Текст книги "В садах Лицея. На брегах Невы"

Автор книги: Марианна Басина

В том же тяжелом военном 1812 году началась в Лицее история, которая навсегда запомнилась воспитанникам. Через много лет в плане своей биографии, среди важнейших событий лицейской жизни, Пушкин записал: «Мы прогоняем Пилецкого». Мартин Степанович Пилецкий-Урбанович состоял в Лицее в должности инспектора или надзирателя по учебной и нравственной части. В его обязанности входило «блюсти порядок учебный и нравственный». В этом помогали ему гувернеры, над которыми он начальствовал. Странный это был «блюститель нравственности» – ханжа, святоша, иезуит с головы до пят. Сама внешность его отталкивала. Он был отвратителен «со своею длинною высохшею фигурою, с горящим всеми огнями фанатизма глазом, с кошачьими походкою и приемами, наконец, с жестоко-хладнокровною и ироническою, прикрытою видом отцовской нежности, строгостию…».

М. С. Пилецкий. Фрагмент карикатуры А. Илличевского. 1815 год.

С самых первых дней лицейской жизни Пилецкий повел себя рьяно. Сочинил специальные правила для «господ гувернеров», поучающие, как надзирать за воспитанниками. Он учил гувернеров ежеминутно «морально присутствовать» среди воспитанников, залезать им в души, проникать в их помыслы, подслушивать их «пошепты», подсматривать «телодвижения», «читать у каждого в глазах и чертах лица». Все для того, чтобы предупреждать «соблазны», «обрабатывать» волю.

Гувернеры не слишком торопились воспользоваться иезуитскими правилами господина инспектора, но сам он неукоснительно следовал им.

Пушкин досадливо морщился, когда липкий взгляд Пилецкого останавливался на нем. А если слышалось вкрадчивое «друг мой» и начинались разглагольствования о грехе и пороке, послушании и смирении, посте и молитвах, Пушкина так и подмывало ответить инспектору что-нибудь озорное и дерзкое. Например, из Вольтера: о попах и ханжах. Позабористее, похлестче.

Все помирали со смеху, когда вечерами в лицейском зале «паяс» – Миша Яковлев, сделав постную мину и вытянув руку с воображаемым крестом, удивительно похоже изображал Пилецкого.

Мишу Яковлева звали «паяс двести номеров». Он умел представлять великое множество лиц: профессоров, лицеистов, дядек, министра Разумовского, лицейского кучера Агафона, а также царскосельских «духовных особ» – отца Павла, второго лицейского попа, Кузьминского попа, Павловского попа, дьяконов, колченогого дьячка, «дьячка с трелями» и, конечно, Мартина Пилецкого во всей его красе.

Отвращение и ненависть к Пилецкому назревали у лицеистов постепенно, но прорвались как-то вдруг.

Зимою 1812 года в Лицей чаще обычного наезжали родные воспитанников. И тут многие услышали, как инспектор Пилецкий насмехался над приезжающими, давал им обидные прозвища.

Лицеисты возмутились. Больше всех – Пушкин, хотя его родные и не приезжали в Лицей.

И вот братец инспектора, гувернер Илья Пилецкий, донес по начальству, что в Лицее «происшествие»: Пушкин «за обедом вдруг начал громко говорить, что Вольховский г. инспектора боится, и видно от того, что боится потерять свое доброе имя, а мы, говорит, шалуны, его увещеваниям смеемся. После начал исчислять с присовокупившимся к сему г. Корсаковым сделанные г. инспектором родителям некоторых товарищей обиды, а после обеда и других к составлению клеветы на г. инспектора подстрекнул. Вообще г. Пушкин вел себя все следующие дни весьма смело и ветрено».

Против иезуита-инспектора был составлен целый заговор. Возглавлял его Пушкин. Кюхельбекер, Дельвиг, Корсаков, сын Василия Федоровича – Иван Малиновский, Мясоедов, Маслов действовали с ним заодно.

