Текст книги "НП-2 (2007 г.)"

Автор книги: Максим Гурин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 28 страниц)

Просто как-то я пришёл в гости к маме – помнится, в старый Новый Год – и она в какой-то момент сказала: «Ой, а у нас там на лестнице такой хорошенький котёночек бегает! Пойдём посмотрим, съел ли он то, что я ему оставила!» Что-то в этом роде.

Котёночек действительно оказался очень мил. Прыгал через несколько ступенек и очень жизнестойко пищал. Я взял его на руки, перевернул на спину, и стало очевидно, что это баба. Однако, подержав это существо несколько секунд в руках, я как-то неожиданно для себя сразу почему-то озаботился его судьбой J.

Как раз в это время в моей материнской семье освободилась вакансия домашнего кота. У нас животные всегда жили парой собака-кошка – собака уже была – очень славный двортерьер Робби – приобретённый щенком под видом кавказской овчарки в переходе на Пушкинской, а вот кот Тристан (это я ему такое дурацкое имя придумал, когда учился в 9-м классе, начитавшись Томаса Манна J), прожив долгую кошачью жизнь, благополучно скончался минувшим тогда летом.

Я и говорю, мол: «А чего вы? Возьмите котёнка-то, раз он вам так нравится!» Но все мои многочисленные родственники, едва заслышав моё предложение, попрятались по своим комнатам (реальный Чуковский: а козявочки под лавочки J), и, короче, я немного поколебался ещё и со свойственной ранее мне хуйнёй «кто же, если не я!» забрал маленькую рыжую кошечку к нам с Да в наше тогдашнее Выхино.

Как только мои сородичи услыхали, что вроде как Максим забирает кота к себе, они, опять же все, из своих комнаток практически синхронно повылезли (как в театре, право слово! J) и принялись уже моего кота рассматривать, гладить и сюсюкающе его нахваливать. Да, помнится, подумал я ещё, действительно пиздец детки у тебя выросли, имея в виду многочисленные эпизоды последних месяцев бабушкиной жизни, когда она то и дело в буквальном смысле слова плакала из-за того, что, увы, и ей тоже не удалось воспитать своих детей нормальными, со своей точки зренья, людьми.

Ёбаный в рот и прочая мать япона, я охуительно умею пиздеть о том, как неоднозначно всё в мире; о том, что нет, в сущности, ни в какой ситуации правых и виноватых и прочий демократический бред, но… когда я вспоминаю последнюю бабушкину осень (она умерла в конце ноября), я вспоминаю отчего-то (ах, с чего бы это, право? J) не о том, как неоднозначно всё сущее, а как-то всё больше о том, как сучки-её дочери (моя мать, да консерваторская пизда моя тётушка) стремались стирать в общей машине её бельё (у неё был рак кожи), да и выносить за ней судно отчего-то, блядь, давалось им морально труднее, чем мне.

Короче, я положил кота в сумку и привёз его к Да. Василиса, так мы назвали её, всю дорогу спала. Я даже несколько раз заглядывал в сумку, чтоб удостовериться в том, что она не сдохла J. Нет, думал я, не может такой прыгучий кот сдохнуть; наверное просто намаялась в жизни подвальной J.

Мы её искупали. В мокром виде Васька, как справедливо подметила Да, действительно походила на сырую куриную ногу. Ещё через несколько дней Да сказала как бы в шутку, что, по её мнению, Василиса – это моя бабушка. Кто знает…

Через пару месяцев после этого нам всем троим пришлось вернуться на Малую Бронную, из которой все мы разъехались уже по своим новым квартирам. Мы с Да и Василисой жили в комнате моей бабушки. Василисе, как я уже говорил, было запрещено из этой комнаты выходить, потому что у всех моих родственников внезапно открылась «аллергия». В той же комнате стоял и Васин сортир системы «лоток» J.

Когда мы въезжали на Бронную, вышеупомянутый довольно крупный двортерьер Робби, увидев Василису стремительно и с визгом попятился и, в конце концов стукнувшись жопой о батарею, совершил какой-то феноменальный прыжок и убежал в другую комнату, где и спрятался под диваном. Ну и будет об этом.

