Текст книги "В садах Лицея. На брегах Невы"
Автор книги: Марианна Басина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)
Еще летом 1816 года сообщили им новость: граф Разумовский с соизволения царя распорядился ускорить их выпуск на четыре месяца. Выпуск состоится в будущем, 1817 году, не в октябре, а в июне.
Но куда их пристроить, когда они кончат Лицей?
Александровский дворец и парк. Литография по рисунку Ж. Мейера. Первая половина XIX века.
О намерениях Сперанского сделать выпущенных лицеистов реформаторами России не могло быть и речи. Царь ничего не собирался ни менять, ни обновлять. Он уже не либеральничал. После Венского конгресса, где заключил он с прусским королем и австрийским императором «Священный союз» для борьбы с освободительным движением в Европе, его собственное лицо вырисовывалось все яснее. Он боялся. Боялся деяний «гения Сатаны» – революций в Европе, боялся своих подданных.
Конечно, самое лучшее – выпустить лицейских в армию. Солдат не рассуждает, солдат повинуется.
Царь вызвал Энгельгардта.
– Есть между воспитанниками желающие в военную службу?
– Есть, государь. Не менее десяти.
– В таком случае их надо познакомить с фрунтом.
Познакомить с фрунтом… Услыхав эти слова, Энгельгардт испугался. Царь с большим удовольствием превратит Лицей в казарму.
Натянуто улыбаясь, Энгельгардт вынул из кармана садовый ножик:
– Вот единственное оружие, которым я владею. Мне придется оставить Лицей, если в нем будет ружье.
Царь настаивал, Энгельгардт отговаривался. Долго они торговались и наконец порешили учредить для желающих класс военных наук.
Так появился среди лицейских профессоров инженерный полковник Эльснер. Когда-то он был адъютантом Тадеуша Костюшки – отважного борца за независимость Польши. Теперь преподавал лицеистам артиллерию, фортификацию и тактику.
Среди тех, кто посещал класс военных наук, были Пущин и Вольховский.
Но большинство воспитанников предпочитало военной службе штатскую.
Горчаков, Ломоносов, Корсаков, Юдин, Гревениц решили идти «по дипломатике». Горчаков кроме французского и немецкого принялся за языки итальянский и английский. Он писал дядюшке, что их директор Энгельгардт, который долгое время служил в дипломатическом корпусе, помогает им готовиться к служебной карьере. Он раздобыл для них переписку берлинского и русского двора, будет учить их писать депеши, вести журнал, делать конверты без ножниц, различной формы пакеты и прочее, «…словом, будто мы в настоящей службе».
Моденька Корф и Лиса-Комовский тоже решили идти в чиновники. Кюхельбекер и на этот раз многих удивил. Он заявил решительно, что поедет школьным учителем куда-нибудь в провинцию. Дельвиг еще толком не знал, куда определиться. Пока что. собирался он к родным в Кременчуг.
А Пушкин? Как он решил свою судьбу? В голове его бродили гусарские мечты. Он пойдет в гусары, непременно в гусары. Там столько друзей… И почему бы не пойти? Он здоров, силен, ловок. Прекрасно ездит верхом. По фехтованию у Вальвиля он один из первых. Но без согласия отца ничего нельзя решить.
Сергей Львович сына выслушал, но согласия не дал. Отца поддержали родные и друзья. Все в один голос отговаривали идти в военную службу. Отговаривал дядюшка Василий Львович.
Пушкин сдался не сразу.
С дядей спорил в стихах.
Скажи, парнасский мой отец,
Неужто верных муз любовник
Не может важный быть певец
И вместе гвардии полковник?
Ужели тот, кто иногда
Жжет ладан Аполлону даром,
За честь не смеет без стыда
Жечь порох на войне с гусаром…
Ты скажешь: «Перестань, болтун!
