Текст книги "Рубенс"

Автор книги: Мари-Анн Лекуре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 30 страниц)

Переговоры

В самом начале его лондонской миссии дело казалось безнадежным. Карл не желал идти на уступки ни в вопросе Пфальца, ни по поводу договора с французами. Самое большее, что удалось из него выбить по первому пункту, заключалось в его согласии удовлетвориться выводом испанского гарнизона с территории, принадлежавшей его германскому зятю. Но подобное решение, хоть и касающееся войска одного Филиппа IV, требовало одобрения императора и герцога Баварского. Одним словом, начиналось все столь неудачно, что в первом же письме к Оливаресу Рубенс не скрывал отчаяния: «Я также написал Ее Светлейшеству инфанте, умоляя позволить мне вернуться домой. Затянувшаяся осада Хертогенбоса, вынуждающая обе стороны к полной неопределенности, не говоря уже о грустном состоянии дел здесь, не позволяет мне надеяться на сколько-нибудь заметный успех». 325Как мы знаем, Изабелла не снабдила его средствами для передачи герцогу Субизу, который собирался на эти деньги поддерживать мятеж французских гугенотов, и теперь герцог донимал художника жалобами, вынуждая того обращаться за помощью к Оливаресу. (Перемирие, заключенное Ришелье с гугенотами и отказ Субиза от дальнейшей борьбы вскоре освободили Рубенса от этой части задания. 326) Создавалось впечатление, что англичане, не исключая и Карла I, ощущали некую зависимость от французов, которые все обещали вот-вот прислать в Лондон своего представителя. С другой стороны, на них наседали голландцы, требовавшие исполнения условий союзнического договора 1625 года, а именно финансовой поддержки, пропорциональной их участию в войне против Нидерландов. Выигрывая время, Карл I направил к ним эмиссара. Тогда же выступил посланец Пьемонта, заявивший, что урегулированием отношений между Испанией и Англией надлежит заниматься его властителю и никому иному. При таком раскладе Рубенс автоматически выбывал из игры. Наконец, до Лондона добрался французский посланник, наделенный всеми необходимыми полномочиями для заключения оборонительно-наступательного альянса с Англией и щедрый на обещания Карлу I отвоевать дорогой его сердцу Пфальц. «Его [посланника] прием прошел столь вяло, а церемония оказалась такой жалкой, что почти все кареты, посланные ему навстречу, оказались пустыми, хотя их всего-то насчитывалось не больше 20», 327– пытался утешиться Рубенс, но все же не смог сдержать горечи: «Если б у меня в кармане лежало разрешение предложить те же самые уступки, я мог бы расстроить мир между Англией и Францией за 24 часа, невзирая ни на французского посланника, ни на все остальные группировки. Король Англии собственной персоной заявил мне, что ответственность за этот мирный договор с французами лежит на нас, потому что мы не решились дать ему шанс и заключить соглашение, которое не оскорбляло бы ни его веру, ни его совесть, ни его честь». 328

Ришелье, верный своей тактике чаще трясти мошной, чем потрясать оружием, с легкостью переманил на свою сторону английскую знать. Для этого всего-то и понадобилось, что оплатить тот роскошный образ жизни, который последняя успела полюбить. «И государственные, и личные интересы здесь просто покупаются и продаются. Мне известно из надежного источника, что кардинал Ришелье ведет себя более чем щедро, а опыта в привлечении сторонников таким способом ему не занимать. Обо всем этом Ваше Превосходительство узнает из прилагаемого к сему доклада», 329– рапортовал Рубенс Оливаресу, возможно, не без надежды, что тот догадается, в свою очередь, воспользоваться столь хитроумным дипломатическим приемом.

Но испанец не желал вникать ни в тонкие намеки, ни в срочный характер проблемы. Тогда Рубенс попытался своими силами воспрепятствовать проискам французов. Карла I требовалось во что бы то ни стало втянуть как можно глубже в переговоры с Испанией, и Рубенс пошел на следующую хитрость. Сетуя на слабую память, он попросил короля Англии изложить в письменной форме те уступки, на которые он соглашался во время устных бесед. Рискуя испортить отношения с Высшим советом, Карл I тем не менее принял это условие.