«Наверное, он просто не любил детей, – продолжал дядя Игоряша, сидя в глубоком чёрном кожаном кресле в приёмном покое некой онкологической клиники, – или, во всяком случае, не любил мальчиков. Он позволял себе со мной такие вещи, что мой одноклассник (далее последовало называние его имени и фамилии) говорил, что если б так обращались с ним, он ушёл бы из дома, и я знал, что лично он действительно так бы и сделал, а я вот нет, я так не мог…»

Он рассказал мне в тот день ещё многое, и многое из того, что он мне рассказал про себя, было, конечно же, общей хуйнёй для нас обоих, и, полагаю, так же и для моего деда, его отца, с которым они якобы не любили друг друга.

Когда Игоряше было 17 лет, «дед Арнольд» (именно так он вошёл в мою детскую жизнь со слов мамы (увы, он умер где-то за полтора года до моего рождения, когда ему не было ещё и шестидесяти)) ушёл от моей бабушки к некой поэтессе, живущей в Таджикистане, с которой они родили потом двоих детей. Когда это случилось, Игоряша написал ему очень трогательное и трепетное, со всем надлежащим пафосом своей тогдашней юности, письмецо, которое по иронии судьбы мне довелось прочесть в возрасте своих где-то лет 25-ти. Письмо было действительно очень горячее, а самым часто встречающимся там словом было слово «шлюха», относящее к новой пассии деда Арнольда. «Как ты мог променять нашу маму на свою шлюшку?», «Можешь передать своей шлюхе, что…» – примерно так J.

Когда я вспоминаю эти пожелтевшие клетчатые странички, в памяти сразу всплывает также и другая, тоже уже очень старая, открыточка, написанная почти таким же почерком, но… адресованная дедом Арнольдом своей дочери, моей матери, которую, в отличие, от Игоряши, он очень любил.

В этой открыточке было что-то про то, что, конечно, есть в жизни много всяких неприятностей, и, в конечном счёте, как себе сам всё придумаешь, так всё и будет; что бывает, полное говно, полный упадок внутренних сил, а потом вдруг раз – и как будто на ракете летишь! (Про ракету – дословно.)

Когда моя мать забеременела, собственно, мной, к ней во сне явился сравнительно недавно на тот момент умерший отец, то есть мой дед Арнольд, и сказал, что всё круто, что всё будет хорошо и ещё… что я – наследник его.

VI.

На самом деле, дело было так. Очень долгое время, практически с подросткового возраста и лет до тридцати, я принципиально не интересовался историей своей семьи, будучи одержимым пафосом Джимми Мориссона – типа, у меня нет Отца, я сам себе Первоначало, первый в Роде и всё такое. Отчасти это и сейчас так, но… всё же отчасти.

Когда в конце августа 1995-го года ко мне в гости впервые пришла ещё тогда не выебанная мной Имярек, она немного пристыдила меня и сказала, что это глупо – не интересоваться своим генеалогическим древом. Хули, она меня старше на девять лет, и сама, наверно, как раз примерно тогда же и начала интересоваться генеалогическим древом своим.

Конечно, капитально всё изменило рождение Ксени, но, на самом деле, я уже миллион раз говорил вам, что я считаю причинами, а что следствиями, и поэтому правильнее сказать, что сначала я начал этим интересоваться, а потом она уже родилась.

Интересоваться этим я начал по очень-очень простой причине. Как выяснилось уже годам к тридцати с лишним, я всегда был человеком Изначальной Традиции; мне всегда больше нравилось делать то, что называлось словом «хорошо», и я всю жизнь действительно был занят тем, чтобы не делать того, что называлось в моём детстве словом «плохо» или «нельзя». Иногда же, и, опять же, лет до 30-ти часто, я конечно всё-таки делал то, что «нельзя», но всегда с чётким осознанием, что я делаю именно это и что делаю я это, чтобы не быть слишком противным себе самому, да и вообще, короче, чтоб просто не быть слишком лучше других, потому что, типа, это не совсем честно, то есть, скорее, это всё же можно назвать словом «плохо».

