Текст книги "Казнить Шарпея"

Автор книги: Максим Теплый

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)

Новое место службы Игнатова тяготило еще и потому, что новое начальство ему не доверяло и сбрасывало его подразделению всякую «мелочевку». Он считал новую работу «жандармской», хотя при этом глубоко и искренне презирал диссидентствующих интеллектуалов, называя их «болтунами и импотентами».

– У них духу не хватит даже лампочку в подъезде разбить в знак протеста, – говорил он. – Сначала заболтают процесс, а потом струсят! Да и живут они почти все на американские подачки. Родиной торгуют...

При этом об академике Сахарове Игнатов всегда отзывался с уважением, причем делал это даже в присутствии коллег. Свое особое мнение в отношении опального физика объяснял так:

– Он имеет право быть несогласным с руководством. Оно ему за бомбу задолжало и никогда сполна не расплатится. Значит, пусть терпит его фронду! Да к тому же прав он кое в чем, Оппенгеймер наш!

Начальство с глухим раздражением воспринимало вольности Игнатова, считавшего, что душами людей должна заниматься партия, а не спецслужбы. Ему неоднократно указывали на то, что он избегает личного участия в профилактической работе с разрабатываемым контингентом.

Однажды Игнатов сам попросил о встрече с попавшим в поле зрения КГБ молодым человеком после того, как прочитал опубликованные в русскоязычном зарубежном издании стихи, в которых был нарисован шаржированный образ Генерального секретаря ЦК КПСС Константина Черненко.

К тому времени Генсек действительно выглядел ужасно! Принимая удостоверение депутата Верховного Совета СССР, он еле стоял на ногах и, казалось, вот-вот умрет на глазах у телезрителей всей страны. Игнатов, которого немощность власти самого вводила в глубокое раздражение, за умирающего Генсека, ставшего героем язвительного стихотворения, почему-то всерьез обиделся.

В специальной комнате, где в здании на Лубянке происходили подобные встречи, он увидел хрупкого патлатого юношу, который явно нервничал, хотя и пытался смотреть на генерала КГБ независимо и дерзко.

– Вы, кажется, поэт? – спросил Игнатов не здороваясь – и уже этим нарушил все инструкции, требовавшие в таких случаях располагать к себе собеседника и добиваться от него встречной искренности.

– Я? Да, поэт! А вы, кажется, генерал? – Парень не знал, чего ждать, и потому не очень понимал, как себя вести. – По какому, собственно, праву вы меня допрашиваете? – Он явно чувствовал себя неуютно и поэтому попробовал атаковать. – Я вообще мог бы не являться сюда по вашей повестке! Я не совершал ничего противозаконного!

Игнатов молча разглядывал юношу. Выдержав паузу по законам театрального искусства, он спокойно и буднично поинтересовался:

– Не стыдно?

Молодой человек растерялся.

– Не понял! Что вы себе позволяете?

– Вижу, что не стыдно. Героем себя числите! Борцом с режимом! Как там у вас: «Дряхлый старец, задыхаясь, не дает дышать стране». Я правильно цитирую?

– Это поэтический образ! У Пушкина тоже про царя...

– У Пушкина? – Игнатов резко встал со стула и двинул прямо на собеседника всю свою тренированную фигуру. Тот инстинктивно вскинул руки, как бы защищаясь. – У Пушкина, говорите? То есть ровней себя считаете Александру Сергеевичу? «Самовластительный злодей, тебя, твой трон...» Об этом речь? Так вот что я вам скажу! – Игнатов сделал еще шаг вперед и с ехидной доверительностью произнес: – Вы не Пушкин! Кстати, сам он эти свои строки называл «малообдуманными». А ваши стихи просто поганые! И по форме, и по сути!

Игнатов вернулся на место и спокойно, даже устало, сказал:

– Вы просто мелкий человечишка!

– Что-о-о? Вы не имеете права!.. – Патлатый сделал последнее усилие, чтобы сохранить видимость сопротивления.

– И говорить мне с вами противно! – брезгливо добавил Игнатов. – Вы не с режимом сражаетесь! Вы поиздевались над старым и очень больным человеком.