В действительности английский король продолжал вести двойную игру, что, впрочем, прекрасно вписывалось в атмосферу всеобщей подозрительности, свойственной той эпохе. Все кругом наперебой раздавали друг другу обещания, которые никому и в голову не приходило воспринимать всерьез. Карл I не верил посулам Ришелье. Неужели тот пошел на примирение с гугенотами, своим внутренним врагом, только ради того, чтобы помочь Карлу? «Король расхохотался, рассказывая о хитростях и плутнях Ришелье, слишком хорошо ему знакомых, и уверял, что альянс с Испанией против Франции представляется ему гораздо предпочтительнее противоположного по целям альянса». 330Герцог Савойский также предлагал объединить усилия с французами против Испании. Но в какой мере он собирался выполнять свои обещания? И какими средствами располагал король Англии, чтобы принудить его держать слово, если английские войска находятся в такой дали от войска Карла-Эммануила? Карл I выдал Рубенсу требуемую бумагу и тем самым вроде бы взял на себя определенные обязательства. Но это ничуть не помешало ему продолжать вести переговоры с французами, которые по-прежнему «захватывали английские суда, чиня убытки и позоря целую нацию [англичан], которая с болью узнавала об этих потерях». 331В это же время Ришелье при помощи своего агента Ферстона старательно сеял смуту в рядах английских испанофилов, надеясь сорвать англо-испанское сближение, «поскольку возвращение Пфальца, обещанное испанским королем, зависит не только от него, а от всей империи, в том числе от герцога Баварского». 332

Благодаря личным связям, установившимся у Рубенса с Карлом I, уже 1 июля 1629 года ему удалось добиться назначения в Мадрид английского посланника. Им стал Фрэнсис Коттингтон, происпански настроенный католик, который, кстати говоря, и убедил Рубенса не покидать Лондон раньше времени, когда фламандец, разочарованный крайне неудачным началом миссии, едва не отступился от задуманного.

Теперь, после объявления точной даты отъезда Коттинггона, он мог считать свою миссию завершенной. Уверенный, что Испания выполнит свои обязательства, 22 сентября он испросил разрешение вернуться во Фландрию. Но ему пришлось задержаться на долгих шесть месяцев. Еще целых полгода положение оставалось неясным, давление со стороны французов нарастало, и все эти полгода Рубенс в одиночку тащил в нужном направлении всю махину англо-испанского соглашения, не давая ей сбиться с курса и зачастую действуя наперекор самим испанцам.

«Самый непосвященный из секретарей», 333он кружным путем, через представителя Савойи, узнал, что в Лондоне его якобы собираются заменить доном Франсиско Сапатой. Наконец, 17 августа пришло письмо от Оливареса, и Рубенс смог сообщить королю Англии имя настоящего испанского посланника – дон Карлос Колома. Правда, о точной дате его приезда не говорилось ни слова, поскольку дела на фламандском фронте вынуждали будущего посланника задержаться. Англичане явно начинали терять терпение. Их бы вполне устроило восстановление отношений с Испанией на условиях соглашения 1604 года, ограничивающееся обменом посланниками. Учитывая, что французы предлагали им гораздо более выгодные условия, это предложение выдвигалось как окончательное. Ришелье уже строил планы вступить в союз с Англией, оставив за собой право ведения военных действий в Германии. С помощью английского флота, объединенного с голландским, он надеялся захватить принадлежавшие Испании острова в Ост– и Вест-Индии.