Будь человек, а не драгун;
Парады, караул, ученья —
Все это оды не внушит,
А только душу иссушит…»
Гусаром ему не бывать. Друзья не советуют, и родные против. Отец решительно отказался содержать его в конной гвардии: велики расходы. Заявил: «Ежели так уж неймется, пусть идет в армию».
Просто в армию Пушкин не хотел. Он хотел в гусары. Ну а если не судьба, будь что будет.
Теперь по вечерам в лицейском зале только и толковали, что о будущем выпуске.
А выпуск приближался. Это чувствовалось во всем. В декабре 1816 года впервые за все годы им разрешили на целую неделю, на все рождественские каникулы, уехать к родным в Петербург.
За Пушкиным приехал отец, и они укатили.
Родители жили в Коломне – неприглядной отдаленной части Петербурга, но и она показалась лицейскому затворнику чуть ли не райским уголком.
Стремительно взбежал он на второй этаж большого каменного дома на Фонтанке и очутился в объятиях сестры, бабушки, няни Арины Родионовны. Его обнимали, целовали, поворачивали, разглядывали. В этот вечер он заснул в совершенном упоении.
Планов было множество: навестить Жуковского и других друзей, побывать в театре, побродить по городу.
К Жуковскому он отправился на следующее же утро. Не застал его дома, оставил записку и книги, которые Василий Андреевич привозил им с Кюхлей в Лицей. В шутливой записке Пушкин написал по-французски: «Мы возвращаем вам Вольтера… И сверх того г-н Кюхельбекер посылает вам 4 тома „Амфиона“ [20]20
«Амфио́н» – журнал, издававшийся в Москве.
[Закрыть]. Очень благодарен от себя. Мой милый господин Жуковский, надеюсь, что завтра я буду иметь удовольствие видеться с вами. Пушкин».
Встречи с друзьями, прогулки, театр… Недели как не бывало.
В первый день января 1817 года у дома на Фонтанке, где жили Пушкины, стоял нанятый извозчик: гостя провожали обратно в Лицей.
Пушкину было грустно, уезжать не хотелось. Но удивительное дело – всю дорогу, пока ехали, его не покидало странное чувство. Казалось, будто из гостей он возвращается домой. И чем ближе подъезжали к Царскому Селу, тем больше это чувство росло и крепло, тем сильнее хотелось поскорей увидать товарищей.
Вот уже близко… Вот лицейское крыльцо.
«Стой, братец, стой!»
Пушкин быстро расплатился и бегом к крыльцу.
На лестнице ему попался улыбающийся Данзас. И он обнял его с такой силой и горячностью, что Данзас посмотрел на него не без некоторого испуга.
Пушкин снова был с друзьями.
«Разлука ждет нас у порогу»
Опять я ваш, о юные друзья!
Туманные сокрылись дни разлуки:
И брату вновь простерлись ваши руки,
Ваш резвый круг увидел снова я.
Выпуск, скоро выпуск… Директор, профессора и воспитанники Лицея были заняты им и только им одним.
Пятнадцать экзаменов не шутка. И хотя в Лицее, как и во многих других учебных заведениях, экзамены скорее напоминали спектакль, чем настоящую проверку знаний, дела хватало всем. «Мы опять за книги, – писал Горчаков дядюшке. – Число занятий наших беспрестанно накопляется по мере приближения срока нашего выпуска».
Особенно заботил выпуск Энгельгардта. Ведь, ко всему прочему, ходили упорные слухи, что летом в Царское Село ожидаются австрийский император Франц I, прусский король Фридрих-Вильгельм II, некоторые князья из Германии. Для них уже готовили дома и Александровский дворец, и все они – говорили и об этом – будут присутствовать на торжестве в Лицее. Энгельгардт просил Пушкина написать «Прощальную песнь воспитанников Лицея».
Пушкин отказался. По настоянию директора ему предстояло сочинить для экзамена стихотворение о безверии, о муках человека, не верящего в бога. С него довольно и этого. «Прощальную песнь» пусть пишет другой.
Кухонный пруд в Александровском парке. Фотография.
