Текст книги "Падает тропическая ночь"

Автор книги: Мануэль Пуиг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

– А эта твоя Сильвия видела платье?

– Нет, он ни разу не приводил ее домой. И она говорит, что будет очень осторожна, никогда не наденет при нем белого и зеленого. На платье с изнанки было четко написано “только сухая чистка”, а жена из экономии попробовала постирать его дома, самым нежным мылом, и испортила. И он никогда не мог ей этого простить, только всплывала эта тема, они всегда ссорились, она испортила ему еще и брюки, хотела сэкономить на химчистке, брюки итальянские, льняные, ну, видно, не совсем льняные, потому и просили особой осторожности при чистке, наверно, лен с синтетикой.

– Но теперь жены больше нет, ни в бело-зеленых цветочках, ни в каких. По-моему, раз он рассказал все это про жену ей, значит, как женщина она ему неинтересна.

– По-моему, тоже странно. Ему скорее нужна дружба, конфидентка, а не любовь. Но этого я не решилась ей сказать.

– Зря, лучше ей оставить иллюзии сразу.

– Нет, Нидия, ты и сама бы не решилась сказать. Из жалости. И потом, когда она рассказывает, кажется, что она права, что он ее любит. Рассказывает все в мельчайших деталях, пока не убедит тебя.

– Ты никогда не ловила ее на лжи? Она себе не противоречит?

– Нет, она мне тысячу раз все рассказывала от начала до конца. Только это ей и помогает.

– Боится, наверное, что никогда больше его не увидит.

– А для него лучше сидеть дома в гостиной с погашенным светом, правда? И когда по телевизору реклама, лучше смотреть эту рекламу, чтобы не видеть рядом с собой пустующее место. В этот час он обычно только после ванны, благоухает душистыми сортами мыла, здешними, бразильскими. Этого мне Сильвия не рассказывала, откуда ей знать, но я представляю, пижама у него не глажена, как сорочка тогда, и вот в темноте этот мужчина, одинокий, лысый, с животиком, но весь благоухающий мылом, наверно, на что-то еще в жизни надеется, в субботу вечером.

– Да, тут еще и это – такой заряд электричества в теле…

– …молодого еще человека, Нидия.

– А детей дома нет?

– Их и в будни-то не бывает, а в субботу – тем более. Но с ними никаких забот. Вроде, прежде чем жена слегла, в доме был полный кавардак, девочка страшная лентяйка, строптивая бразильяночка, как все нынешние девицы. Мальчик спокойнее, всё больше по спорту. Хотя он терзается, в смысле отец, что не может купить ему обещанную доску для серфинга. И знаешь? Эта моя соседка чуть не купила ему доску, но тут он пропал. Ненавижу этих, с их серфингом. Потом, живут они далеко от пляжа, не то что мы, у нас-то он под боком, – и зачем мальчику доска?

– И я их ненавижу, обрушиваются как гром среди ясного неба. Наглые, как танки. Я сижу себе в воде, в нескольких метрах от берега, а они прут, глаза нахальные, мол, посторонись, не успеешь оглянуться, а они у тебя уже на голове!

– Но, с другой стороны, они сжигают много энергии, пусть уж лучше этим балуются, чем наркотиками. В общем, детей он видит нечасто.

– А до болезни жены что было? Ты что-то начала говорить.

– Да, в доме был полный бедлам, девочка молоденькая, а уже живет как взрослая, понимаешь, о чем я. И мальчик не очень прилежный в учебе, но, когда мать заболела, семья сплотилась. Так продолжалось и после ее смерти. Бабушка уже привыкла, что внучка встречается с парнем, но хоть учебу не запускает, и на том спасибо. И вроде невестится всерьез, с товарищем по учебе. Просто человек приходит вечером домой в полном изнеможении. А мать смотрит телевизор и разогревает еду, приготовленную служанкой.

– И эта твоя Сильвия спросила про его жизнь? Как она отважилась? Или он сам рассказал?

– А что плохого в вопросе?

– Женщине нельзя так спрашивать. Тем более, она психолог. Меня в зяте именно это беспокоит, и ты, Люси, сама знаешь мужчин, какие у них проблемы. Мужчины, они не такие, как мы, особенно в этом возрасте, еще не старые.