Игнатов движением белесых бровей остановил попытку юноши что-то возразить.

– Я тоже считаю, что обществу нужны перемены и новые лидеры, – продолжил он. – Только между мной и вами есть большая разница: вы глумитесь над страной, а я ей служу! Я говорю о ее проблемах с болью, а вы – с ненавистью. Мой вам совет. – Игнатов вновь встал и нагнулся поближе к уху собеседника. – Вали отсюда! – тихо произнес он.

– В каком смысле? – Патлатый приподнялся.

– В том самом, в авиационном. Сел на самолет – и прощай родина! Вы, я слышал, – перешел вновь на официальный тон Игнатов, – подали заявление на выезд в Израиль. Я помогу ускорить оформление документов!

Не дав собеседнику отреагировать, Игнатов вышел из комнаты, бросив на ходу подоспевшему помощнику:

– Помогите господину поэту. Через месяц жду вашего доклада о том, что сей субъект покинул пределы Советского Союза...

Вскоре после этой беседы Игнатов подготовил две записки: одну – покороче – на имя Генерального секретаря ЦК КПСС и другую – подлиннее – на имя Председателя КГБ, в которых утверждал, что в стране назревает мощный социально-экономический кризис.

Игнатов нарисовал сценарий неизбежного политического и экономического развала, если не будут предприняты экстренные и неординарные меры. Он предлагал способы всемерного укрепления и одновременно демократизации КПСС, которая должна была, по его мнению, выступить инициатором и инструментом крупномасштабных перемен.

Текст был по тем временам пугающе крамольным: контролируемый рынок, абсолютная свобода для мелкого предпринимательства, льготные условия для привлечения иностранного капитала, создание крупных научно-производственных государственных корпораций, применяющих новейшие технологии, постепенная реструктуризация нерентабельных и неконкурентоспособных производств – таковы были основные пункты его плана.

В начале февраля 1985 года, через неделю после отправки записки, Игнатова пригласили к начальству, устроили головомойку и объявили неполное служебное соответствие. Правда, вскоре за него неожиданно заступился помощник нового, только что избранного Генерального секретаря ЦК – сам в прошлом чекист, который нашел записку не лишенной здравых идей.

Однако в высших кругах чекистского руководства подобные выходки подчиненных не только не приветствовались, но и рассматривались как разновидность грубого нарушения корпоративной этики. Заступничество ЦК имело лишь то следствие, что Игнатова в одночасье не вышибли с работы. Но отправили долой с начальственных глаз, назначив начальником управления КГБ одной из областей на крайнем востоке страны.

Последующие годы он считал вычеркнутыми из жизни. Рядом тихо старела Нина. Москва им не интересовалась, офицеры разбегались, а оставшиеся спивались.

Игнатов по-прежнему сжигал избыток сил в бесконечных тренировках, придумывал подчиненным работу, понимая, что они, так же как и он сам, осознают бессмысленность происходящего. Власть не нуждалась в защите, ибо уже не была властью и мало беспокоилась о выстраивании новой системы безопасности.

По-прежнему приходили пустые, холодные ответы на все его запросы, отправляемые в Министерство обороны: Александр Фомин не значился ни в списках живых, ни среди мертвых.

На излете зимы 90-го года тяжело заболела Нина. Она светло и тихо покидала этот мир, улыбаясь мужу через нестерпимую боль, когда видела его лицо, склоненное над постелью.

Игнатов добился почти невозможного: пройдя все круги ада, он отправил жену в Японию, где ей сделали сложнейшую операцию. Однако шансов спасти Нину не было. Добывая чуть ли не с боем сильные обезболивающие средства, Игнатов делал все, чтобы облегчить ее страдания.

16 августа 1991 года он схоронил жену, а уже 19-го, выбрившись до порезов и отутюжив форму, вылетел в Москву. В руках у него была тоненькая папка. В ней лежало заявление об отставке.

Игнатов попал в Москву рано утром. Из аэропорта Домодедово он двинулся прямо на Лубянку. Предъявляя удостоверение на входе, он заметил, что здание КГБ охраняется усиленными нарядами, а уже через пять минут узнал: в стране переворот.

