Текст книги "Медленные челюсти демократии"

Автор книги: Максим Кантор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 52 страниц) [доступный отрывок для чтения: 19 страниц]

18. Шапито размером с пирамиду

Радоваться надо шумно, ярко и очень громко. Эмоции надо выражать оглушительно, так, чтобы видно было издалека. Характерной чертой языческой демократии является отрицание великого ради гигантского.

Великое демократии противопоказано – общество равных инстинктивно опасается проявлений гения, вдруг это приведет к ущемлению амбиций рядовых граждан. Гений есть воплощение неравенства, сегодня этого не нужно, «в будущем каждый человек на пятнадцать минут будет гением», сказал Энди Ворхол, прогрессивный демократический художник. Это высказывание полностью лишает смысла понятие «гений» – да такое существо, гений, больше чем на пятнадцать минут и не нужно демократии. «Демократия находит тысячу мирных и неприметных способов нивелировать человеческие индивидуальности и угасить свободу духа», пишет Герцен. Происходит так только потому и только затем, чтобы общая масса сытых чувствовала себя комфортно – ничто не должно раздражать стадо, намекать на сложную иерархию. Гений – так каждый, избиратель – так любой. Нам всем есть что сказать миру, мы все самовыражаемся, и выражаем мы все приблизительно одно и то же. Унылые монотонные пространства музеев современного искусства – высказывания из полуслов, эмоции из получувств, полумыслей, квадратики, полоски, закорючки – все это должно выражать лишь одно: общее равенство самовыражения, серое пространство свободы.

И любого, кто посягнет на это равенство, демократическое общество возненавидит: общество должно быть плоским.

И одновременно – любопытный геометрический парадокс: общество равных хочет видеть себя мощным, не уступающим в мощи цезарям. Демократия выражает себя через колоссальное – возводит небоскребы, форумы, стадионы, колоннады. Искусства диалогического, длинного романа, масляной картины, сложной симфонии – демократия не знает и не хочет знать: требуется нечто шумное и эффектное, чтобы воодушевить массу народа. Монументальное искусство, массовые тиражи пестрых газет, мега-концерты, гигантские небоскребы – все это свидетельствует о циклопическом размахе, но фантазия работает лишь в сторону укрупнения масштаба, так Хлестаков описывал арбуз величиной с дом.

В сущности, этим противоречием объясняется такой загадочный феномен, как авангард (то есть, по определению, искусство одиночек), который стал массовой культурой. Авангард сделался индустрией развлечения, и термином «актуальное искусство» описывается такое искусство, которое умеет развлекать и будоражить толпу. В сущности, авангард стал мещанским искусством, с той лишь разницей, что он агрессивен. Никакое «серьезное» искусство практически не имеет шансов на то, чтобы привлечь внимание толпы, более того, идеологи современного мира позаботились о том, чтобы «серьезное» искусство развенчать и объявить неактуальным. Так родилась философия развитой демократии – постмодернизм, подвергший деструкции любое директивное утверждение, так оформились убеждения интеллигенции: не допустить существования великого – мы достигли акме развития, так утвердим же современное состояние. В первую очередь это коснулось великих социальных проектов социальные мыслители исчезли, их заменили релятивисты социологи. Эту жертву общество готово принести, чтобы не стать игрушкой в руках тиранов. Для этой же цели – превентивного устранения тиранов – была выбрана специальная форма пропаганды, форма балаганная.

У колоссального в современном демократическом обществе есть одна существенная особенность. В отличие от первичных демократических обществ, современное общество творит свои колоссальные монументы как бы с усмешкой. Крыши новых светских храмов изгибаются потешными загогулинами, монументы приобретают характер виньеток – эти колоссальные монументы есть продукт гигантской индустрии развлечений.

