Текст книги "Вкус манго"

Автор книги: Мариату Камара

Соавторы: Сьюзен Макклелланд
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

ГЛАВА 10

Как-то раз под вечер, когда после целого дня попрошайничества я свернула за угол к своей палатке, там стоял Муса и разговаривал с Мари. Из-за большого живота я уже ходила вразвалочку, как знакомые мне женщины из Магборо перед самыми родами.

Каждое утро я вместе с кузенами шла к башенным часам Фритауна – самому людному месту города, идеальному для попрошайничества, а вот на обратном пути поспеть за братьями не могла и частенько отставала настолько, что к возвращению в лагерь Фритаун окутывала тьма. В последнее время я предпочитала покидать центр, едва над городом сгущалась полуденная дымка.

Завидев Мусу, я встала как вкопанная. Меня словно парализовало. С одной стороны, мне хотелось сбежать, с другой – броситься к нему объятия.

Не успела я принять решение, Муса заметил меня и широко улыбнулся.

– Привет, Мариату! Как твои дела? – спросил он.

Я продолжала стоять молча, а Муса подбежал ко мне и крепко обнял. Запах его теплого тела напомнил мне о наших встречах на ферме – как мы держались за руки под жарким полуденным солнцем. Черное отчаяние накатило при мысли, что никогда больше мне не взять его за руку.

– Хочешь прогуляться? – предложил Муса, отступая от меня.

В Давай, – отозвалась я.

Пока мы гуляли по лагерю, Муса рассказывал мне о том, как жил с нашей последней встречи. Они с матерью убежали из своей деревни, прежде чем ее сожгли мятежники, добрались до Фритауна и сейчас ютились в тесной квартире вместе с другими родственниками.

Столько сельчан перебирались во Фритаун, спасаясь от повстанцев, что бывшие жители одних и тех же районов зачастую оказывались рядом. Один из нынешних соседей Мусы бежал из Манармы незадолго до атаки мятежников. Он рассказал Мусе о четырех кузенах, лишившихся рук.

Испугавшись, что в их числе и я, Муса тотчас отправился в лагерь.

Когда мы, сделав круг по лагерю, вернулись к палатке, Мохамед, Ибрагим и Адамсей ужинали рисом и арахисовым супом.

– Есть хочешь? – спросила я Мусу.

Он покачал головой, и я жестом позвала его за собой в палатку. Мы уселись рядом на циновку.

– Мариату, расскажи, что с тобой случилось, – попросил Муса. Внимательно выслушав мою историю, он заплакал и стал горько причитать: – Ну почему я не остался с тобой?! Вместе мы спаслись бы от мятежников. Я тебя люблю!

Я словно окаменела. Его слова эхом раздавались у меня в ушах. «Я тоже тебя люблю», – хотела сказать я, но не сказала. Зачем ему такая обуза? Меня повело вперед, и я обхватила живот руками.

– Муса, думаю, тебе нужно найти другую, – проговорила я безо всякого выражения.

– Нет! – вскричал Муса, обнял меня и стал баюкать, но я его оттолкнула.

– Уходи! – велела я. – Уходи и никогда не возвращайся. Не хочу, чтобы ты меня видел, только не в таком состоянии! – Я подняла руки и приподняла свой огромный живот. – Найди себе нормальную девушку и живи нормальной жизнью. И запомни меня такой, какой я была раньше, особенно внешне.

– Мариату, мне нужна только ты.

– Говорю тебе, Муса, не люби меня больше! – заорала я.

– Но я хочу быть с тобой, – пролепетал он. – Хочу, чтобы ты назвала своего малыша Мусой и вышла за меня, как мы обещали друг другу.

Я оттолкнула его.

– Не бывать этому! Уходи и никогда не возвращайся!

Муса продолжал протестовать, но с каждым его словом я все больше замыкалась в себе, стараясь не слушать его и тем более не спорить. Пусть говорит что угодно, пока слова не иссякнут сами собой.

Когда в палатке наконец воцарилась тишина, Муса поцеловал меня в лоб и медленно поднялся.

– Я вернусь. И докажу тебе, что мы можем быть вместе, – произнес он и вышел из палатки, но я на него даже не посмотрела.