Игнатов почувствовал азарт и предвкушение борьбы. Он сразу помолодел лет на двадцать, поймав в себе кураж, который овладевал им всякий раз в канун разработки очередной головокружительной операции. Сомнений не было ни секунды: он с теми, кто осознал губительность горбачевского курса и понимает катастрофические последствия ельцинского воцарения в России...

Но уже через пару часов ему стало ясно: переворотом никто не руководит, инициатива уходит, решительных действий не предпринимается.

Он прорвался к одному из помощников Председателя КГБ. Тот, как выяснилось, не имел ни малейшего представления о том, что реально происходит в столице и стране. Он принял у Игнатова изложенный на трех рукописных страницах план действий по захвату всех стратегических объектов Москвы и еще две странички о том, как бескровно арестовать в Белом доме Ельцина с Хасбулатовым и вывезти их из Москвы. До бумаг Игнатова помощник демонстративно не дотронулся. Он попросил положить их в раскрытую папку и пообещал, что его предложения будут доложены Председателю.

Чтобы доказать реальность своего плана, Игнатов, прихватив с собой двух «старичков» из андроповской гвардии, к обеду оказался в Белом доме среди его защитников. А к вечеру, добившись аудиенции у Председателя, он положил ему на стол фотографию, на которой запечатлелся на танке рядом с Ельциным, зачитывающим воззвание с призывом не подчиняться решениям ГКЧП.

– Эта так называемая оборона Белого дома – детский сад, товарищ генерал! Рота десантников способна за пятнадцать минут блокировать все российское руководство, находящееся в Белом доме. Причем абсолютно бескровно, без единого выстрела. Дальше выводим это руководство на крышу и эвакуируем вертолетами. Завтра к вечеру Москва будет наша. Ельцина и компанию вместе с Горбачевым интернируем! За полгода наведем порядок, сохраним Союз, а потом отменим «чрезвычайку» и проведем выборы.

Председатель грустно молчал. И это молчание было для Игнатова сигналом: провал переворота неизбежен.

Развязка наступила 22 августа, когда начались аресты «гэкачепистов». Игнатова арестовали в гостинице, куда он заселился накануне. Ему сунули под нос смятые бумажки, в которых он узнал свои торопливые почеркушки.

– Ваша работа? – устало спросил немолодой следователь прокуратуры.

– Моя, – равнодушно ответил Игнатов.

– Пойдемте с нами.

Записки Игнатова послужили основанием для того, чтобы обвинить «гэкачепистов» в подготовке к захвату стратегических объектов Москвы и аресту Ельцина. Вскоре выяснилось, что бумаги Игнатов готовил по собственной инициативе. В результате, когда вожди ГКЧП были выпущены по амнистии, Игнатов остался в Лефортовской тюрьме, в которой просидел четыре года, пока его все же не амнистировали в связи с каким-то событием и в знак уважения к его прежним заслугам перед страной, уже исчезнувшей с политической карты мира.

Война объявлена. Остановите бомбу

Начальник службы безопасности Государственной думы майор Грачев прапорщика Трегубова недолюбливал. Причиной тому было ущемленное самолюбие. Боевое прошлое прапорщика, серьезные награды и независимый характер вызывали у майора раздражение и плохо скрываемую зависть. А тут еще – перевод Трегубова в другое, более престижное подразделение... Впрочем, Грачев плохо ладил со всем личным составом. А тот, в свою очередь, подозревал начальника в родственных связях с бывшим министром обороны и именно этому обстоятельству приписывал его карьерные успехи, в особенности то, что он благополучно избежал командировок в «горячие точки».

Правда же состояла в том, что экс-министра майор видел только по телевизору, поэтому, уловив очередные намеки подчиненных на его покровительство, не выдерживал и орал, что они с ним даже не однофамильцы.

Насчет родственных уз майор не врал. Но коллеги все равно ему не верили. Обсуждая очередную выходку начальника, буквально терзавшего личный состав своими придирками, они неизменно увязывали его безнаказанное самодурство с чьим-то высоким покровительством.

