Текст книги "В садах Лицея. На брегах Невы"

Автор книги: Марианна Басина

Двадцать седьмого ноября 1815 года Пушкин записал в своем дневнике: «Жуковский дарит мне свои стихотворенья». Один из первых экземпляров только что вышедшего собрания своих стихотворений, первую их часть, Жуковский подарил Пушкину.

Пушкин не расставался с подаренным томиком, читал и перечитывал его. Не только потому, что высоко ценил поэзию Жуковского. Он упивался унылыми жалобами влюбленных, поэтическими повествованиями о несчастной любви. Он сам был влюблен. Влюблен впервые, наивно, восторженно и пылко. Он стал задумчив, рассеян. В классах отвечал невпопад. Раньше он смеялся над лицейскими «Сердечкиными», теперь товарищи подсмеивались над ним.

 
Когда в забвеньи перед классом
Порой терял я взор и слух,
И говорить старался басом,
И стриг над губой первый пух,
В те дни… в те дни, когда впервые
Заметил я черты живые
Прелестной девы, и любовь
Младую взволновала кровь,
И я, тоскуя безнадежно,
Томясь обманом пылких снов,
Везде искал ее следов,
Об ней задумывался нежно,
Весь день минутной встречи ждал
И счастье тайных мук узнал…
 

Ее звали Екатерина Павловна Бакунина. Она была сестрой одного из лицеистов. Молоденькая девушка, приветливая, очаровательная. «Прелестное лицо ее, дивный стан и очаровательное обращение произвели всеобщий восторг во всей лицейской молодежи», – вспоминал Комовский.

Е. П. Бакунина. Автопортрет. 1816 год.

Пушкин был покорен. Теперь каждую свободную минуту проводил он у окна в томительном ожидании и, завидев наконец вдалеке знакомую девичью фигурку, опрометью бежал на лестницу. Там делал вид, будто вышел невзначай. Мимолетная встреча, несколько ничего не значащих слов, улыбка… Но как это много для влюбленного!

Он стеснялся изливать свою душу товарищам и, лишь оставшись наедине в своей тесной комнатке, доставал дневник и давал волю чувствам:

«29 ноября.

 
Итак, я счастлив был, итак, я наслаждался,
Отрадой тихою, восторгом упивался…
            И где веселья быстрый день?
           Промчался лётом сновиденья,
           Увяла прелесть наслажденья,
И снова вкруг меня угрюмой скуки тень!..
 

Я счастлив был!.. Нет, я вчера не был счастлив; поутру я мучился ожиданьем, с неописанным волненьем стоял под окошком, смотрел на снежную дорогу – ее не видно было! Наконец я потерял надежду, вдруг нечаянно встречаюсь с нею на лестнице, – сладкая минута!..

 
Он пел любовь, но был печален глас.
Увы! он знал любви одну лишь муку!
 

Жуковский

Как она мила была! Как черное платье пристало к милой Бакуниной!

Но я не видел ее 18 часов – ах! какое положенье, какая мука!..

Но я был счастлив 5 минут…»

Он воспевал свою любовь в стихах. В стихотворении «Живописцу» просил художника нарисовать портрет «друга сердца», то есть Бакуниной. «Эти стихи, – рассказывал Пущин, – выражение не одного только его страдавшего тогда сердечка!» В Бакунину кроме Пушкина были влюблены и сам Пущин, и Илличевский.

Илличевский хорошо рисовал. И, как бы отвечая Пушкину, он написал стихотворение «От живописца»:

 
Всечасно мысль тобой питая,
Хотелось мне в мечте
Тебя пастушкой, дорогая,
Представить на холсте.
С простым убором Галатеи
Тебе я прелесть дал:
Но что ж? напрасные затеи —
Я сходства не поймал.
 

Может быть, так и было в действительности. Илличевский, который рисовал портреты многих своих товарищей, по просьбе Пушкина, да и по своему желанию, попытался нарисовать Бакунину, но не смог. К портрету Бакуниной он предъявлял особенно высокие требования. Во-первых, это была «она»… Во-вторых, Бакунина прекрасно рисовала. Она училась у Брюллова и сама мастерски нарисовала углем свой портрет.