До рождения ребенка Муса появлялся еще дважды. Оба раза это случалось на закате, когда я возвращалась после попрошайничества. И оба раза у меня не было сил разговаривать. Оставив Мусу у костра беседовать с Ибрагимом и Мохамедом, я уходила в палатку одна. Слез не было. Любую мысль о возлюбленном я старательно гнала прочь и все-таки, заслышав, как он прощается с моими братьями, чувствовала внутри гулкую пустоту.

Однажды утром, вскоре после третьего прихода Мусы, я проснулась очень рано. На улице еще не рассвело. Я пропотела насквозь и, вопреки жаре, дрожала в ознобе. Когда я перевернулась, чтобы встать, резкая боль обожгла мне живот, руки и ноги.

– Ой! Ой! – закричала я, извиваясь на циновке, и принялась звать Абибату, Фатмату и Мари.

У моей циновки Абибату держала корзину с чистыми белыми лоскутами, оторванными от простыней. Она сказала, что ткань пригодится, когда она вместе с другими будет принимать моего ребенка. Фатмата последние месяцы собирала поношенную детскую одежду: в основном ее доставал отец Маурицио, лысый, вечно улыбающийся итальянский священник, который работал в лагере.

Мари влетела ко мне в палатку, ощупала живот, осмотрела меня.

– Что-то не так, – проговорила она. – Ты не раскрываешься.

Мари сбегала за лагерной медсестрой, которая вынесла тот же вердикт.

– Мариату придется рожать в больнице, – сказала она. – Я вызову скорую.

Несколько часов пришлось ждать скорой, джипа Красного Креста, который потом еще долго пробирался по оживленным улицам Фритауна. В роддом мы попали только к полудню. Схватки у меня уже были сильные и частые.

Женщина-доктор объяснила, что родовой канал у меня слишком узкий.

– А ребенок крупный, – сказала она. – Ему не выбраться: места не хватает. Тебе нужна операция под названием кесарево сечение. – Она пальцем провела мне по животу, показывая, где сделает надрез.

Последнее, что я запомнила, – как доктор вонзает иглу мне в руку.

Много часов спустя я очнулась в палате, ярко освещенной солнцем, льющимся в открытое окно. Борясь с вялостью, я наблюдала за пылинками, танцующими в солнечных лучах. Веки начали смыкаться, и тут я вдруг вспомнила, где нахожусь и почему. При попытке сесть меня пронзила резкая боль, а когда я откинула простыню, то увидела, что живот у меня перебинтован и заклеен пластырем.

Я заплакала, и моя соседка по палате позвала на помощь.

Подоспевшая Абибату начала меня успокаивать, а через минуту Мари принесла моего ребенка.

– Это мальчик! – объявила Абибату, забирая ребенка.

Мальчик, как и предсказывал в моем сне Салью. Малыша обернули синим одеялом, и я видела лишь круглое личико и спутанные черные волосы. Он гулил. Один взгляд на младенца – и злости как не бывало. С нежными, пухлыми щечками он выглядел настоящим ангелочком. «Я могу заботиться об этом малыше, – подумалось мне. – Могу даже полюбить его».

– Как ты его назовешь? – спросила меня Мари.

– Абдул, – выпалила я.

Заранее об имени я не думала, но тут сразу поняла, что назову малыша Абдулом, в честь мужа Фат-маты, дяди Мохамеда.

Держа Абдула в одной руке, Абибату подложила мне под спину подушки и помогла сесть. Потом сложила мне руки колыбелью и опустила на них малыша. Никогда в моем сердце не было столько любви. Абдул собрал губы в трубочку и зачмокал.

– Что он делает? – захихикала я.

– Наверное, просит, чтобы его покормили, – ответила Абибату.

Ну давай, маленькая мама! – пошутила Мари. Она держала Абдула, а Абибату подняла мне блузку.

– Что ты делаешь? – спросила я.

– Ты покормишь своего малыша грудью, – объяснила Мари. Она снова положила сына мне на руки, придвинула его головку к моей груди и вложила мой сосок ему в губы.

Прилив любви сменился злостью.

– А кто-нибудь из вас покормить его не может? – спросила я Мари и Абибату. Никто не предупреждал, что это будет моей обязанностью.