Все шло чинно-гладко. Лицей готовился к экзаменам. И вдруг происшествие. Едва не утонул Кюхельбекер.
Виноват был Малиновский. В столовой за обедом он так обидел чувствительного Кюхлю, что тот в полном беспамятстве выскочил из-за стола, выбежал из Лицея и бросился в Кухонный пруд близ Александровского дворца.
Пруд был неглубок, Кюхельбекера сразу вытащили. Осторожный Энгельгардт во избежание кривотолков поспешил сообщить министру: «Сегодня во 2-м часу пополудни воспитанник Кюхельбекер в припадке задумчивости, каковые с ним бывали и прежде неоднократно, после весьма малозначащей ссоры с некоторыми товарищами, выбежав из дома прежде, нежели побежавшие за ним люди успели его нагнать, и добежав до канала, кинулся в оный. Он немедленно был оттуда вытащен и приведен в чувство, и теперь находится в больнице, как кажется, в полном рассудке».
Вильгельма Кюхельбекера вытаскивают из пруда. Карикатура Л. Илличевского.
Очнувшись в больнице, Кюхельбекер ничего не помнил. Скоро он оправился и продолжал вместе с другими учить и повторять.
15 мая 1817 года, во вторник, выпускные экзамены в Лицее начались. Первый был по латинскому языку, второй – по закону божьему.
На второй экзамен прикатило из Петербурга такое множество черных ряс, что воспитанники ахнули. Попов пригласил князь Голицын – новый министр народного просвещения. Был он известным святошей.
17 мая на экзамене по российской словесности Пушкин читал свое стихотворение «Безверие» – о муках безбожника. Энгельгардт дал ему это задание не без умысла: ведь к вопросам религии Пушкин относился легкомысленно. В альбом Илличевского записал:
Ах, ведает мой добрый гений,
Что предпочел бы я скорей
Бессмертию души моей
Бессмертие моих творений.
Последний, пятнадцатый, выпускной экзамен по физике состоялся 31 мая…
Экзамены окончились, а с ними окончились шесть лет ученья, шесть лет лицейской жизни. Впереди у Пушкина был Петербург, жизнь неизведанная, новая. Она влекла, она манила. Но к чувству освобождения и радости примешивалась грусть. Товарищи, Лицей…
Пушкину верилось и не верилось: неужто, однажды проснувшись поутру, он не услышит лицейский колокол, не увидит товарищей… С кем же грустить и радоваться, кому поверять заветное, «что душу волнует, что сердце томит», кому читать стихи?
Свобода радовала и не радовала. «Сердце дробилось». Лицей, Лицей…
Они обменивались посланиями. В изрисованном, исписанном альбоме Пущина появились стихи Пушкина.
Взглянув когда-нибудь на тайный сей листок,
Исписанный когда-то мною,
На время улети в лицейский уголок
Всесильной, сладостной мечтою.
Ты вспомни быстрые минуты первых дней,
Неволю мирную, шесть лет соединенья,
Печали, радости, мечты души твоей,
Размолвки дружества и сладость примиренья…
Что было и не будет вновь…
И с тихими тоски слезами
Ты вспомни первую любовь.
Мой друг, она прошла… но с первыми друзьями
Не резвою мечтой союз твой заключен:
Пред грозным временем, пред грозными судьбами,
О милый, вечен он!
Сразу после экзаменов их отпустили в Петербург на три дня «для обмундирования» – заказать себе платье для выхода из Лицея.
В тот же день Конференция – профессора с Энгельгардтом решали их будущее, составили список, с каким чином и куда, в зависимости от желания, «благонравия и успехов в науках», выйдет каждый воспитанник.
Список не был еще составлен, а о нем уже сложили «национальную» песню, последнюю лицейскую «национальную» песню…
Этот список сущи бредни,
Кто тут первый, кто последний,
Все нули, все нули,
Ай люли, люли, люли!