– Но, Нидия, чем взвешивать каждое слово, лучше совсем онеметь.

– Боюсь, Игнасио женится повторно на первой встречной, мужчине ведь нужна женщина. Мужчины, они такие, Люси, это их природа, я-то знаю, стоило мне заболеть, у Пе-пе начинались проблемы, не мог заснуть, если проходило несколько дней без этого.

– Но твой зять правда обожал Эмильсен, большое горе, наверное, все убивает, всякое желание погулять, повеселиться, и вообще.

– Ошибаешься, Люси. Не ты ли сейчас говорила, что мужчина не может заснуть вечером в субботу? Это у них, как у нас чувство голода. В тот день, когда умерла бедняжка Эмильсен… я совсем выбилась из сил, едва стояла на ногах. Игнасио заставил меня перекусить, и, признаюсь, мне стало лучше, когда я немного поела. В тот день я проголодалась, вышла после бдения у гроба, хотела чуть согреться дома, а то в помещении, где проходило бдение, почти не топили, еле-еле, эти ворюги из похоронной конторы. Для меня правда жизнь кончилась, когда ушла моя Эмильсен, и при этом, не поверишь, я проголодалась и замерзла. И согревшись, почувствовала новые силы, чтобы бороться дальше. Ведь на пустой желудок, почти без теплой одежды, стало так тревожно, хотелось кричать, броситься в окно, но там были дети Эмильсен, бедняжки, к чему закатывать спектакль, но кофе с молоком, с хлебом с маслом, и жакетик, мы его вместе покупали в Риме, придали мне новые силы.

– Ты права, Нидия. По сути, Сильвия, наверное, хотела узнать именно это: как он решил проблему. И здесь ни при чем любовь, которую он сохранил к жене. Или при чем. Знаешь, я вот что думаю. Если он сильно любил жену, может, он оказался полностью парализован, и никаких сил к ночи у него не остается, когда он ложится спать один в кровать. Но, может, он не любил ее так сильно, и тогда горе его пройдет быстро. А может случиться и такое: он любил ее безоглядно, ни о ком, кроме нее, не думал, отчаяние его беспредельно, он не в силах носить великое горе в своем сердце, горе рвется наружу, разрастается все больше, так вот, и здесь он может совершить любое безумство, броситься вниз с десятого этажа или пойти с первой бесстыдницей, попавшейся на пути.

– Значит, ты думаешь, как и я. Страшно за Игнасио, что он выкинет такое.

– Ну вот. В тот первый день они много говорили, о детях, но пока ни о жене, ни о том платье, ничего такого. И тут он посмотрел на нее пристально, улыбнулся и сказал, что в юности был совсем другим. Что в иные времена жил другой жизнью, ему довелось жить в Рио другой эпохи, эпохи большего изобилия. И тогда он был слегка шалопай, и даже чуточку бунтарь. Но все это давняя история, и ему стыдно, что остается рассказывать только о прошлом. Потому что настоящее для него – это… Не помню слова, сказанного Сильвией.

– Наверное, голгофа, это слово как раз для меня.

– Нет, он сказал другое… пустошь! Хотя, по-моему, Нидия, когда я говорю “пустошь”, на ум приходят сестры Бронте, по-моему, пустошь – это такое место, серое, но интересное, загадочное, в белой дымке и время от времени еще, помнишь? – порывы ветра и дождя с солнечными бликами, неизвестно откуда взявшимися. А на небе очень низкие, страшные, почти черные тучи. Помнишь экскурсию в музей сестер Бронте? Вряд ли он говорил “пустошь”. Наверное, сказал “пустующие земли”.

– Не помню этого музея, Люси. Кажется, больше всего у меня страдает как раз это, память. Что это была за экскурсия?

– Подожди, дай закончу, а потом расскажу о той прогулке, к пустошам “Грозового перевала”.

– Ах да, про “Грозовой перевал” помню, там еще что-то странное виднелось вдали, на выходе из музея.

– Ну да! как мираж, там, где начинается пустошь, вроде бы затерялся дом.

– Неправда, там ничего нет. Там никому не нужная земля.