Пандус (спуск без ступеней) в Екатерининском парке. Фотография.

Весною и летом Бакунина с матерью жила в Царском Селе. Пушкин встречал ее повсюду – в Лицее, в парке, на гуляньях. Осенью она уезжала в Петербург и лишь изредка появлялась в Лицее, чтобы проведать брата. Пушкин тосковал.

Уголок Екатерининского парка. Фотография.

 
Вчера за чашей пуншевою
            С гусаром я сидел,
И молча с мрачною душою
            На дальний путь глядел.
 
 
«Скажи, что смотришь на дорогу? —
            Мой храбрый вопросил. —
Еще по ней ты, слава богу,
            Друзей не проводил».
 
 
К груди поникнув головою,
            Я скоро прошептал:
«Гусар! уж нет ее со мною!..»
            Вздохнул – и замолчал.
 
 
Слеза повисла на реснице
            И канула в бокал.
«Дитя! ты плачешь о девице,
            Стыдись!» – он закричал.
 
 
«Оставь, гусар… ох! сердцу больно.
            Ты, знать, не горевал.
Увы! одной слезы довольно,
            Чтоб отравить бокал!..»
 

Это стихотворение, как и другое, «К живописцу», положил на музыку Миша Яковлев. И, собираясь по вечерам в лицейском зале, воспитанники пели их под гитару. Понятно, что трое влюбленных распевали эти романсы с особенным чувством.

Пушкин посвятил Бакуниной еще не одно стихотворение и в следующем, 1816 году.

Это был год больших перемен в лицейской жизни.

«Безначалие», длившееся больше двух лет, наконец окончилось. В январе 1816 года директором Лицея назначили бывшего до того директором Петербургского Педагогического института Егора Антоновича Энгельгардта.

Эта новость всех взволновала. «Не знаю, дошло ли до вас, что у нас новый директор г. Энгельгардт, – сообщал Горчаков своей тетушке. – Это, как говорят, очень образованный человек, который знает французский, русский, немецкий, итальянский, английский и, что лучше всего, немного латыни… Ожидаем его со дня на день».

E. A. Энгельгардт. Портрет работы неизвестного художника.

Прежде чем приступить к выполнению своих обязанностей, Энгельгардт побывал в Лицее, чтобы познакомиться с воспитанниками.

Новый директор… Все с недоверчивым любопытством разглядывали его. Это был человек средних лет, одетый несколько старомодно: в светло-синем двубортном фраке с золотыми пуговицами и черным бархатным воротником, в коротких панталонах, черных шелковых чулках и башмаках с пряжками. Держался он спокойно, ровно, доброжелательно. Первое впечатление было неплохое. Но лицеисты уже привыкли не верить первому впечатлению. После смерти Василия Федоровича повидали они всякого.

Каков-то будет в действительности этот человек? Илличевский писал своему приятелю Фуссу, который знал Энгельгардта: «Благодарю тебя, что ты нас поздравляешь с новым директором; он уже был у нас; если можно судить по наружности, то Энгельгардт человек не худой. Vous sentez la pointe? [8]8
  Vous sentez la pointe? (Франц.) – Чувствуешь, в чем соль?


[Закрыть]He поленись написать мне о нем подробнее; это для нас не будет лишним. Мы все желаем, чтоб он был человек прямой, чтоб не был к одним Engel [9]9
  Engel (нем.) – ангел.


[Закрыть], а к другим hart [10]10
  Hart (нем.) – суровый, жестокий.


[Закрыть]».

Лицеисты возле булочной Родакса. Карикатура А. Илличевского. 1815 год.

Что ответил Фусс Илличевскому, неизвестно. Но ничего порочащего Энгельгардта написать он не мог.

Если бы воспитанники знали, как вел себя новый директор накануне прихода в Лицей, они остались бы довольны.

Дело было так. В начале января 1816 года Энгельгардта вызвал в свою канцелярию граф Аракчеев. С некоторых пор этот солдафон при попустительстве царя заправлял делами империи.