Рубенс видел свою главную задачу в том, чтобы не допустить прекращения англо-испанского сотрудничества, потому что это означало бы крушение надежды на установление мира между Соединенными Провинциями и Нидерландами. Легко вообразить, в какой тревоге провел он день 24 августа 1629 года. Рубенс, очевидно, не покидал письменного стола, потому что написал Оливаресу сразу пять пространных писем, убеждая того ускорить ход событий и предлагая готовый вариант решения: «Все сейчас в руках Вашего Превосходительства; так, обещание оставить несколько гарнизонов в Пфальце явится важным шагом вперед; ибо всякому благоразумному человеку ясно, что заключение этого мира повлечет за собой все остальное». 334Художник так верил в это, что, опережая события, поделился своим планом с Карлом I.

Ко 2 сентября Испания все еще не предприняла никаких конкретных шагов, если не считать того, что Оливарес сурово осудил Рубенса за проявленную инициативу. Французы ликовали. Надежды испанофильской партии Лондона таяли с каждым днем. Фрэнсис Коттингтон уже «считал, что его поездка в Испанию лишь ускорит разрыв, потому что он не может выдвигать иных предложений кроме тех, что уже содержатся в документе» (имелась в виду та самая бумага, которую Рубенс выманил у Карла I, попросив письменно изложить предложения, устно сформулированные в июле). Карл I в одиночку противостоял Высшему совету, всецело одобрявшему проект французов завладеть с помощью Голландии испанскими колониями. Ришелье специально подчеркивал, что его предложения остаются в силе на протяжении всего того времени, что продлится посольство Коттингтона в Испании, и 16 сентября, устав бороться, король пригласил французов в Виндзорский замок для подписания договора. Рубенс утешался тем, что для сервировки пожалели золотой посуды. Следующий за ратификацией день принес ему еще одну радостную весть: стало известно, что возле острова Святого Христофора, близ Вирджинии, французы подвергли досмотру «семь богато груженных английских кораблей». 335

А вот Фландрия потерпела сразу два серьезных военных поражения: под Везелем и Хертогенбосом. Тревожные новости, приходившие с этих двух фронтов, только подзадоривали французов. Стремясь закрепить свое преимущество, они настойчиво внушали англичанам, что самое время добить испанцев, раз уж они не смогли справиться с маленьким голландским государством. Посланник в Лондоне Шатонеф вел свою собственную кампанию, повсюду рассказывая, что, по имеющимся у него секретным сведениям, Испания нисколько не заинтересована в мире с Англией и вовсе не намерена присылать Колому в Лондон. Ловко играя на анти-католических чувствах пуритан, он во всеуслышание называл Фрэнсиса Коттингтона изменником, продавшимся испанцам. Именно он пустил клеветнический слух, будто Коттингтон в угоду Мадриду нарочно затягивает свое возвращение в Лондон. Двор пребывал в тревогах и сомнениях. Теперь уже и сам король начал задумываться об истинных намерениях испанцев и подозревать Филиппа IV в двуличии. Надежды на то, что его требования по Пфальцу будут удовлетворены, исчезали с каждым днем, а тут еще некстати ему припомнилась собственная авантюра со сватовством к Марии-Терезии, и он испугался, что испанцы захотят сделать из него посмешище. Рубенс все настойчивее наседал на Оливареса, передавал ему, что король взволнован и требует, «чтобы Коттингтон поторопился! Пусть выезжает немедленно!» 336Он подчеркивал, что пользуется особенным расположением короля, который приглашает его, испанского посланца, на свои переговоры с французами. Все напрасно. Оливарес оставался глух к таким удивительным знакам внимания и по-прежнему тянул время. Рубенс не сдавался.

Со всех сторон окруженный интригами и кознями, он и сам не брезговал подобными методами. Так, в сентябре 1629 года ему посчастливилось перехватить секретное послание, адресованное савойскому герцогу, в котором английский капитан просил у герцога разрешения на трех вооруженных военных кораблях отправиться из порта Виллафранка в Тунис, Алжир и Беджайю – бить мавров. «Однако, учитывая выгодное положение этого порта [Виллафранка] для проникновения в Лионский залив и перекрытия прохода из Барселоны в Геную, я счел разумным посвятить в этот план сэра Фрэнсиса Коттингтона, который не знал о его существовании. Я полагаю эту проблему чрезвычайно важной, потому что четыре корабля легко могут превратиться в двадцать и принести немало неприятностей королю Испании. Он пообещал мне, что доложит обо всем королю и сделает все, что в его силах, чтобы этому помешать». 337