...Грачев появился из дверей третьего подъезда Госдумы минут через пять после разговора с Трегубовым. Все это время Игнатов неподвижно стоял, повернувшись спиной к прапорщику. Пару раз он бегло взглядывал на часы. Именно в тот момент, когда из дверей появился Грачев, сопровождаемый двумя вооруженными бойцами, Игнатов резко повернулся и отчетливо произнес:

– Осталось сорок минут. Через сорок минут могут погибнуть люди, возможно, даже дети.

Грачев, жмурясь от яркого солнца и потому плохо различая лицо собеседника, машинально переспросил:

– Какие дети? – И тут же, как бы спохватившись, обратился к Трегубову: – Что тут происходит, прапорщик? – Он напустил на себя всю строгость, на которую только был способен, и язвительно добавил: – Может быть, вам роту автоматчиков вызвать на подмогу?

Трегубов не успел ответить, так как в разговор вмешался Игнатов:

– Мне нужно немедленно встретиться с Председателем Думы. Я подготовил террористический акт, и остановить его может только кто-то из руководителей страны, если вступит со мной в переговоры и выслушает мои требования. Вы кто по званию? – неожиданно поинтересовался Игнатов.

– Майор, – машинально брякнул Грачев, еще не понимая до конца причину, по которой ему срочно захотелось вернуться в свой кабинет, закрыть дверь и препоручить общение с этим странным типом кому-нибудь из замов. Грачев наметанным глазом сразу распознал в Игнатове человека опасного и решительного. На психа, из числа тех, которых именно возле «командирского» входа в Думу крутилось великое множество, он не был похож. Психов за пять лет службы в Думе Грачев повидал великое множество. И даже имел взыскание от руководства за то, что однажды не смог обеспечить безопасность весьма известного в стране депутата – Якова Блуцкого, которого на выходе из «командирского» подъезда свалила на асфальт отточенным ударом в пах субтильного вида старушка.

Охрана, упустившая было инициативу, бросилась защищать честь и достоинство народного избранника, ибо разбушевавшаяся дама норовила еще несколько раз пнуть его, причем удары ложились близко к первоначальной цели.

Старушку скрутили. В ходе неравной борьбы несчастная запела «Варяга» и бросила в воздух несколько исписанных тетрадных листков. Позже выяснилось, что женщина действовала в состоянии аффекта, абсолютно не понимала, где находится, а свой поступок объяснила конфликтом с зятем, который за месяц до этого пытался упечь ее в психушку. Его-то, по ее словам, она и признала в Блуцком, который, естественно, начисто отрицал какую-либо родственную связь с мятежной старушкой. А разбрасываемые тетрадные листки оказались стихами, содержание которых не оставляло сомнений в душевном состоянии женщины.

Самое интересное произошло позже. Травмированный депутат ни в какую не соглашался с версией о безумной бабушке и неизвестном зяте. Он настаивал на том, что на него совершено покушение, организованное его политическими противниками. Нашлись журналисты, раздувшие эту мульку. В итоге было возбуждено уголовное дело по факту хулиганства и нанесения депутату побоев средней тяжести, которое расследовалось почти год. За это время о депутатской деятельности жертвы покушения вышла серия благожелательных публикаций, приуроченных к юбилею парламентария под общим названием «Сорок лет – сорок побед депутата Блуцкого». Был даже снят одноименный короткометражный фильм...

– ...А я генерал-майор КГБ в отставке, – спокойно продолжил Игнатов. Он почувствовал растерянность Грачева и перешел к наступлению. – Я вижу, вы уже поняли, что я не сумасшедший и не шутник. Если вы пригласите меня в свой кабинет и позовете кого-то, кто имеет возможность связаться с Председателем, я все объясню. Оружия у меня нет. Вот мой паспорт. Игнатов протянул документ и, глядя на собеседников с отеческим превосходством, проговорил: – У нас с вами очень мало времени. Его уже почти не осталось. Позаботьтесь, пожалуйста, чтобы мы беседовали в кабинете, оборудованном правительственной связью. В ближайшие двадцать минут нам обязательно понадобится «первая вертушка»[4]4
  «Вертушка» (жарг.) – телефон закрытой связи. Устанавливается в кабинетах чиновников высокого ранга. Бывает «первая» и «вторая». «Первая» – это самый высокий уровень. Во времена КПСС трубку «первой вертушки» даже Генсек снимал самолично.


