Текст книги "Час отплытия"
Автор книги: Мануэл Феррейра
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)
Ах, эти милые сказки детства! И Педро из книги с зеленой обложкой, что давал читать ему дедушка! Как бежит время, как быстро проходит жизнь…
Он начнет свое стихотворение так:
Плывет, исчезает в тумане корабль,
что в рабство увозит людей.
О многом поведать он мог бы…
Нет. Сегодня он не будет писать. Он все больше убеждается в том, что такие стихи не могут отразить трагедии народа. Его стихи по выразительности должны превзойти эпические поэмы. Лиризм должен уступить место памфлету. Поэт – это прежде всего гражданин, он не может оставаться в стороне от борьбы. Поэт, словно капитан на мостике боевого корабля, должен возглавить эту борьбу, быть рупором надежд и чаяний своего народа. Его стихи-команды будут призывать людей отстаивать свои попранные права.
Надо рассказать миру о тех, кого увез на принудительные работы «невольничий корабль». Возможно, у жителей Сантьягу точка зрения на освободительную борьбу куда правильнее, чем у остальных. Они выражают ее прямо там, на открытой площадке, где, подчиняясь ритму барабанов, поют и исполняют древний танец:
На скале живет обезьяна,
в хижине негр,
в лавке мулат,
а белый в особняке.
Но придет пора – обезьяна прогонит негра из хижины,
негр прогонит мулата из лавки,
а мулат прогонит белого из особняка,
тогда белый поднимется на скалу и бросится в море.
Нет, философия коренных жителей Сантьягу – уже пройденный этап. Мулат давно уже поднялся до уровня белого. Он сам живет теперь в особняке. Кожа у ньо Себастьяна Куньи, Эдуардиньо и им подобных такая же смуглая, как и у него, Жасинто Морено. Они мулаты, но стали «белыми людьми». Жасинто Морено верил в то, что в один прекрасный день европеец, приехавший из метрополии, «поднимется на скалу и бросится в море».
Нет. Сегодня он не станет писать стихов. Сегодня воскресенье. Он будет отдыхать. Какая бездонная, могильная тишина. Завтра он примется за работу, напишет эти стихи. Стихи о трагедии, об издевательствах над людьми и об их несломленной гордости.
Тут в комнату вбежала младшая дочь Жасинто Морено, прервав его поэтические раздумья.
– Папа, папочка! Иди посмотри, что творится на улице!
48
– Папа, папочка! Ты посмотри, что творится на улице! – звала его дочь.
И в самом деле, происходило нечто необычное. Мужчины и женщины, молодежь, люди самых разных профессий – все, кто своими руками зарабатывает хлеб насущный, – собрались со всех концов Минделу. С площади Салина они направились к центру города. Многие несли черные флаги, размахивали ими.
– Папа, почему у них черные флаги? – спросила у поэта Жасинто Морено его дочь.
– Это знамена голода, дочка, – отвечал Жасинто.
– А эти люди разве не поедут на Сан-Томе, папа? – не унималась девочка.
– Нет, доченька. Они предпочитают умереть с голоду у себя на родине. Не хотят быть рабами на чужбине.
Со всех концов Минделу шел взбунтовавшийся народ к дворцу губернатора. Все кварталы бедняков прислали сюда своих представителей. Пришли представители от Монте-де-Сосегу, Шао-де-Алекрина, Ломбо, Рибейра-Боты – предместий и пригородов, где голод свирепствовал с особой силой. Стремительно, как ураган, нарастало их отчаяние.
Толпа шла по дороге, иногда останавливалась, о чем-то совещалась. Вот кто-то указал на дом, с него решили начать изъятие съестных припасов.
– Не трогайте ньо Армандиньо. Он дал мне работу, – послышался чей-то голос.
– Да, Армандиньо надо пощадить. И Кана тоже, – поддержали другие.
Вдруг сверху, с холма Саламанса, раздался тревожный перестук барабанов, подобный боевому кличу тамтамов в былые времена. Горожане бросились к окнам, посмотреть, что происходит. И через несколько минут Минделу встрепенулся от спячки.
Вот у дворца губернатора появились первые полицейские. Они были растерянны, изумлены и ничего не предпринимали, чтобы сдержать толпу. А она все росла, накатывала волнами, заполняя площадь.
– Куда они направляются, Жасинто? – спросила жена поэта Морено.
Едва ли кто-нибудь знал это! Все произошло стихийно в этот скорбный для острова день.
– Думаю, для них это может плохо кончиться. Они совсем обезумели, – сказал ей муж.
Внезапно толпа на площади будто застыла. Руководил ли кто-нибудь ею? Она стояла молча, только угрожающие жесты и черные флаги – больше ничего. Да и мятеж ли это?
Потом, дойдя до улицы Дуарте-Силва, она остановилась против особняка Себастьяна Куньи. Неподалеку от него было здание муниципалитета. И вот на балконе вдруг возникла высокая фигура капитана Амброзио. Вытянув вперед руки, он словно хотел коснуться толпы. Толпа замерла, все смотрели на ньо Амброзио. И тогда он заговорил. Вернее, начал диалог с толпой.