Особенно бушевал Кюхельбекер. Его возмущало, что некоторые воспитанники трусливо помалкивали и оставались в стороне. Кюхельбекер, по словам Ильи Пилецкого, «с ожесточением укорял и бранил явно подлецами Юдина, Корфа, Ломоносова и Есакова, что они не утверждали на инспектора того, что некоторые другие».

События развивались.

На уроке Гауэншильда вездесущий Илья Пилецкий вдруг заметил у Дельвига «бранное на господина инспектора сочинение» и кинулся отнимать.

Тут вмешался Пушкин. Он вскочил. Глаза его блестели. Голос звенел от возмущения и гнева.

«Как вы смеете брать наши бумаги! Стало быть, и письма наши из ящика будете брать!»

Вечером в зале происходило разбирательство. Что-то отвечал на обвинения Мартин Пилецкий. Как-то уговаривал «бунтовщиков» Малиновский…

«Дело» замяли, «бунтовщиков» утихомирили. Но ненадолго.

В марте 1813 года возмущение вспыхнуло с новой силой. На этот раз действовали более решительно. Все собрались в конференц-зале, вызвали инспектора. Он явился.

Ему предложили выбор: либо он, не мешкая, оставит Лицей, либо они сами подадут заявления об уходе.

Пилецкий раздумывал. Своим пронзительным взглядом оглядел он воспитанников.

Они стояли неподвижно и глядели на него. Смело. Без страха. С презрением и вызовом.

Он понял: слова их не шутка, не простая угроза.

«Оставайтесь в Лицее, господа!» – бросил он хладнокровно и направился к выходу.

В тот же день он уехал из Царского Села в Петербург.

Графу Разумовскому ничего не оставалось, как дать согласие на увольнение Пилецкого из Лицея.

Когда же уволенного хотели наградить, выяснилось: он награжден уже чином в другом департаменте. В департаменте полиции.

Так закончилась в Лицее педагогическая карьера «пастыря душ» и полицейского агента.

Долго еще фигурировал «Мартын» в лицейских карикатурах и сатирах. В стихотворной сказке «Деяния Мартына в аду» говорилось о том, как, попав в ад, Пилецкий вздумал окрестить повелителя подземного царства Плутона. Вот что из этого вышло:

 
Плутон, собрав весь ад,
Мартына стал катать,
Мартына по щекам;
Мартына по зубам;
Мартын кричит, ревет,
Из ада не идет.
Но наконец Мартын убрался, —
И окрестить Плутона отказался.
 

Сказочка эта была не без намека. Ад – дело десятое, а вот из Лицея-то святоше Мартыну действительно пришлось убраться.

Ханжеские проповеди, лицемерная мораль были явно не по душе Пушкину и тем из лицеистов, кого духовно растили Малиновский и Куницын.

«Мы прогоняем Пилецкого»… Это был первый бой, данный Александром Пушкиным врагам света и разума.

Впереди его ждало еще много боев. На лицейской скамье начал овладевать он для них грозным оружием – поэтическим словом.

Вскоре после того, как прогнали они Пилецкого, Пушкин принялся за озорную и веселую поэму «Монах». В ней высмеивал тех, кто был сродни Пилецкому, его духовных братьев-церковников: монахов, попов.

 
В те дни, когда в садах Лицея
Я безмятежно расцветал,
Читал охотно Апулея,
А Цицерона не читал,
В те дни в таинственных долинах
Весной, при кликах лебединых,
Близ вод, сиявших в тишине,
Являться муза стала мне.
 

Так в восьмой главе «Евгения Онегина» Пушкин писал о начале своего поэтического пути.

Пушкин начал писать очень рано. Сестра его Ольга Сергеевна рассказывала, что еще девятилетним мальчиком, до Лицея, пробовал он сочинять. Его первые опыты были по-французски. Он сочинял и разыгрывал перед сестрой маленькие комедии. Когда одну из них Ольга Сергеевна освистала, Пушкин не обиделся, а сам на себя сочинил по-французски эпиграмму:

 
– Скажи, за что «Похититель»
Освистан партером?
– Увы! за то, что бедняга сочинитель
Похитил его у Мольера.
 