– Мариату, у меня грудь уже старая, молока в ней не осталось, – засмеялась Мари. – А Абибату никогда не рожала, поэтому у нее молока нет. Оно есть только у тебя.

В роддоме я провела около двух недель. Прежде чем отпускать меня в «Абердин», доктора хотели убедиться, что живот хорошо заживает и я нормально кормлю Абдула.

– В лагере немало заразы, – сказала мне медсестра. – Малярия, дизентерия, грипп, простуда.

Ты должна быть здоровой, чтобы через молоко помочь Абдулу выжить в тяжелых условиях.

– В лагере и еды в обрез, так что хотя бы здесь ешь побольше, – добавила Абибату.

Некоторые обитатели лагеря были такими тощими, что ребра торчали сквозь футболки. Многие хрипели и кашляли. Часть ампутантов умерла от ран, кое-кто скончался прямо в палатках. Ночами мы часто слышали, как люди кричат от боли. Но я к этим звукам привыкла и даже не думала, что многие «лагерные» болезни передаются от человека к человеку.

Абдулу устроили постель в металлической колыбели возле моей койки. Абибату, Мари и Фатмата считали, что мы с малышом быстрее сблизимся, если будем все время вместе, но этого не случилось.

Бывало, что младенец плакал в колыбели, а я не могла шелохнуться. Лишь безучастно смотрела на сына, пока одна из женщин не подносила его к моей груди, чтобы он поел. Я не баюкала Абдула. Не пела ему колыбельные. Не разговаривала с ним. Почему – не знаю.

Когда я впервые увидела шрам от кесарева сечения, меня чуть не вырвало. В голове металась единственная мысль: «Что еще? Как еще изуродуют мое тело?»

Едва медсестра сняла мне швы, я направилась прямиком в уборную в конце коридора. Закрывшись в кабинке, я зубами и культями попробовала сорвать повязку, намереваясь бить себя по животу, пока не умру от кровопотери. Однако отодрать повязку не удалось. В итоге я сдалась и прижалась затылком в стене.

Еще с тех пор, как мне сказали о беременности, я страдала от сильных приступов депрессии, перемежающимися моментами абсолютного счастья, во время которых исчезали даже мысли о войне. Одним из таких моментов стала свадьба Фатматы и Абдула. Тогда во мне проснулась надежда: я мечтала, что в один прекрасный день сама надену красивое свадебное платье. Но теперь, упираясь взглядом в потолок уборной, я сомневалась, что еще хоть раз испытаю счастье.

ГЛАВА 11

Когда я вернулась в лагерь, Ибрагим, Мохамед и Адамсей встретили меня очень тепло. Они по очереди держали малыша и спрашивали, больно ли было рожать. «Я все время спала», – честно призналась я. Все подкладывали мне еду, особенно овощи.

За ужином я забывалась, слушая, как кузены пересказывают события дня: как они познакомились с другими юными попрошайками, как случилось что-нибудь смешное, например воришку побили за кражу ананаса на рынке. Потом Абдул начинал хныкать, братья уходили, и Мари или Абибату передавали малыша мне. Тень, перемежаемая пляшущими языками пламени, не могла скрыть мою гримасу раздражения.

Для меня попрошайничество было под строжайшим запретом, хоть я и рвалась в город. Разрешение у Мари я выпрашивала всевозможными способами.

– Нам нужно больше еды, ты же постоянно даешь мне добавку! – спорила я.

– Нет.

Еще горше становилось мне от шуток Мохамеда.

– Мариату, ты теперь солидная женщина, – смеялся он. – Зачем тебе путаться с сопляками вроде нас? Сиди дома со взрослыми, корми ребенка, мы о тебе позаботимся.

Желание присоединиться к кузенам было столь сильно, что однажды утром, покормив Абдула, я отдала его Фатмате, поднялась и объявила:

– Завтра я пойду в город с остальными.

– Нет, не пойдешь, – запротестовала Мари. – Ты нужна сыну.

– Меня беспокоит, что вы с Абдулом не сближаетесь, как должно матери и ребенку, – вмешалась Абибату. – Мальчик проводит больше времени с нами. – Она показала на себя, Мари и Фатмату.