– Земляки, вы голодны?
– Да, сеньор, – ответил ему мощный гул голосов.
– У нас нет еды, и мы не знаем, где ее взять.
– В торговом доме Себастьяна Куньи!
Продуктовые склады Себастьяна Куньи находились совсем рядом, рукой подать. Глаза людей загорелись надеждой.
Между тем прибыл полицейский гарнизон во главе с сержантом Ферразом. Никто не обратил на него внимания. Услышав гул толпы, на балконе дома Себастьяна Куньи появились его слуги.
– Ньо Себастьян! Ньо Себастьян! – кричали в толпе.
– Земляки, ньо Себастьян болен, – сообщила одна из служанок, Танья. – Он не встает с кровати.
Молчание. Толпа колебалась.
– Вечерняя прохлада не причинит ему вреда, – язвительно выкрикнул кто-то.
– Мы хотим есть! Мы голодны! – послышался хор голосов.
Старшая служанка, нья Жоана, жившая у него с тех пор, как он овдовел, пошла к хозяину доложить о том, что происходит.
– Земляки, ньо Себастьян тяжело болен! – возвратившись, крикнула она в толпу.
– Пусть прикажет дать нам кукурузы! – раздались голоса.
– Какой кукурузы? У него у самого ее не хватает. Совсем торговать нечем, – заявила служанка.
Но ее никто не слушал. Люди угрожающе поднимали сжатые кулаки, потрясали черными флагами.
– Ка-шу-пы! Ку-ку-ру-зы! – скандировала хором толпа.
Барабаны с холма Жоана де Эворы выбивали воинственную дробь.
– Мы голодны! Го-лод-ны! – вопила толпа, угрожающе поднимая сжатые кулаки.
Полицейские пытались навести порядок, но им это было явно не под силу.
Младшая сестра Себастьяна Куньи, сорокалетняя старая дева, выплеснула на толпу таз с водой. Это послужило сигналом к атаке. Рассвирепев, мятежники стали бросать на балкон и в окна особняка камни, палки, знамена – все, что попадалось им под руку. Послышался звон разбитого стекла. И в этот момент Мандука, бывший служащий Себастьяна Куньи, поднявшись на балкон к ньо Амброзио, крикнул в толпу:
– Продукты там! – И указал в сторону склада, битком набитого съестными припасами – рисом, фасолью и кукурузой.
Толпа навалилась на двери склада, но массивная дверь не поддавалась. Кто-то притащил два огромных камня, и люди с яростью стали колотить ими по двери.
– Братец Себастьян, они собираются выломать дверь! – крикнула запыхавшаяся Мана Биа, вбежав в комнату больного старика.
Новость была настолько ошеломляющей, что немощный, измученный болезнью Кунья в мгновение ока выбрался из постели и, схватив винтовку, быстро, как мог, спустился по ступенькам в склад. Пробежав все помещение, он стал у двери, нацелив на нее винтовку. Его сердце колотилось с такими перебоями, что, казалось, вот-вот выскочит из груди. Себастьян Кунья не хотел слышать увещеваний своих домашних и слуг, уговаривавших его не подвергать себя опасности. Он не желал идти на компромисс и решил защищать свое добро до последнего вздоха. Оно было приобретено им слишком дорогой ценой, ценой долгой жизни, заполненной трудом, самоотвержением и лишениями. Первый, кто сломает дверь склада, получит пулю в сердце. Себастьян Кунья не колебался ни минуты. Они разграбят склад только через его труп. Да, он стар, но уж трусом его никто не назовет. Толпа перед его домом продолжала бесноваться, выкрикивала оскорбления по его адресу, а он, едва не теряя рассудка от ненависти, стоял у двери, на страже своего имущества. Он ждал момента, когда дверь поддастся яростной атаке толпы. Она была надежно заперта изнутри, и взломать ее было нелегко. Решивший бороться не на жизнь, а на смерть, Себастьян Кунья словно прирос к месту.
Безуспешно полиция пыталась усмирить разбушевавшуюся толпу и навести порядок.
Сержанту Ферразу никак не удавалось схватить Маниньо.
– Земляки, сюда идут войска! – завопил вдруг кто-то в толпе.
Неожиданная весть словно подстегнула людей. Камнями все били в одно и то же место, удалось наконец проломить в двери дыру. У Себастьяна Куньи опять появилось преимущество. Он мог выстрелить в любого, кто полезет в пролом. Никакая сила не заставит его отступить. Не выпуская из рук винтовки с взведенным курком и не отрывая взгляда от двери, он стоял, готовый до последнего вздоха защищать свое добро.
И вот ему почудилось, будто толпа отхлынула от дверей. Стук внезапно прекратился. Себастьян Кунья с удивлением почувствовал, что весь дрожит, пот катится с него градом, а земля словно убегает из-под ног. Снаружи опять послышались крики и ругань. В дверь стали снова колотить камнем – бум-бум, бум-бум-бум! Его сестра, обезумев от страха, бросала с балкона людям на головы цветочные горшки, ругаясь на чем свет стоит. Никто не обращал на нее ни малейшего внимания. Толпа теснилась у двери в надежде, что она вот-вот рухнет под напором, но дверь по-прежнему не поддавалась.