Покровительством Минервы
Пусть Вольховский будет первый,
Мы ж нули, мы нули,
Ай люли, люли, люли!
Корф дьячок у нас исправный
И сиделец в классе славный,
Мы ж нули, мы нули,
Ай люли, люли, люли!
Поль [21]21
Поль – Павел Мясоедов.
[Закрыть]протекцией бояров
Будет юнкером гусаров,
Мы ж нули, мы нули,
Ай люли, люли, люли!
Дельвиг мыслит на досуге,
Можно спать и в Кременчуге.
Мы ж нули, мы нули,
Ай люли, люли, люли!
Не тужи, любезный Пущин,
Будешь в гвардию ты пущен.
Мы ж нули, мы нули,
Ай люли, люли, люли!
Пусть об них заводят споры
С Энгельгардтом профессо́ры.
И они те ж нули,
Ай люли, люли, люли!
Когда через три дня все вернулись в Лицей, список был уже готов. Кто ж в нем первый? Чье имя будет первым записано золотыми буквами на мраморной доске?
«Время близилось к выпуску, и начальство Лицея хотело, чтобы на мраморной доске золотыми буквами был записан Горчаков, по наукам соперник Вольховского, но большинство благомыслящих товарищей Вольховского просили, чтобы первым был записан Вольховский, потому говорили они: „Хоть у них отметки и одинаковые, но Вольховский больше старается и в поведении скромнее“, тогда начальство Лицея решило так: записать их обоих – первым чтобы был Владимир Вольховский, вторым князь Александр Горчаков» – так рассказывал близкий друг и биограф Вольховского Розен.
Первый Вольховский… Он выпущен в гвардию, представлен к награждению большой золотой медалью. Горчакову досталась малая золотая медаль. Серебряными медалями наградили нескольких, в том числе Кюхельбекера. Учителем в провинцию мать его не отпустила. Не для того, говорила она, Вильгельм окончил Лицей.
Всех воспитанников по успехам и поведению поделили на два разряда: в первый – лучших, во второй – остальных.
Свидетельство об окончании Лицея, выданное Пушкину.
Александр Пушкин значился по второму разряду с маленьким чином коллежского секретаря. Он не огорчился, потому что был равнодушен к службе. И на вопросы товарищей, доволен ли он, ответил стихами, которые так и назывались: «Товарищам».
Промчались годы заточенья;
Недолго, мирные друзья,
Нам видеть кров уединенья.
И Царскосельские поля.
Разлука ждет Нас у порогу,
Зовет нас дальний света шум,
И каждый смотрит на дорогу
С волненьем гордых, юных дум.
Иной, под кивер спрятав ум,
Уже в воинственном наряде
Гусарской саблею махнул —
В крещенской – утренней прохладе
Красиво мерзнет на параде,
А греться едет в караул;
Другой, рожденный быть вельможей,
Не честь, а почести любя,
У плута знатного в прихожей
Покорным плутом зрит себя;
Лишь я, судьбе во всем послушный,
Счастливой лени верный сын,
Душой беспечный, равнодушный,
Я тихо задремал один…
Равны мне писаря, уланы,
Равны законы, кивера,
Не рвусь я грудью в капитаны
И не ползу в ассесора;
Друзья! немного снисхожденья —
Оставьте красный мне колпак…
Лицейская наградная медаль.
Красный колпак, фригийская шапочка, – головной убор граждан времен Французской революции – символизировал вольность, поэтическую свободу. Пушкин выбрал этот путь. Его влекло нечто большее, чем чины и деньги.
Великим быть желаю,
Люблю России честь,
Я много обещаю —
Исполню ли? Бог весть!
С такими мыслями выходил он из Царскосельского Лицея…
Последнее торжественное собрание перед разлукой – выпускной лицейский акт – состоялось 9 июня, через восемь дней после окончания экзаменов.
К огорчению Энгельгардта, все было тихо и скромно, без австрийского и прусского королей и иностранных князей.