В ноябре заговорили о скором приезде испанского посланника, говорили даже, что его багаж уже доставлен в Дюнкерк. Дон Карлос Колома прибыл в Лондон 11 января 1630 года. Король оказал ему пышный прием в Банкетинг-холле. Знатные дамы королевства явились на встречу в таком количестве, что, как сообщал Дорчестер Коттинггону, тесно зажатые в толпе, они «драли друг друга за волосы». 338

Развязка

Свою миссию Рубенс выполнил. Можно было возвращаться домой. Оставалось только передать Коломе бумаги и ввести его в курс дела. Эта процедура заняла еще два месяца. Наконец, 6 марта 1630 года он покинул Лондон.

Накануне отъезда он вместе с Жербье нанес визит голландскому посланнику Альберту Иоахими и вручил ему просьбу об освобождении дюнкеркских моряков, томящихся в Роттердаме. Иоахими, прекрасно осведомленный о внутренних убеждениях художника, понял истинную цель его прихода: фламандец не мог уехать, не обсудив с ним причин конфликта, столкнувшего между собой их страны. Действительно, занимаясь политикой, Рубенс постиг, сколь зыбко любое соглашение, а потому не питал особенных иллюзий относительно конкретных результатов англо-испанского договора для установления мира в Нидерландах. Он знал, что Карла I заботила только проблема Пфальца, что Филипп IV так и не избавился от убеждения, что голландцев можно и должно покорить силой оружия. Поэтому, несмотря на официальное предписание оставить в стороне нидерландский вопрос, он по собственной инициативе решил напрямую переговорить с голландским посланником, «уверяя Иоахими, как докладывает Дедли Карлтон, что Соединенные Провинции могли бы заключить договор, если бы хотели этого, установив тем самым мир и покой в Семнадцати провинциях, измученных долгой войной». 339

Все эти четыре года, разрываясь между Мадридом и Лондоном, художник думал об одном: как положить конец войне во Фландрии. Может быть, недавний успех в обхождении с английским и испанским монархами слегка вскружил ему голову? Поддался ли он своим «внутренним порывам, увлекся ли сознанием собственной значительности» или «угодил в ловушку внешнего блеска, став рабом церемониала, он – такой порядочный и любезный, такой обходительный, привлекательный, всегда прекрасно одетый и немножко тщеславный?» 340Он все еще верил, что Гаага и Брюссель вполне могли бы найти общий язык и восстановить мир между Северными и Южными Нидерландами: «Иоахими отвечал ему, что добиться этого можно одним-единственным способом: изгнать прочь испанцев». 341

Самым ощутимым результатом всей английской эпопеи Рубенса можно считать его личное продвижение вверх по социальной лестнице, отмеченное новым титулом и великолепными дарами. 3 марта Карл I посвятил его в рыцари, обогатив герб художника «геральдической фигурой, заимствованной у английского королевского герба: то была четверть щита с изображением золотого льва на красном фоне, которую Рубенс поместил в верхней левой части своего герба». Кроме того, он получил усыпанную драгоценными камнями шпагу, украшенную бриллиантами ленту для шляпы и бриллиантовое же кольцо, которое государь ради такого случая снял с собственного августейшего пальца. «Невозможно осыпать большими милостями вельможу, каким бы выдающимся он ни был», 342– комментировал награду венецианский посланник Джованни Соранцо.