Мандуке вдруг пришло в голову пробраться через неохраняемый черный ход. Вместе с несколькими парнями и капитаном Амброзио они беспрепятственно проникли в дом и поднялись на второй этаж. Знавший расположение дома как свои пять пальцев Мандука пошел к лестнице, ведущей прямо на склад. Внезапно они увидели у пробитой двери старого Себастьяна Кунью с ружьем наизготовку. Он по-прежнему стоял у двери, выжидая момента, когда придется вложить в свой выстрел всю накопившуюся в его душе ненависть. Капитан Амброзио бросился на старика, выхватил у него ружье, швырнул на пол и принялся топтать. Потом, подбежав к двери, сбил засов и подпорку, укрепленную на ступеньках лестницы. Охваченные яростью, люди устремились на склад. Выбежав на улицу, старик оказался в самой гуще толпы. Люди осыпали его проклятиями, а он с упорством маньяка силился сделать невозможное – помешать голодным людям грабить его добро.
И вот для усмирения мятежников прибыла воинская часть. Толпа уже ворвалась в лавку, что находилась рядом со складом, и устроила там настоящий погром. Люди хватали все подряд – рис, кукурузу, фасоль, вытаскивали мешки на улицу, подбрасывали их и с яростью обрушивали на землю или распарывали их камнями, ножами, с ненавистью, с ненасытной яростью обезумевших от голода людей. Десятки мешков были вытащены из склада и лавки и их содержимое разбросано по улице.
Женщины собирали растоптанные початки кукурузы прямо в подол. Потом бежали домой, чтоб их припрятать. Обуреваемые голодной жадностью, некоторые тащили к себе домой полные мешки – вдвоем, взяв их за углы. Те, что жили далеко, прятали мешки с драгоценной пшеницей в близлежащих дворах, чтобы потом прийти за ними. В лавке женщины растерялись, они не знали, что им делать. Они стали разбрасывать коробки с ботинками и рыться в ящиках с пуговицами, лесками… Тогда служанка Куньп Арманда сама указала им, где стоят банки с сахаром и кофе, ведь это было им сейчас куда нужнее.
У складов Себастьяна Куньи уже стоял отряд солдат под командой прапорщика Вьегаса. Еще издали услышав многоголосый гул тысяч людей, он был ошеломлен. Он не ожидал, что ему придется подавлять мятеж, настоящий мятеж, ведь полиция оказалась практически изолированной. В нем росло возмущение против мятежников. Но он помнил совет майора Шавеса Феррейры соблюдать спокойствие: по его мнению, это просто бунт без особых последствий, ведь зеленомысцы, по сути дела, народ добрый и во всем виноват голод. Этот совет не мог теперь призвать его к благоразумию. И вот, шагая впереди своих солдат – тра-тра-та-та-та, – прапорщик Вьегас приказывает им выстроиться цепочкой с винтовками наперевес. Медленно, с опаской солдаты идут вперед, помня приказ стрелять только в воздух и только в случае крайней необходимости.
Голодные люди продолжают растаскивать зерно, прячут пли собирают его в подолы, чтоб унести с собой, разбрасывают мешки с рисом, кукурузой, фасолью. Склад превратился в хаос. В лавке царит такое же неистовство, люди выбрасывают на улицу разные товары.
Солдаты все ускоряют шаг. А прапорщика Вьегаса преследует одна мысль: к худу или к добру то, что именно его послали на подавление мятежа? Поравнявшись с толпой, он вдруг видит сержанта полиции, который полез в драку с кем-то из толпы. Собираясь прийти на помощь сержанту, он отдает солдатам приказ остановиться. Толпа настолько возбуждена, что не замечает появления солдат. Прапорщик, оказавшись в самой ее гуще, не может протиснуться к сержанту полиции, чтоб помочь ему. Вьегаса охватывает такая бешеная ярость, что он теряет над собой контроль и, раздавая удары направо и налево, пытается силой, с помощью пистолета проложить себе дорогу в толпе. Когда после отчаянных усилий ему все же удается приблизиться к сержанту полиции, он видит: Маниньо сидит на сержанте верхом. Это уже слишком. Вьегас окончательно выходит из себя: прицелившись из пистолета, он закрывает глаза и с наслаждением спускает курок. Пуля насквозь прошивает тело Маниньо.
Почти одновременно на другой стороне улицы капрал, наблюдавший там за порядком, решил помешать какой-то старухе наполнить подол кукурузными початками и оттолкнул ее прикладом винтовки. В ужасе обернувшись, она инстинктивно схватилась за штык и отвела его от себя. Капрал, поскользнувшись на мостовой, упал. Стремительно вскочив на ноги, он опять покачнулся и случайно угодил штыком в проходившего мимо с коробкой консервов ребенка. Вскрикнув, малыш, корчась от боли, попятился, упал ничком. Толпа замерла от ужаса, потом отпрянула. Неподвижно, с распоротым животом, точно освежеванное животное, лежал ребенок в огромной луже крови. Отчаяние словно приковало людей к месту. Началась паника. Все бросились кто куда, окольными путями пробираясь к дому. Улицы опустели, занавески были плотно задернуты, только солдаты и полиция оставались на своих местах.