Народ, чьи интересы программно поставлены превыше всего, желает, чтобы его развлекали, и новыми храмами светского общества стали музеи современного искусства, площадки рок-певцов. Музеи актуального творчества и рок-площадки, стадионы и форумы – есть не что иное, как современные храмы, языческие капища развлечений. Ошеломляющий размах этих мероприятий заставляет вспомнить римские Колизеи – нынешние цезари выстроили для толпы монументы не меньшего калибра. В отличие от забав с гладиаторами, которые не затмевали существования Вергилия и Гомера; современные забавы сами претендуют на роль высокого искусства – теперь забава и есть самый высокий жанр. Объявление развлекательного жанра классикой – вот особенность победившей демократии. Мир покрылся гигантскими цирками шапито, творениями модных архитекторов; высота куполов развлекательных комплексов достигает высоты египетских пирамид. Всевозможные центры Гуггенхайма, музеи современного искусства и т. п. – это не что иное, как подавляющий своим величием балаган, грандиозная ярмарка. Цирк размером с пирамиду Хеопса – вот символ демократии.

Некогда, в иерархическом обществе Средневековья, существовал особый жанр народного балагана, так называемое карнавальное творчество, противопоставившее себя «высокому» искусству образованных слоев общества. В свое время исследователь Бахтин посвятил немало страниц воспеванию так называемой «народно-смеховой» культуры, которая оспаривает ценности высокого официального канона.

Представляется очевидным, что победившая демократия (повсеместное народовластие) перевело опальную «народно-смеховую», «карнавальную» культуру из положения второстепенного – в главное. Отныне карнавальная, развлекательная культура играет роль высокого гуманизма, а последний за ненадобностью упразднен. Так дети, оставшись дома без взрослых, составляют свое меню исключительно из сладкого.

То, что для высокой гуманистической культуры казалось неприличным и грубым, стало в демократическом обществе эстетической и нравственной нормой и ассоциируется с понятием «свобода». Артист ругается на сцене, демонстрирует публике свой «матерьяльно-телесный низ», художник изображает кляксы и полоски, и зрителям объясняют, что энергия буйного балаганного действа носит очистительно-освободительный характер. Используют слова «свобода», «самовыражение», «личность». Иными словами, понятийный аппарат, терминология заимствованы у искусства высокого, искусства образованной Европы, но само содержание демократической индустрии развлечений – ярмарочное, балаганное. Так возник специальный продукт нашего времени – фигура паяца размерами с Колосса Родосского.

Шаманское, языческое, карнавальное – вот ипостаси демократического сознания.

Особого внимания заслуживают общества, построившие гигантский балаган при отсутствии высокого искусства в своем прошлом. Граждане таких обществ верят, что великая индустрия авангардных развлечений и есть венец развития искусства. Сравнения Леонардо с Ворхолом или Брейгеля с Бойсом – не существует в принципе: живя в мире развлечений, невозможно знать о мире серьезном.

У такого положения дел есть три следствия.

Первое: идеология демократии способна развлекать, но не способна учить. Полоски, кляксы, балаганные проказы не могут нести никакой дидактической нагрузки. Демократическое искусство не пробуждает в зрителе ни сострадания, ни стремления к знанию. Трудно вообразить, что зритель, созерцающий полоски и закорючки, может получить какой-то нравственный урок, испытать душевный трепет. Искусство демократических развлечений лишено того, что описывается словами «благородный порыв». При постоянном снижении требований к содержанию человеческой души и повышении требований к проявлениям внешней энергии, создается специальный тип человека. Существо демократическое – крайне пустое, проказливое существо. Некогда, на заре капитализма, этот тип сознания предрекал Джон-Стюарт Милль. Он писал о том, как вырабатываются общие стадные типы. «Остановитесь, видите ли, куда вы идете, смотрите, душа убывает».