И вот в какой-то момент меня просто достало, что вот вроде я делаю всё, как мне говорят, что так, мол, «хорошо» и то, про что мне говорят, что так «надо», а получается из этого какая-то сплошная хуйня. Вокруг же при этом у всех, кто делает то же, и впрямь всё натурально получается, согласно общим и их собственным ожиданиям. У меня же – хуй! Это стало очень меня удивлять, мягко говоря. Дело доходило до того, что даже там, где ничто не угрожало благополучию и вовсе клинических идиотов, со мной происходил какой-то полный пиздец и убыток (Коран-forever!). И постепенно я начал задумываться, а вдруг, блядь, действительно всё не так просто, как учит атеистическая доктрина, и, типа, вдруг причины моего перманентного пиздеца могут быть связаны не только со мной лично, а и с кем-то, с кем, независимо от моей воли, очень и очень прочно связан зато я сам. Так я и начал интересоваться историей своего рода. (Имярек, таким образом, победила – не прошло и 12-ти лет J.)

И от того немногого, что мне удалось разузнать я сразу же несколько прихуел J. Это немногое таково. (Смайлик опять лижет лунку от удалённой «шестёрки» J.)

У моей матери по имени Ольга, как и у всех, казалось бы, людей, было множество предков по её материнской и отцовской линиям. По материнской линии моей матери мой род, лишь в обозримом J, опять же, прошлом, происходит чуть не от петровских лекарей-немцев (опять-таки что заставило тех моих предков переехать на мою сложную нынешнюю родину? Всё ли было в порядке в исконной их Мутерляндии? J), а первым, кто конкретно сохранился в памяти нынеживущих потомков, то есть в официальном генеалогическом древе, был некий православный протоиерей (кстати, как и у Имярек), живший где-то во второй четверти XIX-го века. У него, кстати, был некий двоюродный брат, служивший учителем фехтования при дворе императора Николая I и обучавший своему искусству тогда ещё наследника Александра (II), коему, как вы помните из школьного курса истории, в итоге этот навык не пригодился – бомбисты не умели фехтовать и, надо заметить, прекрасно без этого обходились.

Долго ли, коротко ли, в результате многочисленных скрещиваний на свет (в один день с моим тестем, отцом Да – только на 26 годков раньше) появилась моя бабушка, Марина Алексеевна Скворцова, средняя дочь в семье врача Алексея Алексеевича Скворцова и Ксении Петровны с девичьей фамилией немного-немало Аврамова.

За пять лет до этого события в городе Харькове в семье Бориса Семёныча Одэра и Лидии Бенициановны (девичья фамилия мне неизвестна) родился мой дед, Арнольд, лишивший мою бабушку Марину девственности 24-го ноября 1938-го года, о чём я знаю по той причине, что когда 24-го же ноября, но уже 1990-го года я женился на своей первой жене Миле Фёдоровой (в день, кстати сказать, одних из своих именин. В одни свои именины я чисто «случайно» родился; в другие – случайно женился, конечно искренне тогда полагая, что навсегда J) моя бабушка, расчувствовавшись, поделилась со мной своим сокровенным. Так что уж это-то точно!

Рождению деда Арнольда предшествовали следующие драматические события. Дело в том, что хотя и Борис (на самом деле, тоже конечно не Борис, а Бенициан) Семёныч (некогда, кстати, работавший, как сказали бы теперь, пресс-секретарём писателя Короленко, автора знаменитых «Детей подземелья», программного произведения советской школы, а в другое время и вовсе заместителем товарища Вышинского J) и Лидия Бенициановна оба были чистокровными евреями, Борис Семёныч был, как говорится, выкрест, то есть не то православный, не то католик, а Лидия Бенициановна (тоже в миру более известная как Борисовна J) была правоверной иудейкой и, мало того, дочерью главного харьковского раввина. Когда этот самый Главный Раввин, то есть, собственно говоря, мой прапрадед, узнал, что вопреки его воле дочь вышла замуж за выкреста, он немедленно разорвал с ней всякие отношения – натурально на всю жизнь. Хули, харьковские раввины шутить не любят J, то есть, называя вещи своими именами, попросту её проклял.