Растоптанные початки кукурузы, зерна фасоли и рис, высыпавшиеся из разорванных мешков, палки и камни, выбитые из мостовой, лужи крови и огромная тоска, опустившаяся на город, оставили свой след на его улицах. Черные знамена, точно траурный креп, покрывали эти трофеи только что разыгравшейся трагедии.
49
На похороны Маниньо и ребенка собрался весь город. В ужасном настроении вернулась оттуда нья Венансия. Сняв мантилью, она бессильно опустилась в кресло. Чего хорошего ждать от жизни, если честных людей ни за что ни про что бросают в тюрьму, устраивают повальные обыски у них в домах? Город словно облачился в траур. Почему человек здесь, на своей родине, обречен на столь убогое существование?
Она теперь одна – нет рядом с ней близких, друзей и знакомых. Повсюду страдание и тревога, отчаянная, суровая борьба за жизнь. Даже голод был уже не самой большой трагедией.
Размышляя над обрушившейся на Острова трагедией, Венансия вздыхала: «О господи! Моя горемычная родина!»
Ей оставалось одно – бежать в Лиссабон. Душе человека нужен покой. Едва оказавшись в лабиринте большого города, она его обретет. И горе забудется, точно дурной сон.
На комоде лежало письмо Жуки. Хвастливое, как обычно, оно содержало признания в любви пятидесятилетнего, пылающего страстью мужчины. «Венансия, здесь в Лиссабоне, этой жемчужине Тежу[13], я сгораю от любви к тебе». Она только диву давалась. Они всегда были с ним друзьями, чуть ли не с детства, еще когда учились в лицее. И семьи их тоже были дружны. Это же просто нелепость! Письмо было настолько неуместным, что она никому не отважилась бы его показать. Оно причиняло ей боль. Выйти замуж за Жуку? С нее вполне хватит первого брака, вызвавшего у нее настолько сильное разочарование, что она поклялась себе впредь навсегда остаться независимой. А уж если и выйти замуж, то уж никак не за Жуку. И потом, к чему все это приведет? Затеряться в Лоренсу-Маркише, где зеленомысцев и за людей-то не считают, где ядовитый расизм жалит, точно злая змея? Ни за что на свете. Она родилась, чтобы быть свободной. Не без горечи Венансия пришла к такому выводу. Однако, чтобы немного успокоиться, прийти в себя, забыть обо всем, неплохо бы съездить в Лиссабон.
– Жоана! Биа Диниш! Идите сюда! – позвала она служанок.
Она выглядела такой подавленной, что им стало жаль ее.
– Вот что я вам скажу. Начинайте собирать вещи. Через несколько дней мы отправимся на пароходе в Лиссабон.
С недоумением переглянувшись, служанки, казалось, так и не поняли, в чем дело.
Встав с кресла, нья Венансия зажгла спичку и спокойно поднесла ее к письму Жуки. Потом пошла в спальню, заперлась на ключ и ничком упала на кровать.
50
Скончался Себастьян Кунья. Хоронили его пасмурным днем. Стоял густой туман. У гроба собралось немало народу, но ожидали, что придет больше, так как Себастьян Кунья был известный в городе человек.
Для зеленомысцев настали наконец долгожданные дни. Пошли дожди. Люди не могли прийти в себя от щедрости природы. Всех по-прежнему волновала судьба доктора Франсы Жила. Не испытавший сам в такой степени, как они, голода, он навеки связал свою судьбу с мятежниками. Власти знали, что в народе зреет протест.
Защищать доктора Франсу вызвался известный адвокат Армандо Лопес. Ожидали, что на суде предстоит упорная борьба. Прокурором будет тот проходимец, который однажды при чтении приговора солдату-дезертиру заявил: «Острова Зеленого Мыса живут проституцией, грабежом и контрабандой».
День суда приближался, и у поэта Жасинто Морено росла уверенность в том, что жители Минделу, все как один, монолитной скалой встанут у здания суда. Люди жили надеждой, что Франса Жила будет избавлен от ссылки на Сан-Томе, она возбуждала в них радостное ликование.
51
Неизменно первой слушательницей его стихов была нья Венансия. Сама она не писала стихов, но слушать или почитать их любила. Книги Соареса дос Пассоса, Жункейро, Кастро Алвеса, Мануэла Бандейры стояли на полке в ее библиотеке. Вкус к поэзии привили ей еще в детстве, в Калейжао, что на острове Сан-Николау. С бабушкой они ходили к местному поэту Жоану Лопесу. Долгими вечерами читали там стихи – от Камоэнса до Сезарио Верде. Гостей угощали в этом доме кускусом и рисовой кашей на молоке, медом и кофе. И теперь Венансия не пропускала ни одного вечера поэзии, устраивавшегося лицеистами. Нередко и Жасинто Морено приносил на ее суд новые стихи.