Рубенсу выдали паспорт со специальной пометкой, предписывающей голландским судам, ежели таковые встретятся в открытом море, не чинить художнику никаких препятствий, и Рубенс, счастливый, что скоро будет дома, выехал в Дувр. Однако ему снова пришлось задержаться в Англии, на сей раз по причине собственного добросердечия и религиозности. Узнав о его предстоящем отплытии, к нему обратились с просьбой несколько молодых католиков, мечтавших попасть во Фландрию: девушки стремились в монастырь, а юноши горели желанием поступить в иезуитский коллеж в Дуэ. Покинуть родину они не могли без особого на то разрешения, и Рубенс целых 18 дней посвятил улаживанию этого вопроса через испанского посланника и английского министра. Нам, правда, неизвестно, увенчались ли его хлопоты успехом. Так или иначе, 23 марта, в компании с юными богомольцами или без них, он отплыл из Дувра. 6 апреля Балтазар Моретус смог записать: «Наконец-то вернулся из Англии господин Рубенс». 343

Эрцгерцогиня Изабелла возместила ему издержки лондонского вояжа, проследила, чтобы испанский двор оплатил ему написанные и оставленные там картины, пожаловала ему серебряный с подставкой кувшин для воды и наградила его новым титулом секретаря закрытого королевского совета. Слишком хорошо зная своего художника, она, разумеется, не требовала от него исполнения обязанностей, налагаемых этой должностью. Он, в свою очередь, высказал пожелание и на родине носить пожалованный ему рыцарский титул, а потому Совет Фландрии сочинил и отправил королю следующее ходатайство:

«Сир!

Пауль Рубенс, секретарь закрытого совета Нидерландов, свидетельствует, что он с верностью и удовольствием исполнил дело, о котором известно Вашему Величеству и его министрам. Желая придать более блеска и важности своей службе, которую он готов продолжить, буде представится случай, он умоляет Ваше Величество почтить его рыцарским титулом.

Ее Светлейшество инфанта с настойчивостью поддерживает эту просьбу перед Вашим Величеством, высоко ценя службу ходатая. Вашему Величеству он хорошо известен, как известны и его заслуги, а также выдающиеся успехи, достигнутые им в своем ремесле. По этой причине и с учетом услуг, оказанных им в делах особой важности, а также постольку, поскольку он уже значится секретарем Вашего Величества, пожалование ему этой милости не повлечет за собой последствий в виде прошений других художников. Император Карл V наградил Тициана званием рыцаря ордена св. Иакова. Потому совету представляется, что Ваше Величество могли бы пожаловать ходатая рыцарским титулом, о котором он просит.

Мадрид, 16 июля 1631 года». 344

Филипп IV не оставил без внимания ходатайство своего совета, и 20 августа 1631 года Рубенс получил рыцарскую грамоту.

15 ноября 1630 года Англия и Испания подписали мирное соглашение. В основном оно касалось прекращения военных действий между обеими странами и восстановления дипломатических отношений, иными словами, стороны просто вернулись к условиям 1604 года. О Пфальце не упоминалось ни словом. (Отдельным документом Испания все-таки обязалась восстановить в правах Нижний Пфальц, оккупированный ее войском, и ходатайствовать перед императором о возвращении курфюрста Фридриха в его владения.) О перемирии между Соединенными Провинциями и Нидерландами также не говорилось ровным счетом ничего. Так что, одержав трудную дипломатическую победу, Рубенс не оказал сколько-нибудь заметного влияния на ход мировой истории. Даже последняя, крайняя его попытка прямого контакта с Соединенными Провинциями провалилась. Радикальное решение, за которое они выступали, не могло устроить Рубенса – осторожного человека, склонного к торгу и компромиссу, одним словом, достойного сына Яна Рубенса.

Конец посольства

17 декабря 1630 года Филипп IV – в Мадриде, а Карл I – в Лондоне поклялись блюсти условия договора. Вскоре события снова потребовали присутствия Коломы на фламандском фронте, и Испании понадобился новый представитель в Лондоне. Собрался закрытый совет, на котором предстояло обсудить различные предложения. Как и предполагал венецианский посланник Джованни Соранцо, писавший: «Вполне вероятно, что этот художник еще вернется сюда в ранге обычного посланника», 345– в списке кандидатов фигурировала и фамилия Рубенса. Но что толку иметь титул рыцаря, полученный от короля Англии, и со дня на день ожидать такого же от короля Испании, если живешь в эпоху, когда довольно одной реплики графа Онате, чтобы напомнить всем и каждому: никакие заслуги не в состоянии искупить «низкое» звание живописца! «Поскольку этот человек живет за счет труда рук своих, то ему, с его стороны, представляется, что Его Величеству было бы весьма затруднительно назначить его своим министром». 346Ни творческий гений, ни реальные заслуги не стоили в глазах испанцев преимуществ, даваемых рождением. И назначение в Лондон досталось секретарю короля и посланнику Испании в Нидерландах дону Хуану де Неколальде.