Но Лидия Бенициановна, моя прабабка, своего мужа, моего прадеда, вероятно очень любила и, если и расстраивалась из-за разрыва с отцом, то, вероятно же, в основном, как-то внутренне. И в 1913-м году у них с Борисом родился сын Арнольд.

Мальчик рос-рос, да и вырос, став журналистом и писателем (к 60-м он стал вполне маститым литератором и, было дело, объяснял молодому Войновичу, что почём J, каковая информация содержится в воспоминаниях оного). В одной из редакций Арнольд и познакомился с Мариной Скворцовой, которой тогда не было и двадцати.

В отличие от своей старшей сестры, тёти Ники, у моей бабушки не было амбиций в плане получения высшего образования, что, принимая во внимание, её дворянское происхождение, было бы и весьма непросто в стране рабочих и крестьян. Так например, вышеупомянутой тёте Нике (о которой многое написано всё в той же главе № 4 (о, нумерология! J) первой части этой книги) для того, чтобы поступить в знаменитую «Бауманку», пришлось пару лет повъёбывать на заводе, где она, впрочем, быстро выбилась в ударницы производства. Бабушка же моя, вероятно, у станка стоять не захотела и потому работала кем-то типа секретаря-референта в редакции, где и познакомилась с моим дедом, который, как я уже говорил, 24-го ноября 1938-го года благополучно лишил её девственности. В результате этого первого в своей жизни соития моя бабушка сразу же, как теперь говорят, «залетела», и 1-го сентября 1939-го года, в день начала Второй Мировой войны у них с дедом Арнольдом родился дядя Игоряша.

На следующий же день после того, как дед Арнольд лишил Марину Скворцову девственности, в Нижнем Новгороде, где также родилась вышеупомянутая бабушка Марина, 25-го ноября 1938-го года родился мой отец Юрий Сергеевич Гурин (вскоре после его рождения их семья переехала в их рiдную Полтаву, расположенную прямо скажем, где-то всего в полутора часах езды на электричке от Харькова J). Как звали мою бабушку по отцовской линии я не помню, но как-нибудь уточню (J) (недавно, кстати, уточнил – Мария); деда же звали Сергей Сергеевич, и родился он, дяде Игоряше подобно, в день начала Войны – только не Второй Мировой, а, соответственно, Первой J. Он был инженером и впоследствии стал директором какого-то крупного завода (не помню – наверняка оборонного, ибо других в СССР попросту не было J).

Сразу скажу, в силу понятных причин, свою отцовскую линию я знаю намного хуже. Возможно, были там, в глубине веков, и поляки и, опять же, евреи, но, в основном, преобладали всё же ортодоксальные, извиняюсь за выраженье, хохлы J. По-любому, трудового, ёпти, крестьянства не имеется в моей крови и по этой линии – не знаю, хорошо это или плохо, но шудр мой род не знает J. Как ни крути, сплошные брахманы, да кшатрии ^А. На крайняк допускаю, что были в ограниченных количествах вайшьи J.

Дальше события развивались так. Все, в общем-то, знают как: началась Великая Отечественная. Оба моих деда ушли на фронт, и оба в конце концов оказались в штрафротах, из которых оба же вышли живыми. Попали они туда по разным причинам, но, в общем, не за трусость на поле брани. Арнольд написал бабушке слишком откровенное письмо о положении дел на фронте, полагая, и скорее всего справедливо, что прям уж каждое письмо вскрывать не станут. Однако ему повезло J. Вольнолюбивый образ мыслей невольного внука харьковского раввина перестал быть секретом для военной цензуры. Так он стал комиссаром в штрафроте.

Дед Арнольд отмотал там свой срок и вернулся в обычную армию. В семейном архиве, доставшемся после смерти бабушки, его любимой дочери, моей матери, есть очень смешная бумажка. Это наградное свидетельство (не помню, какой конкретно орден или медаль), выданное Арнольду Одэру за переправу через реку Одер J. Так, типа, мой дед преодолел сам себя J.