Тут от входа в палатку донесся чей-то голос:

– Я пойду с Мариату.

Мы все в испуге обернулись. Упершись руками в широкие бедра, перед нами стояла Мабинту.

Старая Мабинту жила в другой комнате нашей палатки. Мятежники не покалечили ее, но сожгли дом, и вместе с односельчанами она пришла из своей деревни во Фритаун. Мабинту очень скучала по дочери, которая жила в деревне мужа на севере Сьерра-Леоне.

– Если бы я могла добраться до ее деревни без страха нарваться на мятежников, завтра же пошла бы! – говорила старуха.

Мятежники до сих пор захватывали деревни, хоть и реже, чем раньше. Судя поданным, поступающим во Фритаун, число убитых и раненых тоже сокращалось. Тем не менее силы ЭКОМОГ просили сьерра-леонцев не передвигаться по основным дорогам и западным районам страны на случай внезапных атак.

У Мабинту в лагере особых дел не было, поэтому она периодически помогала мне с Абдулом – купала малыша в большом пластмассовом тазу и пела ему колыбельные на темне.

– Я пойду с Мариату, – повторила Мабинту. – И присмотрю за Абдулом, пока она собирает деньги вместе с друзьями. У нас в деревне я готовила, шила, помогала ухаживать за детьми. Многим малышам я была бабушкой. А сейчас только сижу и смотрю, как готовят молодые женщины.

Я подбежала к Мабинту и обняла ее.

– Спасибо! Спасибо! – снова и снова повторяла я.

Мари, Фатмата и Абибату одновременно всплеснули руками, сдаваясь.

– Мариату, ну что нам с тобой делать?! – воскликнула Мари.

На следующий день возобновились мои будни попрошайки. По утрам меня будила Адамсей. Если Абдул еще спал, я выбегала на улицу и чистила зубы, и лишь потом будила сына. Потом я его кормила и вместе с Адамсей, Ибрагимом, Мохамедом и Мабинту выбиралась из лагеря.

Мы с Адамсей частенько уходили от мальчишек, потому что фритаунцы подавали девочкам больше. Выпрашивая деньги, мы брели к башенным часам в центре Фритауна, потом возвращались в лагерь. Мабинту с Абдулом на руках держалась неподалеку. Когда малыш хотел есть, мы втроем прятались за рыночный лоток или углублялись в проулок подальше от других детей. Я садилась на землю и кормила сына, а Мабинту закрывала меня от чужих глаз. Потом я отдавала ребенка старухе, и мы попрошайничали еще около часа, пока Абдул не начинал опять требовать еды, собрав губки трубочкой и тихонько хныча.

Так протекали мои дни. Как-то раз под вечер я держала Абдула на руках, пока Мабинту болтала с другой старухой. Я нетерпеливо расхаживала взад-вперед, и тут какой-то мужчина бросил мне в черный полиэтиленовый пакет сорок тысяч леоне, что примерно равно двенадцати долларам. Столько денег за один раз я прежде не зарабатывала.

– Бедный малыш! – пробормотал тот мужчина, потрепал Абдула по голове и пошел дальше.

– Он пожалел тебя, – догадалась Мабинту, когда я с волнением описала ей случившееся.

– Почему? – удивилась я.

– Потому что тебе нужно кормить не только себя, но и Абдула, – ответила она. – Станешь побираться с малышом в руках – начнешь зарабатывать больше всех остальных.

И в самом деле, прохожие каждый раз выделяли меня из остальных попрошаек, когда я держала на руках Абдула. С тех пор выручка у меня каждый день была больше, чем у моих кузенов, вместе взятых.

Однажды вечером, когда Абдулу было пять месяцев, к палатке подошел лагерный чиновник и спросил меня. Он объяснил на крио (пожив во Фритауне, я стала понимать этот язык), что на следующий день в «Абердине» ожидаются иностранные журналисты. Они собирались взять интервью у покалеченных войной ампутантов и сфотографировать нас. Меня вместе с Абдулом приглашали прийти утром в центральную часть лагеря, чтобы встретиться с ними.

– Кто такие журналисты? – растерянно спросила я.

– Они расскажут твою историю людям, которые живут в других странах, – пояснил чиновник.