Следствие второе. В обществе – вследствие длительной балаганной пропаганды – возникает неприязнь к обдуманному высказыванию. Таким обществом управлять легче, такое общество никогда не сможет прислушаться к серьезному слову – оно внемлет лишь шутке и приказу. Такое общество можно склонить на какое угодно дело. Религией данного общества является «свобода», понятая как вечная ярмарка, как безнаказанное кривлянье. Отличие сегодняшнего балагана от балагана средневекового состоит в том, что изменился объект иронии. Не народ смеется над властью – а власть имущие потешаются над народом.

Следствие третье. Происходит нечто поистине страшное: тотальное исчезновение сильных чувств и страстей, боязнь трагического, чрезмерного переживания. Отправляясь в музей, открывая книгу, слушая музыку – никто не хочет испытать потрясение, пережить катарсис. Собственно говоря, именно изъятие катарсиса из культуры и произвели демократия и авангард. Сначала демократия отменила роман, картину и симфонию за их излишнюю директивность, а вместе с их исчезновением понизила уровень эмоций и мыслей на порядок. Снижение способности человека (как представителя рода) страдать и переживать трагедию – понижает сопротивляемость человеческого рода в целом. Такое общество удобно в манипулировании, но жизнеспособность его относительна.

19. Копия копии

Двадцатый век провел по миру триумфальное шествие тираний и демократий – и все они были аранжированы в классическом стиле, это были, можно сказать, ретро-режимы. Глядя на сенатские комиссии и капитолии, миллионные парады горожан и колонны легионеров, создается впечатление, что смотришь исторический фильм, и, как правило, фильм плохой. И Гитлер, и Муссолини, и американские президенты, и даже коммунистические бонзы – все они следовали античным образцам и немного актерствовали. Полки маршировали со штандартами, народные трибуны витийствовали на площадях, диктаторы и освободители возводили массивные здания с колоннадами в коринфском стиле. Вообще тяга к классике есть примета новейшей истории, нуворишам хочется чувствовать себя наследниками славы веков, а не мелкими воришками. Сегодняшние архитекторы строят богатым клиентам виллы в античном стиле, а политический язык использует слова «форум», «сенат», «Капитолий». Правящему классу демократии для полноты картины следовало бы перейти на латынь – на том же основании, на каком в аристократическом обществе России некогда использовался французский. Это было бы логично: богатая элита живет в античных виллах, заседает в сенате и говорит меж собой на языке Горация, а электорат живет в блочных домах, в сенате не заседает и изъясняется на родном варварском диалекте.

Разумеется, на римлян новые хозяева жизни нимало не похожи.

Де Токвиль считал, что между теми, первичными «так называемыми демократиями» и новыми демократическими государствами нет ничего общего. Однако именно ретроспективный, то есть вторичный, характер нашей сегодняшней демократии объясняет главную особенность современной Империи. Будучи по своей природе копией, демократический строй объявил феномен копии более значительным, нежели уникальный продукт. Именно возможность создания копии делает продукт – ценным. То, что не поддается копированию, не имеет цены.

Ваша свобода является свободой только в том случае, если она похожа на свободу соседа. Если житель Багдада будет настаивать на том, что он свободен и без американской бомбежки, ему как дважды два объяснят, что свобода – это то, что есть у жителя Цинциннати, следовательно, ее нет у жителя Багдада. Невозможно себе представить двух свобод. Иначе говоря, свобода определяется не своей уникальностью (хотя это и представляется логичным), но своей серийностью.

Энди Ворхол создает пятьдесят неразличимых портретов Мерилин Монро, и к этому надо добавить, что и сам персонаж (Мерилин Монро) в некотором смысле существо не индивидуальное, но тиражное, символ – но не личность. Отныне бытие связано с серийностью – тысячи одинаковых домов, миллион одинаковых убеждений, миллиард одинаковых квадратиков, миллиарды неотличимых людей.