– Вот видишь, вспоминаешь? Я всегда просматриваю брошюры по каждой экскурсии, надо тренировать память. Но она ему сказала, что знает: в его душе происходят далеко не обыденные вещи. Ей хотелось понять, каким он видит будущее, способен ли еще мечтать о чем-то.

– Она говорила вокруг да около, Люси, но выведать хотела только одно: ощущает ли он эту животную потребность дорваться до женщины.

– Вряд ли, Нидия. Это одна из сторон реальности, не отрицаю. Но Сильвия хотела узнать прежде всего другое, есть ли у него в жизни мечта? В тайной надежде, конечно, что это станет их общей мечтой. И тут она набралась смелости или ей помог большой опыт работы с пациентами, в общем, со всей решительностью она спросила, почему он отводит глаза, чего стыдится? А он ответил, что вряд ли ей будет интересно происходящее с ним, его бесцветная жизнь. И если она изучает такие случаи, как его, мужчины за сорок, вдовца со взрослыми детьми, то пусть спрашивает, что хочет. Но, ты сама знаешь, она не собиралась ничего исследовать как специалист. И четко ему это объяснила. Тут он, похоже, впервые очнулся от оцепенения. Неужели кто-то может обратить на него внимание?

– Извини, перебью. А что мы делали, выйдя из музея этих девушек-писательниц?

– Их звали Эмили и Шарлотта Бронте, это ты помнишь?

– Нет, ты забыла, что на имена я всегда была бездарной. Ты смеялась, когда вместо… что это была за актриса, я переиначила ее имя, а ты вечно смеялась?

– Барбара Стэнвик, а ты ее звала Барбара Стависки. Из-за знаменитого афериста по фамилии Стависки.

– Ну и память у тебя на имена! Нет, это не так важно, что я забываю имена. Теперь я еще забываю о том, что было. Так не хочется ничего забывать, особенно хорошее. Чудные минуты, с рождения Эмильсен до того дня, как появились первые симптомы. Как там было, мы все же пошли по тому полю, усеянному колючками, на выходе из музея?

– Нет, виднелся мираж, но было далеко идти вглубь пустоши до места, где вроде маячил дом, лежащий в руинах. Думаю, дом существует. Про мираж говорят специально, чтобы люди не забредали туда и не терялись в этой бескрайней пустоши.

– Я тоже подумала: там действительно что-то есть. Но если эта земля ничего не стоит, не продается, там ничего не растет, зачем строить дом среди терновника, в глубине бесплодного участка? Лучше построить дом у границы хороших угодий.

– Говорят, Эмили Бронте проводила долгие часы, рассеянно глядя на пустошь, думая, зачем человек поставил дом так далеко, среди шипов и колючек, воображая, каким он мог быть. И ей казалось, что этот человек, видимо, много страдал, люди не приносили ему ничего, кроме разочарования, и поэтому он хотел обособиться. И она, видно, хотела сблизиться с ним, но к тому времени от дома остались одни развалины. Сблизиться и прийти на помощь.

– И эта твоя Сильвия хотела прийти на помощь человеку, но сама погорела. Нет, она не собиралась помогать, Люси, она хотела осложнить ему жизнь. Сама хотела позабавиться, и ее не волновало, что она вторгается в чужую жизнь, бередит раны, которые так трудно заживают. Она просто безответственная нахалка, пусть теперь пеняет на себя, раз дело не выгорело.

Глава третья

– Люси, у меня плохой день.

– Это погода. Если бы не дождь, могли бы прогуляться.

– Трудно будет найти такси?

– Да, труднее некуда. И улицы могло затопить, выходить в такой день, как сегодня, безумие.

– Но в четырех стенах меня одолевают воспоминания.

– Завари мате, Нидия. Себе положи поменьше сахару.

– Лучше выпью совсем горький. Только не говори, как всегда, а то вечно твердишь одно и то же, когда речь заходит об этом.

– А что я говорю?

– Горечи и в жизни хватает. Но ты, Люси, можешь быть довольна.

– Не могу, Нидия.

– Два твоих сына здоровы. Один живет в квартале отсюда, другой далеко, но ты знаешь, что он жив-здоров.