Директора Лицея назначал сам царь. От имени царя Аракчеев предложил Энгельгардту занять вакантную должность.

Энгельгардт согласился, но поставил условия. Они сводились к следующему: если ему доверяют, он должен самостоятельно управлять Лицеем, сам подбирать и увольнять сотрудников, по своему усмотрению распоряжаться «предназначенной на содержание заведения суммой». Короче говоря, Энгельгардт для пользы дела хотел быть самостоятельным, оградить и себя и Лицей от назойливой и мелочной опеки министра Разумовского. Предъявлять подобные требования, да еще самому Аракчееву, было немалой смелостью.

3 марта 1816 года Энгельгардт вступил в должность.

Он поселился со своими многочисленными чадами и домочадцами в том же доме напротив Лицея, где жил до него с семьей Василий Федорович Малиновский.

Новый директор застал вверенное ему учебное заведение в плачевном состоянии. Всюду беспорядки. Воспитанники не уважают и не слушают начальства. Дошло до того, что некоторые от безделья и скуки поигрывали в карты, другие под предводительством Сильверия Брольо совершали рискованные ночные экспедиции в сад за царскими яблоками и сражались со сторожами, третьи развязно вели себя на улицах Царского Села. В журнале «Лицейский Мудрец» появилась карикатура: на Большой улице возле булочной Родакса под гогот гусей буянят четыре лицеиста.

Энгельгардту предстояло наладить все – начиная от дисциплины и кончая одеждой воспитанников.

И как только принялся он за дело, тотчас же натолкнулся на самодурство Разумовского. Речь шла об одежде. Воспитанники обносились. Дядька-портной, что трудился на площадке четвертого этажа, не успевал нашивать заплаты на панталоны, шинели, сюртуки. Так в заплатах и ходили на люди.

Энгельгардт решил к лету «построить» воспитанникам хоть по паре панталон. Для того чтобы приобрести материю, полагалось объявить торги – собрать петербургских торговцев и купить у того, кто отдаст дешевле.

«Постройка» панталон обернулась Энгельгардту неожиданностью. Как и надлежало, он написал министру о необходимости сделать торги. Ответа не последовало. Написал еще раз – и опять безрезультатно. Наступил уже май, и Энгельгардт на свой страх и риск приказал сшить панталоны без торгов. А осенью вдруг получил разрешение. Пришлось ему сообщить министру, что летние панталоны уже сшиты без торгов и уже изношены.

За ослушание начальства получил он от министра строжайший выговор.

Новому директору приходилось нелегко. Правда, во всем, что касалось учения, помогал ему Куницын. Они были очень разные – дипломатичный, несколько сентиментальный, религиозный Энгельгардт и независимый, резковатый вольнодумец Куницын. Но теперь они действовали вместе.

В том направлении, что дал лицейскому воспитанию Василий Федорович Малиновский, Энгельгардт ничего не стал менять. Он составил такие правила внутреннего распорядка в Лицее, под которыми охотно подписался бы и первый директор. «Все воспитанники равны, как дети одного отца и семейства, – говорилось в этих правилах. – А потому никто не может презирать других или гордиться перед прочими чем бы то ни было. Если кто замечен будет в сем пороке, тот занимает самое нижнее место по поведению, пока не исправится». И еще: «Запрещается воспитанникам кричать на служителей или бранить их, хотя бы они были их крепостные люди».

Правила эти были не лишними. Не случайно на уроке нравственности, когда Куницын говорил о спеси, заносчивости, Иван Малиновский выкрикнул, показывая на Горчакова и Мясоедова: «Вото они, вото они!» К этим фамилиям можно было прибавить и некоторые другие.