Мольера, Лафонтена, Плутарха, Гомера, Вольтера Пушкин узнал и полюбил в раннем детстве. Едва научившись читать, он забирался в отцовский кабинет, доставал из книжного шкафа какой-нибудь из томиков в сафьяновом переплете и погружался в чудесный мир фантазии.

У Пушкиных была неплохая библиотека.

Сергей Львович прекрасно знал литературу, мастерски декламировал, писал в дамские альбомы изящные, легкие стихи. Брат его – Василий Львович, дядя маленького Александра, слыл недюжинным стихотворцем. В гостиной у Пушкиных постоянно бывали писатели, говорили и спорили о литературе, декламировали стихи. Здесь видел маленький Пушкин знаменитых Николая Михайловича Карамзина, Ивана Ивановича Дмитриева, молодого Константина Николаевича Батюшкова, слышал толки о Державине, Крылове, Жуковском.

«В самом младенчестве, – вспоминал о сыне Сергей Львович, – он показывал большое уважение к писателям. Не имея шести лет, он уже понимал, что Николай Михайлович Карамзин – не то, что другие. Одним вечером Николай Михайлович был у меня, сидел долго; во все время Александр, сидя против него, вслушивался в его разговоры и не спускал с него глаз. Ему был шестой год».

Поздно вечером, когда маленького Александра уводили из гостиной в детскую и укладывали спать, он засыпал, слушая песни и сказки няни Арины Родионовны, старинные истории бабушки Марии Алексеевны. И во сне ему виделись чудеса.

 
Волшебники, волшебницы слетали,
Обманами мой сон обворожали.
Терялся я в порыве сладких дум:
В глуши лесной, средь муромских пустыней
Встречал лихих Полканов и Добрыней,
И в вымыслах носился юный ум…
 

Творения великих писателей, разговоры в гостиной, сказки няни, рассказы бабушки – все это западало в душу, впитывалось его удивительной памятью. И, приехав в Лицей, он привез с собой не только любимые книги, знание множества стихов, но и живой интерес к литературе, к поэзии.

Оказалось, что он не одинок в своем стремлении писать. И Алексей Илличевский, по-лицейски «Олосенька», тоже сочинял стихи. «Что касается до моих стихотворных занятий, – рассказывал Илличевский в письме своему приятелю Фуссу, – я в них успел чрезвычайно, имея товарищем одного молодого человека, который, живши между лучшими стихотворцами, приобрел много в поэзии знаний и вкуса».

Этим «молодым человеком» был Александр Пушкин.

Когда лицеисты перезнакомились, выяснилось, что пишут стихи и Корсаков, и «паяс» Миша Яковлев, и смешной, нескладный Виля Кюхельбекер, и даже Антон Дельвиг. Это всех насмешило. Добродушный, ленивый «Тосенька» Дельвиг, который только и оживлялся, что для какой-нибудь шалости, – и вдруг пишет стихи! Веселье было всеобщим.

 
Ха-ха-ха! Хи-хи-хи!
Дельвиг пишет стихи!
 

Сочинили по этому поводу и «национальную» песню:

 
Полно, Дельвиг, не мори
Ты людей стихами;
Ждут нас кофе, сухари.
Феб теперь не с нами.
 
 
Разрешаю: век ленись;
Попусту хлопочешь,
Спи, любезный, не учись,
Делай, что ты хочешь.
 
 
В классах рифмы прибирай;
С чашкой здесь дружися.
С Вилей – Клопштока читай,
С нами – веселися.
 

Сначала сочинять лицеистам не разрешалось. «У нас, правду сказать, запрещено сочинять, но мы с ним пишем украдкою», – рассказывал Фуссу Илличевский про себя и про Пушкина.

Это длилось недолго.

Однажды, в конце урока словесности, профессор Кошанский сказал: «Теперь, господа, будем пробовать перья: опишите мне, пожалуйста, розу стихами».