– Так хочу его видеть.

– Он этим летом не приедет?

– У него с деньгами плоховато, знаешь, как обстоят дела в Аргентине, дряннее некуда.

– Бедная Аргентина. А ты не решаешься поехать?

– Бедненький, он работает с утра до ночи, жена и того больше, что я буду делать у них дома одна целыми днями?

– А кошки у них постоянно живут?

– Работай они поменьше, я бы все равно не ступила на порог их дома, сама знаешь, до смерти боюсь кошек.

– Сколько их?

– Не знаю, штук десять. С ума посходили. Будто нарочно подстроили, чтобы я не приезжала.

– Он очень по тебе скучает, такой нежный мальчик. Я когда падаю духом, звоню ему и говорю с ним по телефону. Очень по тебе скучает, по еде, по ласке.

– У него жуткий артрит, всего сорок лет, а уже артрит.

– Люси, перестань! Бог тебя накажет, хоть его и нет. Ты сильно преувеличиваешь! Если Луисито целыми днями работает и дважды в неделю играет в теннис, вряд ли ему так плохо. Не надо сгущать краски, и всегда в худшую сторону.

– Не наливай полный чайник, вода сто лет не нагреется.

– Ты права, это я по рассеянности, задумалась о другом.

– О чем?

– Как говорила, что Бог тебя накажет.

– Бог карает без палки и кнута, помнишь поговорку?

– Соседка не звонила?

– Нет. Значит, нет новостей. Думаю, ей теперь стыдно говорить о нем. Последний раз она снова рассказала про тот уик-энд, когда они были так счастливы.

– С массой подробностей?

– И весьма пикантных, ты испугаешься.

– Нет. Пусть люди делают, что хотят, пусть живут своей жизнью, пока могут. Мне теперь важны другие вещи, не как раньше. Жизнь учит ценить то, что действительно важно.

– Она все рассказала до мельчайших подробностей. И потом, я знаю место, куда они ездили.

– Мне это не так важно. Любопытно узнать, в какой момент у него возникла эта идея – начать с кем-то встречаться. Я еще понимаю, когда у мужчины случается эта горячка, он идет в публичный дом и имеет дело с женщиной, которую не знает и никогда больше не увидит. Ведь несчастная не займет места жены. Но с этой Сильвией, не знаю, вряд ли он думал о ней, как о девке из публичного дома, для облегчения души, то есть тела. Когда они снова увиделись после кафе?

– Она говорит, что, вставая из-за столика бара, уже знала, что он ей в самом деле нравится.

– Люси, но женщины из публичного дома не…

– Нидия! Какой публичный дом? Их больше нет! Женщины теперь сами по себе обретаются, и все. Их на улицах Рио пруд пруди!

– Не кричи, я не глухая в отличие от тебя! Я просто хочу сказать, что уличной надо платить. Может, он предпочел эту Сильвию, потому что она обойдется ему недорого.

– Нет, какое там дорого. Это же она его пригласила, сама увидишь.

– Но сначала скажи, когда он заговорил о том платье в цветочках? Ведь тогда она и стала критиковать бедную, только что умершую сеньору.

– Нет, это она не для критики сказала. Ты забегаешь вперед, и я запутаюсь. Я хочу рассказать, как она мне рассказывала, Сильвия эта, ничего не упуская.

– Мне лишь одно хочется знать: когда же он дал слабину. Иными словами, когда он сказал себе: а не приударить ли за этой женщиной, попавшейся мне на пути.

– Думаю, он и не заметил, а когда опомнился, уже влип. Она мне тысячу раз рассказывала, когда потом настал кризис, все пыталась проанализировать причину его отчуждения. Странного отчуждения, наступившего позже. Итак, давай по порядку. Все началось в консульстве, внизу в баре. Прощаясь, он уже выглядел странно, словно под впечатлением, я тебе уже говорила.

– Что значит – под впечатлением?