– Знаешь, что-то не очень складно, – не колеблясь, высказывала она свое мнение, если ей что-нибудь в них не нравилось.
Тогда Жасинто Морено шел домой и принимался обдумывать эти стихи. Нередко он приходил к выводу, что в самом деле в них что-то не так, и наконец переделывал их.
И вот он снова пришел к ней.
– Нья Венансия, хотите послушать новые стихи? – спросил он.
– Но только чтоб в них все было складно, – засмеялась она. Давно Венансия не была в таком хорошем настроении.
Дорога дальняя,
сердцу немилая,
дорога печальная,
голодом проложенная,
дорога постылая,
по морю, по морю,
под плач гитары,
дорога обмана.
– Дорога обмана, это верно. Завербованным обещают работу и еду, а на Сан-Томе они не получают этого. Или же это дорога обмана потому, что с помощью обмана у нас отнимают наших сыновей!
Дорога обмана,
дорога смерти,
агония вечная,
дорога бесконечная,
дорога печальная,
на плантации Сан-Томе
дорога дальняя.
– Друг мой, каждое слово в этом стихотворении бьет в цель. Дальняя дорога – это не выход. Все дело в дожде. Пойдет дождь, появится еда и жизнь наладится. А без него земляки будут умирать от голода. Верно, что наша жизнь постоянно висит на волоске. Наша беда в том, что мы островитяне.
– А ведь к островам часто причаливают иностранные суда, нья Венансия.
– И все равно у нас не всем хватает работы. Побольше бы зеленомысцам земли и дождя, и тогда об Анголе или о Сан-Томе никто бы и не вспомнил, – сказала нья Венансия.
– А стихи вам понравились, нья Венансия? – спросил Жасинто.
– Мой друг, стихи на самом деле превосходные.
52
Спустя несколько дней поэт Жасинто Морено снова постучал в двери дома Венансии. Он сообщил ей новость. Скоро на Сан-Висенти привезут доктора Франсу и будут судить. Предстоит подготовить свидетелей защиты. Не может ли нья Венансия выступить в качестве одного из них? Венансия ничуть не удивилась такой просьбе. Известно, что доктор Франса честный человек, никто в Минделу не станет этого отрицать. Так она и скажет на суде. Но дело не только в этом. В чем его обвиняют? Причинил ли он кому зло? Совершил ли преступление? Конечно, нет, скажет она. Пусть они на нее рассчитывают. Только когда состоится суд? Ведь она собирается в Лиссабон.
– Вы едете в Лиссабон, нья Венансия? – удивленно спросил ее Жасинто.
Да. Одиночество угнетает ее. Друзья и знакомые один за другим покинули ее. У нее ужасное настроение, депрессия. Она непременно вернется, когда жизнь на Сан-Висенти нормализуется.
Жасинто внимательно слушал Венансию, он понимал ее. Но может быть, она все-таки останется?
– Зеленомысец, на мой взгляд, не имеет права покидать родину. Он должен пережить тяжелые дни вместе с ней – в этом смысл его жизни. Не дезертировать, а остаться на земле своих предков. Голод и эмиграция в поисках работы нанесли большой ущерб Островам, они почти обезлюдели. А если еще и местная интеллигенция станет покидать архипелаг, то для Зеленого Мыса это равносильно катастрофе.
Так убеждал Венансию поэт Жасинто. Сам он подавил в себе желание уехать, он знал, что это путешествие не положит конец его тоске. Правильно ли он делает, что отговаривает Венансию? Может быть, в нем говорит эгоизм, он боится, что лишится ее общества?
Венансия, напротив, считала, что зеленомысец имеет полное право уехать с Островов. Каждому должна быть предоставлена свобода выбора. Правда, только на родной земле она ощущала подлинную красоту жизни, находила подлинную сердечность в отношении с друзьями. Тем не менее была убеждена, что каждый решает этот вопрос, как находит нужным. Впрочем, она уже приняла решение. Надо уехать, хотя бы на время. А может быть, и само ее решение тоже вопрос времени. Уехать с родины – это все равно что расстаться со своим телом. Однако другого пути обрести душевное равновесие Венансия не видела.
Говорила она по-португальски. А Жасинто Морено упорно прибегал к криольо. Венансии это было даже приятно. Она, как и все зеленомысцы, пользовалась и тем, и другим языком. Смотря по обстоятельствам. Но если она беседовала с образованными людьми, с теми, кто пользовался у народа уважением за свою ученость, она предпочитала португальский язык, даже находясь у себя в доме. Когда разговор затягивался, Венансия уже с трудом подбирала слова. Однако этого никто не замечал. Служанки думали, что ей это нравится и говорит она по-португальски из тщеславия, подобно Жуке и ему подобным. Но однажды они убедились в обратном. Когда кончился торжественный прием у нее в доме, во время которого Венансия говорила только на португальском, и гости разошлись, она откровенно призналась служанкам: «Ох, и как же утомителен этот португальский!»