Дед же Сергей оказался в штрафроте более хрестоматийным для нашей родины-уродины путём. Просто он был в числе тех, кого наше командование кинуло на произвол судьбы под Керчью. Его ранило. Когда он очнулся, выяснилось, что его уже тащат под руки боевые товарищи, и все они бредут при этом в колонне военнопленных. Так дед Сергей, с простреленным лёгким, брёл с десяток километров до лагеря. Как ни странно, в лагере он оклемался и даже совершил оттуда успешный побег. Так стал штрафником и он.

В конце концов Великая Отечественная война закончилась, и оба моих деда возвратились с фронта домой.

Сергею, полагаю, тоже было поначалу непросто, но в особенности далека от «полётов на ракете» была послевоенная жизнь Арнольда. Мало того, что он был штрафником, он был ещё и сыном «врага народа» (Бориса Семёновича, работавшего на последнем этапе своей жизни заместителем Вышинского, перед войной всё-таки репрессировали и после того, как его увели, его близкие так больше никогда его и не видели).

Печатать деда не хотели принципиально. Время от времени он, писал что-то в частном порядке для какого-то, извиняюсь, Моргулиса, который, в частном же порядке, с ним и расплачивался, публикуя его материалы под своим именем. Я не знаю, тогда ли возник псевдоним деда «Одинцов» или раньше, но он возник. И конечно выбор этого псевдонима имел отношение не только к подмосковному Одинцово или и вовсе к одиночеству, а, скорее всего, и к Одину, главному богу германцев и скандинавов. Я знаю это точно. Почему? Потому что остро чувствую это…

В 1948-м году деду ненадолго улыбнулась удача, хоть и не с той стороны, откуда он, возможно, ждал и мечтал. У него родилась дочь, моя мать, с которой они очень любили друг друга. Это правда. Это бывает. Это ни с чем не спутаешь.

Теперь у него было двое детей. Печатали же его по-прежнему с большим скрипом. Марина, разумеется, время от времени, громко ебла ему мозг, он пил, всё не ладилось. В конце концов, в его жизни, в далёком Душанбе, куда его как-то послали в командировку, писать очерк о достижениях социализма в Таджикистане, появилась другая женщина. Та, кого Игоряша в богоборческом пафосе своих семнадцати лет называл «твоя шлюха». Она была журналистка и, как водится, поэтесса. Постепенно Арнольд стал ездить в Таджикистан всё чаще и чаще. И наконец ушёл из семьи совсем.

Перед тем, как он окончательно сделал выбор, Марина родила ему третьего ребёнка, мою тётушку, которую, честно признаться, я в детстве очень любил. Спустя многие годы, на поминках девятого дня со смерти моей бабушки, их с Арнольдом старший и единственный сын Игоряша, будучи, понятное дело, выпимши, в кулуарах, обращаясь к моей тётушке, высказался на этот счёт так: «В сущности, ты, Иришка, была последним аргументом нашей мамы в пользу того, чтоб отец остался с нами и… – он сделал небольшую паузу и, горько усмехнувшись, продолжил, – и, надо сказать, не слишком убедительным».

«Что правда – то правда!» – подумал я сразу, хотя раскладов с нечестным разделом квартиры ничто ещё даже не предвещало.

Так дед женился во второй раз, а бабушка стала время от времени спать с тем, чья пепельница досталась потом мне в наследство (смайлику в нос ударяет пёс J).

Жизнь деда Арнольда в его втором браке в деталях мне, разумеется, неизвестна, но область очевидных фактов примерно такова: со своей второй женой он прожил лет 10-12, и они родили двоих детей, некто Михаила, которого я видел пару раз в жизни, и так называемую Анку, которая в моём детстве довольно часто к нам приходила, потому как с ней довольно близко общалась моя тётушка, которой при всех её недостатках бесспорно нельзя отказать в коммуникабельности и умении располагать к себе окружающих.

Анка была немногим младше Ириши и в бесконечной веренице детей деда Арнольда шла непосредственно за ней следом. В моём «материнском склепе» выражать открытые симпатии к Анке было, понятно, не принято, но нам с Иришей она всё-таки нравилась. Анка была настоящей оторвой, как сказали бы в «материнском склепе». Она училась в Литинституте, где спустя многие годы пару лет поучился от нехуй делать и я, и стала в конечном счёте журналисткой и детской писательницей.