Впрочем, высокие достоинства художника все-таки получили некоторое признание и даже оказались востребованы королем Испании ввиду дальнейших событий, произошедших в Европе, хотя разворачивались они совсем не так, как мечталось Рубенсу. При французском дворе Мария Медичи окончательно впала в немилость, и Филипп IV решил, что наверняка сумеет извлечь из этого кое-какие выгоды для себя. Он предложил художнику отправиться в Лондон вместе с новым посланником, помочь тому войти в курс дела и одновременно подготовить почву для некоторого пересмотра альянса с Англией, который наряду со статьями, касающимися прекращения военных действий между двумя державами, включал бы теперь и пункт о совместных действиях против Франции. «Рубенс принят при английском дворе, а благодаря своей осмотрительности прекрасно справляется с любым делом. Опала королевы-матери открывает новые возможности в отношениях с этим двором, в особенности с королевой, которую следует попытаться расположить в пользу матери, намекнув, что со временем и ей найдется утешение. Да будет Вашей Светлости угодно приказать Рубенсу немедленно выехать в Лондон, благо предлогов к тому предостаточно. На месте он сумеет разобраться, что нужно предпринять. В случаях, подобных этому, велика нужда в посланниках, доказавших, к нашему удовлетворению, что они умеют действовать с умом. Мы, Король», 347– писал Филипп IV Изабелле 6 апреля 1631 года.

Рубенс тяжело переживал разочарование, охватившее его после того, как ему было отказано в должности лондонского посланника. Не то чтобы его так уж манила жизнь за Ла-Маншем, но, зная его честолюбие и неравнодушие к славе, логично предположить, что отрицательное решение хунты он воспринял крайне болезненно. Вполне вероятно, что его политический пыл после этого заметно поугас. С другой стороны, настойчивость, с какой он не уставал повторять Оливаресу, что, проведя на чужбине долгие полтора года, мечтает вернуться на родину, свидетельствует об искренности его признания, сделанного Гевартиусу: «Сильнее всего на свете мне хотелось бы вернуться домой и больше никуда уезжать». 348Ему исполнилось 54 года. И если в Испании он писал довольно много, то в Англии, напротив, почти не притрагивался к кистям. Ученики за четыре года отсутствия мастера разбежались. Наконец, он снова женился – на молоденькой Елене Фоурмен. Значит, надо было заново устраивать дом, наводить порядок в мастерской. Единственным путешествием, которое доставило бы ему радость, стала бы поездка в Италию, тем более что по пути можно было бы завернуть на юг Франции и повидаться со своим другом Пейреском… И Изабелла, хорошо понимая чувства своего художника и советника, дала Филиппу IV такой ответ: «Я бы уже и раньше отправила туда Рубенса, не сделала же этого лишь потому, что не нашла в нем готовности принять на себя подобную миссию, разве ее исполнение заняло бы от силы несколько дней». 349

Рубенс, впрочем, не намеревался окончательно порывать с миром дипломатии. Его дом по-прежнему оставался открыт для эмиссаров, съезжавшихся из разных уголков мира. Так, когда англичанину Карлтону понадобился паспорт, он обратился за помощью именно к Рубенсу. Художник продолжал пользоваться своим шифром, о чем свидетельствует его письмо к аббату Скалье от 16 ноября 1631 года: 100 обозначало Жербье, 221 – Шантелупа. 350В отчете государственного совета от 23 мая 1631 года говорится также о докладах, которые он продолжал слать Оливаресу, оповещая последнего о воинственных замыслах голландцев. В государственные дела он после этого вмешивался еще дважды: когда Мария Медичи предприняла попытку восстания против своего сына Людовика XIII и когда, по просьбе Изабеллы, совпавшей с его собственными чаяниями, он в последний раз рискнул договориться о мире с Соединенными Провинциями.