«C назначением Энгельгардта в директоры, – рассказывал Пущин, – школьный наш быт принял иной характер: он с любовью принялся за дело. При нем по вечерам устроились чтения в зале (Энгельгардт отлично читал)… Летом, в вакантный месяц, директор делал с нами дальние, иногда двухдневные прогулки по окрестностям; зимой для развлечения ездили на нескольких тройках за город завтракать или пить чай в праздничные дни; в саду, за прудом, катались с гор и на коньках. Во всех этих увеселениях участвовало его семейство и близкие ему дамы и девицы, иногда и приезжавшие родные наши. C назначением Энгельгардта в директоры, – рассказывал Пущин, – школьный наш быт принял иной характер: он с любовью принялся за дело. При нем по вечерам устроились чтения в зале (Энгельгардт отлично читал)… Летом, в вакантный месяц, директор делал с нами дальние, иногда двухдневные прогулки по окрестностям; зимой для развлечения ездили на нескольких тройках за город завтракать или пить чай в праздничные дни; в саду, за прудом, катались с гор и на коньках. Во всех этих увеселениях участвовало его семейство и близкие ему дамы и девицы, иногда и приезжавшие родные наши».

Лицеистам нравились эти развлечения. Для Пушкина они приобретали особую прелесть тогда, когда в них участвовала Бакунина. Но и без нее было очень интересно, «окрылив ноги железом», мчаться по ледяному зеркалу пруда. Особенно если мимо проходили знакомые.

В парке часто гуляли со своей гувернанткой, мадемуазель Шредер, хорошенькие дочери придворного банкира барона Вельо. В одну из них был влюблен лицеист Есаков. Подметив как-то, с каким нетерпением Есаков поглядывает на расчищенную дорожку у пруда, Пушкин сказал ему:

 
И останешься с вопросом
На брегу замерзлых вод:
Мамзель Шредер с красным носом
Милых Вельо не ведет?
 

Пруд у павильона «Верхняя ванна» в Екатерининском парке, где лицеисты катались на коньках. Фотография.

Энгельгардт завоевывал расположение и доверие своих воспитанников исподволь, умно и тонко, как опытный педагог. Он и был таковым. Много размышляя над вопросами воспитания, пришел он к выводу, что «только путем сердечного участия в радостях и горестях питомца можно завоевать его любовь. Доверие юношей завоевывается только поступками. Воспитание без всякого наказания – химера, но если мальчика наказывать часто и без смысла, то он привыкнет видеть в воспитателе только палача, который ему мстит. Розга, будь она физическою или моральною, может создать из школьника двуногое рабочее животное, но никогда не образует человека».

Этими убеждениями Энгельгардт и руководствовался. Не кричал, не наказывал попусту, а старался сблизиться со своими питомцами. Раз в неделю, а то и чаще, в доме у него по вечерам собирались знакомые. Он приглашал к себе и лицеистов.

«В доме его, – рассказывал Пущин, – мы знакомились с обычаями света, ожидавшего нас у порога Лицея, находили приятное женское общество».

Лицеисты охотно приходили к директору, чувствовали себя в его доме свободно и просто. К их услугам было все: книги, ноты, музыкальные инструменты, краски, карандаши. Каждый занимался тем, что нравилось.

Бывал здесь и Пушкин. Он приходил вместе с Дельвигом читать немецкие книги. Правда, он недолго посещал дом директора. Вдруг перестал и не захотел приходить. Почему? На этот вопрос не мог дать ответа даже Пущин. «Для меня оставалось неразрешенною загадкой, – рассказывал он, – почему все внимания директора и жены его отвергались Пушкиным; он никак не хотел видеть его в настоящем свете, избегал всякого сближения с ним. Эта несправедливость Пушкина к Энгельгардту, которого я душой полюбил, сильно меня волновала. Тут крылось что-нибудь, чего он никак не хотел мне сказать…»

Дом директора Лицея. Фотография.

Чем же объяснялось странное поведение Пушкина? Если бы добрый Жанно мог заглянуть в письменный стол Егора Антоновича, он бы понял многое и не удивлялся бы.

В письменном столе Энгельгардта среди прочих бумаг лежали характеристики воспитанников, которые директор написал для себя. В большинстве своем характеристики были удивительно верны и метки, говорили об уме и наблюдательности их автора. Энгельгардт вполне понял Кюхельбекера: «Читал все на свете книги обо всех на свете вещах; имеет много таланта, много прилежания, много доброй воли, много сердца и много чувства, но, к сожалению, во всем этом не хватает вкуса, такта, грации, меры и ясной цели. Он, однако, верная невинная душа, и упрямство, которое в нем иногда проявляется, есть только донкихотство чести и добродетели с значительной примесью тщеславия».