«Господа» призадумались. Лишь один только Пушкин вмиг сочинил и подал профессору четверостишие, которое всех восхитило.

Запрет на сочинительство был отменен. В программу Лицея входили упражнения в стихах и в прозе, чтобы будущие государственные деятели научились легко и свободно излагать свои мысли.

H. A. Корсаков – лицеист. Акварель неизвестного художника. 10-е годы XIX века.

А. А. Дельвиг – лицеист. Акварель П. Яковлева. 1818 год.

М. Л. Яковлев – лицеист. Акварель неизвестного художника. 10-е годы XIX века.

В. К. Кюхельбекер. Рисунок Пушкина. 1825 год.

Сочиняли и сами, и по заданию. Не обходилось без курьезов. Как-то раз профессор Кошанский предложил описать в стихах восход солнца. Заскрипели перья. Затем читали написанное. Дошла очередь до Павла Мясоедова, который славился в Лицее своей глупостью и спесью. Он встал и прочитал:

– Восход солнца.

 
Блеснул на западе румяный царь природы…
 

Это было все, что он написал…

Раздался громовый хохот.

– И это все? – удивился Кошанский.

– Нет, не все, – подхватил Илличевский и, давясь от смеха, выпалил:

 
И изумленные народы
Не знают, что начать!
Ложиться спать или вставать.
 

Как выяснилось позднее, и единственную строку своего «сочинения» Мясоедов похитил у поэтессы Буниной. Только у нее эти слова относились к закату солнца, а он, не разобравшись, приспособил их к восходу.

Пушкин не сразу занял первое место среди лицейских поэтов.

Сначала пальму первенства оспаривал Илличевский. Он писал с удивительной легкостью эпиграммы, послания, басни, оды и даже письма в стихах. У него были поклонники и приверженцы. Гладкость, бойкость, умение срифмовать им казались поэзией. «По случаю дня рождения почтенного поэта нашего Алексея Демиановича Илличевского» был написан даже шутливо-восторженный «Хор». Начинался он так:

 
                  Хор
Слава, честь лицейских муз,
О, бессмертный Илличевский!
Меж поэтами ты туз!
Все гласят тебе лицейски
Криком радостным: «Виват!
Ты родился – всякий рад!»
                 Певец
Ты родился, и поэта
Нового увидел мир,
Ты рожден для славы света,
Меж поэтов – богатырь!
Пой, чернильница и перья,
Лавка, губка, мел и стол,
У него как подмастерья,
Мастеров он превзошел!
 

Прошло немного времени, и Илличевский сам понял, как далеко ему до Пушкина…

Пушкин рассказывал о себе: «Начал я писать с 13-летнего возраста и печатать почти с того же времени». Тринадцать лет Пушкину исполнилось 26 мая (6 июня) 1812 года. Детские свои опыты до Лицея он в счет не брал.

Самые первые лицейские творения Пушкина не сохранились. Известно, что, состязаясь с Илличевским, сочинил он рыцарскую балладу наподобие баллад Жуковского. Написал роман в прозе «Цыган» и вместе с Мишей Яковлевым комедию «Так водится в свете». Писал французские стихи: «Стансы», «Мой портрет».

 
Вы просите у меня мой портрет,
Но написанный с натуры;
Мой милый, он быстро будет готов,
Хотя и в миниатюре.
Я молодой повеса,
Еще на школьной скамье;
Не глуп, говорю, не стесняясь,
И без жеманного кривлянья…
Мой рост с ростом самых долговязых
Не может равняться;
У меня свежий цвет лица, русые волосы
И кудрявая голова.
 

Так звучат в переводе на русский язык строфы «Моего портрета».

Это было начало. Затем, с необычайной быстротой преодолев трудности российского стихосложения, Пушкин целиком перешел уже на русские стихи.