У Империи есть продуманная стратегия в создании такой неразберихи копий. Лучше всего прятать лист в лесу, говорит пословица. Лучше всего прятать бедняка среди миллионеров, одетых как бедняки – так факт бедности растворится в богатстве. Обеспеченные рантье сегодня носят рваные джинсы и застиранные футболки, – вещи специально изготовляют так, словно они уже были в употреблении. Потертые, линялые, эти вещи стоят тысячи долларов, имитируя рванье, которое бедняку обходится в копейки. Правящий класс имитирует одежду бедняка, а бедняку рекомендуют копировать стиль жизни богатых бездельников, и уверяют, что достаточно научиться элегантно носить свое тряпье, как жизнь улучшится.

Высказывание копирует высказывание, картина копирует картину, полоски и закорючки неотличимы от других полосок и закорючек Изобилие ненужной информации демократической прессы приводит к тем же последствиям, что и отсутствие информации в тоталитарном обществе – внимание распылено в деталях, новость о вторжении в Ирак столь же существенна, как открытие недели моды.

Лучше всего прятать безликость политика среди одинаковых портретов Мерилин Монро.

Удобнее прятать криминального преступника среди депутатов парламента, которые все в некоей мере преступники, – связанные неправым решением бомбить суверенную страну. Вы никогда не скажете, что один из политиков больший мерзавец, нежели другой, по той же причине, по какой вы не скажете, что один человек свободнее другого. Все граждане свободны одинаково, а все политики в равной степени негодяи.

В конце концов мы следуем демократическим рецептам – и негоже отклоняться от образцов.

Создавая копию копии – из опасения победы новой социальной общности – общество скорее невольно, чем намеренно, производит самое неприятное, что может общество с собой произвести: оно порывает с настоящей традицией. Традиция тем и отличается от воспроизведения образца, что существует лишь постольку, поскольку меняет этот образец. В этом диалоге традиция, собственно говоря, и живет, иногда мы называем это историей. Так христианство существует в традиции иудаизма, марксизм в традиции христианства; уточняя друг друга и споря друг с другом, эти доктрины и существуют. Современная копия античной демократии (как и копии тоталитарных режимов, созданные в XX веке) существует в экстенсивном развитии, но внутреннего диалога с историей не имеет. Призывы остановить историю (Фукуяма и проч.), равно как и желание придумать новый, неисторический конфликт (столкновение цивилизаций и т. п.) – есть простая констатация факта: история вне традиции действительно теряется.

20. Цикл жизни демократии

Согласно Платону (эту мысль потом повторяли многие), общественное устройство проживает жизнь живого организма, оно подвержено старению, распаду, смерти. Платона бессчетное число раз упрекали в непонимании демократии, в том, что он предрек ей тираническое будущее. Он лишь указал на динамику ее роста, а мы увидели это развитие воочию: от романтической демократии Оноре Домье и Карла Маркса – до титанической демократии Сталина и Гитлера – к сентиментальной демократии Горбачева и Рейгана – и, наконец, к управляемой демократии Буша и Путина.

Двадцать первый век начался с того, что дезавуировал понятие «демократия», лишил термин привлекательности. Прежде обозначить свои убеждения было просто, человек говорил: «я – демократ», и делалось ясно, что он – за хорошее, против плохого. В магическом слове «демократия» слышались слова «справедливость», «правда», «достоинство», «равенство». Мнилось, что все взаимосвязано. Кто-то из современных политологов (не помню фамилию, но это мог быть любой) сказал, что демократия – это гуманизм. Многое из того, что совершается ежедневно, не подтверждает его слов. Оказалось, ничто из перечисленного к демократии отношения не имеет. Демократия – просто один из способов управления массами. Мы свидетели демократии в худшей из ее фаз.

Вот выделалась номенклатура, вот понятие демократии уточнилось понятием империи, вот номенклатура присвоила себе богатства, вот образуются лидеры, совмещающие представления о демократии и тирании в одном лице.

Сколько раз надо подносить Цезарю корону, чтоб он ее принял?