Многое понял Энгельгардт в Дельвиге, у которого все направлено было «на какое-то воинствующее отстаивание красот русской литературы». «В его играх и шутках, – писал он о Дельвиге, – проявляется определенное ироническое остроумие, которое после нескольких сатирических стихотворений сделало его любимцем товарищей».

Раскусил Энгельгардт и «примерного» Горчакова: «Сотканный из тонкой духовной материи, он легко усвоил многое и чувствует себя господином там, куда многие еще с трудом стремятся. Его нетерпение показать учителю, что он уже все понял, так велико, что он никогда не дожидается конца объяснения… При его остром чувстве собственного достоинства у него проявляется немалое себялюбие, часто в отталкивающей и оскорбительной для его товарищей форме… В течение долгого времени он непременно хотел оставить Лицей, так как он думал: в познаниях он больше не может двигаться вперед, а он надеялся блистать у своего дядюшки».

Прекрасно охарактеризовал Энгельгардт Мясоедова, которого лицейские художники изображали не иначе, как с ослиной головой. В характеристике Энгельгардта он живой: «Никто так хорошо и элегантно не одевается, никто так изящно не разглаживает своей челки, никто не умеет так изящно пользоваться своим лорнетом, никто не хотел бы так, как он, уже сейчас стать гусаром, но никто меньше его не пригоден и не имеет охоты к серьезным занятиям. Так как он все же исключительно высокого мнения о себе и о своих познаниях, то при выговорах он, где только смеет, бывает груб…»

Что же написал Энгельгардт о Пушкине?

«Его высшая и конечная цель – блистать, и именно посредством поэзии. К этому он сводит все и с любовью занимается всем, что с этим непосредственно связано. Все же ему никогда не удастся дать прочную основу даже своим стихам, так как он боится всяких серьезных занятий и сам его поэтический дух не сердечный, проникновенный, а совершенно поверхностный, французский дух. И все же это есть лучшее, что можно о нем сказать, если это можно считать хорошим. Его сердце холодно и пусто, чуждо любви и всякому религиозному чувству и не испытывает в нем потребности».

И это о Пушкине, с его искренней, пылкой душой, глубоким, светлым умом, необычайным дарованием! Это о Пушкине, сердце которого переполняла первая юношеская любовь, привязанность к товарищам, к Жуковскому, к сестре…

Почему же Энгельгардт не сумел понять и достойно оценить гениального юношу? Очевидно, потому, что, помимо многочисленных достоинств, которыми Энгельгардт обладал, ему были присущи близорукость, ограниченность.

«Чтобы полюбить его настоящим образом, – писал о друге Пущин, – нужно было взглянуть на него с тем полным благорасположением, которое знает и видит все неровности характера и другие недостатки, мирится с ними и кончает тем, что полюбит даже и их в друге-товарище».

Юный Пущин оказался умнее, добрее, проницательнее, чем умудренный годами директор Лицея.

По словам того же Пущина, Энгельгардт при всех своих достоинствах «принимал только хорошо и худо». Разобраться же в характере Пушкина было куда сложнее. Он был чужд, непонятен и странен добродетельному, религиозному Егору Антоновичу.

Что заметил Энгельгардт в своем воспитаннике? Насмешливость, шалости, резкость и смелость суждений, равнодушие к религии, «легкомысленность» поэзии. И сделал выводы…

Как ни старался Энгельгардт внешне доброжелательно относиться к Пушкину, тот чувствовал фальшь. Он чувствовал, что за внимательностью и ласковостью Егора Антоновича скрывается недоверие, настороженность, осуждение.

Пушкин начал избегать Энгельгардта, перестал к нему ходить.

C приходом Энгельгардта появилось в Лицее новшество,которое чрезвычайно обрадовало воспитанников. Им разрешили в свободные часы отлучаться из Лицея. Сперва лишь по праздникам и только по «билетам», потом безо всяких «билетов» и в будние дни. В пределах Царского Села они могли бывать, где хотели.