На мой взгляд она была совершенно замечательной. В детстве я видел её всего раза три-четыре, но у меня до сих пор возникает ощущениие, что она присутствовала там довольно прочно. Уже в четыре года я придумывал какие-то безумные истории, и она, схватывая мои детские фенечки на лету, принималась с детской же готовностью разрабатывать их вместе со мною дальше, и, помнится, у нас не было с ней никаких творческих разногласий J. Вероятно дед Арнольд объяснил, как «летать на ракете» и ей J! Уже когда мне было лет 28, и я случайно встретил её в районе метро «Пушкинская», с фляжкой коньяку в руках, она рассказывала мне что-то об этом.

А когда мне было 16, она как-то приехала к нам в гости на дачу со своим тогда маленьким сыном Мишей, я дал ей почитать свои тогдашние литературные опусы на предмет её мнения о моём поступлении в Литинститут (слава богу, я поступил туда уже после филфака J). Все мои юношеские произведения в то время описывали, за редким исключением, те гипотетические психологичские проблемы, что вставали перед моими литературными героями после в той или иной форме таки случившегося Конца Света. По большому счёту, более меня реально ничего особо не занимало. Ещё там, как правило, в центре повествования обязательно была какая-нибудь парочка – так сказать, Адам с Евой, но только не До, а уже После J.

Анка всё это почитала и, не помню, что толком сказала, но потом, когда мы стали с ней говорить уже более отвлечённо о судьбах писателей вообще, она, пытаясь описать мне примерные этапы формирования любого писателя сказала так: «А потом у тебя обязательно будет период, когда ты будешь уверен, что ты говоришь что-то совершенно понятное и очевидное, но будешь замечать, что тебя всё-таки почему-то не понимают. И тебе будет долгое время непонятно, почему так выходит». Это, конечно же, оказалось правдой.

У Анки был младший брат Михаил, второй сын деда Арнольда. Его я вообще почти не знаю и видел всего пару раз в жизни. Что я знаю о нём? Кажется, он всю жизнь увлечён театром; всю жизнь играет где-то в любительских спектаклях; пьёт; перепробовал массу работ; как и я, делал ремонты в квартирах; кажется, как и я, поторчал немного на героине. Однажды я встретил в метро его и последнего сына деда Арнольда Бориса, который старше меня всего на полтора года, и уже от третьего брака.

Оба моих дядьки были навеселе; я, по-моему, тоже, и мы действительно были очень рады друг другу, но… нам было по дороге лишь пару станций.

Пожалуй, с последним сыном моего деда, Борисом, который, получается, был назван в честь своего деда по имени отца, или так просто совпало, у меня были наиболее трогательные отношения. В первую очередь, конечно потому, что мы были ровесниками. Когда заканчивался мой первый брак, летом 1992-го года, Борис как раз постепенно перебирался в Москву из того же Душанбе. Там он учился, разумеется, как и я, на филфаке, но теперь это всё ничего не стоило, равно как и их трёхкомнатная квартира – ёбаный развал СССР!

Борис был высок и красив, и, судя по фотографиям, очень похож на деда, своего отца; очень трогательно смущался, краснел и, так же, как и я до определённого времени, не умел пересказывать анекдоты. Начинал хорошо и бойко, но потом смущённый собственной смелостью, смазывал самую «соль».

Пару раз он ночевал у нас с Милой в Выхино (мой первый брак, как и главный, то есть третий J, начался в Выхино – только по другую сторону выходящего там на поверхность метро) – как-то совпало, что родители были на даче. В одну из подобных ночей Мила, помнится, особенно громко и блядски стонала в процессе супружеского секса со мной. Вероятно, чтобы Борис врубился, как она любит и умеет ебаться J. Ныне Мила, как и я, в третьем браке; работает преподавателем на кафедре славистики в одном из американских университетов. Смешно.

Что сейчас с Борисом – не знаю. В мой Пединститут ему перевестись не дали. Кажется, в итоге его взяли в «Пед» во Владимире, где завершал своё образование легендарный Венедикт Ерофеев. Кажется, он его не закончил. Кажется, он осел потом в Питере; кажется, тоже играл там в каком-то театре; кажется, у него там появилась в итоге своя коммерческая палатка, а может это было уже опять в Москве. Может это всё происходит по сию пору – я не знаю.