Фламандское изгнание Марии Медичи

Во Франции кардинал решил окончательно удалить от двора королеву-мать. После «дня одураченных», ознаменовавшего крушение происпанской партии при дворе, он порекомендовал Людовику XIII выслать ее в Компьень. Спасаясь от кардинала и своего сына-короля, Мария Медичи 20 июля 1631 года укрылась в Хагенау, прежде безуспешно попытавшись овладеть Ахеном. Брюссельский двор к этому времени понемногу превратился в нечто вроде приюта для противников кардинала Ришелье, которых эрцгерцогиня со своими министрами охотно принимала – при условии, что это не влекло за собой разрыва отношений с Францией. К свергнутой королеве-матери инфанта Изабелла отнеслась с явной теплотой. Верная своей дружбе (и одновременно озабоченная тем, чтобы не спровоцировать приграничных стычек с французами), она постаралась завлечь Марию Медичи как можно дальше в глубь своих владений, советуя при этом обратиться за поддержкой к лотарингцам. Рубенса с донесением о последних событиях срочно отправили в Дюнкерк, к маркизу Айтоне, новому посланнику Филиппа IV. По мнению маркиза, присутствие Марии Медичи во Фландрии могло послужить «прекрасным поводом отомстить французам за все нанесенные ранее обиды». 351Впрочем, слишком занятый войной с Голландией, улаживание французских дел он переложил на Рубенса. И когда 29 июля 1631 года Мария Медичи прибыла по приглашению Изабеллы в Моне, ее сопровождал художник. В ожидании инфанты, которая присоединилась к ним 11 августа, а два дня спустя вместе с королевой-матерью отбыла в Брюссель, Рубенс прикидывал, что можно сделать, чтобы использовать резкий поворот во французской политике во благо своей стране.

Он сильно изменился. Как показал его решительный визит к Иоахими, не исключено, что недавние успехи на дипломатическом поприще действительно слегка вскружили ему голову. Признательность английского и испанского королей, доверие Изабеллы вселили в него смелость и даже, пожалуй, дерзость. К его расчетам примешивалась изрядная доля застарелой неприязни к Ришелье, который не только заморозил заказ на галерею Генриха IV, не только всячески препятствовал его посольской миссии в Лондоне, но и сорвал сближение с Гаагой. Рубенс хорошо знал о воинственном настрое Гастона Орлеанского, укрывшегося во Франш-Конте (им владела Испания, которую герцог надеялся вовлечь в драку на своей стороне). Пока же он собирал войско, во главе которого намеревался двинуться на Париж и отобрать трон у своего брата Людовика XIII. Если с умом использовать распри, разъедающие Францию изнутри, рассуждал художник, то будет нетрудно нанести ей последний, сокрушительный удар, который непременно отразится и на зависящих от нее Соединенных Провинциях. Испания, разумеется, поддержит герцога Орлеанского и королеву-мать против Людовика XIII и Ришелье, поскольку это в ее интересах. 1 августа 1631 года он написал пространное письмо Оливаресу, 352в котором подробно изложил свой план. Этот документ по праву можно назвать самым интересным в дипломатической переписке Рубенса, потому что в нем наиболее ярко проявились и его виртуозная придворная ловкость, и его талант аналитика, и, наконец, эффективность работы его обширной агентурной сети.