– Она мне хорошо объяснила, но сейчас не знаю, как сказать, при встрече с ней попробую уточнить. Больше всего она любит говорить об этом. И тут ее осенило: скоро, в начале следующей недели, в центре открывается выставка живописи, и там устраивают коктейль, на который ее пригласили. Поскольку он всегда работал в центре, ей подумалось, что в семь вечера он будет неподалеку, и они могут пойти вместе. Дело было в четверг или в пятницу, коктейль намечался на понедельник или вторник. Он согласился, мол да, хочет пойти, тогда можно побеседовать еще.

– И ему не пришлось бы платить за угощение, раз бесплатно.

– Они договорились, что он позвонит и подтвердит в понедельник утром или во вторник. Но, по его словам, он почти наверняка сможет. Они попрощались, крепко пожав друг другу руки, он широко улыбнулся, губы растянул вот так, и она подумала, что он таки доволен. Вправду доволен, что повстречал ее снова.

– Только он улыбнулся, она нет?

– Не знаю, насколько я с ней знакома, думаю, нет. Она, видно, была очень сосредоточена, старалась не упустить ни одной детали: о месте выставки, времени – все убеждала его: это под боком, для него близко, рукой подать, совсем рядышком, в двух шагах от жутких контор в центре, куда он ходит вести бухгалтерию.

– Она мало улыбается. Серьезная лицом.

– И по сути тоже серьезная. На пути из консульства вроде и не заметила, как пошла пешком, и все шла, шла, даже такси не поймала. Так легко ей стало, словно выросли крылья, и ветер нес ее, и оставалось лишь расправить их хорошенько, крылья, и парить в облаках, с попутным ветром. Хотя с попутным ветром связаны недобрые воспоминания.

– Какие?

– Нет, потом расскажу. Дай продолжу об этом. Она не могла понять, почему ей так хорошо и так хочется жить. В чем сила этого человека? Почему он так мощно действует на нее? И не сказал ничего такого уж утонченного или умного, ничего, но ей страшно захотелось снова его увидеть. Почему?

– Но она уже догадалась, что он похож на другого.

– Не совсем, погоди. И в тот же вечер… эффектная сцена! Уже часов десять или больше, у нее звонит телефон, она подходит – а это он! Извиняется, мол, не уверен, что правильно записал номер. И проговорили часа два. Никак не могли расстаться. Он звонил из дома, мать уже пошла спать. И тогда он рассказал про платье в цветочках, все, что я уже говорила. Но он пока не был уверен, что сможет прийти на свидание. Перезвонит такого-то числа, в такой-то час.

– Очень плохо сделал, что обнадежил ее.

– Выходные она провела дивно, переставила кое-какую мебель, занялась другими делами, давно собиралась за них взяться, да не было времени, или сил. Скажем, выбросить горшки со старыми, пожухлыми растениями. Здесь в тропиках есть растение, типа горного папоротника, и такой он становится неприглядный, до конца не высыхает, просто делается неказистый, выбросить жалко – и не засох вроде, но такое уродство, что прямо тошно, и вот найдет на тебя, выкинешь, и сразу на душе легче! За пару монет купишь новое – и будто юность в дом вернулась.

– Тебе пора выбросить одно такое, на окне, оно наполовину завяло.

– Все руки не доходят. Нет! Не выброшу, пока не принесу из питомника новое, такое, чтобы нравилось по-настоящему. В общем, наша Сильвия в эти дни была полна энергии, вся в делах, и страшно заинтригованная, не могла понять, что в нем так на нее действует. И вот наконец наступил день, утром, точно в час, когда они условились… он позвонил. Но, держись крепче, позвонил сказать, что не сможет пойти, потому что в этот вечер закончит работу очень поздно. Она не подала виду, мол, ничего страшного. И тут он снова пустил в ход этот тембр голоса, который так ее поразил.

– Какой тембр?

– Потом к этому вернусь. Но ты не теряй нить: до этого был взгляд, он навевал воспоминания и переворачивал все внутри. Теперь добавился голос. Он сказал, что надо обязательно встретиться в другой день, на этой неделе, и предложил четверг. А она не могла, причем не ломалась, действительно не могла, но сказала, что, если он хочет, может все равно позвонить в четверг, вдруг последняя пациентка отменится. Во всяком случае она сказала, что свободна в субботу, во второй половине дня. Но, не успев сказать, сразу пожалела, “суббота” ведь звучит плохо. Суббота – день свиданий для влюбленных и всегда звучит подозрительно.