[Закрыть]. – И, улыбнувшись, добавил: – Я не знаю, есть ли сегодня «вертушка» в кабинете начальника службы безопасности парламента. В мое время была.

Грачев круто развернулся и почти бегом рванул назад, в «командирский» подъезд, бросив на ходу Трегубову:

– Задержи его! Я сейчас.

Уже исчезая в проеме двери, он увидел, что за ним спешат оба сопровождавших его военнослужащих.

– А вы куда?! – Грачев буквально захлебнулся от накатившей злобы. – Назад!!! Охранять!!! Трегубов, командуй! Я мигом!

Ответное «Есть!» Грачев уже не услышал. Он влетел в свой кабинет и резко приказал дежурившему в приемной лейтенанту:

– Срочно соедини с ФСБ, с Дергуном!

Сам же подбежал к аппарату внутренней связи и набрал приемную Председателя. Громкая связь тут же отозвалась голосом секретаря приемной. Председатель на выезде, проинформировал он Грачева, но если дело срочное, он готов соединить начальника службы безопасности с помощником Председателя.

– Слушаю, Каленин, – раздалось в аппарате.

– Беркас Сергеевич! Тут внизу какой-то чудак... сейчас гляну фамилию... – Грачев раскрыл паспорт, который не выпускал из рук. – ...Игнатов его фамилия, обещает теракт и требует встречи с Председателем. Говорит, люди погибнут.

– Что за чушь? – удивился помощник Председателя. – У него есть какая-то информация?

– В том-то и дело, он говорит, что якобы сам все организовал. Говорит, что – генерал КГБ. На психа не похож.

– Ну и сдайте его куда надо. Там разберутся.

– Я тоже так думаю, – торопливо согласился Грачев, испытывая облегчение от того, что ему не придется заниматься экс-чекистом. – Он тут нас пугает, говорит, что времени уже не осталось. Врет, наверное.

– А если не врет? – вдруг спросил Каленин. – Как, вы сказали, его фамилия, Игнатов?

– Так точно!

– Давайте сделаем так: вы вызывайте людей с Лубянки, им тут два шага пройти, а генерала проведите в мой кабинет. Пусть кто-то из ваших рядом со мной побудет на тот случай, если этот субъект вознамерится испытать на мне какой-нибудь секретный способ ликвидации российских чиновников.

Через пять минут Каленин услышал, как зашумели створки лифта на шестом этаже, на котором недалеко от председательского кабинета размещалась его «двушка»[5]5
  «Двушка» – кабинет с приемной.


[Закрыть]. Затем послышалось какое-то движение в приемной, и наконец после небольшой паузы дверь кабинета открылась. Появившийся в проеме Трегубов спросил:

– Разрешите?

За его спиной Каленин увидел расчерченное морщинами лицо мужчины, который на целую голову был выше прапорщика. Каленин указал посетителю на стул, стоявший по другую сторону стола, а Трегубова попросил:

– Останьтесь!

Трегубов закрыл дверь, повернулся к ней спиной и принял позу, знакомую Каленину по американским боевикам: крепкие коротковатые ноги расставлены на ширину плеч, носки ботинок чуть-чуть внутрь, крупные кисти рук висят поверх автомата, на лице деланное равнодушие к происходящему, ведь в действительности прапорщика буквально распирало от ощущения своей причастности к чему-то очень важному.

Игнатов сел на стул и тут же, не дожидаясь вопросов, спросил сам:

– Судя по всему, с Председателем мне поговорить не удастся?

– Его нет в Думе, – ответил Каленин, разглядывая необычного визитера. – Поэтому, если у вас действительно важная информация, вы можете сообщить ее мне. Если она того заслуживает, я немедленно доложу Председателю.