Поэт Жасинто в разговоре с ней упрямо пользовался криольо. И он звучал у него так красиво! Он словно смаковал каждое слово, произносил его слегка нараспев, растягивая слоги, мягким голосом, ласково и доверительно, порывисто и пылко.
– Такова жизнь, нья Венансия. Каждый день приносит с собой что-то новое. Кто-то умирает, вместо него появляется на свет другой человек. Вот совершено такое страшное преступление, что трудно даже вообразить, и тут же вдруг кто-то оказывается способен на подлинно гуманный поступок, который свидетельствует о человеческой солидарности, не так ли, нья Венансия?
– Да, это правда, друг мой, – подтвердила она.
– То же происходит и у нас на Островах, нья Венансия. Теперь на Зеленом Мысе страшно тоскливо, засуха и голод измучили нас всех. Много людей умерло, одни эмигрировали, других увезли на плантации Сан-Томе, третьи сидят в тюрьмах. А вот, скажем, завтра жизнь переменится к лучшему.
Венансия по-прежнему слушала его с недоверием. Правда, ей нравилось, как он говорит.
– Беды непременно пройдут, нья Венансия. Не будут они длиться вечно. Один день не похож на другой, не правда ли, нья Венансия? Все так быстро меняется. И мы со временем становимся мудрее. Как знать, может быть, в будущем мы сумеем покончить с несправедливостью.
Венансия признавала, что поэт Жасинто Морено прав во многом. Он по-прежнему говорил на своем медлительном криольо, растягивая слова, явно наслаждаясь самим их звучанием. Да, но ей просто необходимо, думала она, хоть на время сбежать из этого ада на Сан-Висенти, ее не оставляла депрессия.
Жасинто Морено поднялся с задумчивым и серьезным видом.
– Послушайте, нья Венансия. Что бы там ни было, но я все же рассчитываю на вас, ваше имя будет стоять в списке свидетелей защиты. Я зайду к вам еще, и мы подробно все обсудим. Ну а если хотите ехать, то езжайте. Прошу вас, не покидайте родину только под влиянием минутного разочарования, поразмыслите еще раз. Ваша жизнь всегда была примером доброты и высокой сознательности, душевной щедрости и гостеприимства, свойственных креолам. Подумайте хорошенько, прошу вас. Мы добьемся оправдания доктора Франсы Жила, потому что народ с нами. Впереди нас ждет еще немало других радостных событий. Завтрашний день всегда несет с собой надежду. После стольких страданий мы вновь обретем ее, не правда ли?
Сама того не желая, Венансия вдруг заговорила по-креольски. Возможно, чтоб сделать приятное Жасинто Морено, она сказала:
– Конечно, мне надо еще подумать.
И то, что она произнесла эти слова на своем родном языке, вызвало у нее такое ощущение, будто гостеприимство и приветливость, свойственные креолам, стали настолько неотъемлемой чертой ее характера, что она не могла больше оставаться равнодушной ко всему, большому или малому, в жизни Зеленого Мыса, ко всему, что ее окружало, что собиралась она покинуть. И лицо ее вдруг преобразилось, будто кто-то чудом вдохнул в нее новую жизнь.
Жасинто Морено угадал, что с ней происходит, и лукаво улыбнулся на прощанье. Как знать, возможно, нье Венансии и удастся преодолеть угнетавшую ее депрессию.
53
Проводив до двери поэта Жасинто Морено, Венансия вернулась в гостиную и долго сидела в задумчивости, медленно покачиваясь в кресле-качалке.
В гавани загудел пароход. Свежий ласковый ветерок легко шуршал по черепичной кровле. Сквозь жалюзи окна Венансии были видны далекие огни Королевского форта на вершине холма. Биа вполголоса напевала старинную морну.
Она все покачивалась в кресле, и услужливая память рисовала перед ней картины детства. Вот ей девять лет, не больше. Канун Нового года, вечереет. Детвора стайками бегает по улицам городка, стучится в двери, ребятишки просят угощения и поют здравицу в честь Нового года.
– Доброго вам праздника! Счастливого года! Вот наступит Новый год, пусть он будет лучше старого! Доброго вам праздника!
Вот дети пробежали мимо ее дома, и Венансия не выдержала. Выскочив из дома, она весь вечер пропадала где-то с ними. Мать задала ей потом хорошую трепку за то, что Венансия якшается со всяким сбродом. А она даже не чувствовала боли, таким счастливым показался ей тот день, и запомнился он на всю жизнь. Бегать, громко петь, быть свободной – как же это хорошо!
Покачиваясь в кресле, Венансия вспоминала события минувших дней.
На кухне Биа беззаботно напевала старинную морну. Вероятно, кашупа уже готова. А где же Жоана, ее что-то не слышно.
– Биа! Жоана! – позвала их нья Венансия.
В дверях гостиной появились обе служанки. Встав с кресла и поглядевшись в зеркало, Венансия объявила им, что отъезд в Лиссабон откладывается.