– День не для бесед, ты права. Я в субботу люблю дела поважнее, начинаю сложное шитье, скажем, пальто перелицевать, взяться за причудливую вышивку, или пойти с визитом, когда сложно, когда человек болен и его надо подбодрить, хотя знаешь, что он неизлечим. Или выразить соболезнование. Суббота – день, когда у меня больше сил для такого, что действительно требует усилий.

– Единственный день, когда твой муж бывал дома, проводил время с детьми, да еще и гости заходили. Наверно, поэтому.

– Ну и память у тебя. Жаль, не используешь ее на что-нибудь более полезное.

– Зря ты так говоришь, Нидия. Мне хоть за себя перед людьми не стыдно, особенно перед детьми. Видно, благодаря гимнастике, она помогает обращению крови, улучшает ее приток к мозгу.

– По воскресеньям Пепе ходил на футбол, днем было легче. Но в субботу надо и с ним возиться, и с детьми, а если приходил кто из гостей – тоже. Обо всех позаботиться, чтобы все были довольны. И почти всегда все бывали довольны, Люси. Для гостей я всегда припасала импортное печеньице, в жестяных банках, английское. Тогда все из Европы было такое дешевое.

– До войны.

– Этого я не помню. А детям я разрешала играть после школы, уроки они делали в воскресенье утром, пока Пепе спал. Главное, чтобы суббота прошла без ссор. А для детей у меня всегда было что-то особенное, не просто хлеб с маслом к кофе с молоком. Либо булочки, либо бисквит, либо гренки, если оставалось много черствого хлеба.

– Нидия, так хочется хлебного пудинга.

– Люси, вот живешь счастливо и не замечаешь этого.

– Хорошие были годы, и ты их прожила, прожитое – не нажитое, его не отнять. Вспомни поговорку.

– Люси, если кончится дождь, сходим снова в тот обувной, пожалуйста. Сегодня же.

– Продавец сказал: получат коричневые той же модели, но на следующей неделе.

– …

– Нидия, ну не надо так! Хорошие воспоминания помогают людям жить, не грусти.

– Люси, грусть внутри, она сильнее меня.

– Подумай о тех женщинах, у которых ничего не было в жизни, и замуж они не вышли, и детей не родили.

– Люси, расскажи дальше про соседку.

– Ладно, только не помню, на чем мы остановились.

– Как она нагло предложила ему встретиться в субботу вечером.

– Нет, Нидия, она не сказала “вечером”. Сказала в субботу, но днем. И в понедельник или вторник не пошла на вернисаж, чего она там забыла? Вот еще, ехать отсюда до центра в самый час пик, смотреть выставку, до которой ей дела нет. Если бы он пошел, тогда понятно. Но разозлилась она не на шутку, хоть он вроде и хотел встретиться с ней снова. И еще пожалела, что сразу не отменила последнюю пациентку в четверг, для свидания с ним, раз он в четверг может. Она всегда жалуется на замедленную реакцию, вечно ее осеняет, когда момент уже упущен. Но с пациентами ей это не мешает, пациент говорит, она слушает, и, только когда ясно, что сказать, открывает рот. В общем, худо-бедно наступил четверг, она надеялась, что последняя пациентка отменится, но та в течение дня не позвонила. А она, во время приема пациентов, ставит телефон на автоответчик, но в тот день, между пациентами его отключала, чтобы самой брать трубку, и после обеда один из первых пациентов задержался, и тогда она в перерыве спустилась проверить, нет ли у консьержа сегодняшней почты. Глупость, сын-то никогда ей не пишет. Но консьержа внизу не было, она даже выглянула на улицу. И тут услышала, что у нее звонит телефон, с первого этажа слышно. И как оглашенная бросилась наверх, пробежала два этажа, но, когда добралась, звонки уже прекратились. Неужели он? Дело было в четверг, в это время он вполне мог позвонить. Конечно, наверняка это был он, подумала она. И была готова биться головой об стену: надо же, спуститься за письмами именно в этот момент. Окажись консьерж на месте, такого бы не случилось, вот несчастный, видать, спустился в подвал, или еще куда, и этого хватило. К счастью, сразу пришел пациент, это ее отвлекло. Сильвия говорит, если бы пациенты знали, они бы не платили, ей самой пришлось бы им приплачивать, так ей нравится работа, снимает нервную нагрузку, ей без такого заземления плохо. В ту ночь она заснула, ничего страшного, встреча в четверг казалась маловероятной, и тогда стал важен субботний звонок, предположительно утром или, самое позднее, в полдень. На субботу у нее всегда куча дел, раньше она ходила с сыном покупать одежду, когда тот был в Рио, теперь нет, сама ходит за покупками. Но в то утро она всё отменила и осталась ждать звонка. Шли часы: десять, одиннадцать, двенадцать. Ничего. Светило чудное солнце, и, когда живешь в квартале от пляжа, как мы, нельзя не поддаться искушению пойти к морю хоть ненадолго. Но она предпочла остаться дома. Постаралась не нервничать и немного поесть.