Игнатов также внимательно изучал собеседника. Он с дотошностью опытного физиономиста отметил наличие ранних залысин, скрываемых редкой челкой необычного платинового цвета – видимо, от смешения природной белобрысости с недавно появившейся сединой, серые глаза с пушистыми ресницами на безбровом лице, украшенном редкими и нелепыми веснушками. «Примерно сорок лет, – фиксировал он, – руки пианиста или скрипача. Недавно начал полнеть, так как пиджак новый, но тесноват»...

– Собственно, мне нужен не сам Председатель, а его возможность оперативно связаться с Президентом и центральными телеканалами, – продолжил Игнатов. Он еще раз внимательно посмотрел на Каленина и спросил: – Как к вам обращаться?

– Беркас Сергеевич.

Лицо Игнатова на мгновение чудным образом преобразилось: щеки двинулись к уголкам глаз, а складки на лбу собрались в гармошку, что, видимо, свидетельствовало об удивлении. Каленин же давно привык к тому, что его имя никого не оставляет равнодушным.

– Беркас Сергеевич! Я генерал-майор КГБ в отставке, в прошлом участвовал в разработке и проведении ряда секретных операций. У меня огромный опыт, можете проверить. В ФСБ, полагаю, есть на меня обширное досье.

Игнатов решительно двинул ладонью по короткой стрижке от затылка к челке, которая недобро сверкнула россыпью серебристых огоньков.

– Я намерен осуществить в Москве серию терактов. Разумеется, я пойду на это только в том случае, если мои требования не будут выполнены. Первый теракт будет носить предупредительный характер. Он нужен для того, чтобы все поняли серьезность моих намерений.

Игнатов на долю секунды придержал веки прикрытыми, как бы давая Каленину понять, что сейчас скажет самое важное.

– Если переговоры по каким-либо причинам не состоятся или прервутся, после первого предупредительного взрыва... вы поняли, надеюсь? В этом случае жертвы неизбежны. Взрывы будут происходить по два раза в день. До тех пор, пока вы не возобновите переговоры о моих требованиях. И наоборот, каждый успешный шаг в переговорах – это спасенные жизни.

Каленину на секунду показалось, что человек, сидящий перед ним, сейчас рассмеется и бросится извиняться за безобразную и нелепую шутку. Но Игнатов был серьезен и спокоен. В его глазах не было даже отдаленного отблеска расстройства рассудка или признаков раскаяния. Напротив, они заставляли верить сказанному, несмотря на то что слова отставного генерала не вписывались в элементарную логику: зачем надо было самому являться, да еще в Думу? Зачем предупреждать о своих чудовищных замыслах?

Как бы читая мысли Каленина, Игнатов едва заметно улыбнулся и сказал:

– Уверяю вас, с головой у меня все в полном порядке. Вы вскоре будете иметь возможность в этом убедиться. Просто я придумал беспроигрышную стратегию войны с российской властью. Вы станете свидетелем того, как я ее выиграю. Если понадобится, то не сходя с этого стула.

– Какая война? – Каленин внимательно посмотрел на собеседника. – Может быть, вам нужен не Председатель Госдумы, а врач?

– Ну вот, так я и думал, – за психа меня держите. Берегитесь, Беркас Сергеевич! Как только выяснится, что я не безумец, вы первый испытаете глубокое чувство вины. И не только потому, что будет беда. А потому, что вы наконец-то, может быть, первый раз в жизни, убедитесь, как недальновидно и даже опасно держать другого человека за идиота, а за собой числить монополию на истину. Вы что, всегда знаете, где добро, а где зло? Если так, то вы счастливчик...

В интонациях Игнатова послышались назидательные нотки, которые вывели Каленина из себя. Он хотел было уже взорваться гневным ответом, но пока собирался с мыслями, его странный собеседник продолжил свою воспитательную лекцию:

– Для вас норма – это одно, а для меня – обратное. К примеру, вам кажется, что вы стоите на страже правды и морали. Ведь так? – Игнатов вопросительно посмотрел на Каленина. – А в моем понимании, вы служите дьяволу. Дьяволу в человеческом обличье...

– О Господи!!! Что за бред?! – Каленин решительно поднялся со стула и с некоторым облегчением подумал: «Кажется, все-таки псих!..»