Собрались в актовом зале. Явился царь в сопровождении одного лишь Голицына. Энгельгардт сказал речь. Куницын прочитал отчет Конференции. Голицын «по старшинству выпуска» представил окончивших «его величеству». Царь раздал награды – медали, похвальные листы.
На лицевой стороне лицейской медали изображены были «принадлежности наук и словесности»: сова – символ мудрости, лира, свиток и венки – лавровый и дубовый. Над ними надпись: «Для общей пользы».
Царь сделал воспитанникам «отеческое наставление», затем запели хором «Прощальную песнь».
Шесть лет промчалось, как мечтанье,
В объятьях сладкой тишины,
И уж отечества призванье
Гремит нам: шествуйте, сыны!
О матерь! вняли мы призванью,
Кипит в груди младая кровь!
Длань крепко съединилась с дланью,
Связала их к тебе любовь.
Мы дали клятву: все родимой,
Все без раздела – кровь и труд.
Готовы в бой неколебимо,
Неколебимо – правды в суд…
«Прощальную песнь» написал Антон Дельвиг. Написал превосходно. Музыка Теппера была тоже хороша.
Царь не стал слушать пение. Он ушел вместе с Голицыным. Пели не для них. Пели для себя, друг для друга. Пели – будто клялись в вечной дружбе, клялись хранить то лучшее, что им дал Лицей.
Простимся, братья! Руку в руку!
Обнимемся в последний раз!
Судьба на вечную разлуку,
Быть может, здесь сроднила нас!
Друг на друге остановите
Вы взор с прощальною слезой!
Запись Пушкина в Памятной книге Е. А. Энгельгардта. Автограф. 1817 год.
«Храните, о друзья, храните ту дружбу с тою же душой»
Храните, о друзья, храните
Ту дружбу с тою же душой,
То ж к славе сильное стремленье,
То ж правде – да, неправде – нет,
В несчастья – гордое терпенье,
И в счастьи – всем равно́ привет!
Шесть лет промчалось, как мечтанье,
В объятьях сладкой тишины,
И уж отечества призванье
Гремит нам: шествуйте, сыны!
Прощайтесь, братья, руку в руку!
Обнимемся в последний раз!
Судьба на вечную разлуку,
Быть может, здесь сроднила нас!
В тот же день после выпуска все собрались у Энгельгардта, чтобы вместе провести последний лицейский день.
Вечером был спектакль. Специально для него Мария Смит написала забавную пьесу. В спектакле участвовали выпускники и дети Энгельгардта. После представления Яковлев и Корсаков прочитали свои стихи. Разошлись очень поздно. На столе у Энгельгардта в большой алфавитной книге в кожаном переплете осталось множество записей – последнее «прости» директору и Лицею…
«Вспомните хоть по этой строке Сильверия Брольо».
«Егор Антонович! Пробегая листки эти вспомните и об Вольховском…»
На странице с буквой «М» оставил рисунок и запись Федор Матюшкин. Он мечтал стать моряком, скорей уйти в плаванье и нарисовал акварелью трехмачтовый корабль с распущенными парусами.
На странице с буквой «П» написал несколько строк Пушкин: «Приятно мне думать, что, увидя в книге ваших воспоминаний и мое имя между именами молодых людей, которые обязаны вам счастливейшим годом жизни их, вы скажете: в Лицее не было неблагодарных. Александр Пушкин».
Воспитанники оставили в книге Энгельгардта свои записи, а он им на память как символ лицейской дружбы роздал чугунные кольца. И вместе с Энгельгардтом они воздвигли близ Лицея в ограде маленькой Знаменской церкви, там, где позднее устроен был лицейский садик, символический памятник – Гению, покровителю здешних мест. На дерновый холмик кубической формы положили каменную доску с вырезанной на ней позолоченной латинской надписью: «Genio loci primus cursus erxit», что по-русски значило: «Гению, покровителю здешних мест, первый курс воздвигнул».