– А сын, уже уехал в Мексику?

– Да, это было в прошлом году. Уехал насовсем, учиться и работать, уже больше года назад.

– До того, как она заболела.

– До того.

– Значит, Люси, от этого она и заболела, бедняжка.

– Тут она позвонила мне, пригласила поболтать. Меня это удивило, она вечно норовит выйти из дома, где сидит целыми днями взаперти с пациентами. Всегда приходит сюда поболтать, не зовет к себе. Я спросила, что случилось, а она ничего не хотела объяснять по телефону, сама понимаешь почему, боялась занимать линию. Я пошла и застала ее в сильном возбуждении, но в приподнятом настроении, она сказала, что не может выйти, ждет звонка. От кого не сказала. Было около трех часов дня. Мы выпили кофе, потом, позже она принесла печенье, очень вкусное, но чуть подсохшее, и даже винца. Она никогда не пьет, но тут выпила два бокала почти подряд, я заметила, что она становится какой-то странной. И задавала вопросы, а я отвечала, обо всем понемногу, но сосредоточиться на моих словах она не могла, смотрела по сторонам, вроде что-то искала глазами, не меня, понятно. И если возникала пауза, задавала новый вопрос. Тут мне почудилось, будто я у нее на приеме, типа как пациент, но слушает она вполуха, без особого интереса к моим словам, и взгляд такой рассеянный, смотрит по сторонам, но ни на чем глазами не останавливается. У нее привычка – проводить рукой по волосам, и она вся лохматится. Зная об этом, она иногда встает, подходит к зеркалу и поправляет прическу. Но ни разу в тот день не поправила, так ей было худо, мешки под глазами с каждой минутой становились все заметнее. И тут зазвонил телефон. Она аж подпрыгнула, точно ей нерв булавкой укололи. Кинулась к телефону, но подождала, пока прозвенит еще раз, не знаю зачем, видно, показать, что она не сидит в ожидании звонка. Ошиблись номером, в Рио такое часто бывает, ты, наверно, заметила. В пять я вернулась домой, она ничего не рассказывала, но я догадалась, что с ней что-то неладно.

– Он не позвонил.

– Нет. Вечером в полдесятого звонит она. Я уже смотрела фильм, взяла в видеопрокате, не помню какой. Я, разумеется, была в тот час одна. Ну и она заходит, я, конечно, останавливаю фильм. Она спрашивает, нет ли у меня другого, посмотреть. Я говорю нет. Ей хотелось в тот вечер что-нибудь погрустнее. Так хочется плакать, говорит. Предложила поехать на такси и взять другой фильм, надо было спешить, прокат закрывался в десять. Я не знала, что в выходные он до двенадцати ночи, и она вызвала радиотакси, дорогущее, и мы понеслись во весь дух и привезли… не помню точно, то ли “Леди Гамильтон”, то ли “Мост Ватерлоо”, в общем, с Вивьен Ли. Очень грустные.

– Оба грустные?

– Оба. Так нам понравился один, что потом взяли в видеопрокате другой. Только не помню, какой из двух был первым.

– Хорошо бы снова посмотреть, я их подзабыла.