– ...я действительно имею в виду конкретную персону! Это Президент Российской Федерации. Впрочем, о нем мы поговорим позже...

Каленин, чеканя каждое слово, произнес:

– Не имею никакого желания продолжать с вами этот разговор. Я, похоже, ошибся, согласившись на него. Вы все изложили? – Он перешел на официальный тон. – Если нет – у вас есть еще минута, после чего я передам вас в руки ваших коллег из ФСБ. С ними вы и поделитесь планами вашей войны с режимом.

– Я тоже спешу, Беркас Сергеевич! Дело в том, что ровно через пятнадцать минут в Москве начнется десятиминутный отсчет времени до момента, когда произойдет первый взрыв. Чтобы побудить власть поверить в серьезность моих намерений, я принял это тяжелое решение. Мы постараемся сделать так, чтобы никто не пострадал. Но, сами понимаете, бомба не выбирает, даже если взрывается на пустыре. Впрочем, если вы немедленно вмешаетесь, то есть шанс, что отсчет времени будет остановлен.

Игнатов движением руки пресек попытку Каленина прервать его, причем сделал это настолько убедительно, что тот решил дослушать генерала до конца.

– Свяжитесь с вашим шефом, и пусть он позвонит на ОРТ. Через пятнадцать... нет, уже через тринадцать минут начнутся двенадцатичасовые новости. Они продлятся минут десять. В конце программы ведущий должен произнести фразу: «В Москве ожидается улучшение погоды. Температура повысится еще на один градус». Если это не будет сказано, то минут через пять после окончания новостей произойдет то несчастье, которое еще можно предотвратить.

– Послушайте, если вы говорите правду, то почему не даете возможности воспользоваться вашим же предложением? Времени уже практически нет! Ну кто в здравом уме согласится на это чудачество с телевидением?

– Беркас Сергеевич! Отбросьте колебания! У вас нет выбора. Вы же не хотите взять на себя вину за то, что не использовали единственную представившуюся возможность исключить риск гибели людей. Будьте же благоразумны! Срочно звоните шефу, и пусть он немедленно связывается с телевидением. Уверяю вас, что шутка с повышением уличной температуры на один градус не возбудит страну так, как серия взрывов в столице. Вы же ничего не теряете, даже если на секунду допустить, что я неудачно разыгрываю вас и ваше начальство.

– Сейчас здесь будут люди из ФСБ, – решительно произнес Каленин, – и подозреваю, что минут через пять после общения с ними вы сами отмените свое безумное решение.

Глаза Игнатова, и без того узковатые, превратились в две изогнутые щелки.

– Пытать и поить меня «сывороткой правды» бессмысленно. Дело в том, что я не знаю, где произойдет теракт, и не знаю, кто его осуществит! Кому-кому, а уж мне в деталях известно, как можно вытащить из человека любую информацию. Но только при одном условии: если он ею владеет. Я же осознанно ее от себя отрезал. С корнем! Все остальное от начала до конца придумал я: мне точно известно, сколько будет терактов и в какое время они будут происходить, если, конечно, по телевидению не будут произносить условные фразы. Думаю, вы догадываетесь, что эти фразы известны исполнителям. Именно в этом суть моего замысла! Чем дольше вы будете сомневаться, тем больше будет жертв.

А что касается времени, – Игнатов посмотрел на часы, – то я сознательно его вам почти не оставил. Я вовсе не хочу, чтобы мои коллеги с Лубянки успели проявить свое мастерство по части допроса до того, как убедятся в его бессмысленности. А то, не ровен час, напоят какой-нибудь гадостью, превратят в растение, а взамен получат взрывы, которые будут происходить ежедневно. Согласитесь, это очень плохой сценарий. Осталось семь минут, Беркас Сергеевич! – Для убедительности Игнатов сунул под нос Каленину тыльную сторону ладони и отдернул рукав. Было без семи минут двенадцать. Каленин успел увидеть не только время, но и марку часов: это был «Breguet». – Звоните! Остановите взрыв! И когда вы, вместе с вашими командирами, сделаете это, я расскажу о своих условиях.