что мое начальство – отпрыск каких-нибудь древних поколений, засекавших крепостного мужика».

– Товарищ, – обратился он к нему, – вы, должно быть, и раньше служили на Путиловском заводе?

Ребров вынул трубку изо рта и ответил на хорошем английском языке:

– Вы угадали.

– Где же вы учились на инженера? Должно быть, в Англии?

– Вы опять угадали, – улыбнулся Ребров, – если то, что я делал в Англии, можно назвать «учением на инженера», то я учился в Англии.

Василов думал несколько минут, с какого конца возобновить свой допрос. Но прежде чем он раскрыл рот, Ребров выколотил трубку, быстрым движением спрятал ее в карман, обратил к Василову лицо, так поразившее его своим изяществом и тонкостью, и дружелюбно заговорил:

– Ведь я смазчик Путиловского завода, а отец мой был слесарем на том же заводе. Семнадцати лет меня сослали в Сибирь, я бежал в Англию и кое-чему там научился, работая кочегаром у Паукинса в Бирменгаме. Ребята выбрали меня в директора, ну, мои знания и пригодились немножко.

«Черт побери! – опять подумал Василов, поминая черта чуть ли не в сотый раз за сегодняшний день. – Я не могу понять этой страны, даже если бы тридцать немецких Бедекеров описывали ее на тридцати языках. Я отказываюсь ее понимать!»

Они мчались сейчас по широкому шоссе, окаймленному великолепными липами. Быстроногие пешеходы сновали взад и вперед. Дворцы сменились тенистыми садами с прорытыми в них прудами и каналами, и, наконец, вдалеке, в дымном и как будто закоптелом небе обрисовались гигантские очертания тысячи заводских труб разной длины, ширины и формы. Это был целый лес воздетых к небу оконечностей, похожих на выпяченные губы, выдыхавшие со свистом и хрипом дымное дыхание.

– Это наш фабричный поселок, – заговорил Ребров, указывая туда пальцем, – мы сконцентрировали все наше производство в одно место. Раньше Петроград с четырех сторон был окружен заводами, а сейчас мы перенесли их в эту гористую часть, развив колоссальное единство метода. Взгляните сюда: вы видите три круга, похожих на три этажа?

Василов взглянул, куда показывал Ребров, и увидел странное зрелище: внизу, обрамленный каменной стеной, шел круг первого яруса. Винтообразные лестницы восходили от него в круг второго яруса, тоже обрамленного стеной. Совсем наверху, более легкой, изящной, портативной архитектуры, напоминавшей деревянную, возносился третий круг, увенчанный крыльями ветрянок, площадками для причала аэропланов, воздушной сетью сигнализаций и целым морем красных флагов, мелькавших в этой сети труб и проводов, как алые маки в колосьях пшеницы. Зрелище это, во всей своей головокружительной пестроте и симметрии, сильно захватило Василова.

– Неужели вы зовете это фабричным поселком? – воскликнул он с удивлением.

– Вы не дали мне договорить, – улыбнулся Ребров, – здесь перед вами торжество единого метода хозяйства. Вам придется изучить его, чтоб работать вместе с нами. Взгляните вниз, на первый круг, – он охватывает побережье Невы, массивы финского гранита, торфяные болота – с запада, кусок леса – с востока. Здесь поместилась у нас промышленность добывающая. Вот эти высоты Токсовского хребта, подходящие к нам с границы Финляндии, открывают богатейшие земли минералов, драгоценную древесину, смолу, всевозможные необходимые для нас ископаемые. Гигантская стена вокруг первого яруса служит электроприемником колоссальной электрической энергии с Волховстроя, помогающей взрывать недра и по системе двойного давления передаваемой наверх, во второй ярус. Взгляните теперь повыше, – продолжал Ребров, встав с места и указывая Василову вперед, а другой рукой охватив его плечи, – взгляните туда – это второй круг, там у нас промышленность обрабатывающая. Видите вы дым и блеск от огромных домен, слышите щелканье железных зубьев, визг пил, трескотню колес, жеванье динамо-машин? Там сырье становится материалом, дар природы преобразуется в ткань искусства. А еще выше, поднимите глаза, венцом всего поселка, у нас расположена последняя царица вещи, – промышленность фабричная, делающая из материала фабрикат и выбрасывающая его на тысячи наших воздушных грузоподъемников в город, в порт, в окрестности и на станции железнодорожных магистралей…