Характерно, что эти изменения (вообще говоря, разительные) не поколебали веру населения в демократию. Повсеместно властвует непреодолимая уверенность в том, что демократия суть благо. Иными словами, люди позволили убедить себя в том, что, будучи построены и организованы определенным образом, они начнут вырабатывать благо – просто оттого, что они организованы так, а не иначе. Еще проще: люди уверились в том, что демократическое устройство не нуждается в морали – поскольку само по себе морально. Подобное утверждение бессмысленно, анализировать его трудно, однако это утверждение властвует над социумом.

И достижения воистину впечатляют. Научились управлять массами, да так, что у народа возникает ощущение, будто он сам решил двигаться в указанном направлении. Мало принудить человека к подчинению, надо, чтобы он искренне полюбил свое подчиненное состояние, сам просился в хомут. Ведь нужно же убедить бабку из провинции, что пенсию ей урезают по ее собственной, бабкиной, воле. Ведь нужно убедить безработных, что их главное преимущество – не зарплата, но свобода! Ведь нужно, чтобы избиратели и впрямь поверили, что лучше правителя, чем нынешний, в природе не бывает, что этот строй самый справедливый. И освобожденные от тирании, влюбленные в прогресс индивиды сами – без подсказки – принимают решения, как им жить. Сами решили, исходя из представлений о свободе и правде, что нужно разбазарить страну, в которой живут, привести ее в состояние рыночного хаоса. Сами решили, что нужно заводы рушить и строить казино, земли продавать богатым, а месторождения отдавать верным и послушным слугам демократии.

И главное: требуется, чтобы общество смирилось с ложью, жестокостью, коррупцией – не во имя грядущих светлых дней, но во имя сегодняшнего бесправного состояния. Вот это поистине виртуозный трюк. Большевики, те убеждали, что надо перетерпеть лишения сегодня – тогда коммунизм придет завтра. Демократы говорят: радуйся сегодняшним потерям – они свидетельствуют о том, что ты член свободного общества. Вот этот феноменальный трюк заставить мириться с конкретным бесправием ради номинальных прав – и является основным достижением демократии.

Цикл жизни демократии прост. Она может приносить избирателям пользу лишь при наличии моральной элиты. Такая элита является как бы совестью общества, его законом, его сердцем. По технической необходимости – сердце, ум, совесть обособляют от организма. В тот момент, когда элита обособляет себя от общества избирателей, она неизбежно вырабатывает собственную мораль. В этой взаимной партикулярности морали элиты и морали электората принцип демократии получает логическое развитие – каждый живет по своим законам. Эта внутренняя логика демократии и приводит ее к гибели. Мораль – во всяком случае, та мораль, которая не принимает социального дарвинизма и естественного отбора как блага – не может быть основана на языческом ритуале, на соревновании, на рыночной экономике, на успехе. Мораль бывает одна – милосердная, христианская, распространенная на все социальные страты. Но общество, реставрирующее свое величие по языческим канонам, такую мораль в принципе создать не в состоянии. Копируя копию, сделав рынок и наживу мерой свободы, можно ожидать лишь единственного результата – в номенклатуру будут выделяться наиболее серые, наиболее вторичные, наиболее безответственные люди.

Власть будет пьянить богатых и знатных, ради удержания власти они пойдут на все. Империя, чья сила в воспроизведении былых образцов величия, может продуцировать только зло, поскольку для морали и справедливости гражданам требуется сделать усилие, пойти на ограничения, придумать оригинальный проект. Но мы не любим оригинальных проектов. Ни Город Солнца, ни государство Платона нас не устроили. Мы испугались Парижской коммуны и Советской России – эти проекты блага объявлены казарменными. И возможно, так и есть. Надежней взять старую добрую рабовладельческую демократическую концепцию. И посмотреть, что выйдет из новой копии старой демократии.

«Государство украсит себя благороднейшим именем свободного народного правления, а на самом деле станет наихудшим из государств – охлократией». В свое время это сказал Полибий, и нам сегодня предстоит проверить правильность его слов.