– Что им нужно от Мариату? – забеспокоилась Мари. – Она лишь бедная деревенская девочка.

– Уже нет. Мятежники разрушили ее родную деревню и изувечили ее саму. Мир должен узнать о войне в Сьерра-Леоне.

– А какая от этого польза Мариату? – вмешалась Абибату.

– Может, кто-нибудь прочитает интервью и пришлет ей денег или захочет помочь, – ответил чиновник. По-видимому, несколько молодых обитателей лагеря уже получали от иностранцев деньги и самое необходимое. – Несколько детей даже отправятся жить на Запад, в богатые страны, где нет войн. И все благодаря журналистам, рассказывающим миру о наших проблемах.

Сперва я отказалась, думая о том, сколько денег потеряю, пропустив день попрошайничества, но Мари и Фатмата уговорили меня пойти.

– Мариату, вдруг кто-нибудь узнает о тебе и захочет помочь, – сказала Фатмата.

Следующим утром я пришла в центр лагеря с Абдулом на руках, немного злясь из-за того, что кузены ушли в город без меня. С недовольным видом я села на скамью подальше от места, где лагерный чиновник разговаривал с журналистами.

Вскоре чиновник заметил наше присутствие и с улыбкой подбежал ко мне. Он подвел меня к большому столу, за которым сидели четверо. На секунду я онемела, впервые в жизни глядя в голубые и зеленые глаза, на белокурые и каштановые волосы, на невероятно светлую, по моим представлениям, кожу.

Женщина с короткими рыжими волосами положила мне руку на плечо.

– Здравствуй! – сказала она на крио, чем потрясла меня, ведь Мари и Али уверяли, что иностранцы не знают темне, крио и менде, трех основных языков Сьерра-Леоне. Миловидная женщина помогла мне раскрепоститься.

– Можешь рассказать о том, что с тобой случилось? – вмешался лагерный чиновник.

С чего начать, я не знала, поэтому сидела молча и думала. Рыжеволосая женщина что-то сказала чиновнику, и тот повернулся ко мне:

– Она спрашивает, живешь ли ты со своими родными.

– Да, – ответила я. Этот вопрос сложностей не вызвал.

Чиновник перевел следующий вопрос женщины:

– Вам что-нибудь нужно?

– Овощи, чистая вода, мыло, новая одежда, посуда. – Не представляю, откуда взялся ответ, но неожиданно для себя я огласила длинный список того, что в Магборо у нас было, а в лагере – нет.

Потом я рассказала свою историю, по крайней мере небольшую ее часть.

– Меня зовут Мариату, я жертва нападения мятежников на Манарму. Целых десять часов малолетние бойцы удерживали меня в заложницах, потом отсекли мне руки. Сейчас я живу в лагере «Абердин» со своими кузенами Адамсей, Ибрагимом и Мохамедом, которые также попали под налет на Манарме и лишились рук.

– А сколько твоему малышу? – спросила рыжеволосая.

– Его зовут Абдул, – ответила я. – Ему пять месяцев.

Мое первое интервью для СМИ продлилось минут пятнадцать. Потом чиновник повел журналистов на экскурсию по лагерю, позвав меня с собой. В какой-то момент меня попросили постоять смирно с Абдулом на руках, чтобы нас сфотографировали. Хорошо помню тот миг: свои босые, облепленные грязью ноги; веревку с постиранными вещами за спиной; пса, дико лающего чуть поодаль.

Наконец чиновник вручил мне несколько леоне и пообещал, что позовет меня снова.

Статьи, которые написали обо мне в тот день и в последующие, я прочла лишь много лет спустя. Каждая потом вспоминалась как кошмарный сон. Все журналисты заявили, что мятежники меня изнасиловали и что Абдул зачат при нападении на Ма-нарму.

ГЛАВА 12

– Он болен, Мариату, – объявила Мари. – Сильно болен. Доктор говорит, ребенку нужно переливание крови, иначе он умрет.

Абдулу было месяцев десять. За последние несколько недель живот у него раздулся, причем настолько, что казалось, будто внутри крошечный малыш. Сперва я подумала, что Абдул толстеет от моего молока, но ел он меньше, чем пару месяцев назад. А вот плакал все чаще и чаще.