– Ты будешь плакать, думаешь, поможет? Хуже не станет? Сильвию впечатлила Вивьен Ли, особенно в “Мосте Ватерлоо”, такая она там красивая, молодая, лет двадцати с небольшим, но что-то в душе ее темно, это потрясает, особенно в минуты, когда рок встает на ее пути. Сильвию как психолога поразило, откуда Вивьен Ли, снимаясь в этих фильмах, не нуждаясь ни в чем, знает, что жизнь, если захочет, может лишить тебя всего в одно мгновенье? Есть минуты, когда она словно заглядывает куда-то, неизвестно куда, и там видна пропасть, бездонная, или какая-то бездна, глубокая, у самых ног.

– Это показывают в фильме?

– Нет, тебе передается ее настроение, она видит бездонную пропасть, или черную тучу, та накрывает все вокруг, накрывает дом, детей, мужа, и их больше не видно.

– Но она ведь не выходит замуж, в “Мосте Ватерлоо” она умирает незамужней.

– Знаю, но это так, к слову, не помню точно, как там, но речь об этом, ты стоишь одна перед черной тучей и не знаешь, углубиться ли в эту тучу, пытаться найти свой дом снова и все, что ты утратила, найти детей, они уже выросли и ты им не нужна, и мужа, на нем раньше держался дом, стоявший незыблемо, будто прочно вбитый в землю одним лишь тем, что хозяин вошел внутрь твердой, уверенной поступью. Но того некогда сильного человека уже нет на свете, а сделаешь шаг во тьму и, глядишь, посчастливится, и найдешь многое из утраченного, кто знает. Ведь, может, буря прошла и не унесла дом, как все полагали. Но она в фильме видит тучу как угрозу и сильно пугается, а много лет спустя в реальной жизни она потеряла здоровье, навсегда, и остаток жизни прожила в страданиях, из-за проблем с нервами, и умерла молодой, в пятьдесят с чем-то.

– Я в юности даже не представляла, сколько всего может с нами произойти, а ты?

– Нет, Нидия, вроде нет.

– А потерять мою девочку – этого я не могла вообразить даже в кошмарном сне.

– Я тоже не думала, что произойдет столько всего плохого.

– Просто мы дожили до такого возраста, Люси, что успели многое увидеть.

– Я бы в эту тучу не полезла.

– Не думай о таких вещах, Люси.

– По-моему, если залезть в темноту, ничего не найдешь, и не видно, куда ступаешь, даже своих ног. И рук.

– Люси, у тебя оба сына здоровые, пожалуйста, не выдумывай лишнего. Довольно реальности.

– Я просто вспомнила все, что говорила Сильвия, когда мы смотрели фильмы. Второй фильм исторический, она играет Леди Гамильтон, совсем другую женщину, беззаботную, но судьба против нее, и всякий раз, как что-то происходит, она не сгибается и с трудом может поверить, что это ее постигло несчастье. Но в конце она все же сломлена, и все последние годы это просто живой труп, даже есть не желает, прозябает в крайней нищете, и, когда ей удается украсть бутылку вина, она вспоминает о своем прекрасном прошлом, но чудится ей, что все это было не с нею, она уже не в силах поверить, что ей когда-то выпало столько счастья.

– Минуты, когда жизнь ей улыбалась.

– Но это, думает, было уже не с нею.

– А твоя девушка сильно плакала, когда смотрела фильм в субботу?

– Всплакнула немного. И, говорит, помогло. Хотя, думаю, ей пошло на пользу, что она мне все рассказала. Впервые поведала, что с ней происходит. Потом снова пересказывала, не знаю сколько раз, все пыталась понять, почему он отдалился. Ну, все, что я тебе сейчас рассказала.

– А в воскресенье что было?

– Она решила провести день на пляже, в двух часах отсюда, и не сидеть у телефона – это ее измотало – целый день в ожидании звонка. Но она оставила включенным автоответчик, чего не делает в дни отдыха, чтобы пациенты не оставляли записей с сигналами SOS, а то у них по выходным депрессия, там такие истории.

– А в понедельник?

– В будни она включает автоответчик, и вечером в понедельник прослушала сообщения, было два звонка без записи, человек повесил трубку, ничего не сказав.