Следующий день после выпуска прошел у Пушкина в сборах. В его лицейской келье, как и во всех других, царил беспорядок, везде валялись вещи, чемоданы, ящики. «Пахло отъездом».
Некоторые уехали сразу. Пушкин задержался еще на один день. Получил свидетельство, в котором говорилось: «Воспитанник императорского Царскосельского Лицея Александр Пушкин в течение шестилетнего курса обучался в сем заведении и оказал успехи: в законе божием и св. истории, в логике и нравственной философии, в праве естественном, частном и публичном, в российском гражданском и уголовном праве хорошие; в латинской словесности, в государственной экономии и финансах весьма хорошие; в российской и французской словесности так же и в фехтовании превосходные. Сверх того занимался историею, географиею, статистикою, математикою и немецким языком».
11 июня, через день после выпуска, Пушкин собрался. Он обошел весь Лицей. Постоял в библиотеке, в Газетной комнате, заглянул в больницу. Там, в полном одиночестве, под присмотром подлекаря, лежал прихворнувший Пущин.
– До скорой встречи на Мойке, господин юнкер.
– До скорой встречи на Фонтанке, господин коллежский секретарь.
Они обнялись. Уходя, Пушкин быстро и незаметно ухитрился написать мелом на дощечке над кроватью Пущина:
Вот здесь лежит больной студент;
Его судьба неумолима!
Несите прочь медикамент:
Болезнь любви неизлечима!
Прежде чем вернуться в свою крохотную комнатку, Пушкин из больницы зашел в лицейский зал.
Многое здесь вспомнилось… Он стоял у колонны и смотрел на себя в зеркало – невысокий, курчавый, стройный, с золотистым пушком над пухлой верхней губой. И уже не в лицейском – широкий черный фрак с нескошенными фалдами, темные панталоны. И вдруг живо представилось: тот же зал, то же зеркало. Быстроглазый курчавый мальчик в первый раз с удовольствием оглядывает свой лицейский мундир…
Все давно было собрано.
Прибежал старик дядька.
– Извозчик дожидается… За вами, господин Пушкин.
– Спасибо, Прокофий. Сейчас иду.
Швейцар снял фуражку:
– Прощайте, господин Пушкин.
– Прощай, Василий.
Извозчик ждал у крыльца.
Пушкин сел, и поехали.
Старый дядька стоял на высоких ступеньках и все кланялся, кланялся…
«Прощай, Прокофий… Прощай, Лицей…»
Когда немного отъехали, Пушкин оглянулся. Лицея не было видно.
Лошадь бежала резво. Выехали на большую дорогу, ведущую в Петербург.
Пушкин опять оглянулся – вековые деревья парка, золоченые главы дворцовой церкви удалялись и таяли в сероватой вечерней мгле…
С Пущиным и Кюхельбекером он увидится в Петербурге. Дельвиг будет далеко. Он уедет на время на Украину к родным.
Милый Дельвиг… «Храните, о друзья, храните ту дружбу с тою же душой…»
Пушкин сел поудобнее и больше во всю дорогу ни разу не оборачивался. Но думал о том же: о друзьях, о Лицее.
«Храните, о друзья, храните ту дружбу с тою же душой…»
НА БРЕГАХ НЕВЫ
…И на брегах Невы
Меня друзья сегодня именуют…
А. С. Пушкин. 19 октября. 1825
В петербургском захолустье
Дом вице-адмирала Клокачева, где снимали квартиру родители Пушкина, – находился у Калинкина моста на набережной Фонтанки, в отдаленной от центра части Петербурга – Коломне.
Название это, сродни словам «около», «околица», подчеркивало окраинный характер Коломны. Она была как бы и в городе и вне его, о чем свидетельствовало, например, глубокое болото в конце Торговой улицы, куда чиновники – любители охоты – в праздничные дни отправлялись пострелять куликов.