Теперь синие мундиры с красными воротниками видели повсюду – на оживленных центральных улицах городка и в тихих уголках, напоминающих деревню и далекую провинцию. Где только собирались гуляющие, появлялись и лицеисты. Их так и называли: «неизбежный Лицей».

Когда воспитанники ближе познакомились с жизнью «казенного городка», они заметили многое. Кое-что попало и в «Лицейский Мудрец». «Однажды, – говорилось в его статье „Политика“, – как солнце только что начинало освещать наш город и проникать в одно время и к глупейшему писарю царскосельской юстиц-коллегии, к модной Венере и к рогатому мужу ее, в Минервин храм [11]11
  Мине́рвин храм – училище, здесь:Лицей.


[Закрыть]и другие обиталища Бахуса и Меркурия [12]12
  Обиталища Ба́хуса и Мерку́рия – питейные заведения и лавки.


[Закрыть], шел я, то есть Лицейский мудрец, по Большой улице Царского Села. Я шел и смотрел на волнующийся народ, невольно думая о сравнении, которое можно было бы сделать меж ним и ручьем мутной воды, текущим тогда по улице растаявшего снега. Подобно этому, думал я, ручью, человек родится слабым, возрастает часто в худом воспитании так, как ручей течет в грязи, и, подобно ручью, быстротекущему через решетку в канаву, он низвергается в неизмерную пропасть вечности. Вот, например, прохожу мимо хотя не высокого, но разукрашенного дома, смотря на эти золотые крендели, на эти вензели, на эту золотую надпись I. H. Rodax [13]13
  И. X. Ро́дакс – придворный булочник в Царском Селе.


[Закрыть]. Как не подумать, что он человек счастливый. Находясь на верху булочной славы, он питается самыми искусно сделанными тортами, куличами, пасхами, а тысячи смертных не имеют куска хлеба».

Царское Село. Вид на город с Павловской дороги. Литография В. Лангера. 1820 год.

Пушкин по свойствам своего ума пытливее и зорче других присматривался к окружавшей его жизни. Его занимало все – и прошлое, и настоящее Царского Села. Настоящее видел он сам, прошлое знал по рассказам.

Рассказывали ему, что когда-то вокруг Большого дворца и парка возникла слобода, где селились мастеровые, подрядчики, архитекторы, художники, придворные служители, войсковые команды. Те, кто так или иначе кормился дворцовой службой. Недаром первая улица слободы называлась Служительская.

Для служителей поважнее отводили жилища в казенных каменных домах. Служители попроще обстраивались сами. Поселились в слободе с разрешения начальства купцы, цирюльники, аптекари, портные, булочники, повивальные бабки. И вырос постепенно небольшой красивый городок, застроенный по плану. К началу XIX века имел он форму прямоугольника, прорезанного широкими прямыми улицами, на которых стояли приглядные домики с колоннами, балкончиками, мезонинами. А вокруг них – сады. Были тут больница и богадельня, училище, лавки со съестными припасами и другим товаром. И во множестве – полосатые будки для блюстителей порядка. Как-никак не заштатный городишко, где из грязи ноги не вытащишь, а императорская резиденция, Царское Село…

Городок Пушкину нравился. Он и в стихах с удовольствием изображал себя жителем подобного тихого уголка:

 
Философом ленивым,
От шума вдалеке,
Живу я в городке,
Безвестностью счастливом…
Здесь добрый твой поэт
Живет благополучно;
Не ходит в модный свет;
На улице карет
Не слышит шум докучный;
Здесь грома вовсе нет;
Лишь изредка телега
Скрипит по мостовой…
 

В декабре 1815 года Пушкин записал в своем дневнике: «Летом напишу я Картину Царского Села.

1. Картина сада.

2. Дворец. День в Царском Селе.

3. Утреннее гулянье.

4. Полуденное гулянье.

5. Вечернее гулянье.

6.  Жители Сарского Села».