Стихи ему давались. Чем дальше, тем явственнее чувствовал он, как послушна ему рифма, как точны сравнения, как легко и естественно удается ему в стихах выражать свои мысли и чувства. «Я – поэт», – думал он с волнением и радостью. Это было совершенно новое, непередаваемое чувство – ощущать себя поэтом, творцом, человеком, способным создавать прекрасное. Он стал серьезнее, меньше шалил.

 
В те дни – во мгле дубравных сводов
Близ вод, текущих в тишине,
В углах лицейских переходов
Являться муза стала мне.
Моя студенческая келья,
Доселе чуждая веселья,
Вдруг озарилась – муза в ней
Открыла пир своих затей;
Простите, хладные науки!
Простите, игры первых лет!
Я изменился, я поэт,
В душе моей едины звуки
Переливаются, живут,
В размеры сладкие бегут.
 

Теперь «студенческая келья» – его крохотная комнатка на четвертом этаже – не казалась больше Пушкину такой неприглядной и унылой, как прежде. Ведь с ним была его муза – веселая, резвая, беспечная. Его влекло в поэзии к легкому и веселому. Он писал дружеские послания, эпиграммы, мадригалы, романсы, начинал шутливые поэмы. Он воспевал дружбу, любовь, дружеские пирушки, вино и другие радости жизни. Правда, знал их лишь понаслышке, но, обладая живой фантазией, с легкостью выдавал воображаемое за сущее.

Ему нравились в поэзии простота и искренность. Он терпеть не мог распространенные в тогдашней литературе тяжеловесные, фальшивые, выспренные оды.

Сочиняя стихи на именины Горчакова, предупреждал этого юного честолюбца, чтобы тот не ждал хвалебной оды.

 
Пускай, не знаясь с Аполлоном,
Поэт, придворный философ,
Вельможе знатному с поклоном
Подносит оду в двести строф;
Но я, любезный Горчаков,
Не просыпаюсь с петухами,
И напыщенными стихами,
Набором громкозвучных слов,
Я петь пустого не умею
Высоко, тонко и хитро,
И в лиру превращать не смею
Мое – гусиное перо!
Нет, нет, любезный князь, не оду
Тебе намерен посвятить…
Пишу своим я складом ныне
Кой-как стихи на именины.
 

Обитатель 14-го номера старался писать по-своему, своим складом. Он уважал и любил своих литературных учителей – Державина, Жуковского, Батюшкова, но брал у них только то, что ему было нужно. Подражая другим поэтам, он нередко воспевал свою беспечность и лень, но в действительности трудился. В его курчавой голове постоянно шла напряженная работа: теснились темы, рифмы, созвучия будущих стихов.

Сочинял он повсюду. «Не только в часы отдыха от учения в рекреационной зале, на прогулках, но нередко и в классах и даже в церкви ему приходили в голову разные поэтические вымыслы, и тогда лицо его то хмурилось необыкновенно, то прояснялось от улыбки, смотря по роду дум, его занимавших», – вспоминал один из лицеистов.

На первом курсе, в 1813–1814 годах, Пушкин сочинил около трех десятков стихов, среди них – послания поэту Батюшкову и лицеисту Ломоносову, эпиграммы на Кюхельбекера, меланхолические подражания Оссиану и игривые «Рассудок и любовь», «Красавице, которая нюхала табак»; начал поэмы «Монах» и «Бова».

Романс «Казак» он подарил Пущину. Надписал на листке, как заправский поэт: «Любезному Ивану Ивановичу Пущину. От автора». Подобные надписи он видел на книгах в отцовской библиотеке.

Однажды апрельским вечером 1814 года Пушкин сочинил длинное стихотворное послание «К сестре», где рассказал о своей лицейской жизни.

До Лицея Пушкин дружил со старшей сестрой. Затем они расстались. Дядя Василий Львович увез его в Петербург, Ольга осталась в Москве. Два с половиной года они не виделись.

И вдруг в одно воскресное апрельское утро Пушкина вызвал гувернер.

«Ступайте в зал. Вас ждут. К вам приехали».

Пушкин бросился в зал и увидел мать, брата и сестру.