Коломна – пристанище мелких чиновников, ремесленников, «ундеров» в отставке, актеров, что победнее, вдов, живущих на пенсию, – простиралась за Крюковым каналом, между реками Фонтанкой и Мойкой. Сюда, на задворки столицы, не скоро попадали из центра города. Извозчик с Невского проспекта от Аничкова моста брал с Пушкина за проезд до дома Клокачева целых восемьдесят копеек. Деньги весьма немалые, если принять во внимание, что коломенские обитатели забирали на день в мелочной лавочке на пять копеек кофию и на четыре сахару.
Странное впечатление производила Коломна.
Коломна. Площадь у Калинкина моста. Литография Ф. Перро. Первая половина XIX века.
Столица здесь заявляла свои права по-петербургски прямыми улицами, гранитной набережной Фонтанки, доходившей уже до Калинкина моста. Самим этим мостом с цепями и башнями. Церквами изрядной архитектуры. Двух– и трехэтажными каменными домами.
Но не они здесь главенствовали. Они терялись среди дощатых заборов, тянувшихся вдоль плохо мощенных улиц, полосатых будок, деревянных домишек с садами.
Двухэтажный каменный дом Клокачева на высоком полуподвале окружали «убогие лачужки», принадлежавшие «ундеру» Шумареву, трубачу Тячкину, кузнецу Димшукову. Они, как родные братья, походили на тот домик в Коломне, который Пушкин позднее описал в своей стихотворной повести:
…Вижу как теперь
Светелку, три окна, крыльцо и дверь.
Не одна только внешность отличала Коломну от центральных частей города. Жизнь здесь текла не по-столичному тихо. Пешеходов встречалось немного, стук карет бывал в редкость. А если уж останавливалась возле дома карета, во всех окнах показывались любопытные женские лица, даже в зимнюю пору набегали мальчишки. И можно было наблюдать, как, поджидая своего барина, скрывшегося в подъезде, кучер дремлет на козлах, а гайдук – выездной лакей, – молодой и рослый детина, играет с мальчишками в снежки.
Молочница и прачка. Литография из ежемесячного издания «Волшебный фонарь». 1817 год.
Вставали в Коломне чуть свет. Ложились тогда, когда на Морских и на Невском только выезжали с визитами. Столичные новости сюда доносились, как эхо. Здесь все больше толковали о способах приготовления кофию, сбережения шуб от моли, дороговизне говядины и капусты, о разных житейских происшествиях.
Встретятся, бывало, идучи по воду к Фонтанке, дворовая девушка из господского дома с соседкой-молочницей, и пойдет разговор:
«Здравствуй, Ивановна!»
«Здорово, кормилица!»
«Что тебя не видать, куда ты запропастилась?»
«Ах, дитятко! Не знаешь ты моего невзгодья. Прохворала все, окаянная. А к тому же господь нас посетил. Ведь у меня две коровушки пали. Эдакой причины со мной никогда не бывало. И сокровище-то мое… Ох, девушка! В покров-то вечером подоила я коровушек и, благословясь, пошла кое-что присмотреть по домашности да приготовить своему поужинать. Ну, удосужилась я, сижу, матушка моя, у окна и вяжу чулок. Глядь, ан идет мой сокол, переваливается. Я тотчас на плечи шугай и выбежала отворить ворота. А он вдруг хлобысть меня по затылку. Ах, пес проклятый…»
«Да, плохое житье твое, Ивановна, – сочувствует девушка. – И мое, чай, не лучше. Загоняли: „Машка, завари кофию! Машка, подай барину сюртук! Машка, беги по воду!“ Хуже нет у бедных господ-то жить. То ли дело у богатых. У богатых – людей полон дом. А тут все Машка да Машка».
Собеседницы стоят, жалуются, вздыхают, покачивают пустыми ведрами на коромысле. Потом, вдруг спохватившись, что у одной в печке щи перепрели, а у другой, верно, барыня из себя выходит, дожидаючись воды, торопливо спускаются к реке.
Коломна, по меткому выражению Гоголя, была «не столица и не провинция». Своеобразная смесь того и другого.