Отца своего, деда Арнольда, он никогда не видел. Он родился уже после его смерти. Дед Арнольд не дожил до рождения своего третьего сына.

А когда он умер, он явился в сон к своей любимой дочери, моей маме, в тот момент беременной мной, и сказал ей, что я – наследник его...

Матерь моя долгое время по простоте душевной полагала, что он имел в виду литературные способности, но я знаю, что он говорил несколько о другом:

«…Случайность – не самый лучший товарищ на войне. Только на войне? В жизни у него тоже всегда были случайности. Почему-то стал журнал и стом… На заводе написал несколько заметок в мног о тиражку, а потом райком послал на учёбу в И нститут Ж урналист и ки. Ведь хотел пойти в Институт Стали. Случайность: ж е нитьба на Кире…»

Арнольд Одинцов «Рота».

VII.

Постепенно меня совершенно покинули надежды оставить Игоряшин Центр когда бы то ни было. Уже к Новому, 2004-му, году я стал даже находить в существующем положении вещей не только высший смысл, но ещё и всю жизнь вожделенную мною стабильность, что, в общем-то, весьма характерно для романтических героев, являющихся таковыми вовсе не по собственному желанию, а по воле Судьбы, то есть Бога-Ребёнка.

Пятидневная рабочая неделя с ежедневным вставанием в половине шестого утра – это практически идеальный режим депрессивного отеделения, где, как вы помните, мне тоже довелось побывать в пору своей бурной молодости. А вкупе с ведением здорового, не считая курения, образа жизни, да плюс прекрасная пора ожидания первенца с открыванием новых позитивных сторон друг в друге с Да – всё это обладало, несмотря на чисто физические трудности, блестящим оздоровительным эффектом J. Именно тогда я, кстати, и чувственно постиг, что демократия – дерьмо и Высшее Зло, и годится лишь в качестве сладкой иллюзии для быдла, что на самом деле и строят для него, не покладая рук, власть имущие при истинно тоталитарных режимах, как это, собственно, всегда и везде было и есть. В качестве же модели идеальной реальности – это вообще абсурд, сродне вытягиванию себя самого за волосы или прочих умножений нуля на нуль. Математика – хули тут говорить J!

Все мои близкие женщины (а после определённого возраста всё у всех всё равно становится «просто»: жена, мать, да, если повезёт, дочь – всё), в принципе, были ужасно рады, что я работаю у Игоряши. Когда, например, я работал поэтом-песенником, даже на начальном этапе получая сотку грина за текст, пиша при этом их не менее пяти в месяц (и это ещё до дефолта! J), моя мать искренне считала, что я во всём не прав и работы у меня, считай, нет. Когда же спустя 5-7 лет я стал работать у Игоряши за 250 баксов (половину того, что я, не напрягаясь, зарабатывал, будучи эстрадным текстописцем), въёбывая ежедневно, как папа Карло, та же мама постепенно начала видеть во мне человека. В принципе, хоть и с рядом оговорок, но Да тоже. Хули тут говорить. Она, ввиду беременности, наконец перестала бухать, и многие совершенно очевидные вещи наконец открылись и ей (у смайлика в жопе зашевеливается нечто истинно инородное). Какой из этого следует вывод? Да очень простой. Такой вывод, что бабам нашим, на самом деле, что, может, удивительно и для них самих, совершенно неинтересно количество приносимых нами денег. Они иногда говорят, конечно, что им интересно именно это, но, конечно же, как им это свойственно, врут, в том числе и себе самим. Интересно им соврешенно иное. Им интересно ежедневно иметь возможность удостоверяться в том, что их самый любимый мужчина (неважно, муж или сын) заёбывается как последняя сука. Впрочем, речь сейчас не об этом. А то, что женская природа изначально несовершенна – с одной стороны, чистая правда, а с другой – в принципе, мелочи жизни; культурный фон. Главное лишь, чтоб тот, кто на самом деле за всё отвечает, не забывал об этом.