ОРДЕР НА АРЕСТ
Повесть
Vos de prisao
Lisboa, 1971
Перевод E. Ряузовой
Редактор M. Финогенова
«Вы бы только поглядели, как я здесь живу. Точно королева какая. Служанки у меня нет, да она мне и не нужна. Попробуй-ка найди в Лиссабоне приличную девушку для услуг, их почему-то с каждым годом все меньше и меньше, и к тому же все они косорукие – чистое наказанье! Я думала даже привезти сюда девушку с Зеленого Мыса, там любым заработком не гнушаются, посулишь двести эскудо в месяц, она и рада-радешенька. Только теперь наши красотки слишком много о себе понимают. Ты им оплачиваешь проезд, носишься с ними как с писаной торбой, а они ни с того ни с сего вдруг начинают отлынивать от работы, да еще нос задирают, эдакие негодницы, ни стыда ни совести. Или бегают в казармы к солдатам, там-то, конечно, заработать можно больше, да только кто им оплатил проезд, спрашивается? Так вот и остаешься в дураках – и служанка тебя надула, и денежки твои плакали. А зачем мне в Лиссабоне служанка? Нас ведь с пареньком только двое. Без работы я бы тут с тоски померла, надо же иметь хоть какое-то занятие. Поверьте, одинокой женщине необходимо быть при деле». Дона Лусинда перебивает ее: «Жожа, вот ты сейчас упомянула о пареньке, кто это?» – «Знаешь, милая подружка, я недавно взяла его на воспитание. Кожа у него черная-пречерная, до того, что иной раз даже оторопь берет, но парень он хоть куда, умница и с характером. Он уже почти взрослый». Я спросил: «Нья Жожа, он с Сантьягу или с другого острова?» – «С Сантьягу, с Сантьягу, там он родился там и детство провел. Я его из настоящей клоаки вытащила. Зовут его Витор Мануэл. Отец дал ему имя Нельсон, но, когда я решила взять его на воспитание и захотела официально усыновить в Прае, мне запретили оставлять парнишке такое имя. «Нельсон звучит не по-португальски», – сказал ньо Фонсека Морайс из отдела гражданской регистрации. Теперь-то я понимаю, что это была просто придирка, что уж тут говорить. Сколько раз я слыхала, как упоминают Нельсона – Нельсон то, Нельсон другое, он ведь знаменитый человек был. Я про него кино видела: стоит на палубе корабля, и на левом глазу – черпая повязка. На левом или на правом? Кажется, на левом. Так вот, мальчишку и окрестили тогда Витором Мануэлом. Живем мы с ним вдвоем точно у Христа за пазухой. Поглядели бы вы только, какой у меня парень, – приветливый, живой как ртуть. Черный что твой уголь, лицом, правда, неказистый, волосы курчавые, губы вздувшиеся, точно его пчела ужалила». Дона Лусинда снова вмешалась в разговор: «Жожа, а ты вели ему поджимать губы. У меня в доме была молоденькая служанка – губы толстые, зубы торчат. Вот так – (она опустила нижнюю губу, обнажив зубы). – И вечно эта девчонка ходила с отвисшей губой. «Закрой рот, Милу, закрой рот», – шептала я ей на ухо, если поблизости кто-нибудь был. Наконец я надумала брать с нее штраф, и дело пошло на лад. Милу стала поджимать губы, и рот у нее исправился. Надо только покрепче стиснуть зубы, вот и все. Каждый час я ей твердила, этой Милу: «Закрывай рот, закрывай рот!» Она подросла, выровнялась, и теперь – красотка хоть куда, губа у нее совсем не отвисает, рот нормальный. И ты приучи своего парня». – «Но, Лусинда, знаешь, он ведь совсем взрослый. Правда, и дня не проходит, чтобы я не говорила ему про губы. Он работает в мясной лавке, хозяин им очень доволен. Конечно, это не бог весть какое место, но лучше синица в руках, чем журавль в небе. Хозяин лавки – крестьянин из провинции, без всякого образования, и мой Витор у него правая рука. Он хочет заниматься электроникой или как она там называется. Внешность у него, бедняги, неказистая, зато голова светлая и любая работа в руках спорится. По-португальски он говорит лучше, чем иной учитель». – «Нья Жожа, вам бы надо говорить с Витором и на креольском языке, чтобы он практиковался. Ведь криольо – его родной язык», – прервал ее я. «Что за вопрос, дома мы, конечно, говорим по-креольски. В иные дни я обращаюсь к мальчугану только на креольском. Ему это ужасно нравится. И вот что я стараюсь внушить Витору: если мы говорим на криольо, это должен быть чистый криольо, а если переходим на португальский, нельзя его смешивать с креольским. Я заставляю Витора правильно произносить слова, не пропускать слогов, не проглатывать окончаний. Когда он приехал сюда в первый раз, он был совсем неотесанный. Бывало, скажет мне: «Матушка (он меня матушкой называет), матушка, один парень таких делов наделал!», я его тут же поправляю: «Витор, надо говорить «дел», а не «делов». Не