Медсестра из лагерной больницы колола Абдулу витамины, от которых он должен был выздороветь. Мы носили его на уколы каждый день, но витамины не помогали.

Живот у сына надулся еще сильнее, лицо тоже, а вот ножки утратили младенческую пухлость. Местами толстяк, местами скелет – ребенок превратился в урода.

Когда медсестра сказала, что Абдул страдает от истощения, я начала есть как можно больше, надеясь сделать свое молоко питательнее. Мне приходилось набивать рот рисом, пока не подкатывала тошнота. Я перестала попрошайничать с Адамсей и Мабинту и безвылазно сидела с Абдулом в лагере. Я баюкала мальчика, даже пела ему, но очень тихо, чтобы никто больше не слышал мой жуткий голос.

Однако улучшений не было, и в один прекрасный день медсестра сказала, что ребенку нужно в больницу. Абибату, Мари и Фатмата отправились со мной в больницу Коннаута – туже самую, куда меня привезли из Порт-Локо, но в детское отделение.

«Если Абдул умрет, вина ляжет на меня, – думалось мне. – Я мало его любила». Между приступами злости на себя я гадала, где взять денег на переливание крови.

«Пойду побираться, буду просить деньги у каждого встречного, – перебирала я варианты. – Уговорю кузенов мне помочь. Или можно ограбить торговца тканями».

Потом появилась рациональная мысль: я обращусь к отцу Маурицио, который подарил мне вещички дня Абдула. Фатмата, Абибату и Мари мой план одобрили. Я поцеловала сына в лоб и побежала к священнику.

Со всех ног я мчалась из больницы по людным, обрамленным торговыми рядами улицам Фритауна к паромной переправе, возле которой жил отец Маурицио.

– Мне нужна ваша помощь! – выпалила я, увидев его, и выложила причину моего появления.

Священник слушал меня с круглыми от удивления глазами.

– Хорошо, Мариату, – проговорил он. – Я постараюсь помочь.

Миссия отца Маурицио стала приютом для детей, разлученных с родителями. Священник контактировал с богатыми людьми из родной Италии, которые присылали ему одежду, предметы первой необходимости и деньги для различных благотворительных программ.

Отец Маурцио предложил мне воды, а потом попросил одного из своих помощников отвезти меня обратно в больницу.

– Это все я виновата! – плакала я, пока машина выезжала с территории миссии. – Люби я Абдула больше, он цеплялся бы за жизнь. Если он умрет, то именно от недостатка материнской любви.

Несколько часов спустя отец Маурицио появился в больнице: он получил деньги у итальянского спонсора. Врачи тут же провели переливание крови, но от него ребенку стало только хуже. Ослабевший, он лежал у меня на руках, уставясь большими карими глазами в пустоту. Сын уже больше не плакал: есть ему не хотелось.

Через три дня почти невесомое тело Абдула стало неподвижным, дыхание – поверхностным. Время от времени он хлопал ресницами, но медленно-медленно, будто заторможенно. Я сидела, крепко прижимая сына к себе.

– Думаю, пора, – тихо сказала Мари, забирая у меня Абдула. Она знаком велела мне выйти из палаты и закрыла за мной дверь.

Идя по коридору, я боялась посмотреть по сторонам, чтобы не увидеть других малышей. Стоило взглянуть на них, в каждом я видела Абдула.

Вечером того дня я вернулась в лагерь, отправилась прямиком к себе в комнату и легла на циновку, на которой спала. Когда со мной пытались заговорить, я огрызалась: «Отстаньте!» Первые несколько дней я выбиралась только в лагерный туалет, на обратном пути съедала немного риса и шла обратно в палатку на свою циновку.

Похоронный обряд по Абдулу прошел в лагерной мечети. Имам прочел молитву, и один за другим мои родственники попросили благословения. Я сидела не шевелясь, слушала, но почти ничего не слышала. Когда следовало повторять отрывки из Корана, я бормотала себе под нос: «О Аллах, сделай меня лучше!»

Следующие недели я только и делала, что спала. Абибату, Мари и Фатмата без конца утешали меня, приносили тарелки риса и овощей, которые я отталкивала. Мари рассказывала истории о Магборо.