В марте 1814 года Надежда Осиповна, без мужа, приехала в Петербург, чтобы там поселиться. С Надеждой Осиповной приехала ее мать Мария Алексеевна, семнадцатилетняя Ольга и девятилетний Лев.

Начиная с весны 1814 года в лицейских ведомостях в графе, где отмечались приезды к воспитанникам, раз, а то и два в месяц появлялась запись о том, что Александра Пушкина навещали «военная советница Пушкина с дочерью», то есть Надежда Осиповна с Ольгой.

О. С. Пушкина. Рисунок Е. Плюшара. 30-е годы XIX века.

Надежда Осиповна ездила в Царское Село не только из-за старшего сына, а главным образом из-за младшего: его уже успели определить в пансион при Лицее.

Кудрявый, миловидный, забавный Левушка был баловень, любимец родителей. И мать, чтобы он не скучал, старалась навещать его как можно чаще. С ней ездила и Ольга.

После долгой разлуки Александр и Ольга опять подружились. Ольга просила брата, чтобы он ей писал. И он писал. Он любил с ней беседовать.

 
Ты хочешь, друг бесценный,
Чтоб я, поэт младой,
Беседовал с тобой
И с лирою забвенной,
Мечтами окрыленный,
Оставил монастырь
И край уединенный,
Где непрерывный мир…
 

Стоя возле конторки в своей крохотной комнатке, Пушкин сочинял длинное послание сестре.

Выполнить ее просьбу и мысленно перенестись из лицейского «монастыря» туда, где была она, в их новую петербургскую квартиру, ему было нетрудно: поэтическая фантазия делала его всесильным. Немного воображения – и сейчас он будет там.

Интересно, что делает Ольга в этот вечерний час?

 
Чем сердце занимаешь
Вечернею порой?
Жан-Жака ли читаешь,
Жанлиса ль пред тобой?..
Иль моську престарелу
В подушках поседелу,
Окутав в длинну шаль
И с нежностью лелея,
Ты к ней зовешь Морфея?
Иль смотришь в темну даль
Задумчивой Светланой
Над шумною Невой?
Иль звучным фортепьяно
Под беглою рукой
Моцарта оживляешь?
 

Но вот явился он. Они вместе, как в детстве. Будто не было разлуки.

Пушкин пишет, улыбается. Ему так живо представилась эта радостная встреча, он так увлекся ее описанием, что очнулся лишь тогда, когда кончилась страница.

Он отбросил перо и прошелся по комнате. Три шага туда, три обратно.

Сестра… Петербург… Мечты. А он по-прежнему один в своей лицейской келье. Не слишком-то здесь уютно.

Он лег на постель и рассеянно глядел, как колеблется пламя на оплывшей свече и причудливо освещает дверь, умывальный столик с зеркалом, конторку.

Он что-то повторял про себя, хмурился. В голове его рождались новые строки и просились на бумагу.

 
Но это лишь мечтанье!
Увы, в монастыре,
При бледном свеч сиянье
Один пишу сестре.
Все тихо в мрачной келье:
Защелка на дверях,
Молчанье, враг веселий,
И скука на часах!
Стул ветхий, необитый,
И шаткая постель,
Сосуд, водой налитый,
Соломенна свирель —
Вот все, что пред собою
Я вижу, пробужден.
Фантазия, тобою
Одной я награжден…
 

Он исписал еще листок, призадумался, нетерпеливо покусывая и без того обгрызанное гусиное перо. Перечитал написанное. Уж что-то больно грустно… И что ему вздумалось? Ведь не на век заточен он в лицейском «монастыре», не век быть ему «монахом». А если так, долой тоску и да здравствует веселье!

 
Но время протечет,
И с каменных ворот
Падут, падут затворы,
И в пышный Петроград
Через долины, горы
Ретивые примчат;
Спеша на новоселье,
Оставлю темну келью,
Поля, сады свои;
Под стол клобук с веригой —
И прилечу расстригой
В объятия твои.