то, увидишь, тебя за бразильца примут». Правильно говорить по-португальски – очень важно, это придает человеку вес и выделяет его из общей массы, вы со мной согласны? Мой Витор умница, каких свет не видывал. Пишет на португальском такие сочинения, что вы и представить себе не можете. Я прямо диву даюсь. И потом с ним не соскучишься. Я тут однажды прямо живот надорвала от смеха. Учительница велела ему взять несколько интервью у местных жителей. Он направился к соседке с пятого этажа, а потом к какому-то господину, который выходил из автомобиля, не то преподавателю лицея, не то морскому офицеру, а может быть, летчику. Я уж всего и не упомню, память слаба стала, но разговор с соседкой, что живет на пятом этаже – она нам еще книги читать дает, – показался мне страсть каким забавным. И откуда только этому постреленку пришли в голову подобные вопросы, ума не приложу. Вот, например, он спрашивает: «Сеньора Эужения, какая у вас профессия?» – «Я, мой милый, домашняя хозяйка». – «А если бы вы не были домашней хозяйкой, кем бы вы хотели стать? Неужели вы никогда об этом не думали?» – «Знаешь, милый, человек предполагает, а бог располагает». – «Но, предположим, дона Эужения, что вы можете сами распоряжаться своей судьбой, кем бы вы тогда хотели стать?» И дальше все в таком роде, ну разве не умница? Пойду-ка поищу это сочинение. Оно где-то тут, в ящике. Этот парень меня уморит своими причудами». Нья Жожа, маленького роста, миловидная и кругленькая, поднялась с места и, покачивая бедрами, прошла мимо нас в другую комнату, но тут же вернулась. «Совсем из памяти выпало, сочинения-то в школе остались. Учительница хочет их напечатать в школьной газете, забыла, как она называется. Ах да, «Спутник юношества», правильно, «Спутник юношества», ее Марио Кастрин выпускает, тот самый обозреватель, что выступает по телевизору. «Знаешь, дорогой, он когда-нибудь доконает своей критикой телезрителей», – говорю я Витору, а он себе только посмеивается в ответ: этим, мол, все нипочем, они и не такое проглотят. Одного лишь я этому обозревателю простить не могу, так бы и сказала ему все прямо в лицо, если б довелось его где-нибудь встретить: «Вы, сеньор, человек честный, этого у вас не отнимешь, одного лишь я вам не могу простить». Так бы и выпалила по-креольски. Он-то нашего языка, ясное дело, не понимает. Я нарочно обратилась бы к нему на криольо, чтобы привести его в замешательство, пусть принял бы меня за иностранку. Воображаю, как бы он растерялся. А я бы сказала ему: «Успокойтесь, сеньор Кастрин, вы не знаете моего языка, зато я ваш знаю. Вы человек ученый, сеньор, и мне очень нравится, как вы говорите, но одного я вам никогда не прощу». Он, конечно, воззрится на меня с удивлением и подумает, что у старушки, наверное, не все дома. А я ему тут все и выложу: «Вы плохо отозвались о Бана, о нашем знаменитом исполнителе морн Бана». Бедный Бана! Хотя, с другой стороны, Марио Кастрин прав. Ведь бедняге пришлось петь в неволе, точно птице в клетке. А попробуйте посадите в клетку свободную птаху, привыкшую жить на лугах, в лесах или в горном краю, разве сможет она петь за решеткой? Погодите, о чем же это я?.. Ах да, интервью Витора хотели напечатать в «Спутнике юношества», приложении к «Диарио де Лисбоа». Вот будет занятно увидеть имя Витора Мануэла в газете! Я, пожалуй, куплю несколько штук и пошлю на Острова, в редакцию «Архипелага». То-то удивятся наши друзья в Прае! Подумать только, сын несчастного ньо Той до Розарио в газете печатается! Витор сейчас на улицу вышел воздухом подышать. В воскресенье самое время прогуляться. Иной раз, бывает, и с ребятами подерется. А как же иначе? Пареньку необходимо размяться, дать волю рукам. Всю неделю работает как проклятый. А нынче принял душ, побрился, ногти подстриг, причесался, привел в порядок свою курчавую шевелюру – (она лукаво подмигнула нам), – вырядился в новый костюмчик, надел ботинки, что я купила ему на прошлой неделе, и был таков. Бродит сейчас где-то по улицам, на мир смотрит. За этого парня можно не беспокоиться. Вы бы почитали, какие сочинения он пишет. Как-нибудь я позову вас в гости отведать кускуса на меду. Сейчас у меня кастрюлька для кускуса прохудилась, не в чем приготовить, я попросила прислать мне с Зеленого Мыса новую, здесь ведь таких не делают, угощу вас кускусом на меду и кофейком с острова Фогу, поджаренным и смолотым по всем правилам, словом, Жожа приготовит все как полагается, и тогда вы познакомитесь с Нельсоном. Честное слово, паренек что надо, голова у него отлично работает».