– Однажды мы туда вернемся, – уверяла она. – Погоди, вот увидишь, мы очень скоро вернемся в Магборо.

Абибату частенько принималась меня ругать:

– Нужно собраться с духом, иначе зачем жить? Получается, напрасно мятежники сразу тебя не убили.

Фатмата, которая вместе с мужем сейчас временами жила в лагере, использовала другую тактику.

– В жизни осталось немало надежды, Мариату, – убеждала она.

– На что именно мне надеяться? – бурчала я. Себя я видела исключительно попрошайкой, существование которой зависит от прихоти других.

Оптимальным вариантом для моих родных было бы переселить меня в другое место. Вот только куда мне деться?

Во сне я постоянно видела сына и говорила сама себе: «Абдул был человеком. Он понял, что его появление было нежеланным, что я не люблю его, вот и покинул этот мир».

Услышав во сне плач Абдула, я с облегчением просыпалась, но тут же осознавала, что мне это только привиделось. Часто мне снилось, что сын лежит у меня на животе и я обнимаю его, но потом оказывалось, что я обнимаю пустоту.

Собрав одежду и игрушки Абдула, Абибату и Мари вернули их отцу Маурицио. Вскоре единственным напоминанием о малыше остался лишь длинный шрам у меня на животе. Осознав это, я проплакала чуть ли не полдня, после чего забылась беспокойным сном.

Я увидела сон, в котором ко мне во второй раз пришел Салью. Он сел рядом со мной, как в тот раз, когда я только узнала о беременности.

– Ты злишься на меня? – спросила я Салью.

– Конечно нет, – ответил он.

– Но я ведь убила Абдула.

– Нет, Мариату, – возразил Салью. – Ты была слишком молода. По отношению к тебе я поступил как полный эгоист. Прости за боль, которую я тебе причинил. Абдул со мной.

Мой сын внезапно появился на коленях у Салью. Он широко улыбался, демонстрируя два нижних зуба, которые прорезались у него незадолго до болезни. Пухлые ножки и ручки, нормальный животик, круглые счастливые глазки – Абдул выглядел здоровым.

– Все наладится, – пообещал Салью и встал, взяв ребенка на руки. – Не вини себя в смерти сына.

Больше я Салью не видела. Его слова должны были меня утешить, но я лишь еще больше ненавидела Салью за то, что он со мной сотворил, и скучала по Абдулу.

Тем не менее утро после того сна принесло мне давно забытую душевную легкость. Проснулась я рано, умылась, надела чистую футболку и юбку с запахом, почистила зубы жевательной палочкой и отправилась к башенным часам вместе с Адамсей. Она пыталась меня разговорить, но я почти не отвечала. Когда бизнесмен бросил ей в пакет несколько леоне, Адамсей тотчас побежала на рынок и купила манго. Сестра протянула фрукт мне, но я покачала головой:

– Сама съешь. – Мне казалось, что я не заслуживаю ее доброты.

Я бродила по улицам, чуть ли не волоча пакет по земле. В тот день я денег не заработала, но на следующий день подняла пакет чуть выше. Постепенно я снова начала разговаривать с Адамсей.

– Меня выбрали для одной программы, – по секрету сообщила она мне как-то вечером, когда мы шли домой. – Возможно, я поеду в Германию.

Я порадовалась за сестру, как радовалась за всех детей, участвующих в программах зарубежных некоммерческих организаций. Лагерный чиновник был прав, когда говорил, что Запад все больше интересуется Сьерра-Леоне.

– Но это не программа усыновления, – со вздохом продолжала Адамсей. – В Германию я поеду лишь на время, чтобы поучиться в школе.

– А где эта Германия? – спросила я.

– В Европе, – ответила Адамсей, показывая на север, будто страна под названием Германия расположилась за фритаунскими горами. – Говорят, там много зелени.

– Ох! – Я опустила глаза, внезапно осознав, что ее отъезд будет значить для меня.