Прежде всего он изложил факты. Мать короля Франции, она же мать королевы Испании и королевы Англии, находится во власти испанского короля. Ее поддерживает второй ее сын, Гастон Орлеанский, прямой наследник Людовика XIII, не имеющего своих детей. Поэтому поддержать королеву-мать и герцога Орлеанского значит встать на сторону будущего французского короля и, воспользовавшись стечением обстоятельств, заключить с Францией истинный мир. Здесь Рубенс позволил себе мстительно намекнуть на абсолютно бесперспективное соглашение, заключенное с Ришелье в 1627 году, единственным следствием которого стало то, что оно превратилось в серьезную помеху для мирного договора с Англией, подписанного в основном благодаря его, Рубенса, усилиям. Он смело обращался к примерам из прошлого, если требовалось подчеркнуть свои заслуги, и не менее решительно переходил к заклинанию призраков былого: поддержка французских мятежников не обернулась бы таким поражением, не вздумай Филипп II оказать содействие Лиге. У Марии Медичи и Гастона и в самом деле имелось во Франции немало сторонников. Рубенс, проявляя исключительную осведомленность, перечислял всех французских герцогов, которые держали сторону мятежников. Сюда же он относил могущественного герцога Фридландского (Валленштейна) и нескольких немецких князей, подчеркивая тем самым причастность к делу самого императора (кстати сказать, одного из Габсбургов). Отметил он также, что его друг Жербье, посланник Карла I в Брюсселе, отозвался об этом плане весьма благосклонно. Не забыл он и успокоить религиозные чувства испанцев, крайне щепетильных в вопросах веры, оговорив, что Мария Медичи не станет обращаться за помощью к гугенотам. Он ловко использовал всем известную манию величия, обуревавшую Оливареса (было время, когда граф-герцог строил планы вторжения в Англию); польстил ему лично, превознося его «природное благородство, толкающее его на великие дела». Заодно похвалил и Филиппа IV – «величайшего монарха мира», который никогда не упускает возможности поддержать своим авторитетом ни одно праведное дело. Наконец, он предостерег испанского премьер-министра против двуличия Ришелье, «который всегда стремился уничтожить Испанию», и припугнул теми выгодами, которые могут извлечь из создавшегося положения Соединенные Провинции, если догадаются примкнуть к королеве-матери и Гастону. Что касается последних, то со столь многочисленными и доблестными соратниками их победа предрешена. В заключение он добавил, что Марии Медичи и ее сыну придется выделить 300 тысяч экю – испанцы рассчитывали обойтись вдесятеро меньшей суммой, – справедливо заметив, что великие дела требуют крупных затрат. Речь Рубенса в защиту французских мятежников блистала яркой убедительностью. Она не произвела ровно никакого эффекта.

Получив «аналитическую записку» Рубенса, Оливарес 16 августа устроил в Мадриде заседание закрытого совета. Свою собственную точку зрения на шестистраничный документ, полученный из Антверпена, он высказал с полной определенностью: «сплошные нелепости и итальянская трескотня». 353Положение Испании и в экономическом, и в военном отношениях оставляло желать много лучшего. И даже до Оливареса начинало доходить, что ему просто-напросто нечего противопоставить беспощадной решимости Ришелье, который все это время ловко манипулировал им, испанским министром: обещал ему союз, в частности, против Англии, а сам продолжал захватывать испанские и португальские галеоны, открыто выступил против него в споре за наследство герцога Мантуи, строил препоны его сближению с Англией. Положение, в котором оказался в Париже испанский представитель маркиз Мирабель, также не оставляло никаких сомнений в том, что франко-испанские отношения ухудшаются с каждым часом, а Ришелье как никогда преисполнен решимости довести свою борьбу против Габсбургов до победного конца. Мирабель безвылазно сидел в своей резиденции, словно в тюрьме. Людовик XIII открыто демонстрировал ему свою холодность, Ришелье не только не пускал его к себе на порог, но и запретил ему видеться с королевой Анной Австрийской, урожденной испанской инфантой. Да еще обыватели взяли за привычку устраивать вокруг его жилища потасовки, грозя посланнику физическими увечьями. Что ему оставалось делать, кроме того, чтобы плести потихоньку заговор на стороне Гастона Орлеанского? Но в 1631 году все аргументы Рубенса не имели значения: Испания не располагала ни желанием, ни возможностями предпринять хоть что-нибудь против Франции.