Ни летом 1816 года, ни позднее Пушкин не выполнил своего намерения. Но из записи ясно, что если бы выполнил, то совсем иначе, чем, например, в торжественной оде «Воспоминания в Царском Селе». Там – героическое прошлое, здесь – обыденное настоящее. И главное, не пейзаж и чертоги, а люди.

Недаром особо выделен последний пункт записи – «Жители Сарского Села».

Кто ж они были, жители Царского, или, по-старинному, Сарского, Села, о которых собирался писать Пушкин?

Это были в большинстве своем отставные военные, чиновники, мастеровые, купцы, мещане и, конечно, многочисленная дворцовая челядь. Ведь чтобы содержать в порядке дворцы и сады, кормить, поить, ублажать «августейшую фамилию» и толпу придворных, требовалось огромное количество вышколенной прислуги, сотни умелых и трудолюбивых рабочих рук. И в отсутствие царя при дворцах состоял целый штат служителей: гоф-фурьер, камер-лакеи, просто лакеи, прачки, поломойки, столяры, маляры, полотеры, кровельщики, печники, трубочисты, «лепной, живописной и скульптурной мастер», архитектор с помощником.

То же и при садах: главный ученый садовод – «садовый мастер» – с подмастерьями и учениками, огородники, птичники, рыболовы, работники, «инвалиды для караулов», то есть сторожа.

Садовая набережная. Литография В. Лангера. 1820 год.

Царское хозяйство было весьма обширным. Кроме дворцов, парков, плодовых садов – оранжереи, теплицы. Там в любое время года выращивали виноград, ананасы, персики, абрикосы, сливы, гранаты, фиги, грецкие орехи для царского стола.

А для украшения пейзажа и для забавы у озера во флигелях «Адмиралтейства» жили в птичниках утки, гуси, лебеди белые и черные – австралийские.

Царские утки и лебеди, царские лошади, пребывающие в добром здравии и те, что доживали свой век на покое в особых «пенсионных конюшнях», царские собаки, которых с почетом погребали под мраморными плитами тут же в парке, – ко всем им приставлены были специальные служители. И на широких улицах Царского Села, вперемежку с другими обывательскими домиками, стояли дома придворных истопников, лакеев, гребцов, пекарей, полотеров, столяров.

«Пушкин легко сходился с мужиками, дворниками и вообще с прислугою. У него были приятели между лицейскою и дворцовою прислугою», – рассказывали современники. И как, верно, нравилось юному лицеисту очутиться хоть на часок в уютном маленьком домике какой-нибудь старушки – вдовы придворного служителя, где его принимали как родного и от души потчевали.

Он и в стихах писал об этом:

 
Оставя книг ученье,
В досужий мне часок
У добренькой старушки
Душистый пью чаек;
Не подхожу я к ручке,
Не шаркаю пред ней;
Она не приседает,
Но тотчас и вестей
Мне пропасть наболтает.
Газеты собирает
Со всех она сторон,
Все сведает, узнает:
Кто умер, кто влюблен,
Кого жена по моде
Рогами убрала,
В котором огороде
Капуста цвет дала,
Фома свою хозяйку
Не за́ что наказал,
Антошка балалайку
Играя разломал, —
Старушка все расскажет;
Меж тем как юбку вяжет,
Болтает все свое…
 

Через много лет в повести «Капитанская дочка» Пушкин изобразил подобную жительницу Царского Села, племянницу придворного истопника Анну Власьевну, которая тоже знала все на свете и даже была посвящена «во все таинства придворной жизни». «Она рассказывала, в котором часу государыня обыкновенно просыпалась, кушала кофей, прогуливалась; какие вельможи находились в то время при ней; что изволила она вчерашний день говорить у себя за столом, кого принимала вечером, – словом, разговор Анны Власьевны стоил нескольких страниц исторических записок…».

Такие разговоры слушал и Пушкин, бывая в гостях у своих царскосельских знакомых. Только речь уже шла не о Екатерине II, а о внуке ее Александре I. Недаром Пушкин так хорошо изучил вероломный и непостоянный нрав этого «властителя слабого и лукавого».