– Не беспокойся, – попросила Адамсей и обняла меня своими крупными руками. Когда сестра уже хотела отстраниться, я неожиданно для себя прижалась к ней и долго стояла, уткнувшись в мягкое плечо Адамсей. Она пахла травой, чем напомнила мне Магборо. Захотелось вернуться туда, вернуться в те времена, когда мы с сестрой и моей подружкой Мариату ходили на ходулях, играли вместе и лепили куличики из песка, уговаривая Мари их попробовать.

В следующую субботу меня навестила моя тезка Мариату, которая жила в лагере. Моя ровесница, она была похожа на меня внешне и тоже лишилась рук: мятежники изувечили ее при атаке на Фритаун.

По выходным мы не ходили попрошайничать, потому что деловые люди в такие дни не работали, и вместо них оживленные улицы Фритауна наводняла бедная деревенщина, бегущая от войны. Беженцы сами просили у нас деньги, так что выбираться в город смысла не было. По выходным мы болтались в лагере, стирали свои немногочисленные вещи, мололи кассаву и слушали рассказы о войне.

Свою тезку я знала очень неплохо, потому что она частенько ходила побираться со мной и с Адамсей. Сейчас я доедала завтрак, а Мариату сидела рядом.

– Виктор считает, что театральная труппа помогла бы тебе развеяться, – заметила она.

Мариату звала меня туда еще до того, как я родила Абдула, и даже брала на репетицию, когда я была на восьмом месяце беременности.

В труппе было человек двадцать пять, все пострадавшие на войне ампутанты: один безногий, остальные безрукие. Каждые выходные участники собирались в центре лагеря. В основном в кружок входили мои ровесники, но были и взрослые. Когда я впервые попала на репетицию, ребята ставили пьесу о войне. Мариату играла себя, девочку из поселения на северо-востоке Сьерра-Леоне, которая вместе с матерью пришла во Фритаун, спасаясь от мятежников. Два парня изображали малолетних бойцов, которые ее изувечили. Их слова были до боли знакомыми.

– Иди к президенту! – сказал один парень.

– Попроси у него новые руки, – добавил другой.

После репетиции Мариату представила меня Виктору, который руководил театральным кружком.

О наших мытарствах он знал не понаслышке. Самого Виктора мятежники не изувечили, но разгромили его деревню, убив немало его родных и близких.

Сценарий разбудил слишком много неприятных воспоминаний, поэтому я вежливо сказала Мариату и Виктору, что не хочу играть на сцене.

– Мне же придется ухаживать за ребенком, – пояснила я. – Спасибо, что пригласили. Может, как-нибудь в другой раз.

И вот теперь «другой раз» настал, и Мариату не принимала никакие отговорки.

– Тебе полезно отвлечься от смерти Абдула, – уговаривала она.

– Но я не умею играть роли, – сетовала я.

– Зато петь умеешь, – сказала Мариату.

– И петь не умею.

– Значит, умеешь танцевать, – настаивала Мариату. – Покажи мне хоть одну местную девушку, которая не умеет танцевать!

С этим я поспорить не могла. В Сьерра-Леоне девочки учатся танцевать чуть ли не с рождения. Именно этим вся деревня занималась у костров почти каждый вечер. Мы с подругами надевали юбки из травы, африканские бусы и по очереди танцевали то парами, то тройками, пока мальчишки били в барабаны, а остальные жители Магборо хлопали и пели.

– Хорошо, – сказала я Мариату. – Сегодня я приду на вас посмотреть. Делать мне все равно нечего. Но к труппе не присоединяюсь.

После того как я доела завтрак и вымыла посуду, мы с Мариату пустились в путь меж палатками, добравшись до центра лагеря как раз в тот момент, когда театральная труппа собиралась разыграть сценку про ВИЧ/СПИД.

Я мельком слышала о том, что этот вирус убивает жителей Сьерра-Леоне, но у нас в семье его никто не подхватил, и мы никогда о нем не говорили. Я понятия не имела, как можно заразиться ВИЧ, пока в тот день не увидела представления. Частью сюжета служили похороны умершей от СПИДа. Участники церемонии стояли не шевелясь, а двое старших участников труппы, мужчина и женщина, объясняли, что эта болезнь передается через половые сношения. Когда объяснения закончились, сценка возобновилась.

Мариату исполняла роль дочери, лишившейся матери. Играла она хорошо – слезы выглядели настоящими.