И вот все, в принципе, были очень рады, что я работаю на работе, само нахождение моё на коей, наверное, можно сопоставить только с тем гипотетическим вариантом, при котором, допустим, Николая II-го бы не расстреляли, а Ильич, внезапно смягчившись, взял бы его к себе… полотёром J. Впрочем, я ж, ёпти, не только sapiens, но ещё и haber – поэтому я охуенно умел изо всех внутренних сил делать вид, что всё обстоит не так, как обстояло на самом деле. У меня простой принцип: да, я – Пророк; да, я – божий внук; да, я – Мессия, но… это ровным счётом никого ни к чему не обязывает. В этой-то жизни. Хотя потом, да, конечно придётся за всё всем ответить. Нет, не Максу Гурину, нет конечно. Хули там – Пластмассовая Коробочка. У меня посерьёзнее лица есть. Например, Я моё Истинное…

Короче, сидел я себе тихо в белом халате за компьютером в Центре детской неврологической инвалидности, делал потихонечку сайт, формировал потихонечку паству в сети интернет, да сам перед собой делал вид, что не дую я в ус, да, знай, смотрю себе в оба.

Иногда к Игоряше на работу приходила моя мама. Тогда Игоряша звал меня пить чай к себе в кабинет, и я вынужден был идти. В иные дни я старался избегать с ним излишне личных контактов, и он скорее всего ценил во мне это. Мы с ним конечно похожи. У нас в отделении был очень длинный коридор. Когда рядовые сотрудники видели меня издалека и со спины, они нередко пугались, принимая меня за «шефа». Ёбаный хуй, генетика, ёпти – что тут ещё скажешь! J

Знаете, как всё это случилось? То, что я вспомнил, как на самом деле меня зовут? Всё вышло так. Буквально один день всё решил.

Я пил чай в кабинете «шефа», ибо опять явилась в гости его сестра, моя мама, с которой я к тому времени вместе не жил, слава богу, уже года три. Они оба чуть подтрунивали надо мной, видимо полагая, что делают это вполне дружелюбно. Мама, невидевшая в этой жизни и половины того, что выпало мне (да-да, не смейтесь, вот факты J: мама не сидела на героине, мама никогда не занималась групповым сексом, мама была замужем всего один раз и не справилась со своей женской долей, оказавшейся для неё непосильной; мама в порыве злобы разорвала мой бумажный замок с башнями и нарисованным прудом с приклеенными к «воде» лебедьми и лодочкою (всю эту красоту я строил более месяца, будучи во втором классе, чтобы подарить это всё св о ему любимому тогда всё тому же дяде Игоряше на Новый 1982-й год, но в конце декабря я заболел «сви н кой»; меня к Игоряше не взяли, а замок мой «консерваторская пизда» моя тётя Ириша, « последний неудачный аргумент моей бабушки в пользу того, чтобы не ушёл дед Арнольд», взять с собой отказалась, сказав, что напра с но я думаю, что ему это вообще нужно – так замок остался со мной, и его , в пылу ссоры со мной , разрушила мама); а моё полугодичное, синхронное с Да, лежание в больнице № 9 с перманентной нехуёвой угрозой смерти (у меня д о вольно быстро начался сепсис)мама всегда считала, в первую очередь, испытанием для себя и часто впоследствии считала нужным мне повторять, что, мол, я не знаю, что она тогда пережила – конечно, это же не я там лежал и пару раз чуть не сдох J, откуда мне знать, что она пережила? J) – так вот, эта самая моя мама сидела и чинно пила со мной чай в кабинете своего старшего брата, у которого мы, Николай II, работали тогда полотёром, и считала для себя нормальным слегка подтрунивать надо мной (забыл сказать, что моя мама – музыкант, объективно очень неплохой дирижёр собственного детского хора, регулярно занимающего именно первые места на зарубежных конкурсах, но, конечно, в отличие от меня, аранжировщик она никакой, как и многие академические девочки. Тем не менее, слушая мою музыку и признавая при этом, что она бы так не смогла, она до определённого времени всегда приговаривала: «Ах, как жалко, что у тебя нет музыкального образования! Ты не можешь записать это на ноты!»